Текст книги "SoSущее"
Автор книги: Альберт Егазаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
– Ха-ха! – громко захохотал Платон на правах церемониарха. – Горе тебе горькое, кровь – соленую, виды – темные, боль – нескончаемую! – И погрузил руки в кровавое месиво.
Но странно. Исполин Люцифер не изогнулся в конвульсии, причиняя себе еще большую боль, – нет, он даже как-то обмяк, расслабился и сладко вздохнул. Не того ожидал Онилин от зверства своего. Какая сила могла противостоять терзанию братьев? Ясно какая! Сила эликсира олеархова. Амброзии сосальной. Амриты адельфовой, нектара гельмантского. «Деримович! – восхитился Платон изобретательностью своего недососка. – Надо же, самого Люцифера ублажил. Значит, сразу на третий уровень пошел, засосыш…
Потрясающе…
* * *
Стоило Ромке вздохнуть от облегчения, как ужас прохождения огненных колец сменился другим. Он был воплощен в том самом хвосте, который никак не хотел умирать вместе с лежащим в пруду змеем. И этот хвост, в отличие от него, в пандусах не нуждался. Его кончик уже исследовал стену вокруг проема в поисках второго, верхнего выхода из святилища. Ромка побежал что есть силы, наблюдая странные игры как будто убитого змея. Нащупав один из развешанных вдоль пандуса венков, хвост ловко пролез в него, аккуратно снял и непонятно с какой целью нанизал на себя, кокетливо при этом изогнувшись, то ли демонстрируя Ромке свои познания в нюансах брачной церемонии играющих, то ли просто куражась перед недососком. Ну и слава боггу, отметил Роман, подбегая к выходу, на который уже частично выполз то ли окольцованный, то ли увенчанный хвост. «Жаних, ёпт!» – выругался Деримович и, ступив на вязкое черное полено, в два прыжка выбрался из ротонды на волю.
«Бежать, бежать прямо к Ней», – стучало у него в голове, когда он несся по плитам к началу зигзагообразной дорожки, ведущей к стопам Мамайи.
Развив спринтерскую скорость, Роман за считаные секунды достиг нужного места, не замечая, как рядом с ним и даже немного опережая, пронзает воздух злополучный хвост.
«Вверх, вверх!» – подбадривал себя решивший сократить путь «входящего во Храам» хитроумный недососок. Ан нет, стоило ему ступить на запретную дорожку, как тут же ноги его точно налились свинцом, а воздух стал плотнее ртути.
Дальше… Но дальше уже решал не он. Хвост теперь не только догнал его, он выстелил себя аж до озера слез и теперь возвращался обратно, закручивая спираль вокруг прилипшего к земле, недососка.
Через мгновение стиснутый чешуйчатыми упругими кольцами Деримович уже болтался в воздухе, даже не имея возможности спросить «за что?» или разразиться проклятиями. Кого проклинать, безухий и безглазый хвост мертвого змея? И в СОСАТ не свистнешь, хотя вот он, висит на шнурке, больно вдавленный в грудь тугим шлангом.
Что делать с взбесившимся хвостом, Онилин, кажется, не говорил. «Или говорил?» – лихорадочно соображал Деримович, в то время как его неумолимо несло к изваянию с павшим героем и Скорбящей Матерью над ним.
В первый раз хвост пронес его над складками бетонного знамени, покрывавшего лицо, буквально в полуметре. Сделав хлесткий разворот, благодаря которому у недососка освободились руки, хвост помчал его на второй круг. Нижняя точка смертельного пике на сей раз была еще ниже, и голова павшего героя едва не стала могилой для летящего к ней Деримовича. Он даже смежил веки перед неминуемой смертью, забыв, что включает таким образом другое зрение. И оно показало ему удивительную картину. Прямо под озером слез была пустота, правда, не та абсолютная, куда затягивает после смерти, то была пустота галереи подземного Храама, который он уже наблюдал из Зала Огненной Славы. Только на сей раз он был у левого края просторного нефа, где потолочный свод подпирала другая колонна, в пару той, на которой томился Горыныч. И эта опора была тоже не простой, колонна была обвита гигантским змеем, хвост которого уходил куда-то в глубины галереи, туда, где находилась опора с плененным гигантом-факелоносцем. А голова этого змея… «Да, где-то должна быть поблизости…» – подумал Ромка и машинально открыл глаза.
