Текст книги "SoSущее"
Автор книги: Альберт Егазаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
– Хорошо, – нараспев начал он. – Но чтобы Ханом выползти из Наха, что нужно дерзкому нахалу?
– Желание, наверное, – ответил Деримович, – и сила.
– Да, и первое, и второе, но главное ты все ж забыл: неофиту прежде всего необходимы воля и знание. А знание – уже сила, надеюсь, ты хоть это запомнил? – Ромка кивнул головой, и Онилин продолжил: – А воля приводит к дерзанию… Ну вот и все, – сделал неожиданный вывод мистагог, – теперь мы добрались до тройственной природы истинного ученика: «желать, знать и дерзать». Сложив вместе эти составные части, мы получим ключ сосунка… Вот он! – И Платон фокусническим жестом достал из бокового кармана небольшой предмет.
Ромка вначале не понял, что находится в руке наставника. И только когда учитель поднял ключ вверх, он смог разглядеть тот таинственный clavis[154]154
«Ключ» – лат.
[Закрыть], о котором по ту сторону «⨀» ходили настоящие легенды.
И он захохотал. Громко, не боясь вызвать гнев наставника.
Было от чего. Могущественным ключом реки оказалась обыкновенная соска. Точнее, это была СОСка, по причине своих аномальных размеров, но все остальное в ней было, как в обычных детских пустышках: сам предмет сосания, диск-ограничитель и прикрепленное к нему кольцо.
– Это что за прикол, дядь Борь? – спросил Рома, разглядывая диковину.
– Поосторожней, не соску в руки берешь, – одернул его Платон, когда Ромка попытался покрутить кольцо.
– И что с ним делать? – Палец ученика лег на переднюю полусферу с множеством мелких дырочек. – А дырочки зачем в пустышке? Для микрофона? Жучок? – строил догадки недососок.
– СОСАТ это, – поправил его Платон.
После всех испытаний прошедших суток это слово, даже корень его, приводило Ромку в состояние тихой ненависти. Платон, заметив глухую злобу на лице подопечного, рассмеялся:
– Да нет, я же не Барди какой, чтобы мягкий знак не выговаривать… Это типа телефона спутникового.
– А что, дизайн нельзя было сделать почеловечнее? – возмутился Роман.
– Почеловечнее уж точно не получится. Потому как это не совсем телефон, а экстренное средство связи сосунка в момент опасности.
– То есть SOS – это не перевод рудимента в рабочее состояние, а вроде того, как и раньше было, – типа спасите, помогите!
– Так и есть, только говорить в него не надо.
– А как же он, оно… действует?
– А просто – только и всего, дунуть надо в дырочки эти.
– Вижу, в СОСе вашем не могут без извратов. То пальцы обсасывай, то в соску дуди. А если понравится кому – подмогу вызывать по мелочовке всякой, так и будете спасать недоумка?
– Недоумков из числа братьев тоже спасать приходится, раз уж в Храаме оказались, но, боюсь, не выйдет у них ничего. Коммуникатор этот работает в особых случаях, если припрет так, что некуда.
– А кто проверит?
– А никто, СОСАТ сам знает, с какой целью его в рот берут: по нужде ли плотской или же по такой, что каюк не за горой. – Платон жестом остановил Деримовича, который был явно с чем-то не согласен, и продолжил: – Понимаешь, в него сразу выдохнуть надо, не прикладываясь.
– Ну и делов, – буркнул Деримович, примеривая к своему сосалищу инструмент связи.
– А то делов, что форма у СОСАТа такая, что любой сосунок, получив его внутрь, сразу в себя тянет… А вот если припрет, – продолжил после паузы Платон, – тут другие инстинкты работают.
– Хитро придумано. Чувствуется рука мастера. Вначале ABBA, потом СОСАТ. Какие еще изобретения предвидятся?
– Это не изобретение, золотце ты сосальное, – подумав о том, что предстоит мальцу в самое ближайшее время, мягко, почти нежно возразил Платон, – это Дар. И не простой. Самой Дающей.
– Нужны дары ваши, – пренебрежительно сказал Деримович. – Буду я всякие колпачки обсасывать, когда титек по жизни колышется, что лодок в Сен-Тропе.
– Еще как будешь, – спокойно возразил Онилин, – и не по долгу, а по тяге своей… А по долгу… По долгу на зов Ее будешь откликаться. У СОСАТа еще одна функция есть. Ретранслятора. Через ключик этот он и передается, зов Дающей. World Wide, заметь. И в отличие от мабилы дивайс принимает везде. Не схоронишься.
