Текст книги "SoSущее"

Автор книги: Альберт Егазаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– Боренька! – вскричала Синюшная. – Боренька, вы чего тут спектакли играете?

В ответ ей была полная тишина. Платон даже головой не повел в ее сторону. Только Сосилава с его восточной проницательностью понял все гораздо раньше Синюшной с ее вечно воспаленным воображением. И не просто понял – у Сосо была еще свежа память на собственное обслуживание кадавров, пусть и меньшего калибра, и не в Лонном зале Храама, но сценарий оставался тот же.

Бесповоротно летальный.

– Ты молись лучше, а, – обратился он к Либерии с кавказской напевностью, – если есть кому, понимаешь?

– Кому молиться, вы что, я в жизнь физкультурнику… – закудахтала было Синюшная в своем амплуа, но тут же осеклась, по-видимому, впервые осознав серьезность собственного положения.

И два териарха, молча подошедшие к ней, только усилили ее страхи.

– Либерия Ильинишна, – вновь послышался голос председателя, – вы не волнуйтесь, вас хорошо проводили, даже красно-коричневые оценили принципиальность вашей паранойи. Или, как они ее называют, демшизы. Да, вы были знаковой фигурой по ту сторону «⨀». Жаль, вы так и не поняли, что по эту сторону царят другие принципы, отличные от «демократических ценностей» и прочих убеждений, выставляемых на витрину для масс. Как видите, со стороны если не масс, то отдельных придурков вам были оказаны наивысшие почести, ну а здесь их даже сравнить не с чем – ведь вас обслужит не кто-нибудь, а наш юный герой, восходящая звезда Братства. Знакомьтесь, Роман Борисович Деримович, без пяти минут брат Пердурабо Второй.

– Здрасьте, – сказал Ромка из своей живой ниши.

– Добрый… – начала было Синюшная, только сейчас заметившая недососка между двух великанш. По сравнению с ними он казался лилипутом. – Добрый, – и, видимо не зная что сказать в ответ, Либерия Ильинишна запнулась.

– Приступайте, кандидат, – не дал ей закончить Председатель.

При этих словах стоящие рядом с Синюшной териархи одним движением разорвали на ней балахон и толкнули Либерию Ильиничну в спину. Она вывалилась из него, как из кожуры банан, голая тетка с объемным дряблым телом. Роман ухмыльнулся.

Темная сестрица погладила его по спине теплой рукой, затем вынула из своей сложной прически золотистый шнурок и вручила его Роману.

Сиси наклонила голову и, приподняв подбородок Деримовича, улыбнулась ему. Вместе они подтолкнули его к алтарю. Либерия Ильинична завизжала.

* * *

Под аплодисменты собрания Роман вернулся к своим хранительницам. Нефти обернула его белым покровом, на котором тут же проступила кровь от многочисленных царапин, да что там царапин, настоящих борозд, оставленных на его теле бившейся до последнего Синюшной. Сиси приложила к его подбитому глазу холодящую петлю анха и погладила по голове, что-то нашептывая. Со стороны входа появились двое служителей с черным мешком. Осмотрев труп правозащитницы, они упаковали его и потащили по гладкому полу вглубину боковой галереи.

Придя в себя, Роман с некоторой обеспокоенностью взглянул на Сосилаву, а затем, подняв голову вверх, туда, где, по его мнению, прятался Сокрытый, спросил:

– Вы мне все еще не доверяете, мессир?

Еще до того, как послышался ответ председателя, зал покатился со смеху.

– Отчего же, кандидат, доверяем.

– Но проверяете…

– Мессир, – без тени раздражения в который раз поправил его Сокрытый.

– Проверяете, мессир, – исправил ошибку Деримович.

– Но вы, кажется, хотели сказать что-то другое, кандидат, не так ли?

– Да, мессир.

– Так говорите же.

– Я хотел сказать пятнаете, мессир. И я подумал, а зачем?

– Действительно, зачем, кандидат? – перебил Романа председатель. – На вас незаметно будет.

– Что именно, мессир? – недопонял кандидат.

– Пятно.

