Текст книги "SoSущее"
Автор книги: Альберт Егазаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
– Негоген – породивший торговлю, твои же слова, мон ами, – пояснил Платон и, подумав, раскрыл второй титул именитого арканарха, – мало ему званий, он еще и калогеном[123]123
Калоген – несмотря на некрасивое для русского уха звучание, на самом деле означает «породивший красоту». – Вол.
[Закрыть] называется, впрочем, об этом ты тоже упоминал.
– Ну, с калогенами у нас недостатка никогда не было, достаточно в ближайший сортир заглянуть, а…
Платон рассмеялся, не дав договорить недососку.
– Браво, идейку эту Нетупу и подбросить.
– Какую, дядь Борь?
– Калогенов в сортире мочить.
– А негогенов не трогать, – поддержал шутку Рома.
– И Раван, чтобы как сор рос – рос-рос да и выррос.
– …А он все-таки не совершенный, – вынес вердикт Деримович.
– Кто?
– Да ваш Соррос Негоген.
– Почему же?
– Так он же Жорж.
– Ну и что?
– Как ну и что, не получается тяни-толкай из него: где «тяни» – Жорж, а где «толкай» – Жрож какой-то.
– Тоже неплохо звучит, – возразил Платон.
– Неплохо, но не совершенно.
– Да, твоя правда, звучит несовершенно, зато пишется как надо. На письме Жоржевы штаны во все стороны равны, – выдал очередную максиму Платон и в который раз пожалел, что не имеет с собой диктофона.
Его неофит меж тем над чем-то размышлял. Теперь, после стольких провалов в теорподготовке недососка, Платон понял, что его подопечный не знаком не только с преданием, но и с языком, на котором оно записано, и не ведает, что Жорж и Жрож – это просто Ж-р-Ж в обе стороны.
Рома, кажется, сумел сформулировать вопрос, но Платон решил его опередить, сразив еще одной тайной.
– К тому же внутри Братства он Тотом[124]124
Тот – еще один палиндром в имени великого комбинатора, но это не указательное местоимение, а имя египетского бога письма, мудрости и тайных знаний, в Греции известного как Гермес-Трисмегист. – Вол.
[Закрыть] зовется, – сказал он с видом карточного шулера, доставшего лакомый туз, – Тот Соррос Негоген Ата.
– А ата откуда вообще вылез? – подметил Рома.
– Ата – отец, забыл, что ли, потому как Соррос Ата – отец, сгенерировавший негоцию чистого обращения.
– Круто, – согласился Рома.
– Да, круче его пневматических денег пока еще ничего не придумано.
– Кроме способа их обналичить, – неожиданно для наставника нашел точную ремарку его подопечный. «С одной стороны, удачный, выпад, с другой… – задумался Платон, – с другой – намек на авантюру с его собственным фондом помощи… Фонду помощи Сорроса. Тогда минус на минус дало плюс, и каким-то образом этот плюс оказался в его кармане, точнее в его фонде. Из-за этих-то новых правил сложения он и не хотел встречаться с Негогеном Атой. Новую арифметику объяснять придется. Сегодня малец избавил – сосет он действительно самозабвенно», – на искренней ноте восхищения своим мюридом завершил рассуждения Платон и, прихватив ученика за руку, двинулся к залу интродукций.
Там уже выстроилась очередь. Большая часть присутствующих не ведала ни сути, ни смысла интродукции, им только сказали, что вести себя надо прилично и сдержанно, особенно когда кандидат пальцы будет облизывать. В отличие от нижних ступеней, более возвышенные начала Храама, конечно же, знали и недососка-на-входе, и представляющего его протектора, но Устав запрещал раскрывать личность новичка до процедуры, и поэтому все ходили со скучными масками неведения на лицах. Для тех же, кто был не знаком с Уставом, а к ним относились все оставшиеся «за порогом» и «неоплодотворенные»: овулякры, журнаши, опазиция и другие «званые да непрошеные», – происходящее в Доме культуры выглядело как типовая постмодернистская акция ошалевших элит. Правда, из «прошеных» тоже далеко не все разделяли таинства – ни аккредитованные глашатаи и рупоры, ни молодежная секция «сосущих вместе», созданная как гротеск-прикрытие Братства в комсосальской традиции, ни приглашаемые по традиции члены конкурирующего братства СПС – Союза Пришлых Сосунков, – но при этом все они, в отличие от непрошеных, вовсю изображали осведомленность в Деле и солидарно-конспиративно умолкали, стоило приблизиться кому-то из первой группы. Клоуны, что с них взять, кроме придыха.