– Ну и как он узнает, что зовут его на халяву, сосунок ваш? – спросил Ромка, все еще пытаясь вывести себя за скобки странного инцеста между сосунками и Дающей. – Опять через извраты, типа пососешь – не пропадешь.
Отвергая в глубине своего естества детские забавы Братства – ритуальные трапезы, все эти халявы, каши-акаши с молоком и киселем, столь же ритуальную «работу» в Лоне Дающей с еще более странными инструментами и сакралиями, все эти интродукции-представления в униформе детского утренника, эти штанишки с зашитыми карманами… колпачки и гетры, шутовские наряды арканархов, – отрицая всю эту показушную полумагическую дребедень, Ромка хотел одного – быстрейшего завершения комичных испытаний… Нет, пустышку он сосать точно не будет, пусть ее хоть СОСАТом, хоть самим Сатой объявят – так решил для себя Деримович и твердо посмотрел в глаза Онилину.
– Ну зачем так вульгарно, – успокоил взволнованного миста Платон. – Он просто пищит. Как утенок. В детстве, наверное, забавлялся с утятками в ванне.
– Забавлялся, дядь Борь, – Ромка взялся за ржавый поручень и попытался достать другой рукой воду, – только не в ванне, а в корыте. Не было у нас ванн, в натуре. Корыто помню. Темное, цинковое, на двух облезлых табуретах.
– Не заплачу, мин хер, ты уж прости, – на сей раз просто, без «братских» загогулин сказал Онилин.
– Знаешь, где стоим? – после паузы спросил он Деримовича.
– На озере.
– Я вижу, что не на реке. Как озеро называется, сосало ты сальное!
– Ну и как? – Ромка выпрямился и стряхнул ртутные капли с рук.
– Денежное, представь себе, – усмехнулся Онилин.
– Сюда что, деньги бросают, как в фонтан, чтобы вернуться?
– Ну, как тебя на детство-то пробило, Ромашок, с корытами да фонтанами. Ты еще титьки вспомни мамкины, а между ними, как промеж белых гор, – небо синее. И с темной вершины каплет молоко.
– Титьки я не забывал никогда, Платон Азарович, – задумчиво сказал недососок и облизал влажные губы. – А вас проэты точно сглазили. Проэзия из вас так и прет.
– Ладно, мы этого червячка еще вытравим, – с оттенком презрения сказал Платон, – а озерцо, оно по-настоящему Денежное. Не фонтан какой. Здесь, мон ами, клад Стенькин лежит. И не один.
– Клад? – переспросил Ромка, не понимая, с какой лианы мог спуститься этот Стенька, чтобы в озере клады устраивать. – Я думал, муделей этих вместе с их норами хомячьими давно уже по весне откопали. Клады прятать! Козлы! Бабло оборачивать надо, в крайнем случае делиться, только не в схроны закапывать! – Ромка громко прищелкнул чем-то у себя внутри. – А тут – в озере топить! Не, ну чем не дуплоёп[155]155
Редко встречающийся тип сексуального извращенца в популяции играющих, характеризующийся болезненной страстью к дуплам деревьев. В отличие от мозгоёпов считается не опасным. – №.
[Закрыть], а? И вапще, он в каких темах рамсит[156]156
Вапще-то рамсить ранее означало «играть в карты». Каким боком здесь пристроились темы, не ясно. Возможно, термин «рамсить» расширил смысловой охват и стал применяться к любым спорам и рискованным предприятиям. – №.
[Закрыть]?
– Рамсил, мин хер. На челнах по гоп-стопу.
– В Набережных? – уточнил Ромка, прикидывая объем местного рынка, – а почему рамсил, грохнули-таки муделя?
– Грохнули, – согласился Платон, но тут же уточнил: – Вернее, разделали.
– Порвали, типо? – сел на привычного конька Ромка, отчего речь его окрепла, грудь расширилась, глаза заблестели.
– Четвертовали, – спокойно ответил Платон.
– Дебилито, ну как есть дебилито! – возмутился неэффективным решением Деримович. – От этой разделки еще в 92-м отказались: уж очень быстро пациент жмурится[157]157
Жмуриться – процесс трансформации играющих в жмуры. При том, что в большинстве источников «зажмуриться» означает просто закрыть глаза, в кодексах Братства жмур часто тождествен кадавру (мертвецу). – №.
