Текст книги "SoSущее"

Автор книги: Альберт Егазаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Со стороны профанического невежества, само собой, этот коллективный экстаз в бывшем клубе лагеря «Красная Заря» выглядел чем-то средним между съездом приснопамятной КПСС и утренником в дурдоме. И лучшей маскировки для Союза СоСущих быть не могло. С дурачков и сектантов – каков спрос? А властители в бирюльки не играют. Каждый знает… И даже спрятавшиеся в нише лазутчики от опазиции, которым удалось проникнуть в святая святых Больших Овулярий и которые, разумеется, благополучно ускользнут от шир младшего зверсостава, сыграют свою роль в прикрытии Братства. Ведь они наконец-то смогут рассказать оболваненному лохосу «всю правду», раскрыть всю подноготную (больно!) их плачевного, но не безнадежного положения. Пусть узнают о том, что ими управляют отнюдь не пришельцы и даже не титаны с атлантами, а всего лишь бесноватые, но при этом недалекие безумцы. И что они, эти собравшиеся в ветхом пионерском зале горе-заговорщики, скорее олигофрены, чем олигархи. И совершенно идиотские ритуалы у них, ведь эти адельфы даже в анус не целуют неофитов, а всего лишь пальцы обсасывают, и планы их по достижению господства смехотворны и невыполнимы, и вся их конспирология давно разжевана до крошек, что запутались в бороде Негуда. И вообще, осталось ткнуть пальцем в их картонную пирамиду, и она развалится, как карточный домик 22-х начал, или как воздушные замки строителей каменных гор. Вот и вся тайна. Можно сказать, всем тайнам тайна.

Тайна голого короля.

– Чуешь? – дождавшись, когда уляжется овация, спросил Платон Ромку.

– Кого? – Мюрид повернул голову, демонстрируя свою готовность впиться во вседающую Ма.

– Верно улавливаешь, – Онилин одобрительно похлопал ученика по плечу. – Не что, а кого. Кого-кого, незапятнанного, кого же еще?

– Чую, как в носу что-то свербит. Я думал, это от лохани чьей-то.

– Снова в точку. Только не от лохани. Лохань у нас на всех одна. А вот лоховище незапятнанного особый аромат источает.

– Я бы сказал, вонь, – сказал Ромка, демонстративно зажимая нос.

– Не дури, – тихо сказал Платон, – не нос его чует. Сам знаешь что.

– Знаю… только как я сосалом презрение выкажу?

– А у нас тут не театр, чтобы сценки разыгрывать. Но незапятнанных здесь быть не должно, – утверждая это с видом глуповского градоначальника, Платон повращал глазами и, как будто что-то заметив, уставился в левый дальний угол зала.

– Нашли? – спросил церемониарха подопечный.

– Обнаружил, – сказал Онилин и трижды топнул ногой в истертый паркет.

Получилось довольно громко. В зале воцарилась мертвая тишина. Платон поднялся во весь рост и громко объявил:

– Незапятнанный среди нас. Внимайте, братья.

Онилин остался стоять. Вслед за ним встали и остальные участники собрания, обнажая свои рудименты. В углу партера и на галерке балкона раздались панические возгласы и призывы к бегству. То всполошилась просочившаяся опазиция, которая всерьез решила, что именно она представляет опасность для «молочных братьев». Все смельчаки, конечно же, счастливо сумеют избежать поимки и расправы. С этой целью их сюда и заманили, чтобы они сами смогли подслушать величайшие тайны закулисы, а потом выставить братьев в их истинном, разумеется неприглядном, свете. Все шло как по маслу. Недаром Платон Онилин прослыл мастером подобных представлений. Хотя и без накладок не обошлось. Один из приглашенных териархов был не проинструктирован насчет псевдолазутчиков, и его грозная шира едва не сгубила юркого журнаша, то ли из желтого, то ли из красно-коричневого лагеря. Слава Боггу, оказавшийся рядом сосунок быстро нейтрализовал смертельный укол – фактически убитый журнаш поднялся с таким видом, как будто видел самого Вседержителя, и чуть опять все не испортил, оставшись стоять с открытым ртом. Только получив легкий разряд одного из окочуров, он, прикрыв голову руками, бросился догонять своих.

А настоящий незапятнанный сидел по центру партера, спрятавшись под давно не используемый аппаратный стол.

