Текст книги "SoSущее"
Автор книги: Альберт Егазаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
В чувство его вернул сам представляемый.
– Вот не ожидал от вас, Платон Азарович, такой поэзии. Жаль, не запомню, – немного отрывисто, но без всякой лести и в то же время с интонацией внутреннего или, скорее, отложенного превосходства, сказал человек, не сопроводив свои слова ни единым жестом. – Так что, входить уже? – спросил он без всякого намека на заинтересованность.
Эта мерзкая особенность Нетупа и вернула Онилина в пространство двух Истин. Со злости он грохнул жезлом о приступок, забыв, что еще не выплеснул до конца разъедающие мозг миазмы.
А Нетуп, словно оправдывая данный ему титул шута, встал на руки и так, вниз головой, да еще издевательски закинув одну ногу за другую, прошел несколько метров.
Платон слышал, как беспокойно засопел Ромка на своем алтаре и, чертыхаясь, что-то уронил два раза. «Вантуз», – догадался Платон. Но это не дело. Не положено принимающую сторону вантузами обхаживать. Устав в этом случае строг. Недососку наказаний не предусмотрено, зато его мистагогу несдобровать.
– Сосать, – тихо, но повелительно шепнул Платон в дыру и для подкрепления своих слов продолжил представление Нетупа.
– Впередсмотрительство и косоглядство, ультранеистовство и душегадство, – заключены в сем скопище заслуг, пусть он и не Платонов друг, но Кары грозной младший сын, вождь новый, старый господин, свобод поборник, перст страны, он рулевой срединного пути, магнит желаний, тяжесть поясов, надежда чепчиков, услада дамских снов, он… – Платон набрал воздуха для следующего периода, но ему пришлось прерваться, ибо кто-то осторожно потянул его за полу мантии.
– Я так и вознестись могу, Платон Азарович, – давайте ближе к делу, люди ждут, – почти ласково произнес Нетуп, и Платон впервые почувствовал ледяной холодок, пробравшийся к нему под жаркую мантию.
– Да-да, – собираясь с мыслями, согласился он, но удержаться от главной драгоценности интродукции все же не смог, ибо слишком долго шлифовал он бриллиант выпада, чтобы оставить его без света оглашения. – Он всем нужник, любитель дыр, противнику он моченый сортир, он арканархов величальник, начальникам всегда молчальник и всем молчалкам – грозный командир! – Платон выкрикнул последнюю фразу со сдержанной страстью, как какой-нибудь Чурайс на собрании миноритарных акционеров. – Его представляю, идущего по тонкому льду симпатий к кисельным берегам Млечной, локапалу северо-восточного локуса, пути постоянного Нетупа! – закончил оглашение Платон и воздел к потолку руки.
– Спасибо, спасибо, э-ээ, да… Платон Азарович. Даже за неприкрытую лесть… Молчалкам командир, – это, знаете, пока еще в отдаленной перспективе, хотя и торопят меня… – Нетуп задумался и по-стариковски подтянул согнутую руку к груди, – сами знаете где.
Опять эти игры в сухорукого, внутренне поморщился Платон, но на лице изобразил самое искреннее радушие.
– Да и не ожидал, право, что удостоюсь такого внимания от самого церемониарха. Жаль только, что не запомню титулов всех с каденциями и оглашениями, – продолжал Нетуп, соскальзывая с Уставной дорожки.
«Как же, – отметил Платон, – не запомнит. У него даже запятые пронумерованы – диктофона не надо».
– Идущий в Гору приветствует тебя, – сухо сказал Платон, возвращая оглашаемого на путь представления.
– Да-да, действительно, что это я, с лирикой в дела государевы, – произнес Нетуп почти заискивающим тоном, в котором Платону опять почудились нотки отложенного превосходства.
И руку из дыры наслаждения он вытащил до небрежения быстро и без всякого восторга в привычно-стеклянных глазах.
Изобразив протокольное восхищение сосабельностью неофита, Нетуп подмигнул церемониарху и, не дожидаясь стука его жезла, двинулся прочь, предоставив Платону в одиночку доиграть сцену показательной расправы.