[Закрыть]… Ну, видно, так оно и было – ласты Сенька быстро склеил, если прокладок не оставил. Может, и вправду схрон по сию пору лежит? А как его, хомячье это, ну, Стеньку вашего погоняли? Может, встречал когда. Хотя нет, вряд ли, таких мудил из башки точно не вытравишь.
– Разиным погоняли, – помог Ромке церемониарх.
– Не припомню что-то. Ну и когда его в жмуры перевели?
– Давненько, – продолжал тянуть нить интриги Платон.
– Неужели при совке еще? – со все большим азартом цеплялся за дедукцию новый Холмс.
– Нет, при Алексее Михайловиче Тишайшем.
– А этот пень с какой горы скатился, Тишайший ваш? – досадовал Ромка от того, что упустил из внимания несколько важных авторитетов по жизни и… по смерти тоже, разумеется.
– Царь это, Ромашок, царь, понимаешь? – собрав волю в кулак, чтобы не выдать себя смехом, ответил Платон.
– Не, ну и феня у вас, Азарыч, – разошелся Деримович. – У воров королями становятся, а царем… чтобы на царя короновали, такого я не слышал.
– И я тоже, мон ами, – наконец-то улыбнулся Платон. – Тишайший царем не в зону прописывался, а на царствие – в Кремль Московский.
– Азарыч! – наконец-то до Ромки дошла вся конструкция подставы. – Царь в Кремле! С этими, в натуре… – И Деримович, не найдя слов для державы и скипетра, крепко ухватил руками воздух в форме царских сакралий.
– С ними, светлейший, – зачем-то наделил княжескими титулами недососка Платон.
Ромка от удивления открыл рот, и наставник, воспользовавшись моментом, как заправская мамаша, одним ловким движением заткнул его СОСАТом. Ученик причмокнул и, втянув в себя рабочую часть устройства, шумно задышал через нос, в то время как ритмично покачивающееся кольцо с головой выдавало неодолимый рудиментальный инстинкт сосуна.
Насладившись с полминуты зрелищем, которое состояло из неуклюжих попыток поверхностного разума Деримовича совладать с глубинным «Я» сосунка, Платон, все же решил прийти ему на помощь. Крепко ухватив левой рукой Ромкин подбородок, правой он резко дернул за кольцо вперед и вверх. На сей раз обошлось без стимуляции основной чакры в районе копчика. СОСАТ вылетел из недососка, как пробка из теплого шампанского.
– Ни хера себе, – промычал Деримович, проверяя рукой зубы. Убедившись, что все на месте, он на всякий случай оставил ладонь у рта и укоризненно посмотрел на своего поводыря.
– А ты говоришь, пустышка! – воскликнул Платон, неожиданно угадав ход мыслей подопечного, чем привел его в состояние еще большей растерянности.
– А его с собой, это, брать можно? – немного заикаясь, спросил недососок.
– Можно. – Платон на всякий случай убрал СОСАТ подальше от Ромкиных глаз и, ткнув пальцем в озеро, спросил: – Ну что, за кладом нырять будешь?
Деримович вздрогнул. Еще одна б…ратская шутка.
– Вы чё, «Джентльменов удачи» насмотрелись, профессор?
– Типа тово, – изобразив ученическую тупость на лице, ответил мистагог и громко рассмеялся.
* * *
Мастер почему-то задерживался. Напрасно Гусвинский искал в цепи адельфов сочувственные лица. Если они и могли быть, то только среди арканархов, сторонящихся подобных дел. Хотя, да… Какое сочувствие может существовать в Старшем Раскладе? «Да что со мной, Божже!» – диагностируя необратимые мутации в сознании, воздел к небесам сжатые в кулаки длани бывший медиарх. Так лохануться – да за одно это огласить можно… Огласить и отпустить, прочитал сам себе приговор Гусвинский, опуская руки и продолжая размышлять о том, что если процесс внутреннего развенчания пойдет с такими скоростями и дальше, то, чего доброго, его и за своего в лохосе примут. Накормят, обогреют. Они же люди, как-никак. Не то что эти – адельфы-гельманты!
…И ни капли эссенции в плевках. Жлобство неслыханное! Зверство незнаемое! Без анестезии на отпущение идти.
Горькие мысли Гусвинского прервало козлиное блеянье, перемежаемое сопением и звуками борьбы. Боролись, очевидно, с тем, кого время от времени обзывали «козлом», буквально, а может и символически, по странной прихоти перемежая ругательство женским родом. На последнем выкрике «ну ты, козел, сука!» братия расступилась и пропустила внутрь странную процессию. Подобная той, которая сопровождала к берегу реки самого оглашенного, она была куда малочисленнее: четверо пыхтящих братьев по углам и в центре – едва удерживаемый ими за веревки… да-да, действительно, козел. Черный, сильный и голосистый, он, в отличие от Гусвинского, своему отпущению на волю оказывал яростное сопротивление. А блеял так, что уши закладывало. Недаром его песню когда-то называли трагедией. Для слуха и нервов – трагедия несомненная.