Огромная лапа Сахим Бея выдернула лазутчика прямо под рудименты ощетинившихся адельфов. Лох был бледен, как полотно. Зубы его стучали, узкие плечи незапятнанного трясло, но глаза… глаза его горели огнем дьявольской, неистощимой ненависти.

Сгрудившиеся вокруг пойманного лоха адельфы вытянули носы и губы, териархи обнажили свои мощные ширы. Рудимент Бея, томно извиваясь, прошелся по спине добычи, нащупывая кончиком устье лоховища.

– Неширянный! – на диалекте позднего Брежнева, пытаясь удержать разбухший орган от инстинктивных действий, выдавил из себя Сахим. Но каких трудов это ему стоило! Сок желания так и капал с нижней губы Бея, а его орудие непроизвольно, чуть не разрывая териарху рот, сокращалось, норовя тайком от хозяина вонзиться в девственный рудимент незапятнанного.

– Сахим! – окрикнул териарха Платон.

Сахим вздрогнул и медленно обернулся, пытаясь помутневшими от желания глазами обнаружить источник помехи.

– Сахим, – еще раз, но уже с командно-презрительными нотками произнес церемониарх, и шира Бея стала медленно, с явной неохотой убираться внутрь. – Ты забыл, через него «стоящий на входе» перешагнуть должен. Богг послал нам незапятнанного для испытания силы грядущего сосуна.

На последних словах шира Бея вздрогнула и как-то очень быстро скользнула внутрь.

Теперь неширянного, точно редкого зверя, осматривали со всех сторон, по ходу обсуждая факт исчезновения этого подвида лохов. Сам же пойманный лазутчик оставался абсолютно нем: ни лозунгов, ни проклятий, ни мольбы. Настоящий незапятнанный. Восхитительная находка для кандидата в сосунки.

Платон подал знак стоящим наизготовку лохобоям, и те, резко подавшись вперед, начали вязать шпиона – да с таким рвением, что сладостный аромат его девственного лоховища грозил неисправимо испортиться адреналином отчаяния и ужаса.

Церемониарху пришлось вмешаться еще раз: он цыкнул… да, просто цыкнул, но этот привычный для мелкой гопоты звук, только рожденный не зубной прорехой, а изданный глубинными отделами спрятанного во рту рудимента и усиленный интрасосальным резонансом[148]148
  Интрасосальный резонанс – неизвестное акустическое явление, возможно, суггестивного действия. – Вол.


[Закрыть] до иерихонской фуги, звучал до того устрашающе, что лохобои вмиг обмякли и сделались подчеркнуто толерантными: с грацией медсестер они деликатно оторвали пленника от пола и нежно, но при этом настойчиво стали распрямлять его заломленные за спину руки.

– Ромашок, – потирая от удовольствия ладони, шепнул наставник ученику, – уходим.

Деримович, закатив глаза в каком-то чувственно-мыслительном экстазе, не отреагировал. Пришлось воспользоваться испытанным средством – легкий удар в копчик – и недососок, впервые в жизни нюхнувший неширянного, пришел в себя.

Платон тихо, по-детски стесняясь, прыснул в кулак заливистым смехом:

– У тебя сегодня не халява, а просто счастье какое-то в саду Едомском! – Взяв ученика за лямку шортов, повеселевший наставник потащил своего подопечного к выходу из зала.

– Странно, – вытирая губы и причмокивая сосалом, произнес Деримович. – Хочется сделать с ним что-то такое… – теперь он смотрел в окно, за которым уже клубилась теплая волжская ночь. – А чем, не знаю.

– Чувствуешь прямо в точку. Остальное приложится.

Миновав холл, они прошли сквозь свои отражения в вестибюле и выбрались наружу – прямо под россыпь набирающих силу звезд.

– А это правда, дядь Борь, что мы не отсюда? – обшарив взглядом Млечный Путь, спросил Деримович.

– Ты о чем, мон хер[149]149
  Обращение, родственное французскому mon cher (мой дорогой) и выражающее высшую степень доверия в Союзе СоСущих. – №.


[Закрыть]?

– Я о Родине, о чем же еще?

– О Родине? – Платон посмотрел на Восток, где прямо над горизонтом восходила Минтака, первая ласточка пояса Ориона, – так о Родине только лохи саратовские вопрошают.

