Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Аксель Сандемусе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

Человек без лица

Ночью Эрлинг услыхал, что поднялся ветер. Он оторвался от своих записей и прислушался. 10 августа 1957 года, два часа пополуночи, в сводке погоды ночью обещали дождь, сильный дождь. Ночью ожидаются большие осадки. Было душно. Шорох листвы за окном подчеркивал тишину в доме. Эрлинг встал и прошелся по комнате – восемь метров в длину, семь – в ширину, потолок был низкий, но человек среднего роста не задевал балок головой. Стены были сложены из толстых сосновых бревен. Эрлинг недавно собственноручно обтесал их и покрыл лаком. В комнате еще пахло смолой и олифой. Пол тоже был сосновый, раньше половые доски были шаткие и неровные, на них легко было споткнуться, и мыть такой пол было трудно. Фелисия ворчала, когда, приезжая к нему, наводила в доме порядок. Он каждый раз просил ее не мыть у него пол, но кто бы мог заставить Фелисию отказаться от своего намерения? Эрлинг вспомнил тот вечер в начале мая семь лет назад, когда Фелисия приехала сюда, чтобы встретить его после долгой разлуки, – она тогда обнаружила и обследовала его тайник. Они никогда не говорили об этом, но он знал, что это была она. Другой на ее месте непременно украл бы виски, а может, и записи, чтобы потом познакомиться с ними в более удобном месте и выбросить. Фелисия не была столь наивна, чтобы, даже по рассеянности, забыть о том, что он может заметить ее вторжение. Открыв тайник, он мгновенно обнаружил, что в нем кто-то побывал, но он не любил припирать к стенке своих друзей.

Эрлинг поинтересовался, сколько стоят нужные ему доски для пола, они были дорогие, и к тому же достать их было трудно. В лесах уже почти не осталось подходящих деревьев. Как выглядят половые доски, одинаково с обеих сторон или с нижней стороны они круглые, как бревна? Эрлинг потратил целую ночь, чтобы поднять одну доску. Она была крепкая, но необструганная. Целую неделю он поднимал доску за доской. Все они были безупречные. По просьбе Эрлинга плотник обстругал их. И Эрлинг полюбил свой дом еще больше.

Начался дождь. Эрлинг слушал его добрый шум и уже в который раз думал о сущности человека. Воспоминание об одной встрече в Стокгольме вызвало в нем тревогу. Саблезубый кот…

Потом его мысли перешли к тому, что случилось сегодня вечером. Часов в семь или в восемь к нему постучали. Эрлинг крикнул: «Войдите!» – потому что ждал девочку, которая приносила ему молоко, девочка смело заходила в дом, и избавиться потом от нее было не так-то просто. Со стариковской мудростью она расспрашивала Эрлинга о его жизни. Но на сей раз пришла не девочка, а незнакомый мужчина, который тут же обиделся, что его не узнали. Эрлинг обычно называл себя, если ему случалось прийти к людям, которых он встречал мимоходом или очень давно, и его всегда раздражало, если кто-то начинал играть с ним в угадалки. Словно кто-то подсовывал ему под дверь бумажку с параметрами своей души. Как бы там ни было, глядя на своего гостя, Эрлинг довольно грубо сказал:

– Не имею понятия, кто вы, и не намерен отгадывать ваши загадки.

Гость исподлобья, по-собачьи, с затаенной ненавистью смотрел на Эрлинга. Он и в самом деле был похож на собаку.

– Да нет же, вы меня прекрасно знаете, – проговорил он.

Эрлинг шагнул к нему, и тот отступил к двери.

– Я думал, вы узнаете старого знакомого. – В его голосе звучало подобострастие. – Я Турвалд Эрье.

Турвалд Эрье? Эрлинг тут же вспомнил этого человека. Он бы и сам узнал его, если б мысль о том, что Турвалд Эрье осмелится явиться к нему собственной персоной, не была столь нелепа сама по себе. Сколько же лет прошло с той поры? Да, в конце сентября будет шестнадцать. Эрлинг внимательно разглядывал Турвалда Эрье, жизнь обошлась с ним довольно круто, его тонкая шея и собачья голова внушали Эрлингу отвращение. Турвалд Эрье никогда не интересовал его, но теперь он чувствовал, как в нем закипает гнев – примитивная злость, вызванная тем, что этот глупый человек нарушил его покой в его же собственном доме.