За квадригой в круге появилось еще две фигуры в жреческих облачениях. То были два оперативных мастера ритуала отпущения: мастер-экзорцист и мастер-экзекутор[158]158
Титулы действительных членов СОС, отражающие их роль в Братстве: Изгоняющего и Исполняющего мастеров церемонии отпущения. – Вол.
[Закрыть]. Мастер-экзорцист, закинув назад голову, нес впереди себя одну из Драгоценностей Лона[159]159
Кроме Кадуцея Братства, очевидно выражающего космогонические представления Союза Сосущих, сколь-нибудь внятного описания других Драгоценностей Лона в тексте нет. Все, что мы можем узнать из повествования, это то, что Драгоценности Лона делятся на видимые и невидимые: к видимым, помимо Кадуцея, относится Чаша, а к невидимым – Истинный Хер и Амора (космическая любовь). – Вол.
[Закрыть] – Кадуцей Братства, который мало чем отличался от традиционного, за исключением одной важной детали. Змеи на нем извивались не в плоскости, а объемно, так, как свиваются вместе нити каната или спирали ДНК, и стремились они не опорожнить яд в чашу или оградить солнечный диск от посягательств, нет, змии в вечной борьбе за центральную ось жаждали, да-да, жаждали припасть к благодатному сосцу округлой груди. Так, в простых символах излагалось одно из корневых преданий Братства: о вечном устремлении к блаженству утоления жажды и вечной жажде, влекущей к блаженству ее утоления. Бесконечная история. Но уже не для всех: бесконечности Гусвинского скоро, очень скоро наступит конец. В тот самый роковой момент, когда будет разорван опоясывающий его змей, и в образовавшуюся щель, на ту сторону «⨀», прямо в объятия Лохани, будет исторгнут развенчанный брат. Исторгнут, проклят и забыт…
И словно в подтверждение его горьких мыслей к нему приблизился мастер-экзорцист. Остановившись метрах в трех от оглашенного, он воткнул в песок свой жезл, трижды хлопнул в ладони и, повернувшись к реке, прошептал какую-то молитву, из которой можно было разобрать лишь несколько слов: «воды власти твоей» и «путы славы твоей». Что он просил и у кого, то ли у реки, то ли у стоящей над ней Родины-матери, осталось в тайне. Как и то, откуда в его руках появилась рыбацкая сеть. Он швырнул ее к ногам развенчиваемого брата и отошел в сторону, уступая место мастеру-экзекутору. Сей брат, занимая в Пирамиде Дающей положение избранного териарха, выделялся немалыми размерами и мощными плечами, силу которых не могла скрыть даже просторная одежда с клювообразным капюшоном, целиком скрывавшим лицо. Мастер-экзекутор наряду с мастером-экзорцистом состоял в комиссии по отпущению и отвечал в ней за распоясывание помазанника. Для этой цели он имел при себе огромный нож, похожий формой на опасную бритву. Сейчас, расположившись напротив Гусвинского, он достал его из бархатного футляра и, засучив рукав балахона, провел лезвием по волосатой руке, демонстрируя качество заточки. Лезвие оставило в кудрявом подлеске отчетливую просеку, что вызвало одобрительный гул братьев.
Теперь ножу экзекутора предстояло проверить свою остроту на опоясании медиарха.
Дважды обернутый вокруг талии пояс брата был не чем иным, как цельной шкурой двухметровой королевской кобры с мумифицированной головой, в которой даже поблескивали глаза, правда не родные, змеиные, а выточенные из уральских рубинов. И надевал он эту сокровенную реликвию Братства во второй раз в своей жизни. А впервые его опоясали змеем, когда он успешно прошел все испытания, и перевязал его тогда не какой-то экзекутор из младших начал, а двуликий и к тому же ряженый арканарх Высшего Расклада в пурпурном плаще и со скипетром пастыря в руках. Тогда арканарх, соединяя голову змея с хвостом прямо на его пупке, горячо напутствовал вновь обретенного брата на долгое и счастливое пресмыкание в рядах адельфов. И вот… пресмыкание заканчивается. Его змей больше не будет глодать свой хвост. Кольцо превратится в линию, адельф – в человека. Человека, ха-ха! Это звучит гордо.
