Текст книги "SoSущее"

Автор книги: Альберт Егазаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Ромка поднял глаза на учителя и встретил его одобрительный взгляд. Платон чувствовал, как входит в Ромку поверх слов горькая правда двух истин. А того, в ком поселилась эта правда, на сладкое уже не приманишь.

Деримович между тем продолжал исследовать фотографию кургана. Ярусом ниже Зала Славы и Скорбящей Матери лежит прямоугольник пруда с аллеей раненых героев. Герои у него не оставили впечатления, а пруд со стоячей водой, как он помнит, служил идеальным зеркалом, отражая Зовущую прямо в подземное царство теней. Здесь их, наверное, немало слоняется. Сколько народу полегло на склонах кургана. И часть из них волею художника проступила наружу, вот тут, на расширяющейся книзу лестнице… И палец Романа скользнул вниз: от прямоугольника пруда через трапециевидный лестничный пролет, прямо в центр круглого бассейна с серо-зеленой водой.

Молча проследив за пальцем кандидата, Онилин открыл следующий лист с фотографией «стены пойманных душ». Фотография была сделана снизу, так что Родина оказалась по центру у самого обреза фото, и к ней, словно на алтарь, вела широкая сужавшаяся лестница, огражденная той самой стеной с проступавшими на ней серыми фигурами и лицами. Несмотря на все объяснения советского экскурсовода, Ромка еще тогда почувствовал, что на этих стенах запечатлена отнюдь не летопись обороны Сталинграда, а самый что ни на есть «тот свет». И получается, что все те лица, что выглядывают в наш мир из каменного плена, все те ладони, что впиваются в камни с той стороны, служат предупреждением и назиданием живым. Трудна дорога к Матери Побед, вопят они безмолвными устами. Не все пройдут землею правды. Кто-то в ней останется навеки.

Ромка пошарил взглядом по листу, пытаясь отыскать поразившую его тогда фигуру, которую он сразу же окрестил именем горьковского филантропа Данко[205]205
  Вымышленное писсателем, который подписывался эпитетом Горький, имя Люцифера. – №.


[Закрыть]. Что общего между неудачным подателем света человеческому стаду и как будто распятой на косом кресте фигурой с автоматом в одной руке и следом в камне вместо другой; со склоненной в скорби предвечной головой, лицом, изрезанным крупными страдальческими чертами, искривленным в гримасе отвращения ртом… и самое главное – с чудовищной дырой вместо сердца, – Ромка ни тогда, ни сейчас сказать не мог. Задержав палец на этом гордеце, стоящем чуть ниже лысого вождя, когда-то учителя и вдохновителя так называемого пролетариата, он поднял голову и вновь встретил понимающую улыбку Онилина. Учитель кивнул и бросил на стол следующий лист.

Да, это был он, самый первый защитник Родины-матери, за которым и начинался проход через царство мертвых. В скульптуре, изображавшей по пояс грозного бойца, нижней частью то ли вмурованного, то ли, наоборот, растущего из камня, как будто не было ничего особенного – вполне дежурная героика: мускулистый насупленный воин с твердым подбородком, развитой мускулатурой, с гранатой в одной и с автоматом в другой руке. Все как будто героично, но в то же время трагично. И не столько из-за каменного плена, сколько еще из-за тотального одиночества этого окруженного водой воина. Камень посредине вод. Смертник, закрывающий собой проход к Зовущей Воительнице. Сын, который не может прийти на зов. Ужас.

Вот, пожалуй, и все, дальше к Волге вела длинная аллея, заканчивающаяся скульптурным прологом с траурной процессией в камне, еще ближе к реке Роман разглядел большую спортивную площадку, а левее – настоящий стадион, на трибунах которого красовалось видное даже из космоса название «Ротор».

– Ротор, – прочитал Деримович вслух, перевернул картинку вверх ногами и повторил еще раз: – Ротор.

– Ротор, – подтвердил Онилин.

– Дела! – не смог сдержать восклицания Ромка. – Совершенно двуликий стадиончик-то, Платон Азарович. Не ваш, чаем?

– Чаем… – буркнул мистагог, – попридержи Стеньку-то, недососль. На «Роторе» и футболисты двуликие играют, из казаков местных. А казак, он всем чумак, топот от него такой, что потоп, как брод с водой: шабаш-шалаш, йод не дой, менах-белах, йоп не пой… – Платон призадумался, думая, чем бы продолжить двунаправленное гониво, но перевертыши неожиданно испарились из головы, и он не нашел ничего лучше, чем закончить свой катрен следующей абракадаброй: – И шалава на халяву, и Натану два нагана – нате Танат в барабане.