Роман впервые улыбнулся. Если председатель шутит, может, все и образуется, и не надо будет этого Сосилаву обслуживать.

– Ну да, – поспешил развить свою мысль Деримович, – и под ногтями у этой кадаврины моей шкуры предостаточно. Может, достаточно уже компромата, мессир? Куда я с уликами такими?

Платон мысленно поставил своему подопечному «хорошо» и опять забылся в мечтах, глядя на субилатории двух великанш.

– В нашем деле достаточного не бывает, кандидат. Только необходимое. К тому же существуют установления и уложения, в которых белым по черному написано, что положено тройственному брату кадавров обслуживать. Вам еще повезло, кандидат.

– В чем, мессир?

– В том, что вы сирота безродная. Иначе решимость свою не только на оступившихся пришлось бы доказывать, но и родную кровь проливать.

– А что, такое было, мессир?

– Было, но очень давно. Родственников тогда продавать и без Братства приспособились. Комитету по делам веры. Лет уж сколько… – Председатель, кажется, впервые задумался. – Да, не меньше четырехсот прошло без того, чтобы кандидат сразу на третий уровень лез.

– Видите, может, этого и не надо мне лично обслуживать, мессир. Может, его териархи упокоят? – спросил Роман, зачем-то поворачиваясь к пустому креслу.

– Кандидат, – голос действительно прозвучал со стороны коллегии.

– Слушаю, мессир, – отозвался Роман, с удовольствием отмечая, как вслед за ним развернулись и его божественные стражницы.

– В случае попытки вашего ренегатства многочисленные родственники и подельники брата Сосилавы нам, разумеется, не помешают. Благо, они по всему миру разбросаны. Несомненно, в случае чего от лишних хлопот они нас избавят. Вы понимаете, кандидат?

– Ну да, чего здесь понимать, мессир. Чтобы типа не соскочил – мокрухой вяжете.

– Мистагог! – грозно воззвал голос председателя.

– Я здесь, мессир, – глухо сказал Онилин из-под маски Тота.

– Что за лексика в Храаме Дающей и…

Но мист под пронесшийся по залу вздох прервал самого Сокрытого.

– А чего мистагог да мистагог, мессир! – чуть не кричал он. – Я и без мистагога за базар отвечу. Я…

Деримович оборвал свою диатрибу до того резко, что в абсолютной тишине Храама отчетливо послышался свист разрезаемого воздуха. И только когда рука Сиси выхватила из воздуха сверкнувший прямо у груди недососка нож, обнаружилась причина зловещего свиста.

Да, это был огромный кривой кинжал, с рукоятью из какого-то темного металла и лезвием с фактурой неровных потеков.

– Вы, именно вы, кандидат, – как ни в чем не бывало продолжил председатель. – Вы как обслуживать будете брата Сосилаву? Убеждением, как привыкли по ту сторону «⨀», или все-таки ножичком? – И на этих словах Сиси, спасшая Деримовичу жизнь, разжала перед ним кулак. На ладони была видна синеватая ссадина от сильного удара, но кровь не шла. А ножичек, судя по всему, был особенный. Для убеждений очень даже пригодный. Если и в ее руке он смотрелся внушительно…

Роман молча взял орудие будущего убийства и повернулся к авторитетному покойнику.

Тот лязгнул короткой цепью, пытаясь занять выгодную позицию.

Деримович стиснул рукоятку покрепче и шагнул в круг обслуживания.

– Нож, ни в коем случае не выпускай нож из руки! – послышался голос мистагога с кафедры защиты.

– Я протестую! – возразил обвинитель.

– Протест принят, – раздался примиряющий голос председателя.

* * *

От Сосилавы кандидата пришлось оттаскивать силой. Бывший клептарх был достаточно верток и силен, чтобы вот так запросто отдать свою жизнь в качестве банального компромата, к тому же с его не знающего преград языка слетали до того чудовищные тропы – со всем богатством метафор, гипербол, синекдох и эпитетов, – что даже сторона обвинения несколько раз призывала председателя к быстрому решению вопроса, дабы не оскорблять Лонное место последней бранью и не мешать табуированную лексику с чистым Логосом. Но Сокрытый был неумолим: жертва есть жертва. И только когда стараниями кинжала Сосик стал превращаться в большую отбивную, председатель воззвал к териархам, и те оторвали Деримовича от полюбившегося ему кадавра.