Экзекутор уже стоял возле него, поигрывая ножом. Пора. Гусвинский взялся за змеиную голову и оттянул ее от себя как можно дальше. В образовавшуюся щель юркнула тревожная сталь и, сверкнув в свете факелов, разрезала пояс. Пасть кобры все еще держала хвост в зубах, но теперь чешуйчатый пояс не смыкался в Уроборос, и парадокс змея, кусающего свой хвост в извечной гонке причин и следствий, прекратил существование. Так банально, одним мясницким движением разрешилась, казалось бы, неразрешимая загадка. Острейший нож разрезал пояс почти беззвучно, и голова змея с торчащим из нее кончиком хвоста медленно поползла по ногам Гусвинского.
* * *
Придавив пяткой отставшую доску настила, Ромка повернулся лицом к берегу и хотел было пойти, но Платон, преградив ему путь, стал рыться во всех шести положенных ему карманах.
– Вы чё, дядь Борь, хотите, чтобы я в натуре в эту лужу полез? – обиженно спросил Деримович мучителя-наставника.
– Да-a, именно в натуре, в одеждах кожаных, а проще говоря, голым. Да-да, голым… И очень быстро, потому что скоро отбой.
– Опять шуточки? – глядя на черную воду, пытался сохранить игривые интонации Ромка.
Онилин, обшарив меж тем последний карман, наконец-то извлек из него какой-то неровный металлический кругляш.
– Вот, – сказал он, – протягивая диск ученику. – Раздевайся, монету в зубы и в озеро.
Ромка взял странную, порядком истертую от долгого употребления денежную единицу с неровными краями и подбросил ее на ладони:
– Старая? – спросил он, пытаясь разглядеть рисунок. И хотя света от полной луны было достаточно, определить, что именно отчеканено на аверсе и реверсе монеты, ему удалось не сразу.
– Римская империя, 222 год, – ответил Платон и задал встречный вопрос: – Видишь, что на ней?
– Вроде мужик какой-то с кудельками на башке… А может, в короне… или в венке? – Ромка повернул монету так, чтобы косой свет более четко обрисовал рельеф. – Да, мужик в венке из листьев. Пухленький такой, а там… – Деримович развернул монету реверсом вверх и стал вглядываться в изображение.
– Ну, – поторапливал его Онилин.
– Ну, тут… домик вроде, с окошком, а в домике херня какая-то…
– Точнее не скажешь, – прыснул от смеха Платон, – только херня не какая-то, а из Эмесы[160]160
Эмеса – древний сирийский город, славный своим храмом и культом бога «солнца» Элагабала.
[Закрыть]… Ляпис экзилис.
– Чево? – уставший от дурацких открытий прошедшего дня, Ромка уже не выдерживал гонива мистагогова.
– Он же ляпис нигер, и ляпис философорум[161]161
Транслитерация лат. lapis niger и lapis philosophorum – «черный камень» и «философский камень». – Вол.
[Закрыть].
– А-а! – завыл Деримович на полную Луну. – Зачем мне это, дядь Борь? Ну зачем мне херня эта, ляпис, хуяпис? Я сюда для чего прибыл – посвящение в олеархи пройти и досвидос.
– На аверсе лауреат, – невозмутимо продолжал мистагог, – только не липовый, в смысле не из тех артизанов и проэтов с писсателями, которым я баблос отгружаю, а настоящий, увенчанный лавром император Рима Элагабал, заруби на сосале, Эль-Габал[162]162
Платон исподволь расшифровывает имя божества: Эль-Габал после разбиения звучит как «бог Габал». – Вол.
[Закрыть] зовут его, который и доставил этот Черный и еще Богг весть какой камень в Рим и службы установил в честь него торжественные, всесвятные и всенощные, с процессиями и триумфами.
– Ну и что теперь, обделаться? – продолжало нести недососка прямо на грубость Платонову.
– Нет, в озеро войти и щель на дне найти, монету в прорезь опустить и духов водяных молить, чтобы малое бабло, через Баабило прошло, сквозь ворота Инанновы, через руки Ивановы, дураку по губам, лохосу по усам, подросло – и в карман[163]163
Вероятно, Платон описывает одну из тайных Работ у Лона Дающей – не поддающийся рационализации ритуал «баблополучия» или умножения «бабла» посредством прохождения врат богини Инанны (Иштар), рук Иоанна и таинственного Баабила, схожего с одной из версий названия Вавилона – Баб-Илани – букв. «врат богов». – Вол.