…Нет, хвост и на этот раз его пощадил. И покрытое знаменем тело героя снова удалялось от него.
«Где прах, свободный от оков, пленяет бархатный покров», – сами собой прозвучали в голове недососка наставления мистагога.
«Бархатный покров», – вслух повторил Роман и увидел, как пробежала по изваянию быстрая волна, оставляющая за собой вместо бетонного праха черное одеяние матери и темный бархат полкового знамени. Скульптура оживала, и Деримович видел, как изменившиеся по фактуре и цвету руки Скорбящей едва заметно поглаживают плечи убитого сына.
Это был как раз третий заход. Пан или пропал… Хорошо бы с музыкой пропадать, откуда-то залетел в него еще один штамп, в то время как он напрягался в нечеловеческом усилии, стараясь не выпустить тяжеленную ткань.
Да, теперь он сорван, покрывший прах покров.
И под ним действительно ни то ни се. Полупрозрачная желтоватая скорлупа в форме человека, а за ней в глубине изваяния шевелится что-то черное и скользкое.
Не что-то, это уже знакомый ему раздвоенный язык змея поднимается вверх.
И вслед за ним – огромная, как будто малахитовая голова, продавившая оболочку с той легкостью, с какой перезрелый птенец выклевывается из начисто выеденного им яйца.
А вот и музыка.
Точнее, соло в виде страшного воя Скорбящей Матери, у которой теперь отняли не только сына, но и его увековеченные в бетоне черты.
Коротким оказался их век, и не такой музыки ожидал Деримович. Хотя теперь он представлял себе картину целиком, и вверху, и внизу.
И она говорила о том, что он ошибался, приписывая хвост тому водному змею, что ценой своей жизни спас его от взрыва гранат. Хвост принадлежит другому, тому, кто сейчас его внимательно изучает, постепенно освобождаясь от смертельной хватки обезумевшей Матери.
Этот выклюнувшийся из павшего героя змей теперь поднимался вверх, а ведь он сам, сам исполнил то, что было нужно этому гаду. Он освободил его от оков. Оков наброшенного на него покрова, завесы, отделяющей землю живых от бездны мертвых. Получается, он, Амор Хан, конченый идиот, разведенный, как последний лох, на поэзии Онилина. И теперь этот, с позволения сказать, родственничек сожрет его, как суслика, и не икнет. Его даже не раздует по причине малости добычи.
Удерживающий Деримовича хвост мелко задрожал: видно, и ему передалась эйфория – и от вновь обретенной свободы, и от предстоящего ужина – вновь испеченным адельфом в качестве главного блюда.
Адельфофагия[250]250
Адельфофагия – поедание собратьев, представителей своего вида. – №.
[Закрыть].
Словно в подтверждение этих слов змей нагло попробовал его на язык. Раз, другой.
Но когда его раздвоенный кончик приблизился в третий раз, Ромка, превозмогая отвращение и страх, впился в него всеми своими сосальцами.
И впрыснул в него столько любовных соков, что хватило бы еще на одну интродукцию. Прав был Онилин, Ромка Нах и есть самый что ни на есть настоящий Грааль сосального дела, вседающий и щедрый ко всему, от сочных губок любвеобильных принцесс до черного раздвоенного языка инфернального гада.
Открытая пасть рептилии так и застыла, словно вернувшись в стылый камень, из которого была пробуждена. А щели зрачков вначале невероятно расширились, как будто в них капнули белладонной, а потом схлопнулись совсем, что у безвеких змей, наверное, было равносильно закатившимся в полуобмороке глазам…
Чем не токовище. Только не глухариное, а змеиное – пусть без обморочного кудахтанья, зато с шипящей рептильной негой.
Да, обморок у гада был не простой, по всем признакам – настоящий любовный шок.
Деримович, убедившись, что «братский» поцелуй подействовал и сдавившие его тело кольца ослабли, вначале отсосался от размякшего языка, а потом совершил еще один акт, можно сказать, подвиг. Совершенно бессмысленный и отвратительный с рядовой точки зрения.
А сделал недососок вот что. Всем своим сосально-челюстным аппаратом он впился в самый кончик хвоста, в то место, где чешуйки еще не приобрели пластмассовой жесткости и куда он смог впрыснуть эликсир.