Не доходя до завесы, Платон разглядел у стены териарха-на-выходе Пашку Феррари, мирно беседовавшего с молоденьким белобрысым журнашем. Пашка, судя по его белеющему лицу, тоже узнал в олеархе аж с шестью карманами своего давнего товарища и, прикрываясь журнашем, попытался выскользнуть из поля зрения Платона, но Онилин сделал решительный бросок на левый фланг и через мгновение уже приветственно трепал скуластое лицо опешившего териарха.
– Платон Азарыч, какая радость, снова на Родине! – восклицал Пашка Феррари с преувеличенным радушием.
– Вот что, Пашка, – резко оборвал его Платон, – ты мне тему не мусоль. Где моя «тушка»?
– Азарыч, дорогой, давно не было тебя в родных краях. Изменилось времечко.
– Я ж сказал, Пашка, не мусоль, времена меняются, задатки остаются, – отрезал Платон, поглядывая на очередь перед завесой.
– Задатки, ах задатки, куда они уходят? – поглаживая бугристый череп, настаивал на риторическом продолжении разговора Феррари. – Туда же, куда и детство, и мечты. Вот про тебя, Платон Азарыч, не говорили в детстве, ах, какие задатки у сорванца!
– Про меня другое говорили в детстве, Пашка, жид пархатый, мне говорили, но за «тушку» тебе все равно ответить придется.
– Ну что ты так сразу, ответить. Не 95-й год, поди. Будет тебе «тушка», будет, в гроб меня вколотишь с прихотями своими.
– Вот и поладили, а в какой комплектации?
– В нормальной, Азарыч, только 22-я, – чуть смущаясь, известил Платона терминатор.
– На 22-й ты к себе на дачу летай. Мне этот гроб не нужен.
– Ну почему же гроб, Платон Азарыч. Гроза Запада, бэкфайер, как-никак. Ребята говорят, салон будет вполне ничего себе.
– Нет, ну ты сравнил ширу с пальцем, – по-детски возмущался Платон, словно его хотели лишить любимой игрушки. – 160-я – это же птица, а твоя 22-я – летающий веник[125]125
Ту-160 и Ту-22 – советские сверхзвуковые бомбардировщики бюро Туполева, стратегический тяжелый и дальнего радиуса действия соответственно.
[Закрыть].
– Веник не веник, до сих пор на крыле, и охотников на нее хватает – столько, что в очереди стоят, – от Чили до Индии. А в твою 160-ю, ты подумай, одного керосина надо полтораста тонн заливать.
– Буду я еще на керосине экономить.
– И сколько аэропортов твою «тушку» сможет принять?
– Мне что, ее в бизнес-поездки поднимать? Я Землю оглядеть хочу, – мечтательно произнес Платон, подняв глаза вверх, словно там и была его обетованная земля, и вдруг отрезал: – Если ты мою птицу из-под распила не вытащишь, я по задолженностям тебя самолично общиплю до самого… чего там у тебя от лейтенантских погон осталось, «запорожца», кажется?
– Ну вот уже и грозить, Платон Азарович, – с нарочитой обидой в голосе произнес териарх, одновременно пытаясь затолкать обратно лезущую из него ширу, которая сейчас ни к чему, кроме полного фиаско, привести не могла.
– Ты же знаешь, Паша, я не угрожаю, я констатирую, – ласково парировал Платон, – и потом, что ты за патриот, если для Родины сто кислых сберечь не можешь, и какой из тебя эгоист, если о своей старости не заботишься.
– Да я стараюсь, все уладили почти, только представители бывшего потенциального противника возражают.
– Что, таки сами и возражают?
– Нет, конечно, Рыжий прокладывает, – пожаловался Феррари.
– Ну, на Чурайса у меня свой чур имеется, – заверил териарха Платон, подумав о том, что в ноокоме можно выменять его оценку по чурфаку на добро по Ту-160.
– Тогда дело склеится, – пообещал териарх-на-выходе. – Вот хохма-то будет, – продолжил он, не заметив, как передернуло Платона на слове хохма. – Платон Онилин на собственном стратегическом бомбардировщике. Моргану, или там Билл Гейтсу какому, такое и не приснится даже – на B1B воздушные океаны рассекать. А что этот «би-би» против нашей «тушки» – она его по всем статьям бьет. И салон, ты прав, Платон, туда такой врезать можно – с джакузи и диванами, и на диванах тоже кой-кого разместить можно. И два маха на двадцатке! – вещал Феррари с почти ноздревской прытью.
