Текст книги "SoSущее"
Автор книги: Альберт Егазаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
– Всегда готов, мессир.
– Ну что ж, начнем, вам приходилось убивать?
– Нет, что вы, высочайший, только элиминировать.
– А чем, простите, кандидат, вы элиминировали… оппонентов?
– Посредством убеждения, мессир.
– И они?
– Чаще всего стрелялись, мессир, не выдержав уличающих фактов.
– Случалось, что и по два раза… в одну голову.
– Неопытные, видно, мессир.
– Да-да, вспоминаем. Насмешили вы тогда нас, кандидат. Журнаш ваш присный, Кузякин… простите, Кузяев, до того перепугался, что в информационном сообщении оставил ваше мудрое высказывание без изменений.
– Какое же, мессир?
– Прелестное, кандидат. В заметке сообщалось о неопытном самоубийце.
– Вы находите его забавным, мессир?
– Оно восхитительно, кандидат, но, увы, ваш тонкий юмор не то что не оценили, его просто не заметили. Современный читатель уже не находит противоречий в подобного рода высказываниях. Привык. Но мы почин ваш взяли на заметку. Тогда он был новаторским.
– Благодарю, мессир.
– Но только ли убеждениями приходилось элиминировать оппонентов, кандидат? Не случалось другими средствами пользоваться?
– Да, случалось, мессир. Просить приходилось.
– Ну и кого и о чем вы просили, кандидат?
– Опытных людей – помочь найти оппоненту правильную дорогу в жизни, мессир.
– Превосходно, кандидат. И как, получалось у ваших оппонентов найти верный путь?
– К сожалению, мессир, у немногих. Не все оппоненты оказались вменяемы.
– Ну а что же доставалось невменяемым?
– Невменяемые, мессир, к сожалению, почти всегда находили не тех людей, не в том месте и не в то время. Чаще всего грабителей, насильников, неопытных или пьяных водителей, скользкую дорогу, нераскрывшийся парашют, а бывало и вовсе зверей.
– В человеческом обличье?
– Что в человеческом обличье, мессир?
– Звери, кандидат, были в человеческом обличье, или в натурально-зверином?
– Всякие попадались…
– А откуда вам об этом известно, кандидат?
– Слухи, земля полна слухами.
– Мессир.
– Да-да, простите, мессир.
– На этом средства по элиминации оппонентов закончились, кандидат?
– Не совсем, мессир.
– Смелее, кандидат, смелее. Здесь нет никого, кроме братьев. Братьев друг другу и, мы надеемся, что и вам, кандидат. В ближайшем будущем…
– Это был молоток, мессир. Даже молот.
– Молот убеждений, кандидат?
– Нет, мессир, это был молот мастера.
– Мастера?
– Инструмент, мессир, понимаете?
– Мы все понимаем, кандидат. Но не всех принимаем… А циркуля у вашего мастера случайно не было?
– Был, и циркуль был, и угольник, и отвесы всякие, и пилы, и зубила разные.
– Ваш мастер… он что, строителем был?
– Он был скульптором, мессир, ваятелем. Он нам памятники ваял, ну и решетки ковал всякие на могилы солдат. Советских солдат, погибших и похороненных в Австрии, Чехии и Германии.
– И за что же вы его молоточком, кандидат, мастера вашего?
– Он меня довел, мессир.
– Вас?
– Да, он сломался на последней партии. Сказал, что не может на прахе гешефта делать. Что все расскажет.
– Кому он собирался рассказать, кандидат?
– Сами знаете, органам.
– Мессир, – напомнил председатель.
– Простите, мессир. Органам. Ведь это еще при совке было.
– А что предосудительного в том, что молодой человек заботится о памяти павших бойцов?
– Они не простые были, оградки и памятники.
– Да, мы понимаем. Мемориальные.
– Не только мемориальные, мессир. В них редкие земли были.
– Вы говорите о земле Родины, кандидат?
– Я говорю о металлах, мессир. О платине, цирконии, палладии. Памятники только прикрытием служили, в них мы металл вывозили.
– Кто это мы, кандидат? Ведь здесь мы видим только вас.
– Я и два… две… Мессир, я говорю о членах комсомольского бюро, моих двух…
– Подельниках, кандидат. Вы говорите о подельниках.
– Вы находите этот замысел дурным, мессир?