[Закрыть].
Деримович посмотрел на своего поводыря, как старый пес на хозяина у ворот живодерни.
– Платон Азарыч, вы меня случайно с Буратиной не спутали? – спросил он, бросив еще один взгляд на монету.
– Буратино, мон ами, в январе щель искал. А посему вознеси хвалу Дающей, что не зимой тебе в проруби плескаться… – резко выговорил Платон, ощущая, как внутри у него снова разгорается огонь мести. Разумеется, не к своему подопечному недососку.
Он замолчал, пытаясь подавить в себе приступ неразумного гнева. А Ромка все еще тщился разгадать, что же такого может скрываться за банальной… да-да, елдой, точнее, ее маковкой, в детском домике со звездой под треугольной крышей.
– На дне огонек зеленый горит, – наконец-то сладил с собою Онилин, что обнаруживалось по все более убыстрявшейся речи, – щель рядом. Да смотри, не промахнись. Если монета в копилку не ляжет, считай, что не выкуплен ты для заплыва по Влажной. А за невыкупленного ни один адельф голос не подаст. Да и сама Влажная может тебя при себе оставить – других кандидатов пугать.
Ромка, хоть и не понял смысла этого «оставить», но внутренне весь сжался, подозревая, как могут поступить с ним товарищи, пойди что не так. Могут вообще очень просто поступить – утопят, нах, и все концы в воду!
– Ну чё стоишь, балда! – с видом распоясавшегося прапора рявкнул на Деримовича Платон. – Штаны спускай и в воду… Огонек зеленый, зеленый, говорю, понял?
Ромка в считаные секунды скинул пионерский прикид и, подойдя к самому краю понтона, всмотрелся в черную воду.
– Не вижу огонька, дядь Борь, – жалобно, все еще надеясь на шутку, сказал он.
– Нырнешь – увидишь, – отрезал Платон, – поторапливайся.
Деримович взял монету в зубы и, приняв соответствующую позу, уже изготовился нырнуть ласточкой, как вдруг остановился, извлек монету и с видом Архимеда вознеся ее в лунный свет, тут же упрятал обратно, но теперь уже правильно, за щеку, надежно и герметично для подводного плавания.
Раздался шлепок. По темной воде побежали серебристые круги. Легкий ветерок смешал их с мелкой рябью. Зашелестела подсохшая листва на деревьях, а потом все разом стихло. С одной стороны, тишина была полнейшей, с другой – ее пронизывал неслышимый ухом, но ощущаемый нутром гул.
– Гу-ул, – протяжно сказал Платон, словно желая схватиться за ускользавший от него смысл этого короткого слова. – Гул-мул, понимаешь, мул-гул, гил-гул[164]164
Платон, случайно или нет, употребляет каббалистический термин гилгул, относящийся к переселению, а точнее – блужданию душ. – Вол.
[Закрыть], – тараторил он, понимая, что опять оживил внутри себя «тарабарщину». Так на языке Братства назывались экскременты живущего в нем рифмического паразита. И еще он понимал, что этот гул, не стихавший с тех самых пор, как раздался Ее зов, не прекратится… Не прекратится до тех самых пор, пока…
Платон отбросил тревожную мысль и, взявшись за поручень, всмотрелся в воду. Секунды тянулись медленно, как будто озеро было черной дырой, растягивающей у своих границ время. А ведь, похоже, он действительно волнуется за своего нового миста. Недососка своего, наивного и алчного, простодушного и коварного, трусливого и решительного, обаятельного и отталкивающего. Да, из такого теста двуликого лепить – одна радость. Но вот странность какая, он ему даже не рядовой адельф пока, а сколько симпатий вызывает! Значит, лежит на нем благодать Дающей, видно, помазан он Венчающей на счастье и на участье Ее оглашен. Вот только хватило бы у него духу на все испытания, назначенные «стоящему у порога» Ея.
Хватит, решил про себя Платон в тот самый миг, когда над поверхностью озера метрах в пяти от понтона показалась верхняя часть туловища невольного ныряльщика.
Недососок шумно, как всплывший с километровой глубины кашалот, втянул в себя воздух и с бешеной скоростью заработал руками. Через поручень Роман буквально перелетел. Упав на бок, он тут же вскочил на ноги и бешено завращал глазами, оценивая окружающую обстановку. Заметив стоявшего рядом наставника, Деримович отшатнулся от него и уже было рыпнулся с понтона на берег, как вдруг кто-то жесткими пальцами впился ему прямо в нежное сосало.