– Ладно, покатаю, – пообещал Платон и, обогнув растущий хвост очереди, двинулся в сторону бокового придела, где была дверца, ведущая к завесе с обратной стороны.
Непосредственно у завесы в толпе ооцитов, разделившихся на желто– и синекарманников, шел какой-то бурный диспут, видимо в духе Старой Традиции, кому быть на интродукции первым. Оглядев враждующие партии, Платон подумал, что его недососок без работы сегодня не останется. Надо предупредить мальца, чтобы не увлекался, – чего доброго, выдохнется на половине – получит по сосалу, а ему, мистагогу, лоховище свое подставлять.
– Смотри, на каждого в среднем десять секунд, – открывая дверь, обронил он идущему позади Ромке.
Никакой реакции. Платон обернулся – недососка за ним не было. Увлекшись чаемой птицей, Платон не заметил, как пропал его ученик. Он вышел из прохода в общий зал и обнаружил скопление, из которого, как из пчелиного роя, исходило одобрительное жужжание.
Разорвав кольцо стоящих зевак, Платон нашел в центре этой цирковой площадки слипшуюся пару: своего недососка и горящую синим пламенем голубогазую принцессу. Казалось, еще мгновение – и они втекут друг в друга до полной неразличимости, как спирт в воду, а вода в спирт, – и двое станут одним – водкой.
Вид сцепившейся в рудиментальном объятии парочки пьянил не хуже сорокаградусного напитка, поэтому Платон действовал решительно и без всяких упреждающих действий. Уже опробованный легкий удар по копчику заставил Рому широко раскрыть рот. Оттуда сразу же выпал подбородок принцессы, а ученик, потеряв равновесие, неожиданно подкосился в коленях и стал оседать. Если бы не наставник, – сидеть ему на полу. Платон так же решительно подхватил Ромку под спину и, не дав сказать ни слова, потащил к служебному входу в зал представлений.
Втолкнув его в дверь, он зашипел:
– Я ж тебе сказал, побереги сосало для интродукции.
– Эм-мм. Ум-мм… – мычал недососок, причмокивая сильно распухшим рудиментом.
Они прошли в слабо освещенную комнату, в которой одна стена была наглухо завешена черной плотной тканью, а ее центр занимало возвышение, на котором стояло большое кресло, отдаленно напоминающее трон, и перед ним была еще одна завеса, с небольшой дырой в центре.
– Садись, – подтолкнул он ученика.
Рома сел, и Платон подкатил кресло ближе к завесе – так, чтобы дыра находилась в сантиметрах двадцати от Ромкиного рта. Потом он подошел к ряду выключателей на стене и стал ими щелкать. Свет зажигался то за, то перед возвышением, включались и выключались небольшие прожекторы, нацеленные в пространство перед креслом с недососком. Наконец нужная конфигурация световой партитуры была найдена: в то время как нижняя площадка освещалась хорошо, кресло с сидящим на нем Ромкой погрузилось в тень. Только из дыры в завесе выходил острый луч света, создавая необходимое напряжение в сцене представления.
Теперь его очередь. Он прошел в небольшую каморку за троном, оказавшуюся гримерной. Там он облачился в длинную пурпурную мантию, водрузил на голову похожую на папскую, только семиярусную митру, и, надев простую венецианскую маску – золотого младенца, – преобразился в настоящего первосвященника. Обдав золотыми бликами ученика, мистагог снова направился в каморку и вернулся оттуда с тем, что Ромке показалось палкой, а на самом деле было жезлом с набалдашником в виде четырех женских грудей, увитых змеями. Покачав тяжелым, судя по плавности хода, посохом, Платон вернулся к выключателям и погасил основной свет. Следующий щелчок привел к тому, что раздался звонок, настоящий, пронзительный, школьный, и вслед за ним пополз вверх тяжелый занавес, открывая извилистую галерею, выстроенную из обтянутых черным крепом щитов. Вход в галерею находился слева, – так что стоящий за неофитом мистагог мог видеть всех входящих на церемонию.
– Запомни, в среднем по десяти секунд на каждого, получаса должно хватить, – торопился сказать он, завидев первого посетителя на входе. – Порядка в очереди нет, степень вовлеченности разгадаешь сам, – частил Платон. – Да, – воскликнул он и полез рукой под подиум. – Вот, возьми, – и протянул предмет, сильно похожий на вантуз.
Предмет и в самом деле был обыкновенным вантузом.