– Замысел, кандидат, превосходный.
– Правда, мессир?
– Которая из двух, кандидат?
– Наша, мессир.
– Ваша правда, кандидат, на крови замешана. И ждет суда.
– Я перед вами, Высочайший Суд.
– Мы ценим вашу решительность, кандидат, но вы забыли, что суды есть и по ту сторону «⨀».
– По ту сторону «⨀», мессир, дело закрыто. Производственная травма, не совместимая с жизнью.
– Не закрыто, кандидат, прекращено за отсутствием улик. Улики, кандидат, оборотная сторона замысла. Их много.
– Но ничего же не найдено, мессир.
– Да, кандидат, не найдено. Следствием. Но почему? Улики где, куда пропала ручка «Паркер», подаренная Выдрой? Выдра, ваша подельница или полюбовница, кандидат? Полюбовница, красивое слово, правда, кандидат?
– Правда, мессир.
– Ручка «Паркер». Не самая дорогая, зато с посвящением. Надпись помните, кандидат?
– Что-то про суслика, мессир.
– Не запомнили, а зря, кандидат. Ведь ваша Выдра предугадала будущее своего любимого… не суслика, а сослика, кандидат! «Любимому сослику Ромулику от родственного вида черных выдр». Вот эта надпись, желаете взглянуть?
– Нет, мессир, спасибо, я вспомнил.
– Жаль, не вовремя. Надпись на ручке, ручка на месте преступления. И молоток с запекшейся кровью, и отпечатки пальцев на нем, кандидат. Ваши отпечатки, кандидат.
– Это все, мессир?
– Нет, кандидат, еще по мелочи. Телефонная книжка упавшего с подмостков скульптора с выданными Деримовичем суммами. Суммы говорят о том, что во время первоначального накопления капитала кандидат был непозволительно щедр ко всяким артизанам.
– Теперь все, председатель?
– Нет, кандидат, не все. Есть еще бокал с вином. Мало того что на нем отпечатки пальцев Романа Деримовича, он еще и сосальный след оставил на кромке. Это говорит о том, что кандидат или волновался, или просто любил дешевое вино.
– Да, наследие тяжелого советского детства, мессир. Портвейн и вермут.
– И когда это оно стало тяжелым, кандидат? Когда свои сосальные способности на конфеты обменивали, наслаждая и наслаждаясь, было ли оно тяжелым? Или когда одноклассниц всех на соки свои присадили – так, что они не только вам не отказывали, но и любому, на которого перст ваш укажет. Это правда, кандидат?
– Какая, мессир?
– Вопиющая, кандидат.
– Значит, вы все знаете, мессир? И после этого вы меня кооптировали?
– Не после этого, а вследствие этого, кандидат. Такой дар не всякому при рождении выписывают.
– Вы и про растление знаете?
– Мессир…
– Да-да, конечно, мессир, мои извинения.
– Ваши растления, кандидат. Конечно, или, скорее, бесконечно, знаем мы про опыты ваши с растлением и ценим, ценим чрезвычайно. А за симулятор девственной плевы вам, кандидат, место в джанне зарезервировано младшими братьями нашими – будете наслаждаться себе в саду райском и, заметьте, без всяких юридических последствий…. В отличие от ваших клиентов из гостиницы «Интурист». Ну, шахиды, там-сям… – чуть ли не в травестийном тоне завершил тираду председатель и вместо смеха издал кашляющий звук, похожий на «хе-хе».
– Значит… значит, это вы, мессир, показали депутату антидефлоратор?
– Образно выражаясь, да, кандидат. Нас много, точнее, у нас много – глаз, рук и прочего. А на чьем они теле – не столь важно. Вам это должно быть теперь хорошо известно, особенно в свете пройденных испытаний.
– Да, мессир, я понимаю, исполнитель только часть. Но зачем?
– Зачем? Вы спрашиваете зачем, кандидат? Для коррекции пути, разумеется. Не раскрой наш неистовый депутат секрета растленных малолеток, так бы и застрял будущий олигарх на делах мелких и влажных.
– Но не мокрых же, мессир.
– Не мокрых, кандидат, мокротных. Чахоточных делах. Непросто выбраться из удушливых испарений мелкого развода. Я правильно выбрал термины из вашего тогдашнего лексикона, кандидат?