– За лоха еще ответить придется, Платон Азарович, а Саратов, верно, Родина моя, – почти с гордостью произнес Деримович и выпятил губу в доказательство того, что основным рудиментом у него не лоховище числится.

– Братьев тебе здесь пока не назначили. Так что сосало свое раньше времени не распахивай… – поставив на место недососка, Платон задумался и вдруг ни с того ни с сего спросил: – А может, ты и в Астрахани ошивался?

– Было дело, дядь Борь. Там, можно сказать, первые университеты свои проходил.

– Университеты… – хмыкнул Платон, – не Пешков, поди, вдоль Волги расхаживать.

– Ну я эти баржи не тягал, конечно, но Волга мне как мать родная. Самара – это вообще песня.

– Сама Ра? – переспрашивал ученика Платон, еще не придавая значения географии его становления.

– Самая что ни на есть Самара.

– Самая-самая… – бормотал про себя Онилин, не обращая внимания на ученика.

– Платон Азарыч. – Ромка дернул мистагога за боковой карман и показал пальцем в небо. – Так где она?

Онилин взял своего недососка за поднятую руку и направил ее на освещенную фигуру идущей прямо на них Матери воинств.

– Вот она, не видишь разве?

– Ну это же не земля. Баба бетонная, – возразил ученик.

– Это ей и скажешь, когда к ногам ее поползешь и меч примешь. – Платон снова поднял руку Деримовича верх, повторяя жест зовущей амазонки Вучетича.

– Меч? – Ромка повернул полные изумления глаза к наставнику. – Да в этом мече жить можно.

– Можно не только в мече, но и мечом, – загадочно произнес Онилин и потянул руку недососка вниз.

– А… – начал было свое вопрошание мюрид, но Онилин приложил палец к губам.

– Да… сосалом, разумеется, легче, – мистагог говорил это вполне серьезным тоном, хотя вид у него при этом был игривый, – но представлять, как это, мечом – рраз! – настоящему олеарху все же потребно.

– А для чего, дядь Борь? – спросил наставника Ромка.

– Как для чего, Маат тебя не носи! – гневно зыркнул на своего недососка Платон. – Для баланса двух истин, конечно. А так припадешь к сладкому и забудешься – мол, все само течет и в рот попадает, и никто за спиной не стоит, и лохос ножками не топчет, и не шалит, и даже не лопочет.

– Что-то вас опять, Платон Азарыч, на Воздвиженского пробило, – перебил учителя Деримович.

– С тобой потолкуешь, и на Чурайса скособочит. – Онилин, ощерив мелкие зубы, усмехнулся и, вздернув голову с той прометеевой гордостью, на какую был способен только знаменитый «вырубай-с», продекламировал:

 
Ситуация очень проста:
Кожу с лица сдирает змея,
И, хвост проглатывая свой,
Окружает хаос собой.
Здесь точку должен поставить мудрец,
Ибо ко всем приходит…
 

– Пипец, пипец! – в ожидании похвалы радостно вскрикнул недососок.

– Свинец, – завершил катрен Онилин и, ухватив жесткими пальцами Ромкино сосало, медленно с расстановкой сказал:

– Пипец приходит исключительно к лоховидным идиотам, потому что они его сами подзывают, а спрятаться не спешат. Свинец же, мон ами, символ неумолимого времени, Старика с Косой, Сатурном кличут, а металл его… правильно, свинец. Ну, и как ты понимаешь, символ иногда обретает плотность и овеществляется. И где бы ты думал? У некоторых в голове, а у иных – в продолжении шеи.

– Опять стращаете, дядь Борь? – возмутился недососок. – Я вам что, враг какой?

– За врагов мы уже говорили, товарищ Нах. Сейчас нам о сестрах надо.

– О сестрах? – удивился Ромка.

* * *

Платон, нежно взяв подопечного за руку, зашагал в сторону Денежного озера. В клубе сейчас шел процесс сепарации: званые отделялись от избранных, и последние должны были вскорости незаметно уйти на всенощную, в то время как для званых готовилось гала-представление: таинственные ритуалы и ужасающие церемонии, о которых вскорости побегут по землям Дающей самые невероятные слухи, и отважные журнаши, рискуя собственной жизнью, откроют глаза лохоса на бездны коварства и багряные тени порока.