Совершив сей выдающийся, подсказанный глубинной интуицией поступок, он выпустил из рук растекающийся в истоме хвост и, скатившись по бархату знамени, упал прямо в озеро.
Вода в нем была соленой на вкус. Наверное, оно действительно было наполнено слезами.
А вот почему от него пошли пузырики, как от брошенной в воду таблетки аспирина, он не знал. Хотя, может статься, что слезы скорби именно так реагируют на слюну змеиную.
Слезы то были или легендарная мертвая вода, но нечто удивительное в озере все же случилось: вместе с пузырьками с него сошла и вся предыдущая короста от плевков мертвецов и облизывания местных удавов.
«Слезами омыт», – вспомнились очередные строки из мистагогова гонива.
Ромка встал, огляделся кругом и понял, что во всем окружающем пространстве что-то переменилось.
Нет, то, что Змей с закатившимися глазами самозабвенно, как на показанных Онилиным картинках, пожирал свой хвост, было не главным. Главное событие теперь сияло впереди.
Это Зовущая откликнулась на крик Скорбящей и, сделав стильную, как у опытного рубаки, отмашку назад, выбросила из-за спины тридцатиметровый меч, пытаясь достать им обнаглевшего червяка.
Нет, не достала, но землю кургана вспорола так, как ни один карьерный экскаватор не взрежет.
Второй удар меча пришелся ближе к Залу Огня и отверз собой еще более глубокую и широкую рану. Вырвав из земли несколько самосвалов грунта, меч снова взлетел на стометровую высоту, породив такое чудовищное завывание, какого, наверное, со времен Сталинградской битвы не слышала земля курганная.
И тут Ромка заметил неладное. Из разверстых щелей холма стали сочиться фиолетовыми дымами странные образования, в которых можно было различить то руку, то ногу, то вытянувшийся на сизой ножке торс. Ничего, кроме «неприкаянных душ», в качестве объяснения феномена кандидату в голову не приходило. К тому же времени на раздумья не было совсем. Ведь Зовущая, узнав о страшном подлоге, разгневалась не на шутку. Таким мечом не ранят и не режут, а прихлопывают.
Как червяка на удобренном склоне.
Не дождавшись третьего удара, Ромка рванул вверх. В этот раз ноги его несли легко, и мощные чресла Родины-матери неумолимо росли в его глазах.
А когда наискось от него, вспахивая темную зелень кургана, пролетело что-то среднее между обелиском и крылом самолета, недососок даже не успел испугаться.
Потому что ему в этот момент нужно было перепрыгивать через образовавшуюся канаву, из которой, как из дырявого мешка, взвились в воздух тени.
Третий удар Зовущей был еще одной попыткой достать змея ближе к озеру слез. Но и он не принес успеха в этом благородном деле. Сойди она со своего пьедестала, нашинковала бы его, как лубочный Георгий дракона. Только вот что-то мешало ей сделать это, и все, что могла Зовущая, так это раскачиваться своим мощным телом, вызывая дрожание и глухие стоны в несущей ее земле.
Не задумываясь и не глядя под ноги (если бы задумался – пропал бы точно), Ромка перепрыгнул через разлом и, увернувшись от синей полупрозрачной руки, которая вытягивалась за ним на манер трюка из самого дешевого хоррора, прибавил ходу. Четвертый удар лег правее, и теперь он двигался в узком клину, что сходился у него за спиной. Впрочем, и спереди, и справа сочащиеся неотомщенными духами рвы где-то пересекались, что однозначно влекло за собой последующие прыжки.
Наступив на спрятавшийся в траве камень, Ромка споткнулся и чуть замедлил ход, чем не преминуло воспользоваться ближайшее к нему щупальце. Стоило ему коснуться голой спины кандидата, как он ощутил страшный холод и скованность, как будто его тронула сама Смерть. Так оно, впрочем, и было. Да и бежать теперь некуда, потому что тени из земных ран поднялись высоко-высоко и обступили его кругом – ни проскочить, ни перепрыгнуть.
И словно подводя черту под его надеждой на спасение, меч прочертил еще одну, самую широкую, а потому и непреодолимую борозду на зеленом склоне. Это была пятая рана, нанесенная Родиной-матерью Матери-сырой-земле[251]251
Практически нигде не встречающееся противопоставление двух матерей, стоящих по разные стороны земной поверхности. – Вол.