– Неужели вы все знаете, мессир? Значит, все, что со мной случилось хорошего или не случилось плохого, это не удача, это…
– Это работа, кандидат. Обыкновенная, повседневная работа.
– Значит, все мое счастье подстроено вами?
– Ммм…
– Извините, мессир.
– Счастье, кандидат, подстроить нельзя. Можно создать условия для его проявления. А счастье, или состояние гармоничного единства с Дающей, оно суть дар. Редкий дар, кандидат.
– А про конфеты и, и все такое… Вы что, с самого детства за мной наблюдаете, мессир? Или еще раньше, с самого рождения?
– Мессир…
– Да-да, пожалуйста, извините, мессир.
– Извиняем, кандидат, прощаем, ввиду тяжелого детства. А наблюдаем мы за вами ой как давно, с самой, что ни на есть, червивой поры вашей.
– И про конфеты помните, э-ээ, мессир?
– Отчего не помнить, кандидат. С этого все сосунки начинали. Да вот немногие догадались о том, что не наслаждение лучше обменивать, а его отсутствие, абстиненцию, или, как сейчас говорят, ломку. А вы, кандидат, можно сказать, от младых сосал знали, что вначале дать надо, чтобы потом взять. Сторицею.
– Сторицею? Не помню я что-то, мессир.
– Правильно, не бухгалтер, чтобы гешефты… – Председатель сделал паузу и сказал с явным смакованием: – В цифрах валять.
По зрителям и коллегии пробежал легкий смешок, а потом разом, словно по команде, оборвался. Председатель, наверное, поднял руку, после чего в зале воцарилась гробовая тишина.
– История действительно поучительная, – продолжил невидимый Сокрытый. – И мы попросим брата-прокурора познакомить суд и уважаемое присутствие с ее наиболее яркими деталями.
– Да, это самая настоящая эпопея, – подхватил брат-прокурор, показываясь на экране в облике длинноухого шакала, – ведь после того как наш любезный кандидат растеребенил… – оратор остановился. – Я, надеюсь, всем понятно значение этого слова? – Зал одобрительно загудел и прокурор продолжил: – Да, растеребенил бабам… хм, так записано. Бабам – это понятно? – Зал одобрительно загудел. – Прекрасно… Значит, сосцы он бабам растеребенил до того, что те жизни не видели без сосала Кандидатова. И что, мало было кандидату конфет от баб? Много, слишком много, всех не съешь. Но в то же время мало. Не конфет – власти. И тут на комбинат, где работала его незабвенная матушка, приезжают строители. И с этой самой поры бабы Деримовичу не конфетами услуги сосальные оплачивали, а утехами, что есть те же услуги, только оказанные не ему, а строителям заезжим. Надо сказать, что в обычной жизни его кормилицы еще бы поглядели, дать или не дать пришельцам каким. А с угрозой отлучения от сосала – вся шерсть с них сошла. Почему молодухи шелковые стали? Да потому, что он им пригрозил: нет клиенту утехи – нет и им утешения. Разменял, короче, наш кандидат, одно сосало аж на десять совал.
По залу под хорошо отражающим звуки куполом пробежала волна аплодисментов.
– Это все, брат обвинитель? – поинтересовался Председатель.
– Нет, досточтимый Председатель. Разрешите, я задам несколько вопросов обвиняемому.
– Приступайте.
– Вы знаете, от чего умерла ваша мама, кандидат?
– Да, знаю, ммм….
– Мессир, пожалуйста. Вся коллегия для вас до помазания – мессиры и мисстрессы.
– Знаю, мессир. Она умерла от рака.
– От рака чего, обвиняемый?
– От рака груди, мессир.
– А вы помните, когда она заболела этой страшной болезнью, кандидат?
– Да, помню, мессир, это случилось, когда она на фабрике работала. Так врачи говорили.
– А что случилось с нею в то время, кандидат? Она упала, получила травму или долго работала с вредными препаратами?
– Нет, мессир, она работала с нитками. Это не вредно.
– Тогда что же?
– Ее отчим ударил, мессир, в грудь.
– Не припомните почему, кандидат?
– Однажды он застал ее со мной, мессир. Она мне грудь давала пососать. А он раньше с работы пришел. Мне тогда уже шесть почти было… – голос Деримовича задрожал, он сделал паузу и продолжил со значительной артикуляцией: – Он и меня ударил, прямо в лицо… И сказал, что если «этого змееныша» рядом с нею увидит – губы оборвет слизняку.