Черная скорлупа отвердевших миазмов нерастраченной ненависти еще сильнее сковала его тело и душу. И у него снова, как и несколько лет назад, не было ответа на вопрос, туп или не туп Нетуп. Валяет ли он Ваньку, пользуясь врожденной способностью запирать каналы чужой ненависти, или же избран для работы с миазмами. Если избран, то кем? Эти полномочия имеются у раз-три-пять, ну десять… Можно, конечно, успокоиться, что Нетуп таким уродился, а значит, всех масштабов своего дара не осознает. А если его приняли, это… это совсем плохо. Два шамана в одном наслеге не камлают… Даже в таком большом, как северо-восточный локус. «Но тогда зачем его самого вернули в Братство?» – подумал Платон и поднял глаза.
На него смотрело простодушно-наглое лицо в крупных веснушках.
– Из стран рассеяния в страну россиянов, – копируя копию Первого Президента той самой Россиянии, сказал посетитель в коротких и не по размеру его обширного зада узких штанах с лямками. Из серо-синего реликта советского легпрома выглядывали толстые голяшки с рыжими щетинистыми волосами, а просторные бедра слишком двусмысленно распирали толстую материю.
Еще один гигантопиг[131]131
Гигантопиг – «крупножоп» или «большезад» (греч.). Плохо исследованный подвид «человека прямоходящего», характеризуемый чрезмерно развитой тазобедренной частью. – №.
[Закрыть], подумал Платон и брезгливо поморщился. Что поделаешь, и таких поросят представлять приходится. Но только зачем его подтянули? Не за выслугу же лет? Давно пора списать. У него и рудимент-то неразвитый – разве что язык шершавый. Какой из него сосунок? Чистый клептарх. Такого разве что под свинью подкладывать, решил Платон и еще раз взглянул на Фредди Хока (также известного как Фрида), – вот даже лицом в подсвинка вышел.
И Фредди, словно бы стараясь оправдать характеристику церемониарха, вполне по-свински шмыгнул пятачком.
– А вы всё в сосалки играете?! Понравилось, остановиться не можете! Мало того что приезжаешь сюда, как на кладбище, так еще и правила соблюдай, мертвецом прикидывайся. Хе-хе, ну и где этот пальцесос? Как он, ничего прикладывается? – дребезжал Хок, бесцеремонно протягивая руку к завесе. – Вот я недавно такого… как там на вашей-нашей… фене… это… да, фаллофага, вот… – но тут словесный понос бывшего загребка-клептарха, иногда выдававшего себя за настоящего сосунка, прервал Платонов жезл, упершийся в толстое бедро. – Ты чего это, Бо?.. – срываясь в фальцет, возмутился Фредди, но тут металлическое жало еще сильнее примяло тон наглеца, – это… забыл, чееестно… а, Платон, Платон Азарович! – вспомнил Хок, и жало чуть вышло из рыхлой плоти, – больно же.
– Его высоконеприличие… – медленно, нараспев, начал Платон интродукцию, – примат греха и грех приматов, двуликий анус, афедрон меча, надежда тьмы, долина плача, анчар помойного ручья, исчадье чада, глина кирпича, кирпич без мастера, раствор без мастерка, крюк Крюгера, палитра дурака! – с чувством глубочайшего омерзения договаривал Платон свою возвышенную инвективу на представляемого.
Фредди Хок прослушал представление с тем же безразличным видом, с каким двадцать лет назад внимал отчетному докладу на комсомольском съезде.
Да, неисповедимы пути Дающей. То ангелам – навоз, то бисер – свиньям, с сожалением подумал Платон, и кончик его жезла соскользнул вниз, открывая заветную дыру похотливому загребку.
Оттопырив назад левую руку, Хок с грацией разжиревшей стриптизерши потянулся к светоносному отверстию… и полез бы таки на первую ступень, и, что удивительно, с полным на то правом, но грозный щуп церемониарха остановил нахрапистого гигантопига.
Не прошло и двух секунд сосания, как Фредди, сощурив узкие глазки, стал приворковывать:
– Ой-ой, ой, ну кто же, кто же там, сосучий такой? Ой, ой, – это же не сосунок, это же секс-бомба какая-то! – поводя обширным афедроном, восхищался загребок. – Ооох, – застонал он, – если ему с пальцами такие штуки выделывать удается… – И так самозабвенно полез головой в отверстие, что Платон даже не успел осадить наглеца.
Зато Ромка оказался на высоте. Подпустив Хоково рыльце поближе, разъяренный недососок так чпокнул бывшего товарища по финансовым играм в раскрытые губы, что тот опрокинулся на свой знаменитый афедрон.
Из его глаз лились самые настоящие слезы. Да, все было нипочем рыжему клептарху по обе стороны Правды. Но отвергнуть его чистую, бескорыстную и большую-большую… любовь.