Кому, как не воспитателю будущих адельфов, было известно, за что нужно хватать ретивых недососков в критический момент. Плененный рудимент не давал своему носителю ни малейшего шанса на резкие действия. Сосунок в этом момент замирал, как застигнутый врасплох гельминт при виде смертоносной клизмы.
Платон не стал ничего говорить своему протеже, он просто развернул его к себе лицом и ждал, когда тот наконец признает в нем наставника, учителя и без пяти минут фрата…
По прошествии минуты взгляд Деримовича стал почти разумным. Распознав в агрессоре Онилина, он немного успокоился. А спустя еще мгновение его пробила крупная дрожь – верный признак того, что внутренняя химзащита гельманта ослабла до базового уровня.
Ну а еще через пару минут дрожащий недососок уже мог самостоятельно одеться, правда, на вопросы он пока не отвечал. Не давались ему слова человеческие.
Только древнее мычание.
Амбивалентное. Полисемантическое. Апеллиативное. Примордиальное[165]165
Непереводимое сочетание терминов. – Вол.
[Закрыть].
Так можно было охарактеризовать Зов Деримовича на постмодернистско-традиционалистской фене.
* * *
Змей утолен. Круг разорван. Брат распоясан. Осталось его помазать, развенчать и отпустить на волю.
Программа дальнейших действий была заучена братьями до последней запятой. Сейчас, взявшись за руки, они выстраивались в круг, внутри которого Гусвинскому предстояло начертить еще один, с пентаграммой внутри – круг собственного развенчания.
Пощады ждать неоткуда. А промедление только умножало муки. Что ж, за дело!
Он поднял упавший пояс и, встав на колени, продемонстрировал его экзорцисту. Тот, кивнув головой, вытащил из песка жезл. Бывший медиарх поднялся, отвесил поклоны на четыре стороны и аккуратно разложил шкуру на песке. Мастер отпущения подошел к поясу, покачивая жезлом, как кадилом, прицелился и вонзил острый конец посоха прямо между глаз змея. По рядам братьев прокатился вздох, как будто это их головы попали под серебряный наконечник.
Держащие факелы руки дрогнули, качнулись тени, и отпущенный, поднявшись с колен, вытянулся перед экзорцистом по стойке смирно. Мастер изгнания зачем-то стал изучать сморщенный, умалившийся до свечного огарка уд Гусвинского, потом медленно поднял глаза на бывшего брата и хлопнул в ладони. Гусвинский повернулся и, взяв свободный конец пояса, очертил им круг диаметром метра в два с половиной. Затем он пошел вдоль линии, останавливаясь через каждые три шага и большим пальцем ноги делая на окружности пометку. Всего шагов получилось пятнадцать. Последний шаг он сделал под одобрительный гул зрителей: начальная и конечная точки идеально совпали без какой бы то ни было подгонки шагов. Соединив отмеченные на окружности точки с центром, Гусвинский получил пятиконечную звезду, подобную тем, какие изображали в усыпальницах фараонов рядом с изогнувшейся богиней лазурного неба. Но дизайн круга отпущения на этом не заканчивался. Лежащие на окружности точки медиарх соединил не только с центром, но и последовательно между собой. Теперь фигура стала в точности схожа с эмблемой «Крайслера».
Завершить дизайн пентакля развенчания должен был экзарх[166]166
Экзарх, он же экзиарх – другой титул мастера-экзорциста, выводящего отпущенного брата на ту сторону «⨀». – Вол.
[Закрыть]. Приняв эстафету от Гусвинского, мастер-экзорцист также пошел по внешней стороне круга, делая остановку у вершин Пентагона с тем, чтобы воткнуть в песок горящий факел, который он брал из рук услужливых братьев. Когда на окружности загорелись все пять вершин, мастер прошел в центр круга и выдернул свой жезл.
Все стихло. Даже козел вел себя спокойно, не обращая внимания на путы на ногах.
«Делай раз», – ткнув посохом в песок, приказал экзорцист.
Гусвинский подошел к кругу, развернулся к центру спиной и, кряхтя, раздвинул ноги так, чтобы ступни оказались рядом с огнями пентаграммы.
«Делай два», – раздался второй приказ из-под красного колпака.
Гусвинский послушно развел руки в стороны и поднял подбородок кверху.
«Делай три», – сказал мастер отпущения и, не дав отпускаемому ни секунды на колебания, помог ему занять позицию в круге – проще говоря, просто опрокинул его, ткнув набалдашником в грудь.