– Это же сортиры чистить! – удивился Рома.
– Кто борзеть будет, особенно артизаны какие или перверты, ты их репеллентом этим, – быстро шептал Платон.
– И что, любого? – еще больше изумился Рома.
– Любой обязан стерпеть от входящего в Храам, а как дальше повернется – от твоего чутья зависит… – Платон на мгновение умолк и через секунду торжественно продолжил: – Его первососательство, арканарх совершенного двулиния, адепт пневматического монетаризма, крепость свобод, крейсер надежды, Тот Соррос Негоген Ата! – И ком восхищения прокатился в нем.
Несравненный Соррос дослушивал свое представление уже перед завесой, стоя на первой ступеньке подиума и помахивая хвостом. Неожиданно легко он преодолел еще две и просунул руку в сияющую дыру.
Прошли первые десять секунд… вторые, время приближалось к минуте, но пятнадцатый номер только закатывал глаза и часто дышал. Платон нервно прокашлялся – арканарх очнулся и вызволил руку из Роминого сосала. Покачиваясь, он медленно сошел вниз, издавая странные звуки, и Платон успел разглядеть, что у него влажным оказался не только указательный, но и средний палец. Соррос так и шел, разглядывая свои персты, словно те были не его анатомической частью, а бесценным даром, сокровищем, обретенной драгоценностью, которую следовало беречь и любоваться ею, и прятать от других, но уж никак не вульгарно ею пользоваться. Платон подождал, пока спина арканарха исчезнет за первым поворотом правого отсека лабиринта, и с силой ткнул жезлом деревянный подиум.
Дверь открылась, на входе появился следующий адельф.
– Его мерзейшество, кавалер-ренегат ордена четырех измен, трижды овулякр, дважды кандидат-на-входе, ооцит-журнаш, лауреат премии Чернослова, Виссарион Распиз… Распез… – Платон, не сумев с первого раза вытолкнуть из себя фамилию журнаша, набрал воздуха в легкие и аккуратно, по слогам, выговорил: – Рас-пи-дзе.
Сверкнув стеклами очков, фаллобразная фигура Распидзе проворно вонзилась в лабиринт и, покачивая бедрами, мелкими шажками, но при этом очень быстро, зашагала к заветной цели… «Те же чресла, – отметил Платон, – но порода – не та».
Меж тем чресла уже стояли перед подиумом.
– М-да, – произнес журнаш и поставил ногу на первую ступеньку.
Серебряный наконечник Платонова жезла впился в дерево в сантиметре от ноги нахала. Распидзе, побелев от ужаса, послушно снял ногу со ступеньки и протянул вялую руку в световую дыру. Из-за завесы раздалось недовольное хмыканье, но недососок Устава не нарушил – закатившиеся глаза журнаша – тому порукой.
Этот сам не уйдет, справедливо решил Платон и грохнул жезлом еще раз. Распидзе, повинуясь рефлексам, отдернул руку, да так быстро, что вслед за ней из сияющего отверстия выглянуло влажное сосало неофита, еще больше напугав журнаша.
Этот второй стук жезла за стеной зала представлений восприняли как сигнал – и через мгновение косяк света уже прорезала тень следующего участника церемонии. А Распидзе, пребывая в нерешительности от незнания правил церемонии, все еще стоял перед завесой вопросительным знаком – с опущенными плечами, присогнутыми ногами и вытянутой в сторону дыры головой. В его небритой физиономии, с раскатанными влажными губами и выдающимся вперед челюстным аппаратом, было какое-то неуловимое сходство с ретро-картинками 30-х годов, на которых изображали не в меру усердных трубачей, и Платон, глядя на короткие перебежки его глаз за стеклами очков, подумал, что у этого, наверное, тоже сосало имеется, только недоразвитое, больше для стыда, чем для удовольствия. Оно-то, пробужденное актом со стороны Ромы, видно, и не давало покоя журнашу. Поэтому Платону пришлось легонько ткнуть жезлом в мягкую сердцевину Распидзева бедра, отчего тот качнулся и, озираясь на грозный наконечник посоха, покорно зашагал прочь. Глядя на возвратно-поступательные движения кисельного афедрона Распидзе, Платон глубоко вздохнул – ему стало жаль теории избранных к служению стегн, рождающих духовных чад. На Распидзе теория провалилась. Если Негуда еще можно было внести в скрижали мифоделов, то ооцит-журнаш к этой касте ничем, кроме своей задницы, не прикасался.