Глядя на пытавшегося встать Хока, Платон почувствовал себя легче и уверенней. Ненависть теперь широким потоком лилась из него, не образуя вредоносную, разъедающую волю коросту. Он даже видел, как эта черная суспензия, точно мрачный Стикс, подхватила незадачливого адельфа и унесла его к выходу, так и не дав распрямиться.
Пошедшие вслед за Хоком артизаны, наглые и не очень, тоже насладили Платоново мщение, а одного, с широким лицом, крашеными волосами и глазами, полными кокаиновой смелости, того даже пришлось унести. Слишком дерзко, несмотря на воткнутый в бедро шип посоха, полезло в отверстие артистическое рыло, так что Платону пришлось прибегнуть к помощи жезла – прямо в наглую ухмылку этого похабного кота вонзились платиновые сосцы набалдашника. Улыбка оказалась фарфоровой – удар выдержала, а вот губы… тем пришлось хуже, лопнули артизанские губы, окропив ступени алтаря кровью и недавно закачанным ботоксом.
– Фу-ты, нечисть! – поморщился Платон, стряхивая розоватую слизь с набалдашника.
Ну, теперь, наладится, заключил он, ощутив в себе яростную и мощную волну рулевого церемонии.
– Распахивай! – неожиданно глубоким и повелительным голосом рыкнул он в сторону дверей и вонзил жезл в деревяшку ступеней.
И понеслось. Сократив титулярную часть до минимума, он и в остальном не церемонился: активно работал жезл, чавкал Ромка за матерчатой переборкой, черной бульдожьей мордой вылетал порой вантуз – в общем, процесс пошел.
Не обошлось и без конфузов. И за сосательный харассмент[132]132
Калька с англ. harassment (сокр. от sexual harassment – сексуальное домогательство) – когда-то обыкновенного ухаживания за самками, ставшего не в последнюю очередь стараниями Братства, преступлением против личности. – Вол.
[Закрыть] досталось не кому-нибудь, а самой принцессе, которая сразу же подставила ласковому протеже не согнутый перст, а свое неутоленное сосальце. Но то ли устал Ромка, то ли специально, чтобы не сделаться карманной присоской любвеобильной принцессы, – только вместо нежного лобызания ткнул ее вантузом «идущий путем горя» – и силы сохранил, и будущую свободу – вмиг окаменевшую газовщицу буквально сдуло с подиума.
«Смел недососок», – подумал Платон, стараясь припомнить, кто еще из таящих опасность адельфов не прошел интродукции.
Так, красно-коричневые, если не считать ошалевшего от процедуры Пронахова, были отсосаны без эксцессов. А вот Пронахов… Что-то с ним не то. Платону показалось, что его обычно жестко сцепленные губы приоткрыло не столько удивление, восторг и недоумение, какое бывает у девушек при первом оргазме, а нечто вполне осязаемое, родное… А если помимо лоховища и писала у него и за губами кое-что растет? Может, и у него губа – не дура вовсе, а инструмент… А?
И даже трезубец самого Разрушителя[133]133
Разрушитель – один из титулов Шивы.
[Закрыть], по какой-то нелепости вошедший в незапамятные времена в брошенную оболочку уральского лоха в виде культяпного трепальца, и тот не нарушил хода представления, хотя при первой попытке Ромка с отвращением выплюнул беспалую руку, видимо не сообразив, что она и есть рудимент танцующего Разрушителя. Вспомнив dance macabre[134]134
«Танец смерти» – (фр.), иногда употребляется в смысле «танец мертвецов».
[Закрыть] этого бесноватого нагараджи[135]135
Нагараджа – «царь нагов (змей) в индийской мифологии. Здесь Платон, или его alter ego, кажется, допускает ошибку. Единый Безответный Наместник, насколько это известно, не имел никакого отношения к роду гельмантов.
[Закрыть] во время его кампании-96, Платон улыбнулся и почти с теплотой посмотрел на Единого Безответного Наместника.
А тот так и стоял в своей коронной позе «понимаишь…», высоко вздымая в воздух рудимент трезубца, словно бы грозил еще одному, пока не существующему оплоту зла, забившемуся в какой-нибудь геополитический угол перед его скорым и гибельным пришествием.
«Да, триграмматонам закон не писан», – чуть ли не с жалостью подумал Платон, глядя на эту высокую комичную фигуру, что с кукольной свирепостью поблескивала поросячьими глазками на ни в чем не повинные стены галереи…
Да, пепелить теперь нечего Гневному, – разве что машинки в песочнице.