– Не оборвал, кандидат?
– Нет, мессир, как видите. Только после этого перестала мамка мне грудь давать. Испугалась, наверное… За меня. – Ромка проглотил ком и глубоко вздохнул: – Наверное, и заболела после этого.
– И не она одна, кандидат, – резко сказал обвинитель. – У всех, к чьей груди сосало ваше прикладывалось, у всех, обвиняемый, жизнь после того не складывалась. Вы знали об этом, кандидат?
– Нет, мессир. Не знал.
– Не складывалась, кандидат, это не метафора. Их жизнь разрушалась до основания. И к настоящему моменту они все исчезли за горизонтом жизни. Не все умерли от рака, конечно. Половина. Остальные кто спился, кого муж зарезал, кто упорхнул «бабочкой ночной» – вначале на обочину, потом в канаву.
– Я должен их жалеть, мессир? – повышая голос, спросил Деримович.
– О нет, кандидат, – почему-то стал оправдываться обвинитель. – Вам следует ликовать при такой демонстрации мощи вашего рудимента. Ведь они всю свою оставшуюся жизнь искали вам замену и не могли ее найти.
– Но я вспомнил, мессир, не все ушли. Капитолина Волкова – о ней даже в газетах писали. Лоховских, правда, но одно неоспоримо – она жива, более того, процветает.
– Процветает действительно и даже числится у нас «на подступах». Вы знаете, чем полезна Братству ваша давняя знакомая, кандидат?
– Нет, мессир.
– Кормлением, обвиняемый. Капитолина Волкова – кормилица Братства. В нашем детском саду брошенных недососков и сирот-овулякров.
* * *
Влажные дельты богинь источали такой аромат под его ладонями, что Деримовичу стоило больших трудов загипнотизировать свой уд от невольного вздымания. Он чувствовал, что еще немного, и он будет не в силах сдержать рвущуюся плоть. Кто, скажите, устоит, даже на краю гибели, перед этим всепоглощающим соблазном божественной близости, перед вожделением, вышедшим далеко за пределы мужской похоти в космические таинство универсального сродства. Да и на Земле, сколь бы ни была разнообразной любовная игра Деримовича, никогда еще не касался он таких тел, и, главное, не просто больших, но при этом совершенных, бархатных, обладающих такой грацией, пластикой и утонченностью, какую не могла продемонстрировать ни одна из уменьшенных копий земных. И эти губы, как будто покрытые тонким слоем светящегося кармина, эти сосцы на полных грудях, в маслянисто-мраморной глубине которых можно было увидеть тончайшие жилки, сетку едва розовеющих сосудов, белесые протоки желез. О, нет, титьки божественной Сиси не выглядели анатомическим пособием для маммологов и пластических хирургов, которые, сколько ни бились, не могли повторить это созданное Дающей совершенство. Наоборот, перси златовласой богини своей тончайшей структурой, скрытой полупрозрачной нежной кожей, были полной противоположностью моделям и силиконовым подделкам и утверждали они как раз то, что так радовало первых падших вестников Богга – бесконечно цветущую, неумолимо влекущую и бесповоротно пленяющую сложность мира Мамайи. Роман сглотнул свой собственный, щедро источаемый сосалом эликсир и перевел взгляд на темную сестрицу Сиси, похожую на выточенную из черного оникса Нефти. Те же совершенные холмы, но уже не мраморно-масляные – агатово-шоколадные, но с тою же, только темной, восхитительно-таинственной глубиной. А золотая пектораль на фоне темной бархатной ложбины подчеркивала идеальные формы еще более экспрессивно, чем в янтарном ущелье Сиси.
Ромка попытался представить всю строгость наказания за харрасмент богинь, но кары в голову совершенно не шли. Он даже застонал от своего бессилия противодействовать чарам и постарался найти перед собой нейтральный участок пространства, чтобы хоть немного утихомирить разбушевавшуюся плоть. Но впереди, и слева, и справа с поднятыми крыльями-руками стояли Исидоры-хранительницы, как будто скопированные в меньшем масштабе со своих божественных сестер.