[Закрыть], той самой земле, которую она попирала и которую призывала защищать не щадя живота своего.
Удар был настолько сильным, что вырванные комья земли, попав в недососка, сбили его с ног, ровно какую картонку. А когда он встал и огляделся, то на удивление спокойно констатировал собственный конец. Это не гипербола. Какие уж тут преувеличения, когда он стоял в центре горящего бледным огнем пятиугольника. Ну чем не американский бравый генерал во внутреннем дворе захваченного Пентагона!
Пентагона мертвых.
Он вспомнил о СОСАТе, все еще болтавшемся у него на груди.
Взяв его в левую руку, правую Ромка приставил ко лбу, то ли отдавая салют Зовущей, то ли бросая ей вызов своей готовностью умереть.
«Божже, м-ма мая!» – задыхаясь, закричал он, совершенно не думая о том, что вместо штампованного упоминания матери в критических ситуациях возглашает спасительный код божества кургана, то есть саму Мамайю, что попирала священный холм. И стоило обратиться к ней с паролем сыновней просьбы, пусть и слетала она с уст убийцы истинных ее сыновей, ничего не могла поделать Зовущая со своим естеством – спешила на выручку коварному отпрыску.
«Готов принять?» – казалось, этот вопрос прогудел во всей наблюдаемой Вселенной, настолько мощным, басистым, но при этом чистым был звук.
«Всегда готов», – прошептал он вслух когда-то показавшееся ему бессмысленным расшаркивание Онилина перед Владычицей кургана. А вышло – не бессмысленное вовсе. Вот к чему должен быть готов брат – к шагу в неизвестность и даже к смерти в любой час и миг. И СОСАТ здесь ему не поможет. Он для внешнего мира, который по ту сторону «⨀». А он сейчас по самую что ни на есть эту сторону «⨀», в самом центре, нет, уже не просто круга, а сжимающейся петли.
«Всегда готов», – зачем-то повторил он, и его призыв был услышан. Блистающее рубином острие меча появилось прямо над его головой и стало быстро приближаться.
Ромка зажмурился, но ничего существенного не изменилось. Меч, все тот же огромный, разве что в нижнем регистре зрения светло-зеленый, обрушивается на него с иссиня-черного, беззвездного неба.
Удар, и острие с рубиновым маяком глубоко входит в курган. Деримович слышит вскрики и чей-то вопль. На возникшей от удара земляной волне его подбрасывает вверх, и теперь, чтобы не упасть, он становится на четвереньки.
…И смотрит через опущенные веки вниз. И закрытыми глазами видит под собой такое, что заставляет его немедленно открыть их. Хотя на этот раз и обычный, человеческий регистр видения не приносит облегчения. Потому что кольцо из сизых, восставших из-под земли теней быстро сужается и, затягивая собой как тентом рубленый Пентагон, подбирается к центру с торчащим из него клинком.
Ромка присел, собрался в тугой комок и прыгнул. Как оказалось, довольно высоко. Ему удалось зацепиться за край прямоугольного выреза в лезвии меча. Как ни странно, и здесь ему повезло – он сумел удержаться и даже закинуть в проем ноги. Но и тени не дремали. Пока он пытался изобразить акробата на стальной трапеции, они подобрались совсем близко.
Да, они привязаны к своей яме и не могут от нее оторваться, но карабкаться, преодолевая земное тяготение, им не надо – веса у них нет вообще, а вот эфирного яда и жажды уничтожить попавшего к ним недососка хоть отбавляй.
Жажда вела их или нет, но к нему теперь уже со всех концов Пентагона потянулись сизые и фиолетовые плазмоиды-языки: кто подобием рук, кто безруким торсом, кто оторванной ногой, – неотомщенные и неутоленные духи павших бойцов.
Истлевших защитников Мамаева кургана.
С обеих сторон поделенной надвое правды.
И вдруг тени, подобно газовым выбросам нефтяных месторождений, взвились вверх, почти касаясь его, но с той же секунды вместе с породившей их землей стали быстро удаляться, а самого воздушного акробата чудовищной силой прижало к стали меча так, что он чуть не выпустил дух.
