Текст книги "SoSущее"

Автор книги: Альберт Егазаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Его, онилинского сигнала ждали. Да-да, не свистка этого струганого локапалы, тонущего в волнах обожания, а четкой команды «пошли» – от главного церемониарха сегодняшних Овулярий.

Не простых Овулярий.

Больших.

Можно сказать, исключительных.

Вот они, красавчики, адельфы верные. И что за дивная картина в сплоченных рядах! Посмотрел бы кто сейчас на участников заплыва с той стороны «⨀», ни за что бы не поверил, что такое возможно. Когда правые и левые, красные и голубые, белые и коричневые стоят на берегу тихо, мирно, прямо как звери в засуху у единственного водопоя. Ни жарких споров, ни испепеляющих взглядов. Куда подевалась классовая ненависть, почему затух огонь борьбы и кто развеял пепел Клааса[231]231
  Возможно, здесь упоминается магическая процедура «снятия клаассовой порчи». Клаас – сожженный на костре отец Тиля Уленшпигелся. Его пепел, который Тиль носил в мешочке на груди, «стучал» ему в сердце, толкая на безрассудные поступки. – Вол.


[Закрыть], который больше не стучит в горячие сердца? И самое главное, кто бы смог ответить на все эти вопросы?

Есть такой ответчик. Платон Азарович Онилин. Он точно знает, для чего затихла на волжском берегу борьба, почему представители пятой колонны мирно сосуществуют с адептами пятой империи, а непримиримая опазиция охотно смиряется с бандитствующим официозом. Не скроешь от опытного церемониарха тайну начал. Ибо все хотят быть: если не сосунками у груди Дающей, так хотя бы в поле всеобщего внимания.

«Что делает с людьми река?» – размышлял Платон, идя вдоль строя готовых нырнуть в черные воды пловцов. Подтянутые и закаленные, рыхлые и утомленные, ладные и владеющие, радеющие и вожделеющие, – ох, и сколько же алчущих любви Ея и млеющих от млека Ея и сколько взалкавших да отпавших, собравшихся да не успевших, избранных да не принятых. Вот он, цвет земли Русской: Ляпкины-Тяпкины, Ресины-Есины, Лысины-Мысины, Разины-Мазины, Сосанины с Путаниными, Попонины да Плохонины, Махмудовы да Хамдумовы. Вот она, элита огромного, холодного, северо-восточного локуса. А вот и совсем редкие гости – териарх-служители самого Аммона де Маммона, сокрытого навигатора финансовых потоков: Баал-де-Морт и Баал-зе-Буб с приданной им официальной крышей в лице Трубец-Укокошина. А за ним, Божже, да за ним ведь не кто иные, как финансовые ушкуйники самого Ненареченного, Влаиль Тимурович Казначеев с Даниилом Ефимовичем Козлевичем; и чуть поодаль от них – хранитель протокольного времени Ормаз Зерванович Ахриманов с мастером «потехи на час» под именем Анастас Шабаш, ну а за ними вся прочая гоп-команда пловцов и пильщиков, блага Отчизны радетелей[232]232
  Судя по списку, автор некритически подошел к выбору знаковых лиц эпохи, помещая исторические, реальные (кому?) фельетонные, мифологические и просто откровенно вымышленные фигуры в одну команду пловцов. – Вол.


[Закрыть].

Еще дальше по берегу стояли мастера духовного окормления, все как один из подвида лопатобородых гигантопигов. То и дело эти служители культа кланялись освещенной прожекторами Родине-матери и осеняли вначале себя, а потом и Ея крестным знамением: то ли молились на Нея, будто перед ними находилась утратившая милосердие Богородица, то ли, наоборот, пытались окоротить великаншу знамением как вырвавшуюсю на свободу инфернальную и неподконтрольную силу Матери Земли в лице неукротимой амазонки. Но занимаясь этим воистину богоугодным делом, лопатобородые служители культа одновременно тщились привлечь внимание своих антиподов, лысых и круглоголовых прорабов во главе с градоцефалом[233]233
  Градоцефал – городской голова или градоначальник. В параллельной реальности высшая городская должность звучит основательнее, чем невнятный фонетический огрызок мэра у нас. – Вол.


[Закрыть] всея Москвы Аврал Лажовичем Полянкиным.