Богини, по-видимому, заметили волнение кандидата и, качнув бедрами, плотно зажали его между своих тел. Ромка не удержал сладострастного стона, с ужасом отмечая, как быстро наливается желанием его запуганный, но не покоренный уд. Сестрицы разом повернулись к нему со сносящими остатки крыши улыбками и прижали золотые ключи-анхи к своим ртам. Деримович замер, думая о том, что последует дальше. А дальше сестрица Нефти отняла анх от своих губ и, поменяв хват с кольца на ручку, поднесла его к Ромкиному богатству. Кандидат замер, думая, как выпутаться из опасного положения. «Кастрируют, кастрируют!» – крутилась в его голове одна-единственная ужасная мысль.
Он ощутил на своем плече тепло и тяжесть. Это Сиси приобняла его, повернув к нему голову, в то время как Нефти, коснувшись холодным металлом уже порядком разогретой плоти, стала… да, Ромка взглянул вниз и похолодел от ужаса – Нефти надевала покрытую изумрудами петлю анха на его жизненный корень. Пока владелец воспаленного достоинства пребывал в тупой медлительности, само достоинство соображало куда быстрее – в один миг умалившись так, что смогло бы пройти в игольное ушко.
Деримович поднял голову и повернул ее направо. Заметив его взгляд, Сиси собрала губы в тугой бутон, а затем распустила их в воздушном поцелуе, обнажая ряд крупных белоснежных зубов.
Теперь к Нефти: темная сестрица уже отняла анх от чресл Деримовича и, поднеся его к глазам, глядела на кандидата через петлеобразную дырку магического фетиша. Она что-то прошептала ему и указала анхом на центр завесы, на которой, оказывается, уже целую минуту вращалось разгневанное око Высочайшего.
– Мальчик, – шепотом произнесла Нефти, но Деримовичу показалось, что она пела. – Навигатора, мальчик, слушайте.
– Да-да, – непонятно к кому обращаясь, сказал Роман, впервые удовлетворенно отмечая покорную мизерность непослушного уда.
* * *
– Покрова снимите со стоящего на входе, – раздался повелительный голос, и только теперь Роман смог оценить, но пока еще не увидеть, глубину пространства, отозвавшегося мягким эхо. Он обвел взглядом траекторию пролетевшего возгласа, но все, что он смог разглядеть, – это матерчатый куб, натянутый на четырех Исидор в углах. Правда, верх его камеры сейчас был не просто тканью – на нее проецировалось уже знакомое ему строгое око Промыслителя, только теперь не в одном треугольнике, а в целом наборе вращающихся фигур: от квадрата и далее везде, как в иллюстрации из учебника геометрии по вычислению числа пи.
Повинуясь председателю, девы-Исидоры сделали несколько змееобразных движений своими гибкими телами, и легкая эластичная ткань поднялась по их спинам вверх, открывая кандидату горизонтальную глубину храамова пространства.
– Божже! – невольно воскликнул он, глядя на сидящую перед ним судебную коллегию.
Было от чего призвать к Вседержителю. Не в каждые Большие Овулярии на Судном месте заседают двадцать два совершенных арканарха старшего расклада – в териоморфном облике, при всех регалиях и знаках различия.
Три ступени вели к присяжным глашатаям двух правд, но ни один смертный не помыслит ступить на священный постамент, где вершится Правосудие и поддерживается баланс двух истин.
А вот и она, их мать, двуперая Маат, явленная черно-белая правда, прекрасная красотой обеих сестер своих Сиси и Нефти, одетая в полосатую тунику, восседает внизу, под пустым креслом Председателя.
Слева от ее трона – кафедра прокурора, справа – адвоката, а прямо под ногами – серебряный полумесяц правды с двумя чашами, нанизанными на его острые концы.
* * *
Заняв свое место, Платон какое-то время не мог оторвать взгляда от богини двух правд, настолько совершенной казалась ее неподкупная красота. Глядя на ее широко открытые глаза, устремленные куда-то поверх стоящего перед ней кандидата, Онилин неожиданно понял, что изобразительная манера египтян отнюдь не условна – ведь он, рассматривая профиль Маат, видел ее огромные глаза почти анфас, но и в тот момент, когда богиня поворачивала голову, глаза ее были столь же велики и столь же вызывающе миндальны.