– Запахивай! – неожиданно раздался с той стороны крик дежурного по залу.
Интродукция закончилась. Теперь нужно задернуть завесу, извлечь недососка и в зал – смотреть результаты представления.
– Вылезай, стоящий-на-входе, – сказал Платон и заглянул за ширму.
Вид подопечного насторожил мистагога. Обычно неофиты валились с ног после представления, выглядели уставшими и серыми. Не то с Ромкой. Он, казалось, пребывал в коме, но странной, дикой и манящей коме, как будто в коконе света сидел Ромка, в патоке наслаждения, в меду ласки… И эта светящаяся благодать, жирно облепившая недососка, могла исходить только от нее, Дающей… нет, уже давшей входящему в Храам – и не обычное молоко жизни, а соки… больше, сливки… гуще – масло, эликсир любви, сладостную харисму. Ту самую харисму, о которой сказы в Братстве сказывали.
– Ромка, ты что, кончил? – нарочито грубо, пытаясь стряхнуть наваждение, спросил Платон, заранее зная, что достичь рудиментарного оргазма в такой разношерстной компании невозможно.
– Я не знаю, дядь Борь, – прожурчал недососок, – но так хорошо, так хорошо, – как будто не пальцы всякие сосал, а молоко матери.
«Неужели достиг? – с гордостью и некоторым страхом подумал Платон. – Нет, невозможно». И вдруг ощутил, что, помимо его и Ромкиного голоса, он не слышит ни звука. За дверьми комнаты представлений стояла полная, могильная тишина.
– Ромка! – крикнул он прямо в ухо подопечному и слегка огрел его набалдашником.
– А-а! – недососок открыл глаза и с явным неудовольствием посмотрел на Платона.
– Не морщись! Что, не харя в парадизе[136]136
Харя в парадизе – Онилин, судя по всему, издевательски намекает на райских дев, услаждающих павших воинов в парадизе (раю), – персидских гурий, греческих хор или ор. Харина или Хара – вавилонский вариант священных блудниц. – Вол.
[Закрыть]? – съязвил Платон. – Хватит кайф из атмосферы тянуть. Братьям оставь чуток, чтобы духу хватило доклад высидеть.
– Не-е, – улыбался Ромка, с трудом пропуская звуки через огромное распухшее и покрасневшее сосало.
– Все, в деканат, за оценками, – решительно сказал наставник и буквально стащил недососка с насеста.
А за дверьми комнаты интродукций открывалась действительно странная, еще не виданная Платоном картина. Все представленные недососку адельфы глядели куда-то вперед и выше, точно так, как на изваяниях героев советского времени. И если раньше послушные камнеделы толком не знали, куда заглядывали озаренные надеждой, а тупо выполняли решения Партии, то Платон, да и другие адельфы, конечно же понимали, что смотрят они прямо в чрево Дающей, а руки в младенческом порыве тянутся к персям ее всеблаженства.
Но чтобы вот так, со слезами на глазах! Нет, это невозможно, хотя все и одним мирром мазаны, но мирр не харисма[137]137
Мирр и харисма – благовонным мирром (миртовым маслом) часто помазывали (благословляли) на подвиги, царствие, удачу и т. п. Харисма – таинственная женская субстанция, помазание которой делало человека харизматиком. Судя по тексту, Братство в целом и Платон в частности имели дело с этим психоактивным веществом. – Вол.
[Закрыть] – нет в нем той силы, чтобы всех поднять, если только Она за собой не позовет.
«Соки сосала! – озарило Платона. – Пьянящий эликсир… да не просто, а прямо в кровь!»
И в озарении новой догадки Платон выхватил руку первого попавшегося адельфа. Не встретив сопротивления, он поднес вялую кисть к глазам. Так и есть, три крошечные точки на сгибе указательного пальца. А этот? – схватил он пухлую руку Негуда. Точь-в-точь – тот же треугольник укуса. Но странно, ничего не говорит Предание о рудименте таком. Кто он, Ромка? Мутант или Посланец? Как бы там ни было, на всех действуют соки его, кто бы каким рудиментом ни похвалялся.