– Две правды, две сестры, как зори ясные: по две на день один приходят, – продолжил Платон рассуждение о сестрах. – Они вдвоем – для нас. Но для себя – одна. В одной их семь, но как одежд на теле. Снимая, получаем пять. Где пять, там три, рожденные из двух. А в двух одно – пока никто не разделил его.

– Дядь Борь, – взмолился недососок, – у меня голова лопнет от ваших считалок: одна, две, семь, пять. Мы чё тут делаем, в бирюльки играем?

– Нет, Ромашок, в бирюльки сейчас братья играют. Хотя откуда тебе вообще о них известно, о бирюльках?

Деримович даже причмокнул сосалом от удивления: неужели эта уйма умища, или наоборот, ума уймища, не догадывается о том, что бирюльками любой лох перекинуться может.

– Ну это же этот, как его, – думал вслух ооцит-недососок, пытаясь вспомнить умное определение для словесных штампов, – идиом.

– Идихом прямехом в гехином, – произнося эту загадочную фразу «а ля древлерус», Платон отвернулся от проказливого недоучки-парвеню и быстро зашагал к берегу прямо через поросший травой пустырь.

Озадаченный, Ромка плелся сзади, не понимая, то ли это он опять не расслышал наставника, то ли патрон снова издевается над ним.

– Платон Азарыч, – жалобно сказал Деримович, – ну, может, хватит, ребусами, а?

– До ребусов, точнее, ребисов… мы еще не добрались, – сказал Платон с той неподражаемой интонацией намека на дурную бесконечность, которая не оставляла Ромке ни единого шанса выйти сухим из вод тайного знания. От подобной перспективы кандидат в сосуны даже тихонько завыл. Благо было на что – полная луна щедро заливала Критские луга и темную гладь Денежного озера своим серебряным светом.

– Да, нелегко в ученье, Ромка, – согласился мистагог. – Но если ты не научишься свой базар контролировать, не раскроются пред тобою кисельные берега двух правд, а не разойдутся берега маатовы, не видать тебе белой реки, а не узрев реки, не сможешь испить молока девы.

– Я понимаю, – вкрадчиво начал недососок, – а братья что, действительно в бирюльки играют?

– Играют, Ромка, еще как играют. В опасную игру, скажу тебе.

– Азартную? – Деримович вытянул вперед губы, как будто хотел поцеловать ими саму Фортуну.

– Да уж азартней не бывает, когда сам Азар судит.

– А кто это такой, Азар.

– Бог, мон ами, не знаешь разве?

– Он же один, Богг, и един, – возразил Ромка, – сами учили, а теперь…

– Учил, – перебил его Платон, – и человек, знаешь, тоже один и един, и «все такое прочее», а вот гляди, чудо какое, я ж… с тобой… разговариваю.

– Да-да, конечно, – поспешил огласиться Ромка, опасаясь очередной Платоновой диатрибы[150]150
  Гневная, часто обличительная речь.


[Закрыть].

– Чего да-да. Игра в бирюльки и тебя, между прочим, касается. Коснется, точнее, когда подрастешь… К следующим Овуляриям.

– И в чем смысл? – из чистого послушания спросил Деримович, хотя ему смерть как не хотелось подводить учителя к новым прорехам в его подготовке.

– Смысл в том, что помазанника нужно избрать на изгнание.

– Козла отпущения, что ли? – не удержался от ремарки ученик.

– Его, – искренне удивился Платон, – а ты опять, что ли, тыкал в небо, а попал прямо в глаз?

– Не-е, – довольно ощерился Деримович, – чисто логика, нах. Мы еще в школе такое практиковали. Чтобы один за всех.

– Тоже жребий тащили? – поинтересовался Онилин.

– Угу, – ответил Ромка, наклоняясь к воде.

– И ты полагался на волю Азара? Спички ломал или кости бросал?

– Спички надежнее, когда есть палец в кулаке, – весело проворковал Деримович, трогая ртутную поверхность озера.

– Палец в кулаке – тоже занятие, – с профессорским видом заключил Онилин.

– Да-да, – обрадовался похвале Деримович, – только тяжело очень.

– А ты куда-нибудь еще… э-э, совать не пробовал? – не снижая градуса серьезности продолжал наставник.

– А куда еще… – И тут Ромка, почуяв неладное, запнулся. – Платон Азарович! – поняв гнусный намек, воскликнул он в возмущении.