– А кто такой, Натан ваш, дядь Борь? – Вернувшись из детства, Деримович вновь перешел на типовой комсосальский тон.

– Натан Танатович Ром, – буквально по слогам произнес Платон, дав возможность недососку оценить двуличный наборчик главы волжских териархов, – местный зверначальник.

– Крутой, мля, пагонщик, Танат Натанович Мор, – возбудился териарховым совершенством будущий Амор, – ему чё, выходит, казнить и миловать право дано?

Платон внимательно оглядел своего протеже. В который раз он попадал впросак с этим овулякром, воплощавшим в себе, казалось бы, несовместимые противоположности: предельного коварства и столь же глубокой, а потому обезоруживающей открытости.

– Это с какой стороны к двуликому подойти, – решил ответить иносказательно Платон, – с Натановой или Танатовой… Ладно, размялись, – и к делу. В святилище въехал, мон пед[206]206
  «Мое дитя» – на смеси латыни и французского.


[Закрыть]?

– С какой стороны, мон гог[207]207
  «Мой наставник» – лат. – фр.


[Закрыть]? – в тон Онилину спросил Деримович, вертя на столе снимок кургана. – Ой, глядите, баба никак! – вполне по-казацки воскликнул он и двумя пальцами обрисовал символическую бабу, которая образовалась из круглого озерца с обездвиженным защитником (голова), лестницы-груди и вытянутого пруда, ставшего прямой длинной юбкой. Получалась если не девочка на шаре, то старушка на трапеции, поскольку одноглазая фигура опиралась ногами непосредственно на зеленую пирамиду с Родиной-матерью в центре.

– Сметлив, это хорошо. Но только Древо от «Аза» до «А» рановато тебе изучать. Сейчас бы крест прохождения усвоить в стандартном положении от «А» до «Я»[208]208
  Не совсем понятное предложение Платона, ведь между «Азом» и «А» нет ни одной буквы. Скорее всего под «Азом» Онилин имеет в виду не название первой буквы Азбуки, а местоимение «я». – Вол.


[Закрыть], – деловито сказал Платон и обратным концом ручки очертил вытянутый крест, образованный вертикалью, проведенной от героя в круглом пруду до Воинственной Девы, и горизонталью, проложенной между ротондой с Вечным Огнем и пьетой напротив.

– Всего открыть не могу, – признался мистагог, – думаю, сам врубишься, на месте. Главное, поверх лоховской версии смотри. Узри за мемориалом церемониал.

– А конкретней нельзя ли? – Роман развернул картинку так, что Волга снова оказалась внизу. – Действительно, крест. А для чего?

– На многое не рассчитывай. Да и времени нет. Видь путь. От каменных начал… Ну, этот воин посреди пруда. Догадываешься, кто попал туда…

– Озар, наверно, кто еще?

Платон посмотрел по сторонам с некоторой настороженностью и вместо ответа шепотом произнес:

– Ты сказал. Хотя в камень многие, в общем-то, вляпывались. Он души держит цепко. Особенно гранит. И лучше тот, где много кварца[209]209
  По данным новейших исследований, гранит в момент затвердевания за счет ориентации кристаллов кварца способен сохранить огромный массив информации по принципу голографической записи. – Вол.


[Закрыть]. Вот Митра, договоров бог, рожден из камня средь пещерных вод. И камнем Птах свалился в океан, все потому, что Ею пьян, и от него пошли круги, и столб поднялся из воды. Бен-бен, ебен. В нем семя Атума с кристаллами сплелось, и стало все задумчивым насквозь[210]210
  Платон излагает неизвестную версию египетского мифа о сотворении мира, в которой не Атум, как принято, а Птах соединился с водами океана Нун, породив священный столб бен-бен. Ебен – здесь не ругательство, а скорее всего черный цвет, характерный для аэролитов. Под семенем Атума, очевидно, понимается сперматический логос, сохраненный в застывшей каменной массе. – Вол.


[Закрыть]. Ты понял?

– Нет, – сказал Роман.