Кривоногий и большегубый Полянкин время от времени бросал испепеляющие взгляды на стоявших у самой воды трех инфантильных пловцов. Пловцы, не обращая на градоцефала ни малейшего внимания, то и дело кланялись в сторону действующего локапалы и пытались отобразить на своих лицах целую гамму государственнических чувств. В целом тужились они смешно, но для Лажовича их ужимки выглядели игрой полубогов, которую он до конца не понимал. Именно эти ужимки, как казалось градоцефалу, и давали им право называть себя диадохами[234]234
  Диадох – преемник (греч.).


[Закрыть] Нетупа. А ему, сколь ни велик был масштаб, как его самого, так и его деяний, выйти в диадохи не суждено было. Почему, он так и не понял. Не суждено – и все тут.

Платон подошел к самому молодому из них, в кротких воловьих очах которого читался страх, а на лице застыла придуманная казначейскими мордоделами[235]235
  Так в тексте. Хотя просторечное название имиджмейкеров, будь они неладны, вряд ли согласуется со словом казначейские. Мордоделы, скорее, казенные. – Вол.


[Закрыть] маска жестоковыйного управителя. Маска давалась диадоху нелегко, и он все время забывал, в какой момент поджать челюсть, в какой оскалить зубы, а в какой поиграть чахлыми желваками, – от излишнего усердия губы его стали влажными, как у целующейся девушки, и растущая капелька квинтэссенции старания уже готова была сорваться с них… Но Платон помешал случиться позору. Отработанным движением он схватил диадоха за нижнюю челюсть и точным движением поставил ее на протокольное место.

– Не в «Распутине», милок, – сказал он мягко, но громко: так, чтобы стоявший поодаль Нетуп разобрал слова, – хлебало-то прибери.

От такой наглости в обращении с его (!) диадохами Нетуп аж вздрогнул, но сделал вид, будто в этот самый момент нашел в песке что-то важное.

Один-один, довольно отметил про себя Онилин, подходя к концу шеренги.

Здесь строй сбился вообще, и причиной тому был круг из плечистых териархов, окруживших непонятную композицию, образованную Фредди Хоком вместе с проштрафившимся Сусло-Непийпиво.

Среди териархов находился и сам Ганнибал Львович Ширяйло, не скрывавший своего интереса к происходящему.

– Ганнибал, – обратился к нему Платон, – что за бардак, где шира твоя?

– Ладно тебе, не гоношись, Азарыч, потерпи малек. Заодно увидишь, как Фрида Суслика надувает.

– Во что надувает, в покер или в очко? – не скрывая возмущения и все больше распаляясь, спросил Платон, – да как они могли! И карты… карты откуда взяли?.. Карты запрещены, все запрещено, только наперегонки можно…

Ширяйло громко захохотал, раскрывая пасть так, что можно было заметить в ее глубине кончик сложенной ширы.

– Ты угадал, брат, не в покер он его надувает… – Ширяйло бросил взгляд на Суслика с Фридой и с уверенностью закончил фразу, – а в очко. Непосредственно.

Платон взглянул на этих двух участников заплыва: истинного адельфа-пересмешника и принятого кандидата-нечестивца, – и после этого сам схватился за живот, пытаясь подавить в себе приступ гомерического смеха. Не положено мастеру церемоний гоготать в столь ответственный момент.

– Кто позволил? – строго спросил он Ширяйло.

– Не позволил, Азарыч, а приказал, – спокойно возразил териарх, – я приказал, потому как адельф наш любезный болталом своим уже в печенки залез. Так пусть теперь в анус подышит… Через соломинку. Я правильно выражаюсь, господин словотворец?

– Не знаю. Смотря что ты анусом зовешь.

– Ну, Азарыч, сам словарь кондачил, а теперь дурня валяешь.

– Словарь я, Ганя, не кондачил, а составлял вразумительно, а вот за «дурня» и ответить можно – перед Советом за разглашение имен тайных.

– Ладно, чего прокладывать-то сразу! – возмутился Ширяйло. – Сам знаешь, я не о шуте Братства толкую, а о дурне фигуральном.

– Учтено, только при чем здесь соломинка?

– Так он, сцуко, поизгаляться над синдиком решил, – хохотнул Ширяйло, – говорит, надуть бы тебя через соломинку, как жабу, тогда, мол, точно не потонешь.

– Ну и что здесь такого? Обычный Хоков гон.

– Обычный-то он обычный, так Сусло ж за него вцепился, как утопающий за ту самую соломинку, бу-га-га! – И Ширяйло так заразительно заржал, что в их сторону посмотрели чуть ли не все братья, включая рассевшийся в ладье старший расклад. – Ну и чё, нашлась соломинка, – продолжил териарх. – И за базар Хоку ответить пришлось.