– Вот видишь, какие шутки, бывает, Азар откалывает. Начнешь за здравие, а кончишь… – и Платон, не договорив фразы, наконец-то по-настоящему рассмеялся, – в кулаке.

– Я серьезно, мне ж экзамен сдавать, а вы все на грех Ананьев свели.

– Серьезно, брат… а-а, сцуко! – выругался наставник, не успев до очередной ошибки сформулировать мысль. – Серьезно, недососль, сейчас братья в бирюльки играют на помазанника. А мы с тобой гуляем. Потому как печать Ее на нас лежит. Мы вне жребиев, и арканархи вне, и все, кто выше тетрархов, – вне. К тому же к этим Овуляриям сложилась уникальная ситуация, когда нет ни оглашенных, ни оступившихся. А лохос в недовольстве лопотать начинает. А от лопота у него градус поднимается. Ну а чем выше температура, тем больше недовольства. В итоге что? В итоге перегрев. За перегревом – топот. И неизбежный взрыв. Что делать, спрашивается?

– Ну как что, лохобоев звать, – с видом диктатора сказал Ромка.

– Эка у тебя просто. Лохобои волну только дальше погонят. Дойдет она до края и вернется – мощнее и круче. В этом случае один выход остается – лохоцид. Но СОС к нему не готов. И никто, по правде сказать, не знает, как это будет выглядеть: дырки дырявить. К тому же конвенции рвать – дело исключительное.

– А с кем рвать, дядь Борь, не с лохами же договоры заключены?

– Ты что, не знаешь, кто за лохосом у нас присматривает?

– Нет, – честно признался Деримович.

– ВИП(б), – раскрыл тайну Онилин, но заметив, как Ромка мучительно закатил глаза, пояснил: – Всероссийская Истинная Партия (большевиков). Пока справляется. До топота дела не дошло. Вот от них-то заявка на помазанника и приходит, с мотивировкой, прогнозами, – по всей форме, короче. От законных, можно сказать, дэмагогов[151]151
  Дэмагог – в переводе с греч. буквально «водитель народа».


[Закрыть]. Придется уважить.

– Да, херовато получается, – согласился Деримович.

– А почему такое получается, я тебя спрашиваю? – вскинулся на ученика Онилин. – Не знаешь?

– Что получается, дядь Борь?

– Что помазанников им подавай?

– Ну так вы сами объяснили. Рванет, мол.

– А почему рванет, а? Почему? Потому что все сладкими хотят казаться и гладкими, как эта, как ее? – Судя по тому, что Онилин начал забывать слова, тема его касалась лично. – Ну которая выскальзывает.

– Пиявка? – подсказал Деримович.

– Сам ты пиявка, – Платон наморщил лоб, – амеба! А давление… его стравливать надо, тогда и помазанники не потребуются. Нет, потребуются, конечно, но не так, чтобы только давай.

– А что они там делают сейчас? – спросил Роман, осторожно уводя патрона в сторону от болезненной темы братьев-в-отлучении и козлов-в-отпущении.

– Сейчас… – произнес Платон, подняв голову к звездам, – так, Минтака взошла, теперь Антарес, значит… жребий они уже бросили… Сейчас херовод, наверное, водят.

– Хоровод?

– Ну да, хоровод, только через «е». Все обходят помазанника и отряхивают с себя на него персть грехов своих и шелуху гнева народного. Ходят и приговаривают: «На тебе грехи наши, и заботы наши, и тяготы наши, на тебе гнев их, на тебе зависть их, на тебе скорбь их, на тебе глаз их».

– А потом? – заинтересовавшись церемонией проводов козла отпущения, вопрошал Деримович.

– А потом, потом откроют дверь, и на улицу, прямо в Лохань.

– Ужас, нах, – прошептал Роман, берясь руками за голову, – какое же это молочное Братство, если свои своих на растерзание в Лохань швыряют.

– Не швыряют, – отрезал Платон. – А провожают. И с почестями провожают, по выбору Всемогущего, рукою Азара водящего, бирюльки избирающего. Чтобы как можно больше шелухи развеял, перед тем как пропасть.

– Почему же пропасть, дядь Борь? Если он сильный, помазанник ваш, он что, хуже лоха чилийского?