– Задумчив логос, вставший на мели. Средь круга вод – он разума оплот. Круги творения пойдут, от центра слово разнесут. Но слову к силе не попасть, как ни мощна божественная стать. Меж ним и мощью крест лежит. Огромна сила, нету слов, – еще раз наметив ручкой линии креста, Платон ткнул в бок Деримовича и, обведя вокруг Родины-матери кружок, продолжил катрен, – но призрачна, как память снов. Проснись и будь. Буди и пой. Чтоб разум снял оковы слов и с носом всех оставил дураков. Смекаешь?

– Нет, – честно признался кандидат. И Платон, смерив его взглядом, продолжил свой сказ:

– Дальше мрак земли, там тьма, там смерть, там души полегли. Войти туда – святейший долг. Как ни входи – увидишь морг. Здесь слово выньми из земли. В ковер из трав его вплети. А правду сердцем призови. Ты из груди его возьми. И дай тому, в ком хлещет тьма, рассвета требуя сполна, вложи в того, кто без него. Кто тьмой объят, но не умеет спать, желая светом в пустоте сиять… И в землю сердца попади без сердца. Когда все тени в камне соберутся вновь, про сердце не забудь. Адельф без сердца – ноль. Теперь смекнул, как кумом у костлявой слыть?

– Нет, – снова честен был Роман.

– Ну так тому и быть. Пусть недра вытолкнут тебя. Смердеть ты станешь, кожа отойдет, и плоть твоя с костей сползет. И это ключ. К тому, что воды смерти одолеет вонь, а в гное плоти возродится огнь. Сквозь них пойдешь к престолу Влажной, но до того участок важный минуть ты должен загодя. В две истины врубился?

– Да, – к удивлению мистагога, уверенно ответил недососок, справедливо полагая ротонду с факелом и пьету в воде вместилищем двух правд: скорбной – в слезах забвения, и жгучей – в огне обновления.

– На выходе из ада попадешь на берег райский. Ладья готовая там ждет тебя. Толкни ее и в гр… – Платон прищелкнул языком, но не в попытке одолеть проэтический вирус, а вовремя – ибо он чуть не выдал одну из главных тайн посвящения, – и в струг ложись, – повторил он. И по воде к любви несись. Когда причалишь, повстречаешь смерть, ее не бойся, брось ей персть, а истину под ней ищи. Она нетленна и чиста, как дева майская бела.

– Усек?

– Куда уж боле, – согласился Роман, ни хера, конечно же, не поняв из аллегорий мистагога. Получается, проэтическая зараза перекинулась и на него. Да, красное словцо до добра, точно, не доведет.

– Попал? – участливо спросил Платон, придерживая рукой нижнюю челюсть.

– Угу.

– Выходит, не усек, – Платон убрал руку с подбородка, взял ручку и начал рисовать на свободном месте тонкую ветку с продолговатыми листочками, – придется самому.

– Угу, – снова лаконично согласился Рома, осторожно проверяя речевой орган на предмет позыва к рифмоплетению. – Да все в порядке, дядь Борь. Вы не переживайте, я справлюсь.

– Справишься, – протянул Онилин, – еще бы не справился.

– А если не справлюсь, Платон Азарович, а вы мне уже о Драгоценностях Лона рассказали и еще кое о чем. О том, чего лохосу ну никак знать нельзя. Разве есть установления такие, чтобы первые тайны овулякрам выкладывать?

Платон посмотрел на расплывшуюся в улыбке обаятельную ряшку своего недососка и понял, что не прост, ох не прост Рома.

– Установлений таких, Деримович, нет. Я просто в тебя верю. С твоим сосалом, чтоб экзамен не сдать, это надо полным олигофреном родиться, – успокоил ученика Платон, и впервые ему действительно стало жаль своего протеже. Вид гельмантов понесет большую утрату, если такой рудимент пропадет втуне. Нет, не пропадет, подумал Онилин. Такие не пропадают.

– А поощряют ли высшие начала столь непочтительное игнорирование Устава? Ведь на кону жизнь Братства? – спросил кандидат, невозмутимо вперив взгляд в переносицу наставника.

Платон смотрел в полные искреннего любопытства глаза Деримовича и размышлял над возникшей дилеммой. Или его подопечный уже знает, что на Овулярии кандидатом только войти можно, а выйти из них удается либо полноценным олигархом-сосунком, либо безмятежным олигофреном, или же он действительно дурак, коли решил через его начало прыгнуть – перед арканархами выслужиться. Так стоит ли открывать ему тайну полной необратимости судьбы недососка или не стоит? Откроешь – может напугаться и сорвать посвящение. Сохранишь в тайне – полезет Старшим учителя «закладывать», чтобы на его место встать. Оно похвально, конечно, но бесперспективно. Таких не берут в олигархи. Не по причине подлости натуры, разумеется, а в силу ее чрезмерной поспешности, крайне вредной для тысячелетних деяний Братства.