В отличие от своих сестриц, на богине Правды было минимум украшений. Повязанная вокруг головы ленточка, удерживающая два пера, простое семиярусное ожерелье и браслеты из вьющихся змеек чуть повыше локтей: золотая – на правой, и серебряная – на левой. Маат улыбнулась и с торжественной медлительностью подняла руки, простирая их вперед и вверх, чтобы показать стоящему на входе Деримовичу свои прекрасные, не запятнанные кривдой ладони. Платон почему-то встал и, обратив полный восхищения взгляд на богиню, принялся нашептывать в ее адрес стихийный, но искренний гимн.
Маат, руки ее – нежней, чем у няни, взгляд ее ласковый – как у лани. Правды ланиты стыдливо румяны, в улыбке Маат – невинная мама. Груди ее – полны чистоты, бедра – круче смелой мечты, ноги Маат стройнее колонн, стопы ее – суровый закон.
О, Маат, мать чистоты, по правде суди, лево и право строго блюди. Черное с белым мешай пополам, чтобы баланса хватило и нам.
Его транс прервали аплодисменты. Онилин очнулся и увидел, что взгляды старшего расклада направлены именно на него. Оказывается, он читал свою молитву довольно громко – все расслышали и… оценили по достоинству. А вот он, уйдя в неведомые дали с Маат в душе, даже вздрогнул, увидев вместо лиц обращенные к нему морды: львиц, шакалов, кошек, баранов, крокодилов, птиц и какой-то странной разновидности обезьян.
Голос председателя вернул его к нормальному восприятию происходящего. Видно, подзабыл он за годы вынужденной отлучки свои ощущения от облика Верховного Суда.
– Чтим Маат, чтим справедливую, верим в правду твою сокровенную, выбор твой равноценный, – нараспев начал невидимый председатель.
– Чти-им, чти-им, чти-им! – с искренним воодушевлением поддержал Сокрытого зал.
– Нема! – призвал председатель.
– Нема! Нема! Нема! – несколько раз пронеслось под сводами Храама.
Маат молча кивнула и поставила свою правую ногу на месяцеобразные весы.
* * *
Взгляд Платона то и дело падал на спину Исидоры севера, стоящей между ним и его недососком. Охранительница кандидата, покрытая и открытая, на протяжении допроса и всего представления стояла так, что казалась статуей. И это с поднятыми руками, на которые натянуто покрывало. Что за выдержка, что за сила! Но почему покров до сих пор не убран, почему его недососок не может взглянуть на все великолепие Храама: с горящим в самом зените купола Глазом и великолепным освещением, льющимся из глазниц ста сорока четырех тысяч павших защитников Кургана.
Мистагог Деримовича, конечно, догадывался о причине подобной осторожности со стороны Совета, но старался не думать о таком повороте дела.
Но в глубине души он знал, что сегодняшнее посвящение пойдет по совсем другому сценарию.
Иначе зачем за спиной кандидата у прямоугольного алтаря появились две неуклюжие фигуры с мешками на головах? И зачем их ноги привязывают к мраморным столбам?
Да, видно, придется недосослю его кадавров обслуживать.
А если его на кадавров выводят, значит, он по третьему разряду идет.
А если по третьему разряду, то… И Платон понял, зачем над головой Деримовича до сих пор натянут покров.
Его размышления прервал голос Председателя:
– Вы показали себя с самой превосходной стороны, кандидат.
– Благодарю, мессир, – отвечал польщенный недососок, одновременно украдкой поглядывая на налившиеся соски его божественных спутниц.
– Не стоит, кандидат. По совокупности заслуг исповедования и прохождения по решению Совета вы удостоены права войти в высший состав сосунства экстерном.
– Я польщен, мессир, – сказал Ромка, в очередной раз удивив своего наставника.
А наставник, только-только с облегчением вздохнувший по случаю удачного прохождения испытаний его подопечным, чуть не одеревенел. Конечно, если Деримович справится – ему честь, хвала и вечное членство. А если нет…
– И вам по установлению 11-му пункт 9 необходимо обслужить двух кадавров, – продолжал свою речь Сокрытый.
– Я не понимаю, мессир, – честно признался стоящий на входе.