Тут компаньоны Ширяйло раздвинули свои широкие спины, и Платону открылась удивительная, достойная баек Мюнхгаузена, картина.

Насчет соломинки Ширяйло, конечно, погорячился. В руках у Хока была не соломинка, а скорее толстая камышина, но сути происходящего это не меняло.

– Ну, он типа подразнить решил награжденного, – продолжал свой рассказ Ширяйло, – а я ему говорю, мол, предложение что надо: и товарища спасешь, и сам разомнешься. И что ты думаешь, нашли мы ему соломинку – Николя Угомон целых три камышины надыбал под разный диаметр… Представляешь, даже интересно стало, надует он Непийпиво или нет.

– Отставить, – резко сказал Платон, стараясь не отворачивать глаз от стеклянного взгляда териарха, – награждают не для того, чтобы Родину обманывать, земноводное из себя корча. Не в мочи отвечать за содеянное – вон пусть идет! Никто не держит. А хочет в Лоно вернуться – пусть превозможет.

– Лады, – покорно сказал Ширяйло, чувствуя должностное превосходство Онилина, – и правда, пусть катится нах отсюда, если плавать боится.

В следующий миг произошло то, чего от Сусло-Непийпиво никто не ожидал.

Вырвав соломинку из афедрона, он с силой отшвырнул от себя Хока, а сам, упав, на колени, пополз к Онилину.

– Клянусь, клянусь, мессир, лукавый попутал, лукавый! – тонким бабьим голосом голосил награжденный.

– Я, что ли? – хохотнул Онилин. – Врешь, не путал я тебя.

– Ну, я это, я это, конечно, это так, присказка, я буду, я поплыву, только не изгоняйте! – И синдик упал лицом в песок, одновременно выпуская из себя мощную струю воздуха.

– Ну не песдос ли! – подал голос Хок. – Я старался, чуть не дриснул от натуги, а он пердеть вздумал. Потонешь, вонючка.

Платон дал знак Ширяйло урезонить распоясавшегося провокатора.

Но Хок недаром слыл самым чутким афедроном Братства. Стоило Ширяйло и Сахиму сделать шаг в его сторону, как он с неожиданной для своего грузного тела ловкостью отпрыгнул от них прямо в реку и, обдав териархов холодной водой, зашлепал в сторону старшего расклада арканархов – в надежде, что там, в присутствии тайных и высших начал, ширять его не осмелятся.

– Признал нечестие свое? – возлагая руки на голову, спросил Платон у Сусло-Непийпиво, отмечая про себя, что где-то уже видел эту сцену.

– Признал, признал, ваше отечество, – запричитал водочный Суслик, царапая перстнями Платоновы ноги.

– Не передо мной признавай, дубина, и не отечество я тебе. У Нея, Отчизны, пощады проси, скажи, что испачкался, но смыл, позором смыл и готов воды холодные Ея пройти, но сохранить любовь горячую, сердце пылающее. Не какие-нибудь там теплые чувства, только горячее и пылающее, – наставлял Платон незадачливого самогонщика, глядя, как тяжелый крест на бьющем поклоны синдике чертит в песке ровные борозды.

– Прости, прости, родная, Родина, мать твою, мою, моя, женщина! – тараторил Сусло-Непийпиво в отчаянном страхе от того, что не достанется ему на том берегу заветная грамота и начертание на руку. А без этого… только и остается цепки носить на шее вышибальской. Что и говорить – не лучшее занятие в преддверии старости.

Покаянная молитва Сусло-Непийпиво неожиданно перевела Онилина в лирическое состояние духа. Он посмотрел на залитую серебристым светом реку, поднял глаза на все еще высокую Луну, потом бросил взгляд на Сатурн, вышедший из-за горизонта вслед за поясом Ориона, и теперь, оценив взаимное расположение небесных тел, он стал вглядываться в слегка подсвеченную ночными огнями города полоску неба на востоке, потому что именно там должна была появиться звезда, восход которой послужит сигналом к старту заплыва.

И вдруг на кургане снова полыхнуло сине-зеленой плазмой, и крупная рябь, проходя сквозь едва заметные волны, побежала по реке, в свете луны делая ее похожей на стиральную доску. Все затихли. Проказник Хок и кающийся Сусло-Непийпиво, на полукомплименте одному из принцев застыл Нетуп, угомонились все, включая молодежную секцию «Сосущих вместе» вкупе с назначенными им оппонентами из «Союза Пришлых Сосунков».