– Да я пошутил, – словно угадывая ход мыслей мистагога, поспешил успокоить его кандидат. – Оно же странно, официально я еще овулякр, а вы мне корневые мифы излагаете. Дай, думаю, пробью Азарыча на «слабо». Простите, дядь Борь, инстинкты дурацкие от эпохи первоначального накопления остались.

– Сколько раз говорил, инстинкты для Дающей прибереги. Ей нравится, когда по любви… Только смотри за равновесием, когда к персям приложишься.

– Это в каком смысле, Платон Азарович, в фигуральном?

– В натуральном, недососль. Думаешь, легко на мече Дающей титьки облизывать. Ой, непросто! – воскликнул Платон и во второй раз прикусил свой язык, и почти до крови, и было за что. Не должно ему сюжет прохождения выбалтывать. И пока остолбеневший от неожиданных перспектив Ромка пытался сформулировать свое вопросительное возмущение или же возмутительный вопрос, Платон решил замести следы пургой псевдооткровений:

– В пространстве двух истин меж двух бесконечно правдивых зеркал коридором баланса ты должен пробраться, сущее от несущего охраняя, тонкое от плотного отделяя. Пройти сквозь сторожей бесплотных и стражей плотных обойти, и не сгореть в огне, в воде сырой не утонуть, из пасти грозной ускользнуть, узнать царевну и убить шута, оставить тень страдать на острие меча[211]211
  Перед нами в целом классический сценарий ордалий неофита в обряде посвящения. Единственное, что может вызвать затруднение в понимании, это убийство шута. Скорее всего это символическое убийство «внутреннего дурака». – Вол.


[Закрыть].

– Бля, Платон Азарович! – наконец-то собрав возмущение в единый возглас, выдохнул Роман. – Я чё, в олигархи принимаюсь или в спецназ какой! Вроде театр обещали, как его, символический, а тут – огонь, вода и вообще, труба.

– Ага, зараза распространилась, – сказал Платон, хватая Ромку за нижнюю челюсть и резко дергая ее вниз.

– Ну что? – попытался спросить Деримович разверстой пастью с полуобнаженным сосалом.

Онилин внимательно осмотрел трепещущий язык подопечного, лужицы сока, омывающие внутренние стороны десен, ровные ряды зубов. Он искал характерные толчки рифмического паразита, который обычно занимал место либо под языком, в районе уздечки, либо вверху, ближе к основанию. Нет, успел слинять. Резче надо. Или хитрее – дать развернуться на всю ивановскую, восхищаясь талантами проэтическими, а потом – цап! – иди сюда, пегас кольчатый.

– Ушел, гад, – с интонацией охотника за привидениями заключил Платон и вернул Ромкину челюсть на место.

Очередной всполох света осветил пространство за окном, и зеленый луч скользнул по комнате. Онилин невольно проводил его взглядом. Луч остановился как раз на циферблате часов. Времени до начала начал оставалось все меньше и меньше.

– Так, вопросы по Преданию есть? – строго спросил мистагог овулякра.

– Хер с ним, с Преданием, дядь Борь, я выкручусь на Совете, – сказал Ромка, с видом примерного ученика собирая в стопку раскиданные по столу листки.

Его взгляд неожиданно упал на еще не демонстрировавшийся космический снимок. На картинке отчетливо проступали очертания то ли свернувшейся собаки, то ли обожравшегося грызуна. Приглядевшись внимательнее к мелким деталям, можно было заметить, что нос твари, разделявший Волгу на два рукава, располагался в непосредственной близости от Мамаева Кургана.

– Ой, а это что?

– Остров, не видишь, что ли?

– Ладно, Платон Азарович, знаем мы острова ваши. Это у лохоса остров, а у вас опять поебень заморочная. Как называется хоть?

– Нет, правда, остров это, Сарпинский[212]212
  Сарпинский – с одной стороны, это действительно название острова на Волге, а с другой – «змеиное» прилагательное, образованное от «сарпов» – в индуизме расы разумных змей под водительством Шеши. – Вол.


[Закрыть], – небрежно бросил Платон.

Но ученик уже набрался братской фени по самую макушку и так просто мистагога решил не отпускать.

– А какая из двух, Платон Азарович? – спросил он, обрушивая ребро ладони на злосчастный снимок.