Когда давление спало, Деримович, невзирая на все еще сидящий в нем страх, наполовину высунулся из спасительной дыры. Теперь, со стометровой высоты, куда его вознес меч Зовущей, он мог полностью осмотреть картину собственного вхождения в Храам. С этой позиции просматривалась не только земля Мамаева, но и поблескивающий огнями близрасположенный завод, и даже остров Крит на противоположном берегу Волги можно было оглядеть целиком: от все еще горящих огоньков лагеря «Красная Заря» и черной кляксы Денежного озера до дальней протоки, что отделяла эту землю от левого берега реки и тем давала ей право на островное звание. Ближе, через магистраль, тусклым мутным зрачком светилась чаша двуликого стадиона «Ротор», а сам мемориальный комплекс, наблюдаемый с кончика воздетого меча, виделся именно таким, каковым он представал на учебных схемах Онилина: круглолицей инопланетянкой в длинной юбке с фартуком пруда, стоящей на Мамаевом кургане. И этой ночью пуп Земли прорезала не только священная дорога восхождения в виде руны «зиг» – сегодня землю кургана «украшала» еще одна глубокая рана – взрезанная мечом сияющая пентаграмма, истинное лоно преисподней.
* * *
Сразу за вратами боли путь в Храам к его сокровенному Лону продолжался вытянутым, но при этом достаточно широким и высоким залом спецхранения, неофициально прозванным будуаром Сапиенты[252]252
Сапиента – римское имя Софии-Премудрости. – Вол.
[Закрыть].
Здесь хранились образцы носителей Премудрости, которую среди братьев было принято называть в латинской транскрипции Sapientia. В нишах и рекреациях, в уходящих в непроглядные дали трансептах и боковых галереях, между профилированных колонн бродили, ползали, порхали и пресмыкались представители мудрых начал Пирамиды Дающей. Возможно, то, что видел Платон, носило чисто информационную природу и было близко к спекулятивным эйдосам, введенным в обиход его тезкой, возможно, как поговаривали в кулуарах, образцы были чем-то наподобие живых консервов, получаемых из лучших представителей разумных существ через причастие молоком Девы, – но проверить это было невозможно: допуска за прозрачную преграду, отделявшую Храам от Спецхраана[253]253
Спецхраан – закрытая часть Храама с оставшимся неразглашенным правилом допуска в нее. – №.
[Закрыть], не было даже у него, досточтимого и призванного церемониарха.
Но перекинуться парой слов со своим именитым тезкой Платон все же мог. Преграда не мешала разговору совершенно. Но для начала его нужно было найти. Кажется, это в пятом отсеке, после Тота, Утнапиштима и Ноя[254]254
Утнапиштим и Ной – пережившие Великий Потоп герои, избранные Боггом для продолжения эксперимента с играющими. – №.
[Закрыть]. Справа или слева? Ан нет, справа брахманы с киннарами сидят, бесчисленные мудрецы индийские и китайские: седые Луни, садхаки сивые. А слева… Да, слева, вот они, длиннобородые, бродят между колонн.
– Платон, – позвал Онилин тезку, – Plato, – и на греческий манер тоже.
Из глубины галереи на него уставилось аж четыре пары глаз, которые принадлежали словно бы близнецам братьям.
– Plato non Pluto, – сказал кто-то из них, смешав языки, но кто, из-за длинных седых бород было не разобрать.
– Толстой есть? – бросил он в следующий отсек.
– Какой? – ответили из глубины.
– Николаич.
– Оба Николаичи.
– Ну, граф который.
– А все графья были, да только вышли все.
– Ну Лев же, чё комедию ломать! Он мне в прошлый раз помог с Платоном по-гречески. И, кстати, обещал русскому подучить… – пояснил Платон, одновременно пытаясь обнаружить источник голоса. – Но, как видно, не научил.
– А… Лева, – сказал невидимый собеседник, сопровождая имя писателя сочным зевком. – Да некогда ему было. Давеча его за русско-олбанский словарь усадили. Потрудился Лев Николаич, обогатил словарь несказанно. Вот в награду и выпустили графа – в компании основоположников погулять. Знаешь, наверное, Ульянова-Ленина с Марксом-Энгельсом.