Ну, наконец-то, вот она, собачья звезда Усира, долгожданный Сириус-Сотис.

На старт… Внимание….

Марш!

* * *

Тьма. Она была странная. Вроде абсолютная, но при этом прозрачная. Тьма была с угадываемыми формами, движущимися контурами, полная шорохов, движения и стонов. Ромка понял, что он внутри стены. Он ее часть, но при этом способен двигаться в ней и ощущать присутствие других замурованных. Двигаться можно, а переместиться нет. Вот откуда страдание на лицах рядовых в бетонных шинелях.

Дернувшись пару раз, на третий он понял, что вырваться силой не получится и лучше замереть на время. Нужно хотя бы обуздать накативший ужас. Не то сердце просто развалится на части, как перегретый мотор.

– Деримович? – прозвучал как будто знакомый ему голос.

– Деримович, – подтвердил он, удивляясь произносимым звукам: Д-е-р-и-м-о-в-и-ч. Искаженный, но при этом несомненно его голос немного успокоил Ромку. Сердце перестало рваться из груди, дыхание обрело ритм.

– Я Молоховский, помнишь? – спросил голос, и какая-то смутная тень закачалась перед Романом.

– Ну да, только ты же вроде того, – с неведомым ему до сих пор стеснением сказал Роман.

– Да я знаю, что того, – подтвердил голос. – Ты скажи, меня там нормально, ну, проводили, в общем?

– Ну да, по «ящику» даже показывали. Три тысячи, пешая процессия, гроб от братьев Лючиано, катафалк «Майбах». Лафета единственно не хватало. А так все по вышаку[236]236
  Братья Лючиано – неизвестные, вероятно, итальянские грободелы. «Майбах» – четырехколесный крытый экипаж эры четвертого солнца, часто упоминаемый вместе со словами «Патек», «борт», «за стеной», «первый», «чиновник», «занос», «братан», «беспредел», «прессуй», «шест», «консумация». Судя по контексту, Лафет – более престижная модель самодвижущегося экипажа. – №.


[Закрыть].

Молоховский почему-то ничего не сказал в ответ. Ромка прислушался и через мгновение различил в хаосе звуков всхлипывание. Он плакал, этот вип-покойник.

От счастья, наверное.

– Ты знаешь, это все туфта, – сказал Молоховский, пытаясь сохранить ровный тон. – Не ведись, главное, для них ты… – И речь плененного стеной банкира неожиданно прервалась. Темная на темном тень его вспорхнула, и на ее месте возникла другая, более отчетливая. Да это же Данко «мертвой стены». И дыра у него на месте. На том, где сердцу положено быть.

– Дуркует, ишак, – сказал Данко. – Наш ты теперь, земляной. Будешь норки грызть. Погляди, здесь их сколько.

– Не вижу я норок, темно, – как можно толерантнее возразил Деримович.

– Да, темновато будет, – согласился Данко, – но мы ж не пиявки бессердечные, правда? – провокационно спросил этот боец с дырой в груди.

Роман молчал, помня главную заповедь – не вестись.

– Правда, я тебе говорю? – В голосе сердечного бессердечника появились нотки угрозы.

– А какая из двух? – нашелся Деримович.

Контрвопрос, судя по всему, загнал вопрошающего в тупик.

Данко тяжело засопел, замялся, но так ничего и не ответил.

Вместо ответа он выудил из-под шинельной полы дрожащий на ладони кусок окровавленного мяса. Мясо было странным, оно не только пульсировало в руках Данко, но еще и переливалось всеми оттенками красного света. Судя по всему, это и было его вырванное сердце.

Светило оно довольно ярко, если понятие «светило» вообще уместно по отношению к земным недрам. Скорее просвечивало наподобие томографа, выявляя пространственную картину в рубиновых тонах. А о том, что освещаемое сердцем-фонарем пространство было не пустым, свидетельствовали разные объекты, как будто подвешенные в полупрозрачной красноватой мгле. Мглой, наверное, флюоресцировала сама курганная земля. А то, что висело в ней, было инородными включениями, среди которых встречались камни, осколки снарядов, целые эскадрильи пуль, металлические части автоматов и пулеметов и, наконец, странные плоские предметы в форме кругов, трапеций и звезд разных размеров. С одного из таких предметов и раздался чуть поддернутый грассирующим фальцетом голос:

– Да вы пгафан, батенька, в двух пгавдах заплутать.