Нет, один все же воздержался. И это был не какой-то там пещерный антисемит или лидер духовной оппозиции, не право-левый нигилист, не любитель детских попок. Нет, эти послушно, совершенно не зная причин, тянули в салюте руки к широкому, выходящему на Волгу окну. Воздержавшимся оказался Нетуп. Он стоял, сложив руки у пояса, не выражая ни восторга, ни презрения, и глядел он совсем не на широкую ленту реки за окном и не на ворвавшийся в небо монумент Великой на другом берегу, он смотрел на «как бы братьев» своих, и смотрел как-то нехорошо, изучающее, как археозоолог смотрит на появившуюся под стальной лапой экскаватора кучку истлевших костей.
– Единогласно! – стараясь подавить новый прилив волнения, произнес Платон свой вердикт.
– Как же единогласно? – возразил Нетуп. – А мы с вами, Платон Азарович? На результаты это не повлияет, конечно, но надо же сохранять объективность.
– Объективность в том, мистер Командир, что мистагог и докапала принимающей стороны не участвуют в голосовании. В Устав бы почаще заглядывали, тогда бы и вопросов лишних не было.
– Да, верно. Запустил я, э-ээ, Платон Азарович, теорию. Но вот, знаете, в прошедший день я не заглядываю.
– Вы подо что это копаете, милейший? Здесь вам не СССР какой, а СОС.
– А то, господин теоретик, что уставчик Ваш, того, ревизовать надо – отстает он от жизни насущной.
– Основу Братства под жизнь подстраивать, когда во все времена насущное как раз и определялось Уставом? Это нонсенс, продолжатель вы наш.
– Может, и нонсенс, но вот, скажите на милость, как вы сегодня на территории расследования оказались?
– Сами позвали.
– Позвали, согласен. – Нетуп картинно задумался. – А может, и выманили, – сказал он, обдавая Платона усмешкой сексота. – Ведь тюрьма, как ни крути, по вам все равно плачет.
– Думаю, Братство не позволит Нетупам всяким ради утоления их личной мести совершать преступления против законных членов Братства.
– Членов… Скромно вы о себе, Платон Азарович, тут не членством пахнет, а соучастием и даже главенством в деяниях, совершенных группой лиц… Лиц, да… – Нетуп перевел дух и продолжил: – С целью разыграть долго отсутствовавшего кудесника-церемониарха, хитроумнейшего и быстроногого Одиссея афер, начальников славных печальника и молчальников темных мочильника! – завершил он тираду, ожидая реакции жертвы розыгрыша.
Но жертва розыгрыша, ни на йоту не веря этому пасынку лжи, оставила без реакции пассаж Нетупа.
– Ну, милости просим, отец беспокойства, – с интонацией предельно-фальшивого радушия, свойственного поздней брежневской эпохе, произнес Нетуп, но при этом жестко, по-борцовски, без привычной для локапал развитого социализма томной вялости расставил ноги и раскинул быстрые хваткие руки.
Да, такой то ли обнимет, то ли кинет – через бедро или как там у них еще, на всю голову.
– Ну конечно, конечно, – расплылся в ответной улыбке Онилин, пока не улавливая смысла игры. Ничего не поделаешь, в наше время год за три идет, если не за пять. Зазевался на «чуть», а потом, глядишь, и воткнуться некуда – все соски заняты… – И все же, – продолжал он наугад, пока гипнотический вид голосующего «за» Пронахова не навел его на нужный вопрос: – Та вот контрольная группа олухов, что руки тянет, и красно-коричневые, и даже осведомленные о голосовании ооциты голодные, глядите, они все «за». Ну ладно, олухи, положим, не знают, красно-коричневые опасаются, но вот претендентам-конкурентам какой смысл, скажите? – наконец-то поймал он хвост причин и заглянул в странные глаза Нетупа.
– Какой уж смысл, Платон Азарович, одни инстинкты, сами знаете, – легко согласился Нетуп.
– А принцесса газовая? – не сдавался Платон. – Ее вообще наш герой вантузом приголубил… по ошибке.
– По ошибке? – полупрезрительно вскинул подбородок Нетуп. – Не так он глуп, протеже ваш, чтобы под первое сосальце подлечь. А принцесса…
– Этот точно, не туп, как иные, – не в силах сдержать рвущийся каламбур, перебил Нетупа Платон, – жаль вот, знаниями не обременен.
– А принцесса, хоть и газовая, – усмехнувшись, продолжал Буратино, – все одно корпоративно чувствовать должна. Ну и надежда, она, знаете, дольше инстинктов живет.
– Ну а ты, Вован, ты же не дровосек железный, – теряя контроль, перешел на фамильярности Платон и вдруг понял, что с этим Буратино-IV он лоханулся уже во второй или третий раз. Так дальше пойдет, и в Лохани оказаться недолго.