– Какой еще албанский с Марксом-Энгельсом! Вам что, делать больше нечего! – возмутился Платон. – Да на этом албанском, да кто разговаривает на нем? Кучка лузеров балканских.
– Подонки разговаривают, лысый, фкурил? – доносящийся изнутри отсека голос приобрел хулиганские нотки. – Ф Бабруйск, жывотное[255]255
Здесь и далее вкрапления «албанского» языка, т. н. падонкофф, даются «как есть», без осмысления этой криптофени в языковом множестве Братства. – №.
[Закрыть]!
– А ты кто такой, чтобы из-за угла на церемониарха тявкать? – не сдержался Платон.
– Ржунимагу! Церемониарх, бля, ниибаццо! Хуятор ты сцаный, а не церемониарх, выдернули палкой махать – отжыгай себе без гомону.
– В Храаме же, устыдись, и не палкой, а посохом, – довольно наивно призвал Платон таинственного собеседника к «морали и догме» брата в Храаме.
– Не лошня, чтобы стыдиться, – огрызнулся голос, – это ты в Храаме церемониарх на час, а я живу здесь вечно, фтыкаешь?
– Фтыкаю, – почему-то согласился Платон и уже мирно спросил: – Правда, ты кто есть-то? Вроде и по-русски говоришь, а вижу – иностранец.
– Все мы тут иностранцы, – сказал голос уже ближе.
Платон увидел идущего к нему довольно грузного человека в длинном балахоне с лицом сатира и улыбкой шулера. На его лбу красовалась издевательская татуировка: 666.
– Ты что, типа зверь? – с легкой иронией в голосе спросил Платон.
– Типа большой зверь. Не слыхал разве о брате, что ничего не вносит, а все выносит, выносит и выносит. To Mega Therion[256]256
«Большой зверь» (греч.).
[Закрыть] зовут его.
– Так ты и есть тот самый Пердурабо? – вспомнил Платон автора провокационных статей в журнале «Вокруг Сета».
– Тот Самый Пердурабо, – выделяя каждое слово, так, будто это громкие титулы или тайные имена, произнес человек с лицом капризного бога.
– Начальник безначального… анарх, – говорил Платон куда-то в сторону.
– Не я, не я начальник – Она, я имени Ея слуга. Она начальница, товарисч, – произнеся слово товарисч с явной издевкой, поправил Платона брат Пердурабо, – анарха, госпожа наша Бабалон.
– Хранительница наша, Мать Порядка, Сестра Благоденствия, Берегущая, Охраняющая и Дающая, – сами собой исходили из Платона слова молитвы к «госпоже нашей», – анарха и ахрана[257]257
Так в тексте, но ахрана – скорее всего, не из албанского; изменение правил написания было вызвано получением палиндрома ахрана-анарха, стоящего на страже свобод «⨀». – Вол.
[Закрыть] наша… Анархия.
– Ну что, видишь!.. Вот об этом и толкую уже… – Большой Зверь задумался. – Сто лет уже толкую, что Анарха, или как вы ее называете, Анархия – есть Мать Порядка. И никто меня не слушал, кроме одного импозантного дядьки из уркаганских степей.
– Уркаинских, – поправил его Платон.
– Кому что нравится, – хихикнул Тот, кто все вынесет[258]258
«Тот, кто все вынесет» – почти буквальный перевод имени Пердурабо.
[Закрыть].
– Изводится, – вспомнил Платон его излюбленное выражение «Do what Thou wilt shall be the whole of the Law»[259]259
«Делай, что изволишь – чисто твой Закон» (англ.).
[Закрыть], из-за которого Пердурабо и было дозволено испить Молока Девы.
Лицо Большого Зверя озарила улыбка искренней признательности, что говорило о любви к грубой лести у этого метафизического хулигана.
Онилин почувствовал, как его кто-то тронул за руку. Платон повернулся. Прямо из светящегося, вправленного в шлем экрана на него смотрели изумленные глаза. Кто же это мог быть, пытался понять Платон, разглядывая покатые плечи и кривоватые ноги.
– Азарыч, с тобой все в порядке? – спросил бубнящий из-под шлема голос. – Крышак на месте?
Да, эти непередаваемо хамские интонации не скрыть даже под шлемом. То был Пашка Феррари, и только непроходимая тупость его натуры не позволяла ему осознать всю опасность, которую для него представлял Платон в силах.