– За чилийского не скажу, а саратовского, – и Платон двумя пальцами приподнял подбородок недососка, – точно хуже… А потом пинают его. И приговаривают: «Иди в отпущение. Собери прощение, искупи у них грехи наши».

– И как же их искупать? – спросил Деримович.

– А того знать никому не дано. Лохос сам назначает меру искупления. Но зависимость есть – по ненасытности отмеряет.

– Ну, тогда я вообще братьев ваших не понимаю. Да и вас, дядь Борь, тоже. Если есть риск козлом оказаться, нафигасе перед лохосом понты колотить? Не проще ли где-нибудь на островах жить не тужить?

– Богг ты мой, как же я раньше не фпер, – передразнил Платон ученика, – на островах живи не тужи, ешь бананы, рябчиков жуй.

– Ну, так что мешает?

– Братский долг, Рома, мешает, а про сыновний я и не заикаюсь. Сыновний тебя вообще с ума сведет, когда к персям Ее приложишься, – Платон присел на корточки и стал чертить на песке вытянутую, похожую на елку фигуру. – Понимаешь, – сказал он после некоторой паузы, – ведь за награбленное отвечать кто-то должен. А без ответчика, получается, раз и нету – испарилось. Куда? Пары начнут искать, воду мутить, лопотать не по делу. А так, с помазанником, все твердо у лохоса в понимании: за ним наше числится, за ним, гельмантом проклятым, на нем кровь земли нашей. Справедливость, мин хер, не утопия, справедливость – инструмент чрезвычайно эффективный. Только им пользоваться грамотно надо, с умом да расстановкой. Баланс здесь тонкий, тут надо так меж двух Маат встать, чтобы и братьев не распугать, и лохос из-под контроля не упускать. Так что, хош не хош, а отвечать придется. Не тебе, ты сосунок ласковый, а за тебя – помазаннику перед ангелом гнева народного.

– Как это отвечать? – встрепенулся Деримович, – вы это что, Платон Азарыч, на пересмотр итогов намекаете! Так их, итоги эти, даже враги признали. И слова, что за слова, нах! И как вас, дядь Борь, от них набок не своротило! Сами же словарь разрабатывали: эффективно управляемое, священное, неприкосновенное…

На слове «неприкосновенное» палочка в руке Онилина замерла. Он медленно повернулся к подопечному и произнес:

– За то, что от братьев помазанных не отрекаешься, – зачет тебе, стоящий на входе. Но такую пургу здесь, по эту! сторону «⨀», – Платон смахнул выступивший на лбу пот, – здесь такого себе даже Чурайс не позволяет. Хотя своими чубаят он любой мозг залить может по самое небалуй.

– Ладно, Платон Азарыч, я по привычке стойку принял. Вы же сами учили, что лучше недососать, чем под ширу попасть. Баланс я теперь, кажется, усекаю. Только вот одного не пойму, какой смысл братьям понты колотить, не ради же «общего дела» они по лезвию ходят?

– А пенсия? Про пенсию ты забыл?

– Пенсия? – Роман затаил дыхание, думая, что крыша мистагога окончательно съехала на совковую ностальгию.

– Ну, пансион, если хочешь, – поправился Онилин. – Так вот, правило баланса звучит так: будешь тихо сидеть, гнева не стяжая, на заслуженный отдых без коэффициентов отправишься – ну там, на шампанское и девочек, на лодчонку какую оно хватит, конечно, – но так чтобы на палубах щеголять, борты в небо поднимать и островами командовать – это… – Платон схватил себя за челюсть, едва не проколовшись на очередном «брате», – …го недостаточно.

– А примеры, примеры есть дядь Борь?

– Ну вот, Гусвинского знаешь?

Ромка кивнул головой.

– Вот на долях от беспредела и на процентах гнева народного он и сидит.

– Это как?

– А так, что он как раз за награбленное и отвечает. И не стесняется этого. А потому воздастся ему по мере справедливости.

– И много он от гнева народного накопил? – поинтересовался Роман.

– На старость с островами хватит, – утешил Деримовича наставник, – если доживет, конечно.

– А что, его вальнуть хотят?

– Нет, про это забудь. Ты же сам видел, как сегодня такие дела решаются. Дела и раньше, в общем, так решались, а то, что там в подъездах стрелялись, бомбы под колеса подкладывали, так морковку и то – прореживать надо. Особенно такую, что прет без пределу. Согласись, беспокойный контингент был… Ну, как пороги на реке – шумят и потокам финансовым мешают течь беспрепятственно в… – И тут Платон, вспомнив хоть и позднюю, но лихую молодость с запахом тротила, коньяка и бесчисленных щелок, неожиданно оборвал тревожную мысль.