– Не-е, деревянный, Платон Азарович, разве сами не видите, – сказал Четвертый, постучав пальцем по колпаку в матросскую полосочку… – А может, и стальной, кто знает. Ведь сосало-то меня ничье не берет, даже Ромкино, – перешел он на заданный Онилиным простецкий тон.
Платон поморщился. Прав был Гусвинский, ничего хорошего из сексота не выстругаешь. И эти его, как их, аллюзии, на сухорукого. Только не догоняет деревяшка, что стальными не руки должны быть, а изволение.
– Да ладно вам, Платон Азарович, с вами и пошутить нельзя, – со всей дружелюбностью, на какую был способен его голос, сказал Нетуп. – Мозоль у меня здесь, видите, – и протянул под нос церемониарху желтоватый сгиб пальца. – Из лука стреляю сейчас, по старинке. – Вот и не сладил ваш протеже с пальчиком… – заключил Нетуп и поспешно, словно его могли разоблачить, убрал руку за спину.
Из лука стреляет, размышлял Платон, поглядывая в окно, за которым на воздетый к небу меч Разящей опускалось краснеющее светило перед своим ежедневным уходом в воды Нижней Волги. Необычайно прекрасна и мощна была в этот момент Зовущая, словно бы воспарившая всей своей исполинской статью над зеленеющим чревом Матери Майи. Да-да, вот это… из-за этого, больно толкающего в позвонки горячего ключа, что рвется из бездонных архаических недр и сладкой амброзией разливается под сводами черепа, бьющего в голову, сводящего скулы, выше, заливающего уши, выше… и глаза… еще выше, вверх, наружу. «Мать моя!» – непроизвольно выдохнул Платон, поймав на себе изучающий взгляд Нетупа.
Как глухарь на току, съязвил над собой церемониарх, теперь понятно, в кого выпускает стрелы этот лысеющий купидон, – и в задумчивости провел рукой по блеснувшей потом волнения просеке угловатого черепа.
– Манит, Венчающая, Платон Азарыч? – повернувшись к закату, спросил Нетуп.
Платон еще не пришел в себя и поэтому решил не прерывать Нетуповых измышлений.
– Манит, вижу, – продолжал Буратино, подавшись всем телом к окну, – вот и меня тоже, – как-то легко признался он, – может, и вправду помазать хочет… как Мамая, – обреченно-мечтательно вздохнул локапала и смешно свернул в трубочку узкие подвижные губы, – или покарать…
– Хочет, хочет Карающая… – придя в себя, согласился Платон. – Третьим будешь. Первый Леной крещен, второй Обью стальной, а ты, брат, считай, самой Реей-Европой, Ра-рекой, Нижнею Волгой, Путой степной… – церемониарх вдруг посерьезнел, – Волгиным нарекаю тебя! – после строго выдержанной паузы торжественно возгласил мастер церемоний, игнорируя последний титул и пристально следя за желваками под тонкой кожей Нетупа: вначале – камень, потом – сыр, а потом и вовсе подтаявшее масло утоленного тщеславия.
И два адельфа, разделенные внешними правилами игры, сейчас, снова вместе, в том порыве игривой безмятежности, что объединяла их ранее в увлекательной, опасной и красивой игре, громко, сочно, продолжительно и бурно рассмеялись.
А когда закончили, перед ними полукольцом стояли отошедшие от Ромкиной анестезии адельфы и с любопытством, точно макаки в зоопарке, разглядывали странных, неприлично хохочущих и совсем безволосых собратьев.
Они остановились синхронно, точно по отданной кем-то команде. В один миг сделались серьезны.
И тишина сделалась абсолютной. Званые и не очень, избранные и призванные, холодные и теплые, старшие и младшие, начала элементов и элементы начал, – все в этот миг вернулись в то изначальное состояние, о котором говорил своему недососку его протектор, Платон Азарович Онилин. Неразличимыми, равными и свободными ооцитами, братьями на пороге Храама, чадами Ее неиссякаемой Дельфы… верными адельфами стояли они перед грозным ликом Маархи двух истин, отталкивающей и зовущей, рукой и мечом, силой и красотой, преклоняясь перед Матерью владычеств и повинуясь Владычице матерей.
Построенные невидимым командиром, по стойке смирно, вытянув подбородки, стояли адельфы. Лишь один Пронахов все еще пребывал в гипнотическом созерцании собственного пальца.