Голый кандидат в олеархи после битвы казался одетым – в пурпурную тогу, и божественным сестрам пришлось потрудиться: они тщательно омыли его, открывая Высочайшему Суду ту немалую цену, которую заплатил Роман за окончательное успокоение кадавра. Теперь к длинным полосам, оставленным ногтями Синюшной на теле Деримовича, прибавились огромные кровоподтеки и несколько глубоких порезов от ножа.

– Такое кино и в Галимый Вуд примут, кандидат, – то ли с иронией, то ли с поощрением сказал председатель, – но… я думаю, у клана покойного оно вызовет больший интерес.

Пришедший в себя после божественной заботы Сиси Деримович потрогал нос и неожиданно для всех, включая своего мистагога, сказал:

– А еще… нет ли кадавров на обслуживание?

Под высокими сводами Храама раздался то ли одобрительный, то ли негодующий, а может, и просто дружный вздох сбитых с толку братьев и сестер.

– Понравилось, кандидат? – спросил председатель, видимо, тоже опешивший, если забыл напомнить недососку об обязательной титулатуре.

– Прикольно, мессир, – Деримович не только нашел в себе силы пошутить, но и вспомнил об этикете при обращении к Сокрытому.

– Кадавров, кандидат, больше не предусмотрено, но для вас есть еще работенка. – Кажется, и невозмутимый до того председатель суда решил перейти на травестийную манеру ведения заседания.

– Я полон ожидания, мессир.

– Не говорил ли вам наставник об одной традиции северо-восточного локуса, связанной с анатомическими особенностями вашего ЕБНа?

– Мой мистагог, мессир, говорил о наказании в форме нормирующей элиминации пальцев нашего уважаемого ЕБНа. Но…

– Поведал ли он вам причину такой странной традиции?

– Но, мессир… – решился возразить Сокрытому Роман, – сейчас я не воспринимаю это как наказание. Я готов. Всегда готов!

Присутствие, да и сама коллегия взорвались возгласами одобрения:

– Нема! Нема! Нема!

– Говорил ли он вам о причине столь странного обряда, кандидат? – жестко повторил председатель.

– Да, мессир. Наставник говорил о том, что ЕБНу трепалец поправлять надо. А почему он у него в пятерню преобразуется, не успел.

– И очень хорошо, что не успел, а если бы успел, опять бы в ссылку отправился, верно, брат-отлучник?

Под сводами Храама воцарилась гнетущая пауза. И возникла она потому, что Платон не знал, как ответить на коварный вопрос председателя.

– Не верно, мессир, – так и не вспомнив положение Устава, наугад сказал он.

– Правильно, брат-мистагог, – согласился Сокрытый и потом, как будто из студии, откуда вещал председатель, послышалось перешептывание: «готов?» – «почти…» – «давай».

– Взгляните, кандидат, – продолжал председатель, в то время как на покрове, что до сих пор был натянут над его головой, возникло изображение мелкой купальни, заполненной странной, похожей на молоко водой. Нет, молоком эту жидкость назвать было нельзя – она не была однородной, в ней постоянно появлялись и исчезали всевозможные формы, она то становилась почти прозрачной, то фосфоресцировала, то мерцала, как перламутр, – в общем, вела себя как живое существо, хотя и без фиксированной формы – наверное, таким и воображал себе мыслящий океан какой-то польский фантаст. Деримович вспомнил скучный, но почему-то запомнившийся фильм с этим океаном. Младенец! Огромный розовый младенец поразил его тогда, как сейчас удивил не похожий на себя ЕБН, розовокожий, счастливый, плюхающий по живой воде обеими своими пятернями. Да-да, пятернями! Вот оно, на что способно молочко Дающей во время Больших Овулярий. На чудо. О Божже, но сколько же его здесь! Этого ж на всех хватит! – забыв о ранах, ликовал Ромка, не заметив страшного врага, что пробрался в мозг из расправившего складки его собственного лоховища. «На всех!» – он с ужасом повторил про себя эту чудовищную фразу и больно прикусил язык, чтобы загнать лоховские миазмы в ту тьму, откуда они прорвались в его светлое СоСущество.