Голос Ромке показался до боли знакомым.

– Вы в какую стогону после фонтанчика пошли, товагищ? – продолжал фальцет.

– В левую, кажется, – ответил Деримович.

– Вот к левой пгавде вы и пгишли… – сказал картавый голос, и в тягучих недрах повисла пауза. – Дегимович, каэтся? – предположил пока еще не узнанный собеседник.

– Деримович, – опешил Роман, узнавая, нет, не голос, а профиль на повернувшемся к нему аверсом ордене.

Красная мгла ожила вокруг Романа и задвигалась странными голографическими тенями, загудела сотней голосов. Пришли в движение и подвешенные в ней предметы: развернулся, ложась набок, штык, описала крюк бляха с красной звездой, и целая россыпь значков, звездочек, орденов и медалей пустилась в странный вихревой пляс, в котором ему отводилась роль центра. Он заметил, что двигающееся вокруг него металлическое кольцо явно сужалось. А значит… Роман не успел представить всех последствий встречи собственного тела с двигающимся в массе земли металлом. Не успел, потому что прямо на уровне его глаз из бордовых глубин выплыло металлическое навершие, которое обычно водружают на древко знамен. Формой в виде островерхой капли или языка пламени оно годилось и для других целей – например, сослужить роль наконечника копья. Что оно и собиралось сделать: развернувшись острием к нему и набирая скорость, этот всполох угасших красных зорь явно метил ему прямо в сердце.

Ромка попытался шевельнуться, но податливые недра неожиданно обрели бетонную твердость. Все, он замурован. И через мгновение, как жук булавкой, навеки будет пригвожден.

Пригвожден.

Гул разросся и стал всеохватывающим, только сравнить его было не с чем. Так, наверное, зевает бездна или дышит черная дыра, увлекая в свою бесконечную утробу окружающее пространство. Пляшущие железки почему-то остановили свой бег и мелко задрожали. Потом все разом, весь этот нутряной мир накрыло могучей волной, как будто гигантское сердце где-то вверху впрыснуло в подземные артерии целую реку крови. У Ромки сдавило грудь, зашумело в ушах. И вдруг все стихло в этом красном сумраке, и ничто уже не двигалось в нем. Замерли пули, осколки и ордена, остановилось и угрожавшее Ромке каплеобразное острие.

– Агхиважное откгытие, – тихий голос с ордена Ленина прозвучал в обступившей Ромку тишине как гром. – Мааадым везде у нас даога. Маадым мегзавцам, батенька. – И сменился мелким скрипучим смехом.

Ромка открыл было рот, чтобы ответить, но понял, что сделать этого ему не удастся. Челюсти его все еще были закованы в бетонный корсет.

– Вас, как контгевоюцинную сволочь, гастгеять бы, – продолжал разглагольствовать орден, – но вот загогулина какая – Дающая не дает.

– Ладно, Ильич, не на броневике, – грубо оборвал голову с ордена неожиданно объявившийся Данко. Он легко, как будто дело происходило на земле, а не в ней самой, щелчком послал орден в пурпурную глубину. – Надоел, – сказал он, обращаясь уже к Ромке, – трындит и трындит, трындит и трындит. Тут его, ну Ильича с клонами разными… так вот, этих лысых на целый хор Пятницкого наберется. Куда ни ткни – везде картавый.

Данко поскреб пальцами края ужасной дыры, что зияла у него в груди, зевнул и, взяв в свою лапищу голову Деримовича, повернул ее к себе.

– Ну, – хмыкнул он, – червей кормить иль самому кормиться? – задал он странный вопрос.

– Му-у, – только и сумел ответить Деримович, пытаясь одновременно вспомнить, на какой же ключ намекал ему наставник. Почему-то мысль его билась между двух слов, к тому же не русских: heartless и heartland[237]237
  «Бессердечный» и «земли сердцевина» – (англ.).


[Закрыть], – и еще какие-то обрывки мистагогова гонива бороздили серое вещество: «пройти без сердца землю сердца», «и дать его тому, в ком хлещет тьма…» Да, фигня какая-то. «Кто тьмой объят, но не умеет спать». И вдруг Ромку осенило. «Без сердца». И крупная, как океанская зыбь, дрожь проняла его от пяток до самого сердца. Ключ – «без сердца». Без его сердца, разумеется. Только сейчас он обратил внимание на то, что его правая рука покоится на груди, прикрывая ладонью левый сосок. А левая? Левая опущена вниз и сжимает в кулаке ушедшее в себя совало и сморщенные от холода и страха тестикулы.