– Левая, – хихикнул Онилин.

– У вас правое ловить, Платон Азарович, что ветер в поле. – Ромка почесал в затылке и обвел пальцем очертания острова. – А не та ли эта псина, которую Стенька на плахе поминал?

– Что? – искренне, точно лох на банкете, удивился Платон. И было чему удивляться! Ведь разинский ребус с головой собаки немало поспособствовал восстановлению святилища.

– Степка сказал, что Фрол – дебил.

– Так и сказал, дебил? – перебил Ромку Платон.

– Нет, конечно, он чё-то про злобесно умышление сына блядиного умом малого тер. Ну, я понял, что брательник его, значит, не въехал в тайну схронов Сенькиных. Песью голову Фрол не нашел. Он, типа, вообще не воткнулся в завет разинский.

– А как бы он въехал, он же не Сенька, чтобы птицей над Волгой летать и в островах собак углядывать.

– А этот, ушкуйник ваш, он летал разве? – вытаращив глаза, задал вопрос Деримович.

– Не телом своим, конечно, а глазом соколиным. Оттуда и узрел остров. Только он ошибся. Не собака это.

– А что, крыса, мышь, или вуглускр[213]213
  Вуглускр – неустановленный вид грызунов. – №.


[Закрыть] какой-нибудь невдолбенный?

– Нет, Ромка, не вуглускр, утроба это материнская, питомник Сарпинский.

– Чё-то не очень на матку смахивает. Вроде как по очертаниям на желудок больше походит, – не без оснований возразил недососок.

– А я и не говорил, что это матка, недососль. Я сказал, утроба сарпинская.

– Ну, я не могу уже, Платон Азарович! – взмолился Деримович. – Не знаю, как там с утробой, а чайник у меня точно треснет.

– Не вскипел еще, чтобы лопаться, – осадил ученика мастер посвящений. – На лекции надо было ходить, а не только активы притыривать. Тогда бы знал, что сарпы – родственники наши, не по Дарвину, разумеется… По Деримовичу.

– Мать моя! – воскликнул Роман, не отреагировав на колкость наставника. – Получается, вуглускр этот – Родина наша?

– Прародина, – поправил Онилин. – Только это в Канонах[214]214
  Каноны – письменный свод установлений Братства, уточняемый Конами – устными правилами высшего приоритета. – №.


[Закрыть] не записано. Ересью считается в Старшем Раскладе…

– Значит… вы ересиарх, Платон Азарович, – решил блеснуть терминологией кандидат в сосунки.

– …Тоже мне, нашлись епископы, определения раздавать, – Платон сознательно сделал ударение на «о», и получилось так, что высокий церковный сан, благодаря его произношению, вернулся к своим позорным «надзирательным» началам. – Придет же в голову правду истинную ересью назвать, ладно бы апокрифом каким… Хотя что с вертухаев взять, когда у них не жизнь, а сплошная мелкоскопия… И скажу я тебе, Ромашок, вот что: как корешки свои ни скрывай, все одно к ним хоботок тянется. И арканархи твои, заметь, не к Темзе прикладываются, а сюда спешат… Выходит, по нутру им ересь, – сказал Платон, растягивая губы в презрительной усмешке. – А знаешь почему? Сосало – его не проведешь болтовней всякой. Сосало не лоховище какое, чтобы на пустые наперстки кидаться. Оно пуповину свою из другой галактики почует.

– Ну это вы загнули, дядь Борь, про Галактику. В пустоте запахи не передаются, – горделиво подметил Роман, продолжая демонстрировать мистагогу свои не столь уж провальные знания.

– Еще про световые годы начни мне тереть! – усмехнулся Платон. – Про звезды дальние и прочие байки лохатые. – Галактика – думаешь, это звезды в тумане? Га-Лактика, мон ами, это просто «земля млечная», поилка, короче…

– А почему тогда этот Путь Млечный один, если они все млечные? – вторично блеснул астрономическими познаниями Деримович.

– Потому что теперь он единственный пред тобою лежит, – ответил ребусом Платон и прикрыл ладонью родоначальный остров. – Повторяю, перед арканархами этот сказ не поминай. Не любят они этого. У них иная легенда об истоке своем. Не нравится им, что Начала их в степях диких лежат, что отсюда сыновья Влажной по миру разбрелись.

– И все остальные тоже? – удивился Роман.

– Какие такие остальные? – Платон хитро сощурился, отчего стал похож на Ильича в редкие для того минуты веселого лукавства.