– Справитесь, кандидат? – вкрадчиво осведомился невидимый председатель.

Ромка нетерпеливо кивнул головой и стал было искать глазами вход в купель с обновленным ЕБНом, как вдруг в Храаме раздался глухой удар, и десятки тысяч исходящих из глазниц лучей заметались по стенам, колоннам и барабану, полу и своду Храама.

– Нечистый, кровь нечистого попала в Лоно, – угрожающий бас Сокрытого хлестнул пространство после подземного толчка. – Она волнуется, Она гневается, Она горит.

И действительно, после этих слов из Сокровенного Лона как будто поднялся столб дыма. Но то был не дым – это плазменные сгустки молочной реки устремились к источнику Света. И хотя недостижим он для всполохов Ея любви, кто остановит Млечную? Все выше и выше выбрасывала она протуберанцы страсти, грозя прорваться за двойную спираль Священного Кадуцея.

Плохой признак. И плох он не только тем, что река вечная может выйти из берегов. Этот навеянный кровью Сосилавы бунт Млечной говорил о том, что ренегат-клептарх не только приторговывал молоком девы, но и сам из Лохани лакал. Слава Боггу, что Сосо, несмотря на обладание почетным именем и фамилией, содержащей священный корень Братства, был родом из обыкновенных клептархов и не мог отравить Дающую эссенцией Лохани. А вот ежели кто из сосунков-олеархов смердища ее хлебнет да не окочурится, а потом и в воды млечные полезет! Это же катастрофа! Полное отсосаццо! На этой мысли Платон даже вздрогнул – буквально кожей и наэлектризованным рудиментом ощутив возможный finis SOS mundi. А кто сказал, что нерушим завет тот, по которому самой природой, СоСуществом его глубочайшим заповедано олеарху из Лохани пить! Если кто-то возьмет – да усомнится, а усомнившись – осмелится, а осмелившись – не умрет, как о том Предание говорит… Он получит… Он получит… – Платон даже мысленно решил не прикасаться к этой страшной тайне. И смутная мысль о том, что он об этом уже где-то слышал или читал, зародилась в его голове. Что-то о сосунке-сотере, отменяющем старый баланс ради установления нового, под новым небом на новой Земле, кажется так, но… додумать ему не дал торжественный голос председателя.

– Огнем устыжения желает испытать кандидата Дающая.

И словно в подтверждение его слов низкочастотная вибрация пробежала по Храаму. Воцарилась тишина: абсолютная для уха и тревожная для колеблющегося на низких частотах нутра. Не все знали, что такое огонь устыжения. Те же, кто знал, будь они христианами, а не Богг весть какой нечистью, перекрестились бы слезно, в чудо веруя, в спасение неизбежное от наваждения бесовского.

* * *

Платон смотрел на голого, покрытого ссадинами и царапинами Деримовича, и ему стало жаль недососка до слез. Испытание огнем устыжения для обычного фрата фактически было казнью, прикрытой стыдливым, по примеру судов над ведьмами, эвфемизмом, когда сожжение называли спасением души, пытки – изгнанием бесов, а садистский вуайеризм с прокалыванием волнительных частей тела молодой колдуньи – поисками сигилл диавольских. Но за что председатель приговорил Ромку к чудовищной казни, Платону было невдомек. Возможно, где-то в тайных уложениях Устава и предусмотрено последнее испытание для ожидаемого посланника, но, кажется, Деримович роли сотера не взалкивал, а банально хотел заделаться настоящим, дваждырожденным сосунком-олеархом, чтобы по ту сторону «⨀» перед его выразительной фамилией при каждом упоминании в прессе появлялся вульгаризованный префикс «олигарх». «Саммит политической элиты, деловых кругов и артистической богемы почтил олигарх Деримович собственной персоной» – так бы выглядела желтая газетная пыль на славе сосунковой. Хотя… как можно почтить персоной не собственной, задумался Онилин, но в который раз его размышления прервали – под сводами раздался звук гонга. От неожиданности Платон вздрогнул, взглянул на обвинителя, потом на абсолютно отстраненную от происходящего Маат, присевшую на одно колено, а когда он вновь остановил взгляд на алтаре, глазам его открылась щемящая сцена.