– В порядке, Феррари, – решил не отвлекаться на малоразумного грубияна Онилин.
– А чего тогда с фонарем разговариваешь?
Платон вместо ответа наконец-то применил магическую силу воздействия на виртуальный мир зарвавшегося териарха, показав ему в камеры такое, что грубоватый зверначальник откатился от него со скоростью футбольного мяча после удара нападающего.
– Терион териарху не товарисч, – хохотнул Пердурабо и попытался в духе Сорроса блеснуть знанием русских пословиц. – На зверя и зверначальник бежит.
– Но брат при этом, не корми его Дающая, – посетовал Платон.
– Родственников не выбирают. Терпи, как я терпел. И вынесешь… Все вынесешь.
– Увы, не все движимо в мире Дающей, – по-своему понял сентенцию брата-анарха Платон.
– Чему соизволишь, то и движимо, – ехидно констатировал Пердурабо, как будто был осведомлен о его отлучке и проблемах с активами.
– Это правда, Толстому по той стороне «⨀» погулять разрешили?
– Какой там разрешили, вытолкали. Опыта набираться.
– А что, плохо на свободе ему? – удивился Онилин. – Все лучше, чем в подземелье сидеть.
– Кому ему? – спросил Пердурабо, по-мефистофельски вскидывая брови. – Толстому с Ильичем? На Красной Площади? Ты сам-то подумай, брат Онилин, как этих персонажей пипл воспринимает?
Платон вспомнил, что и сам во время тайного визита в Москву видел двух клоунов, изображавших Маркса и Ленина.
– Так это не двойники? – воскликнул он.
– Оригиналы, – двусмысленно ответил брат Пердурабо и обернулся назад на какие-то подаваемые ему из кучки мудрецов знаки. – Твой-то, недососль, ох, что вытворяет в прохождении. Ты уж поспешай, мистагог, а то на Суд опоздаешь. Адвокат ему будет не лишним.
– Ты за него не беспокойся, малец этот любого вокруг пальца обведет. Ему только приложиться разок…
– Там приложиться не дадут. А через завесу насосешь не много, – проявил странную осведомленность о судебно-сосальных делах анарх Пердурабо.
– Мне бы с тезкой поговорить немного, – не сдавался Платон, – ты в греческом как?
– Как! Прекрасно. Восхитительно. Я даже гимны сочинял на нем. Слышал?
– Нет, – признался Онилин.
Пердурабо, встав в типично ленинскую позу с задранным вверх подбородком, продекламировал:
– Красиво, правда?
– Слов не очень много, – осторожно сказал Платон, опасаясь капризов пресловутого Зверя, – а кому гимн посвящен?
– Много слов ему надо! – Немного обиженный, Пердурабо решил взять бразды восхваления в свои руки. – Пану не слова нужны, а ликование!
– Пану? Козлоногому? – Платон почесал в затылке. – Так что, переведешь?
– Нет, брат. Во время церемоний не могу – допуска нет.
– Жаль. – Платон почесал затылок, припоминая сказанную тезкой фразу. – Ну, хотя бы вот это переведи, сейчас… Plato non Pluto.
– Платон не Плутон, чего тут неясного, – произнес анарх скороговоркой. – Ты поспешай, правда. Суд вот-вот начнется.
– И это все: типа вода не камень, курица не птица, balls not bells[261]261
«Шары (яйца?) – не колокольчики» (англ.).
[Закрыть]? «Уркаина не Россия» – повторял Платон, не в силах справиться с раздражением. Ведь получилось, что именно сейчас, в это единственное и уникальное для установления магической связи время его прототип не только не может говорить с ним напрямую, но еще и то единственное, что он поведал ему, – на поверку вышло чушью.
– Иди, поторапливайся… – начал было Большой Зверь, но прервал свое наставление короткой паузой. – Хотя… может, тезка твой под Плутоном не имя имел в виду, а прилагательное… богатый. Тогда все меняет смысл, и Платон теперь просто… не богат. Не богат Платон, а беден, беден, Ио Пан, Ио, Ио! – И с этим восклицанием, размахивая руками, точно бегущий за курицей петух, скрылся в глубине галереи.
– Черт! – воскликнул Онилин, удрученный и несколько напуганный похожей на пророчество фразой. – Черт! – повторил он и зашагал по залу, уже не оглядываясь по сторонам.