– Ну, лохи позорные и прочие начала, огнеглоты там, зверье-ворье всякое.

– Не борзей, недососок, не вызрел еще. Игнархи-териархи-клептархи, положено говорить воспитанному кандидату в сосунки. Не забывай, работать вместе вам придется, можно сказать, шира к шире, окочур к окочуру, а ты свысока на помощников. Нехорошо это. Ну а лохос вообще поминать негоже. Залопочет еще.

– Ладно, дядь Борь, проехали, – примирительно сказал Деримович, – вот думаю, знал бы я о кладах Сенькиных в школе, оно бы в начальном раскладе совсем не помешало, золотишко разбойное. Отжал бы с ним не одно хлебало сальное.

– Попридержи, попридержи дундука своего, – осадил подопечного Онилин. – Пустое это, с таким сосалом монетки подбирать да хлебала отжимать. Не для того рожден, мон хер. Помни о призвании и будь готов к избранию.

– Всегда готов! – выпалил Роман, уже автоматически вздымая правую руку в салюте Дающей.

– Разворачивается, – подытожил Платон и довольно ощерился.

* * *

В Братстве говорят, нет возврата из Лохани. Ведь она, как черная дыра свет, засасывает светочей СоСущего без остатка, до полного их растворения в водах своих. Но бывают и у нее выкидыши. Взять, например, легендарного Бабу[215]215
  Здесь не только ФИО-сокращение, но и почтительное обращение к духовному наставнику. – Вол.


[Закрыть], также развенчанного по злостному навету, но сумевшего не только выбраться из Лохани, но и стяжать в ней дополнительную силу. Вернуться братом Борисом Баба, конечно, не мог, а вот Платоном Онилиным – пожалуйста, еще и по специальному приглашению. Но как бы ни была сильна магия второго рождения, Платон, услышав хоровой запев «аллилуйи», вздрогнул. Братом Борисом вздрогнул. В шкуре козлиной, на водах черных, с теменем горящим. Бр-ррр.

Заслышали братскую «аллилуйю» и сидящие в засидке на гуся охотники, братья Степан и Фрол. Не в высоком смысле рождения в лоне Дающей братья, а по обыкновенному совпадению родителей.

Расположившись у костра на острове Сарпинском, они уже отметили четвертинкой вечерний дебют, принесший им не только двух жирных птиц, но и подвернувшегося поросенка. А тут такое привалило! Сам лохатый. Не веря своему счастью, они переглянулись и встали на ноги. Тут им и пришло подтверждение: еще одна аллилуйя жар-птицей пролетела над водой. Надо поспешать, решили братья. Глядишь, первыми будут на раздаче. Кто отпущенца словит, тот сливки и снимает. Только вот закавыка какая. На мыс, или нос собачий, как его вслед за Разиным величали братья, им не поспеть, а струг с лохатым может по любому из рукавов пойти. Решили жребий бросить, кому куда. Бросили. Фролу достался левый рукав, Степке – правый. С тем и разошлись, клятву зарыв у костра. В том клятва была, что кто лохатого не забагрит, добыча все одно поровну.

По справедливости, значит.

Как Маат в Храаме велит.

* * *

– Пора, – взглянув на висевший на стене хронометр, сказал Онилин. Переведя взгляд на дверь, он еще раз повторил «пора» и добавил… «горя». Получилось странное, похожее на пророчество словосочетание «пора горя». Почему горя?

Хронометр отсчитывал последние секунды перед полуночью.

– По-Ра[216]216
  Река Волга в начале Э4С называлась Ра-рекой. – №.


[Закрыть], – сказал он в третий раз по слогам и хлопнул в ладоши.

На сей раз сработало. Именно этот хлопок ладонями и послужил стартовым сигналом того, с чего начинались подлинные ордалии будущего сосунка.

Дверь после удара ногой одного из зверначальников чуть не слетела с петель. Хлопнув о стену, она неосмотрительно полетела обратно, но второй удар жесткого ботинка разломил ее надвое. Отбросив от себя обломки, в крохотную комнатку отдыха вломились два бычьего вида териарха. Ближе к ним спиной к двери сидел Онилин, но бугаи мистагога словно бы не видели, они сразу бросились к недососку и, схватив его за плечи, бесцеремонно выдернули из-за стола.