– Надо же! – сказал он с видом Ильича, пробравшегося тайными подземными тропами из Мавзолея в Манеж.
Не иначе рудимент проснулся – его слово, рассуждал Онилин, всматриваясь в лунатическое состояние Пронахова.
– Будь! – прошептал он ключевую мантру в сторону великого проклинатора.
Пронахов вздрогнул, изумленно осмотрел вытянувшихся супостатов и, быстро краснея, опустил руку.
– Надо же, и красно-коричневых румянец берет, – сказал Платон уже в полную силу и хитро, по-онилински, сощурился.
– Тайное заседание по Торжественной Передаче Приветственного Слова Больших Овулярий состоится в актовом зале, – прервал затянувшуюся сцену голос весталки.
Первыми, почуяв инфохаляву, бросились к дверям журнаши, опазиционеры и прочая наживка, стоящая во внешнем круге…
– Куда это они ломанулись, Платон Азарович? – спросил подоспевший кандидат-отличник, шлепая распухшей верхней губой.
– Незваные на тайное, ха-ха, собрание заспешили, в карцер прямо на ширы териарховы, званые ждут третьего звонка, а вот где тебя Пута носит, сосалище ненасытное, мне неведомо, – все еще пребывая в метафорической приподнятости, выпалил Платон.
– Умывался я, Платон Азарович, после этих.
– Как честная девушка, право, «после этих». То-то вместо положенных тридцати минут, больше часа «этих» обсасывал.
– Слушайте, дядь Борь, я вот про «этих» все спросить хочу.
– Спрашивай, только осторожно, – согласился Платон. – Как брату не отвечу, а что недососку положено – не тая скажу.
– Мне интересно, Храам, ну Братство ваше… да, наше… в общем, давно существует?
– Давно. По преданию – миллионов пять лет, ну а в реестрах пять тысячелетий – точно наберется, – не скрывая гордого волнения, ответил наставник ученику.
– Ну, мне столько не надо. Все одно – не проверишь…
Платон хотел было возразить, но вовремя вспомнил, что артефакты на ступени недососка предъявлять не положено.
– А при советской власти у нас в стране оно что делало?
– Да то ж самое, только больше по усам текло, а в рот мало попадало.
– Теперь хорошо, усы сбрили, всё куда надо течет.
– Да ты, златосос[138]138
По всей видимости, «братская» версия сладкоговорящего, или златоуста. – Вол.
[Закрыть], бра… – чуть не провалившись в титуляции, Платон все же успел перехватить брата странной метафорой, – брандспойт пословиц, а «про усы» хоть сейчас в Скрижали Правд вноси. Про усы сам придумал, или подслушал где?
– Да ведь логично это – сбрить то, что мешает, – невозмутимо отвечал Деримович.
– Ты логикой-то не сильно разбрасывайся, особенно по ту сторону «⨀». Не думай, и среди лохоса умники найдутся, чтобы метафоры твои расщелкивать. Да еще такие, о растительности ненужной… Циничные. – Платон быстро и едко зыркнул в сторону отупевших от счастья красно-коричневых и неприятно, по-крысиному, усмехнулся.
– Нет, дядь Борь, я же только здесь, как вы говорите, по эту сторону «⨀»… – почтительно отреагировал Роман, – только вот что это такое, «⨀» ваше?
– Ладно про ту и эту сторону «⨀» тебе рановато пока знать, а вот почему ты совецкой властью интересоваться начал, прямо сейчас мне расскажешь.
– Да нет, Платон Азарович, ничего такого, – начал оправдываться Роман, – чисто внешне это, просто вспомнил, что когда в детстве мимо памятников Лениным и Свердловым всяким ходил, всё думал, а чего это они пальцами в небо тычут. А теперь, – и он небрежно махнул рукой в сторону красно-коричневых, – понимаю.
– И я теперь понимаю, – озорно хихикнул Онилин, – только вот кто тогда Деримовичем работал, не понимаю.
– Я ж для дела, дядь Борь, – возмутился неофит второй ступени, – чтобы меня перед Советом легче отстаивать было. Для вас же старался, господин протектор.
– Ну да, такого я не видел, чтоб полтора часа салют продолжался. Даже Старший расклад не поленился руку держать, хотя на Совете… – Платон вдруг осекся, поняв, что слово «совет» уже произнес его подопечный, – а откуда тебе про Суд да Совет известно?