Меж тем двери снова приоткрылись, и в проеме на кривоватых ногах появилась сутулая фигура майора правозащитных войск Ковалева Адама, в красных рейтузах, белых тапочках и черном коротком балахоне с капюшоном. На шее епископа болталась пеньковая веревка с выразительной и какой-то средневековой по духу петлей. Майор правозащитных войск шел так, словно бы все время открывал левым плечом невидимую дверь, к тому же он приволакивал правую ногу, и Платон с возвышения разглядел, что на ней болтается кандальный обруч с обрывком цепи. И тут он понял, кого изображает Тимурович, – смесь двенадцатой и девятой фигур старшего расклада. «Непорядок», – задумался Платон и вдруг спохватился – он все еще не представил неофиту майора.
– Его левачество и верхоглядство, его кликушество и критиканство, протектор оплаченных истин, дворник сада свобод, зять либералий[126]126
Либералии – праздники в честь Либера Патера, бога плодородия в Др. Риме, носившие оргиастическую природу. Употребляя термин «зять либералий», Платон, возможно, хочет сказать, что Адам Ковалев женат на одной из дочерей праздника свободы, обратившей его в свою веру. – Вол.
[Закрыть], тесть недовольства… – Платон остановился, перевел дух и, набрав в легкие воздуха, почти выкрикнул: – Итак, перед нами майор правозащитных войск, герой минората, кузнец двух стандартов, Адам Тимурович Ковалев!
Ковалев, слушая Платонову тираду, меж тем приблизился к трону. Фирменная кривоватая усмешка майора, искорежив его и без того лягушачий рот, уступила место зэковскому покашливанию. Классического граненого стакана с водой под рукой не имелось – поэтому Ковалев вдохнул крахмал свежевыстиранного балахона и сказал:
– Ладно бы режиму, но вам, Платон Азарович, к таким гиперболам прибегать – кощунственно по меньшей мере. Помимо всего прочего я, к вашему сведению, уже четыре года как тесть равноправия, поэтому при чем здесь недовольство, не понимаю…
– Руку, – перебил его Платон, – неофит ждет вашу руку, майор.
Ковалев брезгливо поморщился, но руку в дыру все-таки просунул.
– Господи, – непонятно к кому воззвал майор, – здесь все только и делают, что в бирюльки играют, нашли моду – пальцы обсасывать. Для чего это… – Ковалев запнулся, бросил испуганный взгляд на Платона и закатил глаза. – Это, это… – задышал он, не замечая, как сползает с него строгий вид. – Это, – еще раз сказал он и опустился на колени, словно за ширмой был тот самый Господь, коего он помянул всуе.
За занавесом что-то чпокнуло, и влажная рука майора, прочертив дугу, шлепнула его по собственному бедру.
Завидев, что гость находится в полном изнеможении и собирается валиться вперед, Платон сильно стукнул жезлом об пол и для острастки еще и ткнул грудастым набалдашником в плечо правозащитника. Тот вздрогнул, с трудом поднялся и торжественно понес божественный палец к выходу.
На входе никто не появлялся. Платон грюкнул жезлом еще раз, потом еще. С третьего раза в приоткрывшейся двери возникло растерянное лицо олеарха с примесью других элементалей Вила Невы. Большую часть физиономии скрывали огромные, похожие на экраны первых телевизоров очки, за которыми плавали коричневые амебы Виловых глаз. Он и двигался по лабиринту как амеба – разгребая короткими ручками пространство. При этом его большая, почти квадратная голова покачивалась на плечах по совершенно непредставимым законам – такие кривые описывают танковые пушки и морды синтезированных на компьютерах динозавров.
– Его соизвольство, Вил Нева, наследник свобод и строитель валютных коридоров, гений выручки и усердие накопительства, альфа прозрачности и омега осторожности, Сусанин народовластия, Толстой налогового опрощения, маркшейдер благополучия, гранит тишины, – Платон сделал паузу, – идущий в братья приветствует тебя… О, дважды камень сияющей пирамиды Дающей! – наконец-то правильно, в полном соответствии с Уставом завершил интродукцию Платон.