– Да… – продолжил он после некоторой паузы, – а теперь он просто покойный, бес там или ангел, теперь уже не разберешь.

– Тогда чего теперь Гусвинскому опасаться, если не «братского» заказа.

– Жребия, Рома, жребия, – подмигнул недососку наставник.

– А что, у Азара вашего тоже палец в кулаке имеется?

– Еще какой палец, Ромашок, – рассмеялся Платон, – не палец, настоящий перст Божжий.

* * *

В то время как Платон давал последние инструкции своему протеже, в Доме собраний драма оглашения и отпущения помазанника с возложенными на него народными чаяньями подходила к своему финалу.

Оглашенного жребием Гусвинского выводили через боковой подъезд на свет Божжий и волю Дающей. И хотя над Волгой уже висела глубокая бархатная ночь, полная луна и зажженные факелы братьев создавали воистину космическую картину проводов помазанника в страшную пустыню под названием Лохань.

Первая неожиданность для оглашенного заключалась уже в том, что теперь никто из братьев не называл его ни по имени, ни по фамилии. Отныне его титулом стало имя одного из падших ангелов[152]152
  Очевидно, Азазел или в другой транскрипции Азазель – демон пустыни, которому древние семиты (иудеи и арабы) в день «отпущения» жертвовали нагруженного грехами козла. Упрощенную огласовку установить не удалось. – Вол.


[Закрыть] в упрощенной огласовке со множеством обидных эпитетов: отпущенный, оглашенный, жеребый, лохатый, блеющий…

Оглашенный Гусвинский нес свое грузное тело под громкое улюлюканье бывших адельфов. Перемена статуса разительно переменила его облик. Когда-то осанистый, степенный и важный, теперь он едва волочил налившиеся свинцом ноги. Его лицо, обычно высокомерное и бесстрастное, сейчас, на пути к олигархической Голгофе, выражало… нет, не испуг и подавленность, как того следовало ожидать, а высшую степень удивления происходящим. Еще бы, ведь его положение в Пирамиде Дающей считалось совершенно незыблемым и, надо сказать, не без оснований: именно благодаря хлопотам и щедротам Гусвинского никогда не оставались внакладе ни жеребьевщик, ни комиссия по отпущению, ни сам капризный Азар в лице его высших жрецов. И вот так позорно, после стольких лет беспримерного служения Делу Баланса и потраченных взносов на Правду двух Истин, попасть под оглашение… Ему, медийному столпу, стать медным гадом на столбе позора…

«Но где же ошибка? Кто облагал[153]153
  Это не ошибка в слове «оболгал», а совершенная форма глагола «лагать», т. е. выводить на чистые воды Правды. – Вол.


[Закрыть] его, кто?» – билось сознание отпущенца над неразрешимой загадкой. Да и обращаются с ним теперь так, будто он не почетный адельф высшего сосунства и единственный по сути званый медиарх земли Дающей, а обыкновенный лох с дырой в кармане и тертым «седлом» на спине. Теперь он «лохатый», отчего дистанция между ним и лохосом сократилась до крошечной разницы в комедии положений: если лох, как правило, опущен, то он, Гусвинский, отпущен. И отпущен как раз туда, где только и делают, что опускают…

Последний путь медиарха Гусвинского по эту сторону «⨀» выглядел почти триумфально: в центре каре, построенного из братьев-адельфов, в море огня пылающих факелов. Всего какой-то час назад многие из членов этой странной факельной процессии буквально распластывались перед ним, источая всеми рудиментами тела почтение и лесть, а теперь они с радостью плевали в него. И большинство отнюдь не символически.

Но худшее было впереди. И чем дальше, тем худшему предстояло стать хужее. Теперь вставшему на «путь горя» медиарху придется пройти через собственно ритуал отпущения, а потом, когда струг с голым отпущенцем причалит к берегу той стороны «⨀»… Нет, с этого момента начнется такое, что лучше думать о… да хотя бы о грядущей мести!