«Вырвать сердце и вручить тому, кто не умеет спать», – с ужасом повторял про себя Роман, все сильнее и сильнее сжимая рукой левую грудь.

«Вырвать», – прошептал он и тут же почувствовал, как его ладонь погружается в грудную клетку. Глубже, еще глубже. И вот наконец она нащупала что-то скользкое и пульсирующее. Сердце. Было совершенно не больно. Он сжал пальцы, пытаясь вцепиться в скользкую плоть. Плоть под пальцами скользила и перекатывалась упругими волнами. В какой-то момент ему показалось, что упругий комок накрепко зажат в кулаке.

Деримович сделал резкий рывок, и его кисть легко вылетела из груди.

С нее что-то свисало. Неужели артерии? Нет, трубка, которую он принял за сосуд, стала утончаться и сползать вниз. Это не артерия, с чего бы ей шевелиться самой по себе. Кисть его разбухла. В ней что-то билось – гибкое и сильное. Неужели оно продолжает жить вне тела? Его сердце. И как без сердца быть ему? Или не быть? Вот…

Все… Он не смог больше удерживать прущую из ладони силу и приоткрыл кулак. Между большим и указательным пальцем показался какой-то черный вырост… Еще мгновение – и вырост взвился вверх, оказавшись…

Оказавшись головой слепого змея. В глазах у Ромки потемнело, он почувствовал, что ноги не держат его. И ноги его действительно не держали, как не держал его и земляной кокон. Он стал сползать вниз, грозя безвозвратно утечь в темные глубины недр. Но тут рука Данко подхватила его. Деримович открыл глаза. Он все еще был жив. И к своему удивлению, мог двигаться.

«Вложи в того, кто без него. Кто тьмой объят, но не умеет спать, желая света в пустоте опять», – вспомнил Роман и крепче сжал пытавшегося сбежать змея.

– Ты умеешь спать? – спросил он Данко.

– Нет, светить умею, – ответил бессердечный гигант и, ехидно усмехнувшись, сделал уточнение: – До дней последних донца.

– Тогда бери! – обретя уверенность человека, идущего на отчаянный шаг, сказал Ромка и буквально вонзил руку со змеем в зияющую на груди Данко дыру. – И веди, – уже спокойно приказал он, прочитав покорность на лице этого доморощенного светоносца.

– Веду, – смиренно согласился гигант и, воздев вверх руку с горящим сердцем, двинулся в бархатную пурпурную глубь.

* * *

Платон греб размеренно, удерживая дыхательный ритм и стараясь не тратить силы на волнение. Хотя волноваться было от чего. Вода. Холодная и какая-то плотная в эту лунную ночь. Не пускает, держит, как за грудки малыша его заботливая, но строгая мать, приучающая младенца к большой воде. А тут еще течением сносит. Какой же дурень решил прикрыть заплывом Большие Овулярии? Ну, взяли бы футбол какой-нибудь сочинили. Такой, скажем: сборная глобальных паразитов против суверенных сосальщиков. Или вообще ничего сочинять не надо. Вот строители горы – собираются себе в удовольствие, в гольф-теннис играют, в спа отдыхают, лясы точат, бармы бормочут. И никакого прикрытия. Ну, строят они гору, и то не каменную, а символическую. А то, что тявкают на них антиглобалисты всякие, – тоже хорошо: немного площадных зрелищ и глобалистам не помешает.

Его мысли прервал чей-то голос, исторгнувший во тьму то ли вопль, то ли проклятие, то ли простое удивление. Странный длинный слог «воо» понесся над мелкой волной. Платон вздрогнул и, стараясь не думать о том, что спасателей здесь нет, стал работать руками с удвоенной мощью. «Вооо!» – вновь принесла река, но на сей раз с продолжением «…лга». Вот оно что – кто-то решил подбодрить себя песней.

«…Воолга, ма-ать родна-я, Воолга…» – Не закончив двустишия, голос оборвался, послышался кашель, а затем громкое бульканье. Вслед за этими тревожными звуками по воде беспорядочно забили чьи-то руки.

«Руку! Руку!» – перемежаясь с бульканьем, разливался над рекой призыв о помощи.