Гусвинский завалился назад, издав глухой звук падения массивного тела. Свернув голову набок, он попытался оценить точность приземления. Да, все в порядке, если, конечно, этот позор можно было обозвать порядком: но руки легли точно – рядом с горящими факелами. Лишь пятый огонек его звезды был не покрыт частью тела: голова находилась несколько ниже горящего факела.
Мастера и другие провожающие братья отпущенного одобрительно хмыкнули. Действительно, полный, или, как они называли его на своей братской фене, квинтэссенциальный порядок.
Следующим на очереди был козел.
* * *
Незамысловатый интерьер палаты, в которой испытуемому предстояло провести ночь перед заплывом, подействовал на Ромку успокаивающе. Беленые стены, синие крестообразные рамы, тикающие часы на стене и две аккуратно застеленные койки, – все это вместе образовывало настоящий эликсир, выжатый из далекого пионерского детства. Деримович буквально купался в сладостных воспоминаниях, представляя себя маленьким рыжим проказником, рассыпавшим канцелярские кнопки у двери в комнату пионервожатой.
И первым его словом во вновь обретенном покое стало древнее название кривды, несправедливости и дисгармонии, которое он услышал той далекой ночью из уст физорга, спешащего на свидание к их восхитительной сочногубой, прекраснозадой и розовососцовой комсосалке Маше. Которая хоть и успела познать прелести Ромкиного рудимента, но верна сосальцу своему до конца не была. Почему же? Ответ прост: по причине гармоничной развитости всех половых принадлежностей своего роскошного тела. И пусть дорог был ей тогда золотник Ромкин, но, увы, предательски мал.
– Бля-бля-бля! – троекратно, в точности как ужаленный в босые пятки физкульт-Казанова, полушепотом выругался Деримович и забегал по небольшой комнате взад-вперед.
Платон смотрел на ученика с недоумением. То ли опять дуркует недососок, то ли действительно что-то в подводном Сезаме углядел. Но с его-то нервами! Не стальными даже – титановыми. И с его опытом конкурентной борьбы в эпоху первоначального накопления. Чего там бояться по сравнению с тем же «казаном Мамая», паяльником и бетономешалкой! Обыкновенная пещера мертвецов. В любом Диснейленде такая же есть… Допустим, Диснейленды Деримович проглядел. Да и делов в Диснейлендах этих. Комнаты ужаса российские бизнес-фантазеры придумывали не хуже, а зачастую и лучше своих заокеанских коллег. И тут он заметил, что его подопечный как-то странно поджимает правую кисть.
– Что с рукой, ободрался? – спросил он как можно участливее.
Ромка остановился и взглянул на него так, как посмотрел бы на своего обидчика оскорбленный самурай, – с холодным гневом и решимостью уже мертвого человека.
– Нет, Платон Азарович, – довольно твердо для своего все еще дрожащего тела выговорил Роман, – укусили.
Теперь озноб добрался и до наставника. На его памяти такого еще не было. Не доносила Влажная белых вод своих до дна Денежного озера. А теперь прямо к склепу подобралась. Вон и caput mortuum пошаливать стала.
На братской фене солидно, caput mortuum[167]167
«Мертвая голова» (лат.).
[Закрыть], а по-русски просто и страшно – Мертвая Балда – по легенде братьев молока, как ни странно, не претендовала на принадлежность к телу той или иной знаковой фигуры любого конспирологического теорминимума, ее не связывали ни с Иоанном Крестителем, не считалась она и некрофетишем тамплиеров Бафометом[168]168
Бафомет – божество тамплиеров неизвестного генезиса. Элифас Леви изображал его в облике козла-андрогина, а палладист Альберт Пайк считал его первоматерией Великого Делания. Пайку же приписывается обладание палладием, вещей головой то ли самого Бафомета, то ли Якоба де Молле, последнего главы ордена Храама. – Вол.
[Закрыть], – нет, голова была отечественная, можно сказать, местного усекновения. Расейских кровей был и ее носитель: ведь возвышалась она когда-то над статью сребро– и женолюбивого, злокозненного и лихоимного атамана Стеньки Разина.
– И за что тебя Степан покусал? – спросил Платон, беря Ромку за кисть.
По тыльной стороне ладони, переходя на мизинец, полумесяцем бежала цепочка глубоких следов с двумя пропусками. А молва шла, что заплечные костоломы атаману зубов вообще не оставили. Неправда, однако.
– За руку, не видите, что ли, – дав себя осмотреть, дерзко и даже с вызовом ответил недососок. И нахальный тон его отповеди говорил о том, что дух возвращается к нему.