Процессия меж тем вышла к воде на прохладный песок. Адельфы, окружив Гусвинского кольцом, ждали мастера экзорциста, который и должен был возглавить церемонию прощания. От реки уже веяло свежестью, если не сказать холодом, и раздетый, в одном лишь опоясании брата, Гусвинский, словно в оправдание своей фамилии, теперь был покрыт синеватой гусиной кожей… К тому же его била крупная дрожь. Жалкий, но не жалуемый, оглашенный, но не обогретый, тщетно просил он братьев дать ему факел. А в ответ ему даже не тишина – только злобные усмешки и ставшие уже привычными плевки.

* * *

Дорисовав последний кружочек внизу загадочного рисунка, похожего на диковинную конструкцию из стержней и шаров, Онилин повернулся к своему неофиту и сказал:

– Так и пойдем, вверх по молочной реке… – сделав паузу, Платон ухмыльнулся, – ты какую сторону предпочитаешь, левую или правую?

– Это вы к чему? – насторожился Деримович.

– Я к тому, что в пространство двух правд можно войти слева или справа, по числу этих самых правд. Или берегов, если хочешь. Вот я тебя и спрашиваю, – сделав ударение на «тебя», сказал Платон, – ты с какой стороны идти предпочитаешь, с левой или с правой?

Почуяв неладное, Ромка внимательно посмотрел на рисунок. Где же он видел такой? Шары и трубочки… Да-да, на письменном столе в кабинете Нетупа – у него много таких было. Все были сделаны из тяжелого блестящего металла с сероватым отливом. Одни конструкции стояли себе просто так, другие покачивались, третьи вертелись и кувыркались. Как-то несолидно для локапалы северо-восточного локуса! Но взгляд от них отвести было очень сложно – тысячи движений простых механизмов складывались в удивительный танец, как ее там Нетуп называл, мировой гармонии?

– Чего замер, не ужалил кто? – Платон посмотрел ученику в лицо. – Так тут вроде Чурайсы с окочурами не бродят и Ширяйлы ширами не размахи…

– Я по центру, дядь Борь, – оборвав патрона на полуслове, решительно рубанул недососок, пытаясь своим нестандартным ответом избавиться от предложенного выбора. Который, как и все у Онилина, явно содержал подвох.

– Прекрасно, мон ами, – Платон потер руки. – По центру, так по центру. А плавать ты умеешь по центру?

– Думаю, не разучился. А что, центр по реке идет?

Платон не ответил. Ступив ногой на деревянный настил, он прошел до середины понтонного причала, оглянулся, поманил Деримовича пальцем и направился к дальнему концу шаткого сооружения.

– Ну так скажи мне, недососок Нах, – заговорил Онилин, дождавшись у себя за спиной нетерпеливого дыхания ученика, – а зачем тебе это, ну, в берега входить?

– А чтобы потом никто меня ни Нахом, ни недососком не обзывал. Даже такие уважаемые наставники, как вы, Платон Азарович.

– Желаешь, церемонию пройдя, инверсию произвести в двуличии и Ханом обернуться навсегда? – спросил Платон, буквально языком ощущая, что проэтический червь все еще копошится в глубинах его речевого аппарата.

– Нет, производя, пройти, – то ли издеваясь, то ли не зная, что сказать, ответствовал Деримович.

– Из Нахов в Ханы? – настаивал Онилин.

– Ну типо, – в каком-то неведомом ему ранее приступе стыда бормотал недососок.

– Амором вместо Ромы хочешь стать? – продолжал издеваться над мистагогом червь Воздвиженского.

– Амором Ханом, – наконец-то преодолев чужеродную робость, заявил Деримович.

Онилин шагнул к наглецу и, обнюхав его сосало, шепнул ученику прямо в ухо:

– Ты на чурфаке хотя бы с основной СОС-легендой знакомился? Или там уже вообще чур потеряли, что недососков без знания основ к посвящению допускают?

– Не знаю, чего там потеряли, а легенду я запомнил только одну, о Бессмертном Властелине, – чистосердечно признался Ромка, но Платона наивное невежество ученика не успокоило, скорее насторожило. Неужели это ходячее сосало не догадывается о том, что Бессмертный Властелин и Амор Хан – одно и то же имя, точнее титул, только в разных системах координат?

Платон, дабы перед лицом грядущих испытаний незамедлительно перейти к подготовке недососка, решил оставить загадку чурфака без разрешения.