Платон набрал воздуху и, погрузив голову в воду, сделал около десятка мощных гребков кролем. Еще одного глотка хватило на восемь, а когда он вынырнул и вновь продолжил плавание брассом, над рекой слышались только тихие всплески неумелых пловцов.

В какой-то момент ему показалось, что его левая нога одеревенела и совсем не двигается. От возможной катастрофы сердце Онилина застучало сильнее, а тут еще он почувствовал, как сзади на него накатила одинокая волна, какая может быть от всплывшего дельфина, акулы или другой крупной рыбы. Он почему-то подумал о Нетупе с его кусающим за мудя судаком. Вспомнил верткое мускулистое тело локапалы, его нагловатую усмешку и внутренне сжался, ожидая самого… неожиданного.

Пронесло. Не судак с мудаком – лысый череп Ширяйло.

– Сус-лик, – с шумным выдохом сказал он, повернувшись к Онилину, – ла-асты того… склеил, – и, не дожидаясь ответа, погреб дальше, периодично погружая свою килеобразную голову в воду.

Платон, проводив этот торпедный катер завистливым взглядом, подумал еще и о том, что активы его недососка стремительно увеличиваются.

Хорошо бы не за счет его собственных.

* * *

– Ну, вот и пришли, – сказал светоносец, повернув к Деримовичу голову.

Ромка оглядел вставшую перед ними вполне отчетливую серую стену. Никаких просветов и дверей во внешний мир в ней не было. Стена бугрилась какими-то формами, в которых можно было узнать отдельные фигуры людей, части оружия, волну окаменевшего знамени. Все люди почему-то выступали из стены спинами, торчащими ногами и локтями. Картина выглядела барельефом спятившего художника, который решил изобразить батальную сцену с тыла. К несчастью, никакого намека на выход в ней не содержалось.

– А выход? – спросил Ромка, подходя поближе.

– Выход есть, – невозмутимо ответил Данко и наполовину вошел в стену. Рука с сердцем также пропала в сером рельефе, отчего стало темно как в преисподней. Только почему «как». Это место и было самой настоящей преисподней. Ромка кинулся вслед за Данко, но с третьего шага уперся в стену, разбив до крови лоб.

– Черт, опять забыл, – услышал Деримович, ощупывая ссадину на лбу.

Голос шел откуда-то сверху, из того места, куда вошла голова Данко. Рука с факелом-сердцем проткнула стену на обратном пути так же легко, как и двигаясь вперед. Факел все еще горел, он-то и осветил Ромке картину случившегося. Оказывается, он наткнулся на чей-то зад, да так и стоял, упершись в него головой. А рука, положив сердце на выступ, вновь исчезла в стене.

Что ж, по крайней мере светло, – успел подумать Деримович, прежде чем какая-то мощная сила, взяв его в охапку, не швырнула об стену. Но он не разбился. То ли бетон почему-то утратил плотность, то ли он сам на время стал тенью, но как бы там ни было, он пулей вылетел наружу. И летел еще метра три, пока не упал на гранитные ступени.

Весь ободранный, в синих кровоподтеках и кровавых ссадинах, лежал кандидат в сосунки, подставляя свою разодранную грудь под свет полной луны. Лицо его было бледным, глаза открыты, ни единого признака жизни не теплилось в нем.

Воздев к небу автомат и скривив губы в презрительной усмешке, смотрел на мертвого червячка-неудачника и сам окаменевший Данко.

И вдруг снова задрожала земля, и мощный гул повис над курганом, и кого-то опять позвала за собой ослепительная амазонка. «За мной!» – звуковыми цунами обрушился на землю клич Зовущей. И сотни вмурованных в стену голов и торсов, издавая глухой треск и осыпая землю бетонной шелухой, повернули головы… Нет, не на зов, а в сторону распростертого на лестнице недососка.

И еще не затих последний отголосок призыва Дающей, как из темного провала на груди Данко показалась голова змея. Как будто того же, что был вручен светоносцу Деримовичем, но в то же время другого.

Этот змей был зрячим. Блеснув рубиновыми глазами, он сполз по стене вниз с каким-то странным шелестом. Приблизившись к своему бездыханному телу-дому, змей встал на хвост и, сделав угрожающий выпад в сторону торчащих из стены бойцов, исчез в разверстой груди кандидата. И головы павших героев, потрескивая бетонной крошкой, вернулись на уготованное им скульптором место.

А лежащий на ступенях кандидат неожиданно хлопнул глазами и легко, как будто не было на нем ссадин и кровоподтеков, встал.