Ромка профессионально заверещал. Один из вертухаев, одной рукой удерживая Деримовича за шиворот, другой быстро залепил ему рот. Глаза Ромки блеснули надеждой. Этого ему и надо. Сосало в ход пустить. Но почему же сидит наставник? Хотя нет, почему сидит? Вот он встает и самолично отдергивает волосатую лапищу от сосала ученика. И не только отдирает, еще и снимает со спинки кровати вафельное полотенце и тщательно вытирает им руку териарху, а после, фу, какая мерзость! – всю сосальную часть Деримовича. Насухо вытирает, так, чтобы ни капли живительной влаги не осталось на его рудименте. Вот как целуют современные Иуды, даже не губами – полотенцем вафельным.

– Осторожней с этим, – предупреждает Онилин младший зверсостав, – сладкий он больно. Капля попадет на ширу или даже на палец, какой понежнее, и все – растаете, как лох в «малине».

– Мы ему ща покажем, извращенцу, какие пальцы он сосать будет! – выкрикнул второй териарх, доставая из-за спины мешок.

Обыкновенный мешок, холщовый, с ворсинками, картошку раньше в такой складывали. А теперь… Теперь в него вложили Ромку и затянули горловину тугим узлом.

Он, как обритый Самсон, почему-то не сопротивлялся. Только тихо сопел.

– Ну что, нести уже? – спросил у Платона второй из вошедших зверначальников, тот, что порыжее и с мешком.

Платон быстро прокрутил в голове весь список намеков на посвятительные процедуры и задумался, достаточно ли он сделал для своего недососка в теорчасти. В самое ближайшее время их разлучат, может статься, что и навсегда. Нет… Конечно же, нет. Деримович способный. Вот и сейчас он притаился и выжидает. Выжидает, потому что такого оборота событий никак не ожидал.

В олигархи вступать, это не значки с терафимами на лацкан вешать и клятвы беспонтовые[217]217
  Беспонтовая клятва – очевидно, имеет обратный смысл к понтовой, т. е. морской (греч.). В силу малой распространенности «беспонтовых» прилагательных смысл высказывания прояснить так и не удалось. – №.


[Закрыть] давать.

– Пора, Рома, – со сдержанной грустью, но при этом весомо и торжественно изрек мистагог. – На путь вставать горя.

– Я думал, вы друг, Платон Азарович, – профессионально надавил на жалость недососок. – Отец родной, ата, понимаешь, а вы меня в мешок… пыльный. – И Ромка, оборвав мысль, громко засопел.

– Ее воля, мин хер! – переадресовал ответственность церемониарх.

– Говорил же, аллергия у меня, – сказал Деримович и громко чихнул.

Териархи дружно заржали. Вероятно, чихающие мешки были им в новинку.

– Потерпи. Недолго осталось, – успокоил его Платон, задним числом отмечая двусмысленность фразы.

Однако печальный намек не произвел на плененного недососка должного воздействия.

– Сука вы, дядь Борь, – сделал неожиданное признание ученик.

– Отказ на тебя пришел… Извини.

Он собрал со стола листки и, протиснувшись сквозь громадные фигуры к тумбочке у кровати, аккуратно сложил их обратно в ящик.

– Выносите, – сухо, как прозектор помощникам, бросил он териархам. И это «выносите», сказанное так, словно в мешке лежала обычная картошка или отходы мясной лавки, но никак не живой неофит, сказанное бесповоротно и бесстрастно, это повеление Платона было куда страшнее тайных намеков и явных угроз.

– Лады, – подтвердили приказ териархи и, взяв мешок за углы, просто поволокли его по полу.

Только бы об угол не расшибли, перед тем как бросить, переживал Платон.

– Аккуратней там, без самодеятельности чтоб, – решил он предупредить слишком разухабистых, на его взгляд, исполнителей, одновременно давая неуставную надежду полюбившемуся недососку.

Аккуратней – это хорошо. Будущий труп не берегут.

Слово аккуратность младшим зверсоставом в лице Валяя и Кончая понималась совсем не так, как хотелось бы Деримовичу. Нет, его специально не пинали, но и не церемонились, – его просто и грубо тащили куда-то по песку. В песке, между прочим, попадались камни и сучья деревьев, и Ромке оставалось только молиться, чтобы на их пути не попалась стоянка «человека отдыхающего», как правило, усыпанная битой посудой и смертельно опасными для афедронов бутылочными розочками.