Нева подошел, потоптался, взобрался на одну ступень и нерешительно поставил ногу на следующую – Платон угрожающе приподнял жезл, – олеарх вернулся на вторую и вытянул руку в направлении дыры. Но рука до желанного сосала не дотягивалась. Ситуация складывалась комичная – отменить интродукцию Невы Платон не мог, но и позволить ему залезть на первый уровень было выше его возможностей. Слегка ударив Вила по пятке, Платон приподнял наконечник посоха вверх, указывая олеарху нужный маневр. Пока тот колебался, облучая его жалостью, щедро источаемой очками-телевизорами, Платон успел подумать, что вот надо же, какой талантище у этого Вила – от стольких титек сосать и на глаза не попадаться, – если, не приведи Богг, та Нева опять покраснеет, то эта может даже при своих берегах остаться – сольется себе тихо и будет на отстое жить-поживать: и лохос не задевать, и свое не упускать.
– Тьфу, – тихо, но вслух сказал Платон, чувствуя во рту металлический осадок презрения.
Меж тем Вилу удалось-таки просунуть руку в дыру, и теперь на Платона глядели одни гигантские зрачки за толстыми стеклами. Онилин посмотрел вниз и увидел чудо – казалось, Нева не стоял на цыпочках, а парил в воздухе, плавно покачиваясь на руке, точно деревянный игрок настольного футбола.
Приветствие затягивалось, и Платону пришлось прибегнуть к испытанному средству – удару посохом. Не исключено, Вил и на самом деле висел в воздухе – услышав удар, он грузно, словно обретший вес лунатик или получившая свободу марионетка, просыпался на пол безликой кучей из пяти оконечностей и короткого торса. Платон дождался шевеления кучи, а затем аккуратно ткнул жезлом в ее середину. Куча ожила, нашарила на лице очки и, нелепо подбирая конечности, встала заправским, хотя и неказистым олигархом Вилом Невой.
– Следующий! – неожиданно сорвалось с уст Онилина, хотя его прошлое не отбрасывало теней дантистов и продавцов овощных отделов.
Следующим оказался сам Красный Щит. Как и следовало ожидать, тайный бог финансовых рек, хранитель баланса, обладатель двух видимых и одной невидимой руки шел, судя по всему, сразу под двумя номерами, одиннадцатым и четырнадцатым[127]127
Красный Щит под одиннадцатым и четырнадцатым номерами был, очевидно, некритически извлечен Исходящим № из документов эпохи четвертого солнца. Скорее всего, Красный Щит – перевод-калька с английского Red Shield или немецкого Rot(er) Schild. Одиннадцатый и четырнадцатый номера намекают на то, что арканархи старшего расклада иногда прибегали к символизму Таро, в котором есть 22 старших аркана (ровно столько же и арканархов). 11-й аркан – это Сила в женском обличье; 14-й – Умеренность – также в женском или бесполом (ангельском). И сами номера карт, и сочетание свойств таящихся под ними качеств полны символизма «братской» работы по поддержанию фундаментального баланса сил. – Вол.
[Закрыть]. И тот и другой традиционно ассоциировались с женским полом, но Красный Щит сам устанавливал этический распорядок и сам же решал, следовать ему или идти по моральному бездорожью. И все же взять на себя сразу две женские ипостаси… – Платон, что называется, был в восхищении. «Восхищении, – тихо произнес он, – восхищении…» – повторял он еще и еще засевшую фразу из булгаковского «Мастера», – и в его голове со всей ясностью проступила очевидная истина: если кого-то восхищают, то должно существовать и активное начало процесса – восхититель. Он… Грядущий… Каким же мелким масштабом восхищения оперировали визионеры, пророки и мистики, не говоря уже об этом Булгакове с его балом Сатаны: подумать только, по его подсчетам, эсхатологический экстаз первых эскапистов оценивался максимум в миллиард условных единиц, да-да, со всеми престолами, золотыми воротами, драгоценными каменьями и прочей мишурой. Размах же советского романиста с его винно-коньячными бассейнами мог поразить разве что ИТР-обладателя двухкомнатной квартиры конца 70-х, мусолящего пятую копию запрещенного романа. Ну что с них возьмешь, бедно жили люди, размышлял Платон. Имей они состояния, до каких горизонтов фантазии могли бы дотянуться их сморщенные рудименты, обычно не выходящие за пределы штанов. Но странный баланс сохраняет Дающая: есть состояние – нет фантазии; есть фантазия – нет состояния. Хотя… почему бы не вырваться за этот узкий горизонт. Если вышло единожды, получится многажды.
Вот они, властители мира, шествуют перед ним, недавним начлабом (лабархом, хе-хе!), и не только шествуют, но и повинуются его жезлу, ибо сегодня он – мастер церемонии.
И словно в подтверждение его прометеевского вызова судьбе сам финансовый щит Европы, легендарный обладатель трех рук, останавливается в почтении перед ним и, склонив голову, ожидает распоряжений. Его распоряжений.