Обведя взглядом странную галерею плененных душ, он, как лунатик на зов луны, пошел к другой Зовущей, такой же, как сама госпожа ночи – ослепительно белой, воинственной и прекрасной – Нике Мамаева кургана.

Только теперь, поднявшись по лестнице до самого верха, Деримович смог оценить все инициатическое совершенство пути сосунка.

С этой точки он мог видеть сразу двух матерей: одну – в иссиня-черном небе и вторую – в зеркале недвижных вод большого прямоугольного пруда.

Как сестры-близнецы парили они в двух смежных стихиях, одинаково рассекая их мечами… «Но меч ли в руках у той, что в воде?» – думал Ромка, вглядываясь в подрагивающую время от времени воду. Странный какой-то. Волнистый… И шевелится.

Если разобраться, то Зовущая в воде, кажется, ее зовут… – и Ромка попытался припомнить одно из бесчисленных имен Дающей, – Дина-Бина-Мундина[238]238
  На «пути дурака» белиберда Романа приобретает все более отчетливый эзотерический смысл, поскольку здесь он как бы нечаянно взывает к великой женской триаде: Силы-Понимания-Души (мира). – Вол.


[Закрыть]… Ундина, точно Ундина, меч не вздымает, а опускает… И не совсем меч. Мало того что кривой, он еще и шевелится…

Змей… Точно, это сползающий по ее плечам и рукам змей. С третьим, рубиновым глазом, горящим во лбу. Ромка поднял голову вверх и увидел, что таким же огоньком горит острие меча в руках оригинальной Родины. «Матери Сильфиды»[239]239
  Сильфида – женская элементаль воздушной стихии. – Вол.


[Закрыть], – вспомнил он без запинки воздушное имя Дающей. И мощная систола священного трепета прокатилась по его телу, как будто не руками, а непосредственно сердцем прикоснулся он к чему-то засасывающему, запретному и чрезвычайно древнему.

К тому, что живет в нем самом и сейчас откликается, разбухая в грудной клетке до такой степени, что невозможно дышать. И вот одно из биений спятившего сердца вытолкнуло на поверхность восприятия обрывок странного сна или видения. И видит он в нем себя лежащим на ступенях. Голым и недвижным. Только смотрит не сверху на свое тело, а сбоку, от самой земли. Оно почему-то приближается, постепенно вырастая до Гулливеровых размеров, его взгляд скользит между поваленных столбов ног, прямо в пах со сморщенным отростком, потом точка зрения неожиданно поднимается вверх. Он скользит над темным треугольником с ведущей к пупку дорожкой курчавых волос, заглядывает в заросшую дыру в центре живота и вдруг натыкается на дыру свежую, зияющую в белой груди черной пастью, с рваными губами мышц и торчащими зубами-ребрами… Над ней не удержаться. Дыра засасывает. Зыбкая плотяная чернота ее стремительно приближается… Еще мгновение – и все тонет во тьме…

Сильный толчок в груди возвращает его к действительности. Роман испуганно оглядывает свой торс. Кое-где он ободран, но никаких следов страшной раны у него нет. Дурацкие глюки, решает кандидат в сосунки и делает первый шаг навстречу воде.

У края бассейна покачивается странная лодка, похожая на каноэ, только с обрубленным носом и кормой. И утолщение на месте гребца слишком симметричное. И почему оно целиком закрыто сверху? И где весло, чтобы грести?

«В струг садись», – вспоминает он слова наставника. А зачем ему по воде, когда он может и посуху, размышляет Деримович, оглядывая широкую дорожку, идущую по краю бассейна. Действительно. Он делает несколько шагов. Все спокойно. Тут идти-то сто метров всего.

Он уже миновал ближний правый угол бассейна, когда почувствовал что-то неладное. Шум. Уже знакомый шум оживающего бетона. И первое, что он увидел в наступающем dance macabre, это повернувшийся в его сторону указательный палец, который до того указывал на что-то в воде. Он не помнил, что изображала скрытая в деревьях скульптурная пара, из которой тянулась указующая рука, но палец уставился в него явно не с добром. А с другого постамента, что находился ближе к нему, поднялась голова раненого бойца и посмотрела на него полными ненависти глазами. Потом раздался звук клацающего затвора. Он в нерешительности остановился. Если начнут палить, до укрытия ему не добежать. И кто может точно сказать, где оно здесь, укрытие?