Божественные сестрицы уже подвели недососка к жертвеннику и помогли ему взобраться на абсолютно гладкий параллелепипед белого мрамора, в верхнюю грань которого был врезан черный гранитный крест. Ромка, все еще скрытый балдахином от глаз павших героев, черепа которых устилали весь параболоид свода, теперь лежал на спине со скрещенными на груди руками – в позе своего антагониста Озара.

Даже он, церемониарх Онилин, знаток всех уложений, ритуалов, церемоний и обрядов Братства, не был посвящен в детали сосункового «аутодафе», которое представляло собой испытание «огнем устыжения». Если продолжить ряд метафор, то испытуемый либо «сгорал со стыда», либо становился абсолютно «бесстыжим», что давало ему право на досрочное занятие высших позиций в Пирамиде Дающей.

Тем временем сестрицы, уложив недососка на жертвенник, встали с разных концов мраморной плахи: Сиси у головы, Нефти у ног. Под сводами Храама заиграл гимн «Огнь возвышающий» из оратории «Мать моя Майя», и невидимый хор затянул что-то вроде «Ignis auxiliarius, salvator redemptor»[283]283
  «Огонь спасающий, спаситель освобождающий» (лат.).


[Закрыть].

Если говорить о технике испытания, то сто сорок четыре тысячи павших героев, представленных своими терафимами со светящимися глазницами, должны были направить «испепеляющие» взгляды на того, кто не бился, но победил, кто не учился, но знал, не трудился, но получал, кто не сеял, но жал, и не разбрасывал, но собирал. И здесь под куполом Храама испепеляющий взгляд из метафоры по ту сторону «⨀» мог стать действенным средством казни. Легко представить, что могло случиться с Ромкой, если весь купол, все 144 тысячи терафимов обратят на него свои устыжающие взоры. Луч света от одного карманного фонарика, направленный в лицо, сделает его видимым. 288 тысяч карманных фонариков, одновременно светящих в него, превратят голову в факел. Какой же шанс предоставлял кандидату Верховный Суд, укладывая его на жертвенник? Уповать на чудо, на таинство всепрощения униженных и оскорбленных ветеранов Мамайи, «павших» за правое дело? Разве знали они, воюя за каждую пядь священной земли, что «правое» как раз и будет воплощено вот в этом нескладном и с виду безобидном рыжем парне с умильной рожицей и расплывшимися в улыбке губами, готовыми расцеловать всех и каждого. Но, ой как далеки гневные терафимы от благоухающего и благодатного сосала! Не дотянуться рудименту до разгневанных воинов, жаждущих испепелить губастого паразита, не погасить нектаром сосенции своей пожарище пламенной мести.

Наступала кульминация огненного очищения. Божественные сестры расправили свои крылья и, наклоняясь друг к другу с разных сторон алтаря, полностью укрыли кандидата от устыжающего огня. Теперь Деримович был надежно защищен, и державшие покрывало Исидоры отошли в сторону.

Платон вздохнул, под надежной защитой нетленных крыльев богинь недососку ничего не угрожало. Но он ошибался. Защита была временной – до команды Председателя.

– Воистину нет предела коварству гельмантову, – Волновым распевом прозвучал голос Сокрытого после того, как стихла оратория. – Во имя целей каких головы сложили вы, храбрые: одни – пяди земли Дающей алкая; вторые – пядь защищая, – во все времена, в эпохи далекие, в эры глубокие. Вы, сторукие и многоокие, большие и малые, бодрые и усталые. Падшие и восставшие, соль и сера, адепты Великого Дела, косари и орари, последние, не ставшие первыми, и первые, сошедшие ниже последних…

Да, с куполом что-то происходило. Беспорядочные метания лучей по Лонному залу, минуту назад создававшие все богатство переливчатого и за счет огромного количества источников достаточно ровного освещения, вдруг обрели ритм. Под речитатив председателя они, словно маленькие капельки ртути, стали собираться в один большой сгусток, который кружил на полу, то стягиваясь в невыносимо яркое пятно, то рассыпаясь на отдельные брызги, – но при всей сложности траектории па-де-де света имело четкую направленность – сходящимися кругами к алтарю с лежащим на нем узурпатором правды двух истин.