– К Гору путем горя идущий приветствует тебя! – начал было представление мастера строителей горы Платон, но, заметив, что корона справедливости, надетая на лысеющую голову Красного Щита, сползла вниз, остановился и уже было протянул руку, чтобы не дать ей свалиться, как вдруг складки мантии на груди арканарха сами собой раскрылись, и через мгновение корона, как будто действие происходило в кино, невидимой силой была водворена на место…
И налившийся пунцовой гордостью церемониарх впервые за весь вечер опешил. Все титулы Красного Щита из него словно ветром выдуло… Такого он еще не видел. Ее! Невидимую руку! То есть не саму руку, а действие, ею произведенное. Значит, и этот рудимент не метафора. – Рука, входящая в поток и управляющая им. Он потрогал языком свое повлажневшее сосало, и какая-то щемящая жалость поселилась в нем. Нет, его рудимент, вещь, конечно, полезная для создания потоков, но Рука, с которой можно дважды входить в реку, не выходя из вод ни разу, – в наше время это…
Он не успел закончить размышления на тему Невидимой руки, потому как ощутил на своем подбородке чье-то холодное прикосновение. Чудовищный просчет допустил Онилин на церемонии – его глаза какое-то время были прикрыты, ибо, открыв их, он увидел уставленные прямо в него темные зрачки Красного Щита, а вот у своего подбородка он ничего не увидел. Так и есть – властная хватка невидимой руки барона тянула вниз его голову. Наконец-то догадался он – поклон, поклон! Поклона требовал Красный Щит. Но это… не по правилам. И все же… Хоть он и мастер церемоний, но ослушаться выдающегося арканарха Платон не посмел. Он раскрыл рот, думая, что титулы обладателя Невидимой Руки придут в голову на автомате, но они улетучились из его головы, как в свое время кредиты Центробанка, и все, что ему удалось вспомнить, было длинное «э-ээ»… От позора церемониарха спас сам Красный Щит – деликатно, но настойчиво прихлопнув его челюсть. Да-да, Платон, кажется, вспомнил – трехрукий не терпел ни процедуры оглашения, ни самого вида обсасывания. Поэтому голова Платона оставалась склоненной, а веки барона прикрытыми.
Лишь громкое сопение его недососка за бархатной завесой выдало начало интродукции.
Процедура затягивалась, шея Платона начала затекать, да и сосало мюриду не мешало бы поберечь для оставшихся гостей. «Ведь тоже люди», – подумал было Платон, и вдруг его склоненную голову пронзила пакостная мысль о том, до какого же лоховидного состояния скатился он в своем сервилизме перед могущественным арканархом, он, мастер церемонии, двуликий олеарх пятого заплыва, если позволил вырваться на волю такой позорной лохофене[128]128
Лохофеня – диалект лохоса, отличающийся провалом в средней части эмоционального спектра. Не располагает разнообразием средств, в основном опирается на ненависть и заискивание одновременно. – №.
[Закрыть]. Да ведь он по Уставу и жезлом ткнуть может, и в губы набалдашником заехать!
Да-да, это непозволительно с его стороны, встрепенулся было Онилин, легонько качнув посохом, – и тут же почувствовал ощутимый толчок в бок. Это была левая, видимая и пока еще свободная рука Красного Щита. Наконец-то из-за завесы раздался громкий финальный чмок, и Платон увидел, как выпала из челюстей недососка правая рука арканарха. Церемониарх облегченно вздохнул и приподнял посох для завершающего удара. Но трехрукий, несмотря на ропот, набирающий силу за бархатными стенами галереи, уходить не собирался. Он только сменил руки. Правую, с облизанными блестящими пальцами, поднял вверх в какой-то новой для Платона форме салюта, а левая потянулась к его подбородку. Он успел разглядеть на ее среднем мужском пальце странный чашеобразный перстень, из дна которого высовывалась держащая факел рука, и еще, пока его подбородок окончательно не ушел вниз, – шевеление завесы, завершившееся очередным сопением недососка-на-входе.
И только когда из дальнего конца галереи стали раздаваться посвистывания ожидающих, Красный Щит отпустил Платона. Что-то похожее на мыльную пленку в форме трех перстов выскочило из дыры вместе с последним чмоком и взлетело вверх, створяя еще один салют Ромке. Платон, переборов недостойный церемониарха страх, все же решился поставить наконечник жезла на подиум. Легкий стук вернул в чувство «совратителя рек» и он, не опуская ни правой, ни мыльной руки, благодарственно-покровительственно положил ведущему на плечо свою державную шуйцу, странным неживым взором заглянул ему в глаза и… медленно, с викторианской грацией, пошел к выходу.