– Это просто, кандидат. Не сложнее, чем разглядывать сосцы двух Матерей. Постеснялись бы на мамок пялиться. – Величественный голос Бесплотного выглядел вполне органичным и в шутках. Хотя, если в удерживающих Романа жрицах признать подлинных богинь, Аст и Неб Хут[281]281
Другие имена Исиды и Нефтиды, означающие «опору» или «трон» для Исиды, что отмечено ее головным убором, и «владычица дома», который также символически представлен на голове богини.
[Закрыть], то таки да, они если не матери его, то праматери точно. Платон попытался сообразить, сколько тогда им должно быть лет: две, три, шесть тысяч… – нет, с бессмертными такое не проходит. И, кажется, он опять упустил смысл диалога между председателем и неофитом.
– Есть кадавры, их надо обслужить, кандидат, – сказал Сокрытый.
– А кто такие, кадавры эти, мессир? – вопрошал недососок, заставляя Платона предательски краснеть. Но почему Платона, а не этого, где он там сидит, Чурайса, чур его вместе с чурфаком его!
– Это трупы, кандидат, разве мистагог не говорил вам? – спокойно продолжал председатель, явно переводя стрелки вины с Чурайса на Онилина.
– Говорил… говорил, мессир, я в это время… В это время я отвлекся, в общем.
Платон готов был разреветься от такой преданности, смысла которой он не понимал, ведь его роль в судьбе недососка с вхождением в Храам отыграна.
– Ну, раз говорил, тогда повернитесь кругом и посмотрите на своих кадавров.
– Есть ли у меня выбор, мессир? – спросил Ромка, оставаясь на месте.
– Выбор?
– Да, если я откажусь… обслуживать… кадавров?
– Мессир…
– Да, откажусь, мессир.
– Выбор есть, кандидат, разумеется, есть… Мы никого не оставляем без выбора. Вы можете обслужить кадавров или… остаться в Храаме до следующих Овулярий.
– Зачем, мессир?
– Затем, кандидат, чтобы повторить все сначала и обслужить уже четырех либо встать в очередь на обслуживание самому.
Пока Роман пытался выторговать себе нечто такое, чего сам не знал, зал начал шуметь, послышались презрительные выкрики, туалетный юмор насчет пидагога-мистофила и прочие гадости… Как ни странно, даже в Храаме под Всевидящим Оком можно было устроить бардак.
– Silentium! – призвал председатель, в то время как богини-хранительницы Деримовича разворачивали своего мальчика лицом к новому испытанию.
– Но они стоячие, мессир, – удивился недососок, рассмотрев мнимых кадавров. Он попытался повернуться в сторону Совета, дабы не показаться невежливым, но божественные его проводницы вернули голову кандидата на место.
– Нет нужды, кандидат, вертеть головой. Вы всегда смотрите на нас, а мы на вас, – произнес загадочную фразу Сокрытый и, сделав паузу, добавил: – А кадавры действительно стоячие, кандидат. Считайте, что вам повезло, стоячих обслуживать будете. А вы каких хотели, лежачих?
– Я… – Ромка растерялся, он вообще не хотел кого-то там обслуживать, – я не знаю.
– А мы знаем, – ровно, но Платону показалось с ехидцей, сказал председатель… – что лежачих… не обслуживают.
На последних словах териархи в крокодильих масках сдернули с вошедших мешки, и те из присутствия, кто мог видеть и слышать происходящее в Храаме в истинном свете, невольно ахнули.
На роль кадавров сегодня назначили двух очень известных людей. В какой-то степени слова председателя о кадаврах можно было назвать истинными, несмотря на их «стоячесть». По крайней мере, по ту сторону «⨀» они уже давно считались покойниками. Или, говоря точнее, если журфеню вообще можно называть точной, знаковыми и даже алармовыми покойниками, – то есть такими трупами, по которым колокола звонят не в фантазиях писателей, а с вполне реальных колоколен. Хотя применительно к сегодняшним кадаврам реальные колокола звонили только в одном случае – по безвременно усопшей… Да-да, усопшей, потому что под красной тряпкой скрывалась одна известная правозащитница, пусть и непонятно чьих прав и по чьему велению защитница, вероятнее всего, по щучьему, но точно не по произволу ко второй ступени Храама допущенная – что ж, любите и жалуйте, сестра-дельфина Диана Воган де Каган, известная по ту сторону «⨀» как Либерия Ильинична Синюшная.