И одновременно с продвижением танцующего блика над неподвижным, словно находящимся в глубоком трансе Деримовичем, раскрывались крылья его охранительниц, предъявляя его наготу гневу павших героев.

– …полегшие и не восставшие, убитые «ради», и не отмщенные «для», – продолжал накалять атмосферу голос председателя, – воители света, ратники дня, в ночь вовлеченные, тьмой облаченные, сыновьями забытые, камнем накрытые, устыдите предъявленного, сожгите отъявленного, sacerum vivum comburere[284]284
  «Сожгите проклятого живьем» (лат.).


[Закрыть]. Нема!

– Нема! Нема! Нема! – подхватил зал.

Спираль танца света как раз остановилась в центре, прямо на алтаре. Яркость светового пятна была такова, что Ромка засиял, как бриллиант в луче лазера. Красиво, но эта световая феерия для сосунка могла закончиться летально. От чудовищной концентрации фотонов устыжения его тело выгнулось дугой, рот открылся, и из него на манер териарховой ширы стало выползать влажное сосало, как будто желая разом покончить с собой, а заодно и со своим носителем. Сам же Деримович, после того как над ним распростерли крылья божественные сестры, казалось, находился в глубоком трансе. По его телу пробегали волны конвульсий. Возможно, он все чувствовал, но, чтобы не покинуть самовольно места казни, был гипнотически обездвижен. Хотя Ромка нагрелся до такой степени, что начал парить, его рудимент совершенно не боялся «устыжающего огня» и, буквально разодрав сосунку рот, появился перед симфонией испепеляющих взоров во всей своей первозданной миллионолетней красе.

И вот уже не только пар, но и дым стал отделяться от обреченного кандидата, а его берегини, сестрицы Сиси и Нефти, все так же стояли у его ног и головы с опущенными крыльями.

Происходило что-то непонятно, чудовищное, несуразное. Ценнейший, большого природного дарования недососль, пройдя труднейшие, а на отдельных этапах буквально смертоносные испытания, теперь просто сгорал на жертвеннике, как какой-нибудь кузнечик под увеличительным стеклом юного садиста. И Платон не выдержал: глядя на то, как дергается в судорогах выгнутое полумесяцем тело Деримовича, он тихо застонал и уже хотел поднять руку с лежащим под ней белым платом, как вдруг его внимание привлек странный оборот в, казалось бы, безвариантном сюжете ордалии. Онилин увидел, как обнажившееся сосало его подопечного буквально выстрелило из всех своих пиноцитов живительной сосенцией – и та, сверкнув в ослепительном луче мириадами капелек, буквально пропитала облако смертных испарений Романа. И вслед за этим произошло чудо. Такое, что все присутствие, включая Высшую коллегию арканархов, ахнуло. Похоже, Храам еще не встречал подобного иллюзиониста. Ромку Наха.

* * *

Под нараставшие возгласы восхищения и ужаса сгустившееся над Деримовичем облако стало принимать какие-то странные, меняющиеся каждую секунду формы, в которых можно было угадать то змееногих нереид, то многоруких женщин, – раз от разу искрящийся дым собирался в плотные сгустки, образуя фигуры, потом распадался и, распластавшись над бездвижным телом сосунка, через мгновение сгущался в новые химеры.

– Защита, есть ли у вашего подопечного имена сокрытия? – раздался голос председателя, вернувший Платона в суровую реальность.

– Его тайное имя по легенде Нах, – ответил Платон, повернув голову к пустому креслу, и, спохватившись, добавил: – Мессир.

– Наху будет хана, – подвел итог председатель, выделяя явно неуместное для Сокрытого слово «хана». – Сейчас она родится, его HannaH.