И хотя Красного Совратителя не могла видеть очередь представляемых, по обе стороны завесы на какое-то время воцарилась абсолютная тишина, прерываемая только стуком женских каблуков арканарха.
И никто не отважился пересечь линию представления до тех пор, пока шаги трехрукого не вышли за пределы освященного пространства…
В следующего, по законам сообщающихся сосудов, должно было влиться столько черной суспензии, разрывавшей Платона на части, что ему даже стало жалко того имярека, кто отважится пересечь линию вслед за мастером строителей горы. Только бы не тусовка из старшего расклада строителей горы – здесь они, конечно, покорятся начальнику начальников, а как выйдут по ту сторону «⨀», могут и не простить унижения.
Но дышит, дышит в пространстве двух правд дух праведный! – ликовал Платон, все же успевая отметить в мысли следы проэтического вируса Воздвиженского. Да, грантами недаром артизаны одарены. Но и душа церемониарха страдала недаром, ибо имяреком этим оказался, да-да… о, нескрываемая радость, о, сладость мщения, о, надежда сублимаций, о сочность топтания! Он, Верховный Буратино, бывший сексот[129]129
Сексот – такая ступень в Пирамиде отсутствует. Возможно, сексот – это «секретный сотрудник» в сокращении. – №.
[Закрыть], декапрот и синдик, ныне временно исполняющий обязанности генерального локапалы северо-восточного локуса.
Известный по эту сторону зеркала текущих вод, как Нетуп, небольшой и верткий локапала скромно ждал своей очереди, ничем не выражая своего недовольства. Он не свистел, не роптал, не теребил носком ноги старый паркет, он даже не гудел в нос, что позволяли себе все, включая низшие чины пирамиды Дающей, нет, генеральный локапала просто стоял, вперив круглые стеклянные глаза прямо в бархатную завесу.
Стоял и ждал. Стоял и ждал.
«Прямо Штирлиц какой-то», – подумал Платон.
Этим и взял его в свое время.
А сейчас комедии ломает.
Под самого Ненаглядного.
«Дурак!» – чуть ли не вслух сказал Платон.
Полено.
И вдруг до него дошло, что, судя по колпаку, он и впрямь замахнулся на самого Шута. Но как? Неуловимый и так присутствует на церемониях… А может, – он оглядел еще раз костюм Нетупа, и неясная догадка настроила его на роль отца Гамлета или его…
– Тень дурака! – выкрикнул Платон, грохнув жезлом с утроенной силой! – Брат кошелька, внук грабежа, омега плача, и альфа горя! – в хорошем периоде, почти без фальцетных срывов выпалил Онилин и, набрав в грудь воздуха, продолжил в еще более низком регистре: – Низложество его превосходительства, никчемность ожиданий, несбыточность мечтаний, гроб красоты, короста мировой души. Его непостоянство его же и упрямства… Пятно с подушки Александра, курок Дантеса, джут петли… и ржавый гвоздь обшарпанной стены… Он сук, подпиленный собой, хромой танцор меж собственных ммм… чудей. Раб нун, шестерка шин[130]130
Нун (נ) и шин (ש)
14-я и 21-я буквы еврейского алфавита. Смысл их употребления в длинной инвективе Платона не поддается расшифровке. Можно только сказать, что символика нун связана с водой, а шин – с огнем. Но скорей всего это просто суггестивное гониво. – Вол.
[Закрыть], он господин прокислых мин. Он трона щель, призыв «к ноге!», он великан на карточном столе… – Платона несло по стремнине ненависти с нарастающей скоростью, и казалось, ничто не может остановить этот громыхающий вал с перечислением почетных званий и заслуг генерального локапалы северо-восточного локуса, если бы не… – ты шут, ты – ничего! – выкрикнул Платон и вдруг понял, что не понимает, где находится. Какие-то протянутые через зал занавески, возвышение, обтянутое крепом, он на нем. В его руках длинная палка, похожая то ли на карниз, то ли на декорированный лом… Поверх занавесок он видит стоящего небольшого человека в обтягивающих рейтузах, остроносой обувке, как на старинных гобеленах, и в какой-то нелепой курточке с большим воротником и накладными карманами. А сам-то он, в малиновой рясе до пола, под клоунской маской и на голове что-то несуразное, жесткое и тяжелое.