Под черной накидкой скрывалась еще более важная птица, как по ту, так и по эту сторону «⨀», – чрезвычайно авторитетный бизнесмен и брат-адельфо Асос Дзасосович Сосилава, еще не так давно нежно погоняемый в Братстве Сосо и даже Сосиком. И вот перемена судьбы: на пустом погорели ренегаты – Либерии обряды Храама высмеять вздумалось, и не в узком кругу – публично; а Сосик, имея старую привычку разливать бабло по емкостям разным, вообразил, что тем же макаром и молоко девы можно распределять: чтобы кому «в рот текло», а кому «по сусалам стекло».
Краденое, между прочим, молочко. А ведь на своей ступени должен был знать он меру ответственности, как и то, что и капля не пропадет с сосцов Млечной под Оком Недреманным.
Око Недреманно – это не камеры слежения какие. Всевидящее оно.
Круглосуточного наблюдения.
* * *
– Ой, голубки, ну спасибо, вызволили-таки! И сразу на бал, вока! – подала голос Либерия Синюшная, осматривая пространство Храама. – Я уж думала, сидеть мне в зиндане этом коммуняцком[282]282
«Зинданом комуняцким» во времена ЭПН называли подвалы Лубянки т. н. правозащитники. – Вол.
[Закрыть] до тех пор, пока Боренька не объявится.
– Либерия Ильинична, – обратился к Синюшной голос невидимого председателя.
– Ась, – отозвалась певица свобод.
– Пришло время.
– Чего время, простите? – Обнадеженная Либерия все еще не могла прийти в себя от радости, хотя кое-что ее начинало смущать. Например, привязанная к столбу нога.
– Время прощаться, сестра.
– Ну так прощайте, – сказала Синюшная и дернула за веревку. – Крепкая, – только отвяжите вначале.
– Мессир, – напомнил свою титулатуру председатель.
– Ну, пошло же, мессир, – продолжала дерзить Либерия, – взрослые люди, а все этого Булгакова в пятой копии мусолите. Мастер-грандмастер нашелся! Фаланд-Воланд, ха-ха!
– Какой Булгаков, сестра Синюшная? – Голос председателя был спокоен, но в нем уже слышались зловещие нотки. – Я Дюма больше люблю.
– Неужели, – Либерия обернулась назад и, завидев Кадуцей Братства, заикаясь, продолжила: – Мессир? Это и есть Храам, мессир?
– Он самый, сестра.
– Я думала, все это сказки… мессир. Детей пугать. Я не хотела. Я не знала.
– Мы тоже, сестра, думали, что вы сестра, а вышло… Но у нас мало времени, сестра. Не желаете взглянуть на свою кончину и похороны перед обслуживанием?
– Отчего не взглянуть, мессир, – хохотнула Синюшная, оценив юмор председателя.
– Смотрите, сестра, – сказал председатель, и сразу же вслед за его словами на полу перед Синюшной появился ряд быстро сменяющих друг друга картинок. Кадр первый: раздетая до наряда Евы Либерия Ильинична лежит на мраморном полу рядом с бассейном. Она не двигается. К ней подходят два человека с повязками на лицах, расстилают рядом черный мешок. Грубо переворачивают, ругаются матом, обзывают тушей, памятуя вес. Еще слышно слово «докаркалась». Крупно лицо, запавший язык и закатившиеся глаза. На шее отчетливо видна красно-синяя полоса – след от шнурка. На следующем кадре у Синюшной, немало повидавшей на своем веку, вырвался сдавленный крик: еще бы – в кадре была она сама, бледно-зеленого цвета, с огромным и грубо зашитым Y-образным разрезом от лобка до плеч. Далее гроб, цветы, несколько фрагментов фальшиво-пафосных речей: эпитафия Первого Лохатого канала, где о ее кончине с притворной скорбью и затаенным облегчением сообщил сам генеральный, потом явно наигранная скорбь и плохо скрываемое презрение в «обязательно расследуем» из сжатых губ локапалы во время пресс-конференции… Потом комья земли с микшером на лица пришедших проститься: крупно – вечно вздернутый нос Чурайса, псевдосочувственные воловьи очи Минцова, сжатые губы Ковалева, телемост из Лугдунума с обвинениями в адрес мстительного Нетупа от изгнанного брата Онилина… Да вот же и он, Боренька, – сидит чуть поодаль, хоть и спрятался под маской с длинным клювом.