Нет, Богг миловал. Попалось несколько крупных камней, больно прокатившихся по спине, уколол расщепленный сук, а потом под ним вспучилось и вовсе что-то живое, успев нанести сотни легких уколов прямо в нежные булки. Наверное, еж. Ромка даже ухмыльнулся. Хоть и не поздоровилось ему от ходячей колючки, все же застигнутое врасплох иглокожее оставило по себе светлую память. Вдруг это последнее живое существо, встреченное им на смертном пути.

Оказалось, не последнее. Следующей представительницей местной фауны была обыкновенная жаба. Только ей повезло меньше. Точнее, совсем не повезло. Перед кончиной она только и успела, что сказать «а-а», после чего каблук Валяя выдавил из нее на песок все внутренности.

Кортеж неожиданно остановился, один из териархов высморкался, и сразу же вслед за трубными звуками, издаваемыми могучей носоглоткой Кончая, в мешок к Ромке залетела странная для здешних мест песня, состоящая из единственного слова – протяжной «аллилуйи».

«Неужели и правда отказ?» – думал он, пытаясь оценить собственные шансы на спасение. И зачем столько возни с ним? Кому была нужна эта интродукция с утомительным пальцесосанием и приятным принцессолобызанием. К чему наставления наставителя? Для чего учения учителя?.. Для того, чтобы его, как муму последнее, в мешке таскать?

Прозвучала вторая «аллилуйя», и Валяй с Кончаем дружно потянули мешок дальше. Потом песок под Деримовичем кончился… Да, кажется, его подняли в воздух… и не совсем аккуратно опустили на что-то деревянное. Затем раздался хлюпающий звук и за ним два бухающих.

– Весло! – вместе с хриплым приказом Валяя донесся до Ромки и смысл происходящего. Его же топить везут – прямо по сценарию «Муму». А через мешок этих Герасимов не оближешь.

«Отказ. Неужели отказ?» – в такт веслам бился в голове Деримовича один-единственный вопрос, обращенный к невидимой, но всемогущей силе.

Вместо ответа, который он ожидал услышать от Зовущей, раздался обыкновенный плеск. Не может быть, все еще не верил в печальный финал Деримович. Невозможный финал. С его-то уровнем сосабельности – в мешке топить! Да таких сосунов!.. Таких сосунов, продолжала кружить в голове надежда на чудесное спасение, меж тем как Ромка уже колыхался на черных волжских волнах.

Только он не тонул, как литературное Муму, а все еще держался на поверхности, как то, что сколько ни топи, все одно всплывет. Да, можно сказать, пока ему везет. Не сильно, но все же он на плаву.

Отправить недососка на дно не позволял воздушный пузырь, образовавшийся в мешке. Непредвиденный брак в отработанной технологии. И все из-за новшеств этих. Мешки какие-то ввели. То ли дело, гирю на шею и привет. Пусть барахтается.

Исправить допущенную оплошность решил Кончай, сидевший у ближнего к утопленнику борта. Вытащив из-под скамьи багор, он с силой ткнул им в мешок. Однако образовавшаяся дыра помогла не сильно. Мешок чуть сдулся, но все еще пузырился. Вполне достаточно для того, чтобы удержать недососка на плаву.

– Надо было камней накидать, – заметил Валяй.

– Надо, надо! – передразнил Валяя Кончай. – Чего раньше о камнях не вспомнил!

Ромка почувствовал, как мешковина снова натянулась и что-то острое царапнуло ему голову.

Кончай сделал еще одну дырку в полотнище и, подцепив мешок багром, начал буквально вталкивать его в воду.

Ромка успел набрать воздуха столько, сколько позволяла грудь, и теперь с ужасом слушал не предвещающее ничего хорошего бульканье.

– Пошло, пошло муму! – радостно вскрикивал Кончай.

– Ко дну, ко дну! – вторил ему второй зверначальник.

Второй, и возможно последний раз за один вечер Ромка оказался в ночных водах.

Но только эта вода была куда холоднее предыдущей.

Волжская, наверное.

* * *

Сколько продолжалось его забытье, в котором он видел трехмерный сон с его собственным посвящением, Платон не знал. Очнулся он от того, что нечаянно укололся иглой шприца, который все еще сжимал в руке. Поднеся «баян» к глазам, покачал головой. Для не слишком атлетичного Деримовича доза была чудовищной. В его время задвигали вполовину меньше. И по локтевой, а не в загривок, как он недососку воткнул. Но вещь зверская – Деримович даже не оглянулся. Моментально умалился до плаксивого поца. Хотя это хорошо – сосунку мимикрия не помеха.