– Про суд я не говорил, Платон Азарович, а Совет… – Деримович на мгновение задумался, – ну, везде же кандидата совет принимает: совет директоров, совет членов, Высший, как его Совет…
– Высший! – перебил его Онилин. – Совет, братец… – опять леший за язык тянет, возмутился Платон непослушным органом и в отместку больно прикусил его. «Так тебе, так тебе», – причитал он, покачиваясь от боли… – Верховным бывает, а вот Высшим и по Уставу, и в Предании Суд величают. Да-да, Суд, тот самый, о котором недососкам всяким и знать не положено…
– Я… – начал было Роман, но патрон перебил его.
– Откуда, я спрашиваю? – не на шутку забеспокоился Онилин.
– Да вы что, Платон Азарович, это же всем известно, кому интересно… Вы же сами и говорили.
– Я? – ужаснулся Платон. – Где?
– По телефону, – улыбнулся Ромка, – так и сказали, – «его будут судить не судом человеческим, а Высшим Судом, судом ве…» – на «ве» Роман замолчал.
– Что «ве»? – вскинул голову Онилин. – Договаривай.
– А дальше неразборчиво, «нрзбр.» – это же неразборчиво, ведь так?
– Ну, так… А дальше что за фигня? – спросил Платон, чувствуя спиной, как расправляет за ней кожистые складки его мини-лоховище.
– Я тоже не поверил. Смотрю, звуковой файл имеется. Сам несколько раз прослушал – и действительно, нрзбр., – не соврали. Грамотно работают.
– И где все это прячется? – неприятно улыбнувшись, спросил Онилин.
– А нигде, – Деримович оставался невозмутим, и Платон подумал, что это шутка. Гадкая, но все же – шутка.
– Лежит это в открытом доступе на compromat.ru, – с тем же спокойствием продолжал Ромка.
– И все? – улыбнулся Платон неожиданно открывшейся в ученике способности тонко и расчетливо шутить.
– Почему же все? – Ромка промокнул ни с того ни с сего повлажневшее сосало рукавом и продолжил, – там и ваши переговоры с Мор де Шировым имеются, и с уркаинским Нищенко[139]139
Вероятно, какие-то влиятельные лица в конце Э4С. – №.
[Закрыть].
– Да-да-да, – перебил его Платон, – а еще, еще кто?
– Ну, я не упомню всех, там целый раздел на вас ведется, – больше, кажись, ни у кого нет, – с искренней завистью в голосе признался Деримович, – навскидку если…
– Давай навскидку, только быстрее!
– Смрадно помню, с ним, кажись, о том, как от мокриц избавляться, потом Абрапаску, помнится, отчитывали за порочащие связи… – Роман наморщил лоб, – и находящийся в странном состоянии сознания Платон вдруг увидел, как через кожистые валики Ромкиного лба прорастает лес пиноцитов…
– Еще, еще, – словно клиент секса по телефону приговаривал он.
– Ну что еще? Да много там всего, Платон Азарович, на собрание уже третий звонок был, опоздаем.
– Без меня не начнут, – отрезал Онилин, – вспоминай давай, быстро! – попросил он с вежливостью полевого командира, склонившегося над зинданом[140]140
Так в источнике. Возможно, описывавший СОС автор допустил ошибку: ведь зиндан, как следует из других сохранившихся текстов, средневековая тюрьма на Востоке в виде закрытой решеткой ямы в земле. – №.
[Закрыть].
Деримович вздрогнул – и теперь по-настоящему, без сервильного эксгибиционизма.
– Недочинку досталось, помню, – быстро перечислял он, – об Шохова подошвы вытирали. Так, дальше… Гусвинский неоднократно, потом Юм Аушев какой-то, философ вроде. – Роман почмокал губами, – с телками, само собой: Натой, Томкой, Уркаинской Юлечкой. Даже чурка, помню, препирался долго-долго, Нагюз вроде, хотя по-русски без акцента трет. Ну и коротких раскидок хватало… всех не упомню, и нераспознанные «погонялы» отметились: Мутант с животными – Сусликом, Барсуком, Уткой да Леблядью… – ну и эти, из пятого колеса, Ротор, Троцкий, басистая Клава, Штапель, Кабан, Оладик, дрова всякие: Береза, Дуб, Тополь, Бук, кажется.
– С Буком ты хватил, недососль, с прошлой аватарой общаться – это как? Через машину времени? – спросил Платон и задумался, представляя, что бы он сказал сам себе с разрывом в десять лет.