* * *
Неизвестно, что чувствовали несомые Коньками-Горбунками, Симургами и коврами-самолетами герои, только перегрузки во время вознесения Деримовича мечом-самолетом на стометровую высоту были такими, что его чуть не вырвало. Но на этом полеты верхом на острие для Ромки не закончились. Зовущая сделала очередной финт, и теперь клинок великанши расположился горизонтально.
«Иди», – утробно позвала она и огромными глазами с дырками вместо зрачков указала место – куда.
К груди. На целую половину тридцатиметрового лезвия.
Деримович посмотрел вниз. Вид не обнадеживал. Не только высотой, но и дымящимся разрезом в курганной земле.
Хождению по канатам его не обучали. Разве что в детстве – по кромке школьного забора ходил.
И, раскинув руки, Ромка пошел. Два-три, уже десять… тринадцать шагов. И вдруг меч под его ногами заколебался, ноги потеряли опору.
Он даже присесть не успел.
И опять тошнота, только теперь не по причине перегрузок, а от нахлынувшей невесомости. Пара секунд – и все пройдет. Навсегда.
Нет, не прошло: что-то подхватило его жестко, решительно, но не больно.
Это меч. Он снова на мече, только теперь не стоит, а болтается – свесив руки и ноги. Точным подхватывающим движением владычица кургана спасла его и теперь, как в каком-то жестоком «Луна-парке», поднимала вверх, прямо к его заветной цели – огромной, вздымающей легкое одеяние груди.
Только она почему-то опять сделалась бетонной. Как же это сосать!
Пыльный холодный камень.
Ромка посмотрел вверх и увидел направленные на него широко раскрытые гневные глаза. Исходящий от них ужас усиливался тем, что вместо зрачков в них чернели огромные дыры. Могла ли видеть его Зовущая или же ее глаза работали как своего рода локаторы, Ромка не знал.
Стараясь сохранить равновесие, он привстал на цыпочки и обхватил руками каменный вырост сантиметров тридцати в диаметре. Не стой он на острие меча, уж точно бы рассмеялся – только кретину придет в голову приложиться к такому сосцу. Не просто большому, а еще и каменному. И даже не каменному – бетонному.
Он открыл рот и для проформы лизнул.
Шершавая поверхность из цемента и песка не оставляла никаких шансов на то, что его приняли. Получается, липовый он сосунок, если Родина ему камень вместо груди предлагает.
Но Ромка решил не сдаваться. Второй его поцелуй был куда глубже и страстнее. Язык стал кислить, и он понял, что ободрал его. Сглотнув кровь, он немного отклонил голову назад, и на его лице отразилось удивление – от бетонного сосца повеяло теплом. Закрыв глаза, он приложился к груди в третий раз, а когда вновь открыл их, то увидел, что теперь лижет не серый камень, а полупрозрачную белую ткань, покрывающую коричневую, ноздреватую плоть.
В голову ему ударила волна эйфории, и она так закружила его, что он не заметил, как его осторожно пересадили с клинка в теплую ладонь, а потом, как наконечник меча, вошел между плотью и тканью и как разрезал ее, открывая ветрам молочную гору, и как мягко качнулась она – не камнем бездушным, грудью Дающей.
Увлекшись этим захватывающим зрелищем, Ромка не заметил, как его снова пересадили на меч и поднесли к разрезу.
Он погладил коричневый бугорок руками. Теперь совсем другое дело. И тело другое. Податливое. Чуткое. Теплое. Бугорок стал набухать, увеличиваясь в размерах и становясь тверже. Этого еще не хватало. Он сжал его – и тот послушно вытянулся, но все равно его величина многократно превышала способности Ромки. И все же он, повинуясь внутреннему зову и не думая о своих возможностях, припал к сосцу всем лицом.
И здесь произошло второе чудо: то, что казалось невозможным, свершилось. Потому что изменилась не только грудь Дающей, но и ее сосунок претерпел значительные метаморфозы, которые остались для него незамеченными. Он не мог видеть ни того, как глубоко вниз ушла его нижняя челюсть, ни как вытянулась до предела кожа, ни как раздвинулись скулы, освобождая путь сосалу и одновременно превращая его лицо в клоунскую маску.