Вот оно в чем дело, глядя на обретающее форму облако, размышлял Платон. Нах становится Ханом, и между ними – ХаннаХ, именно так, на арамейский лад, произносит председатель имя родившейся из его недососка невесты-силы. Силы, назвавшейся «милостью». Наверное, таким же образом из Адама родилась Мадам или Дама, та самая, которую впоследствии назвали Хава. Адам был красной землей, а стал красным господином. А Ромка – Ромка из Наха становится Ханом, двуликим женихом в силах.

Облако над Деримовичем сгустилось и приняло веретенообразную форму, потом в нем появились перетяжки, от которых стали расти дополнительные веретенца. Из-за ярчайшего света облако сияло точно ядерный гриб, и вдруг в одно мгновение сияние прекратилось – туман сгустился до такой степени, что стал преградой свету. И через несколько секунд все смогли разглядеть, что из себя представляла эта преграда: на кандидате лицом к лицу лежала белая девушка – живой щит, спасший его от огня устыжения.

Что должны были чувствовать терафимы павших героев, глядя с высоты купола на хрупкую фигурку Анны, покрывшую супостата? Какой ненавистью должны были пылать их глазницы, чтобы… Чтобы жечь эти белые ягодицы, острые лопатки, нежные стопы? Нет такой ненависти, нет мщения такого, чтобы не красного жениха устыжать до полного сгорания, а невинную белую невесту его, милость Божжию.

Все было кончено. Купол проиграл, и вначале единицы, потом десятки, сотни, тысячи глаз стали отводить свои лучи от алтаря, отчего карательная линза постепенно теряла фокус: буквально несколько секунд, и уже ничто не напоминало о страшном испытании. Ничто, если не брать во внимание взявшуюся буквально из ниоткуда, но вполне осязаемо лежащую на Деримовиче Анну-спасительницу.

– Хан Пердурабо, – раздался голос Председателя.

Деримович открыл глаза и, увидев прямо перед собой лицо своей Анны, расплел руки на груди и обнял девушку. Неожиданно легко, как будто его невеста все еще была соткана из дыма, он сел, при этом Анна каким-то змеиным движением сумела перебросить вытянутые ноги за спину жениха и соединить их в замке. Даже издалека было видно, что она обвивала его так плотно, что Ромка и Анна стали представляться одним целым – нераздельными близнецами. Хотя, когда недососок поднялся, на ум Платону пришло другое сравнение: Хан и Ханна теперь казались ему не сросшимися близнецами, а сцепившимися в любовном объятии стрекозами или мухами.

Анна, небольшая, просто крохотная в сравнении с его покровительницами Сиси и Нефти, сидя у него на бедрах, преданно глядела на своего кумира, не собираясь, по всей видимости, ни слезать, ни испаряться.

– Да, мессир, – пытаясь выглянуть из-за головы новоявленной возлюбленной, сказал кандидат, приняв обращение на свой счет.

Он сделал шаг вперед по направлению к Суду и остановился в нерешительности, осознав, что его Ханна повернута к Высшей Коллегии своим прекрасным, точеным, почти мраморным, но все же задом. Он постарался прикрыть ее белые ягодицы руками, но жест вряд ли бы смотрелся пристойнее невинной наготы. И тут ему на помощь пришел сам Сокрытый.

– Продолжайте, кандидат, не стесняйтесь, видеть Ханну – высшее наслаждение.

– Мессир, – произнес Деримович, пытаясь сдвинуть, хотя и безуспешно, высшее наслаждение в сторону, – мессир… – и замялся, не зная, как выразить переполнившие его чувства.

– Продолжайте, кандидат, – мягким благожелательным голосом поощрил его председатель.

– Мессир, это я?.. Я вынес этот страшный огонь? И я не сгорел, мессир? – Ромка явно не находил слов для того, чтобы передать ощущения от своего второго рождения, да еще и с обвившей его шею близняшкой. – Я это я, мессир?

– Ну, пока мы видим, что вы не огонь вынесли, кандидат, а вполне себе Ханну, – пошутил председатель, и Ромка услышал, как среди присутствующих раздались сальные смешки, – но тем не менее вы получаете титул «господин все выносящий». – Смех перерос в хохот. – Что очень неплохо – и в контексте, только что отмеченном уважаемым собранием, и в том, скажем так, штатном, что призван отметить истинную стойкость адельфа в любых испытаниях… – председатель замедлил речь, дожидаясь полной тишины, и когда она стала звенящей, продолжил в более официальном ключе. – Повернитесь же, кандидат, чтобы званые, избранные и допущенные могли лицезреть нового брата в объятиях своей несокрушимой «милости», Ханны-защитницы, невесты-воительницы… Брата Амора Хана Пердурабо призываем стать лицом к досточтимому собранию.

– Но такой есть у нас, брат Пердурабо. Анарх Алистер[285]285
  Уже упоминавшийся выше Алистер Кроули. – Вол.


[Закрыть] в отсеке любомудров сидит, – раздался голос из правого крыла присутствия.

– Алистер Пердурабо – самозванец, досточтимые братья, и принят он был без Высшего Суда Верховной Коллегии, а по обряду сомнительной консистории Ордена Восточного Храма, уложения которого не только не получили должной конфирмации в старшем раскладе наблюдательного совета непреложных арканархов, но и не привели к сколь-нибудь значимому консенсусу во всей фратрии.

Зал одобрительно загудел, а кто-то нашел речь председателя достойной наивысшего принятого и уложенного одобрения:

– Нема! Нема! – тут и там раздавались выкрики призываемой благодати, пока их не оборвал низкий звук, какой обычно издают большие полые рога горных баранов.

Платон смотрел на возрожденного в огне недососка и недоумевал: ужель тот самый Деримович, что днем ранее улыбался невинной улыбкой комсомольского дегенерата, преданно заглядывая в глаза и мямля «дядь Борь»?

А сейчас, надо же, Амор Хан Пердурабо! Такому и активы не жалко передать! Хотя о чем это он, какие активы! И вернуться он обещал в солнечный Лугдунум к ненаглядной своей Анели.

Бывший Ромка Нах, а теперь без пяти минут брат Амор Хан Пердурабо-Деримович, подошел к месту окончательной конфирмации, которой должна завершиться метаморфоза недососка в полноценного олеарха-гельманта. Ханна, вращая по сторонам аккуратной головкой, все еще восседала на чреслах Деримовича, чем укрепляла подозрения присутствующих в том, что не просто так она угнездилась – слишком уж блаженно улыбался кандидат – в точности как сцепленные со своими шакти бодхисатвы на буддийских танках[286]286
  Действительно, в буддийской иконографии бодхисатвы часто присутствуют не одни, а со своими шакти, соединенными в сексуально-сострадательном соитии яб-юм. – Вол.


[Закрыть] северных толков.

Испытания неофита были позади. Оставались сущие формальности: голосование Верховного Совета, «взвешивание» кандидата на весах правды и вынесение окончательного решения самой Маат.

Обычно бесстрастная, она сейчас чему-то улыбалась. Возможно, подрагивающая при ходьбе попка Ромкиной шакти приводила ее в умиление, возможно, яркий контраст в среде его покровительниц: от миниатюрной Ханны до атлантоподобных сестриц Озара, но богиня Правды была явно не в протокольном настроении.

– Кандидат Деримович, – успокаивающим, полным благозвучия голосом обратилась к Ромке Маат.

– Внимаю… – протянул в нерешительности дважды-рожденный Хан и стал оглядываться по сторонам в поисках подсказки титула главной весовщицы Храама.

– Мэм, просто мэм, – подсказала сама Маат и улыбнулась вполне доброжелательно.

– Внимаю, мэм, – завершил Деримович свои уверения.

– Ваша милость, кандидат, она с вами, – в улыбке Маат было столько открытости и правды, что Платону, глядя на нее, хотелось заплакать от счастья. – Но совсем не обязательно ею пробивать дорогу, – продолжала говорить вершительница судеб, в то время как Ромка пытался оторвать от себя намертво вцепившуюся в него девчонку. – И пытаться избавиться от нее таким способом – пустая трата времени, – продолжала наставлять кандидата Маат, – прижмите ее к себе крепче, и да пребудет она с вами, наш… друг.