Теперь он вспомнил все, что было связано с Турвалдом Эрье – бывает, воспоминания возникают мгновенно и не мысленно, а зрительно, словно пейзаж, мелькнувший за окном поезда. Двадцать лет назад он оскорбил Турвалда Эрье самим фактом своего существования на свете, но каким образом, так и не понял. Этот слабый, ленивый человек был юрист, но никогда не работал по специальности. Почему-то он вбил себе в голову, что рожден журналистом. Его всегда можно было увидеть в приемной той или другой газеты, чаще всего имевших отношение к Рабочей партии, где он ждал аудиенции, которой так и не получал. Иного пути в журналистику он не знал. Он сидел, тянул себя за мочку уха – он проделывал это и сейчас, стоя перед Эрлингом, – и мирился с тем, что его не замечают, презирают и оскорбляют. Он только моргал и тянул себя за ухо. Уже на другой день после прихода немцев Турвалд Эрье терзал свое ухо совсем в других приемных, где его тоже оскорбляли. В начале оккупации старые члены Нашунал Самлинг[7]7
  Нашунал Самлинг – норвежская политическая партия фашистского толка, созданная в 1933 году Видкуном Квислингом по образцу национал-социалистической партии Германии.


[Закрыть] еще свысока относились ко всем новообращенным (потом, правда, пришло и такое время, когда они стали уговаривать, просить и угрожать). В конце концов норвежские нацисты явили Турвалду Эрье свою милость. Поскольку его перо было непригодно к употреблению, они сделали Эрье полицмейстером, однако им пришлось не один раз переводить его с места на место. Наконец он получил пост полицмейстера в Усе. Пока он сидел там на севере, все о нем забыли. Даже Эрлинг не знал, что бестолковый и вечно полупьяный Запасной Геббельс в Усе и есть Турвалд Эрье. Его не считали опасным, потому что он был слишком глуп и ему не позволяли действовать на свой страх и риск. Однако у Эрлинга были и другие сведения. Именно Турвалд Эрье направил в Осло двух нацистов пристрелить Эрлинга, но немцы в то же время, независимо от Эрье, решили Эрлинга арестовать. Ему удалось бежать до того, как явились и те и другие. Можно сказать, что у гестапо были законные права на его арест, а вот Турвалд Эрье был всего навсего непроходимый тупица, который просто хотел отомстить тому, кто когда-то пренебрег им.

Как странно, как давно…

Теперь у этого вообще-то худого человека появилось брюшко, и Эрлинг не к месту вспомнил, чем отличаются друг от друга виды рыб, которых называют жирными и худыми – у жирных рыб жир распределяется ровно, к ним относятся палтус, сельдь и макрель, а худые, такие, как треска и акула-великан, накапливают жир в своей несоразмерно большой печени. Может, именно из-за вздувшейся печени у худого Турвалда Эрье такой большой живот? Один человек, пострадавший из-за этого предателя, сказал, вернувшись домой из Заксенхаузена: В тех местах приходишь к выводу, что можно есть даже человеческую печень, но я мог бы проглотить ее, разве только хорошо поперченную. Эрлинг видел в Турвалде Эрье лишь самые отвратительные черты, его тошнило при виде складки, образованной потертым ремнем, перехватившим круглый, как футбольный мяч, живот Эрье. Эрлинг сразу вспомнил о брючном ремне и убийстве предателя Яна Хюстада.

Теперь все это казалось далеким и нереальным. Словно забыв о том, кем был Турвалд Эрье, Эрлинг с отсутствующим видом смотрел на него. Считается, будто по человеку видно, что он собой представляет. Глядя на портрет какого-нибудь злодея, люди говорят: у него на лице написано, что он злодей. Но это бывает написано не на лице, а под портретом. Они бы увидели в его лице нечто совсем другое, если б под портретом было написано, что этот человек спас четырех тонущих ребятишек.

Турвалд Эрье был весь какой-то разболтанный. Он как будто не владел своим телом, по лицу, под кожей, у него, словно шары, перекатывались желваки. Выражение глаз постоянно менялось, оно было то льстивое, то липкое, то умоляющее, то нахальное, и все время он был настороже, пытаясь понять, что можно себе позволить, а чего нельзя. В целом от него за версту разило хитростью, страхом и неутолимой жаждой властвовать и причинять вред. Он был способен упасть на колени и заплакать, если б знал, что это поможет ему добиться своего, – он не раз проделывал этот номер – и тут же начинал дерзить, если слышал хоть одно доброе слово, которое в его представлении было признаком слабости и поражения; это было чудовище, отвратительно ликовавшее, когда кто-нибудь попадал к нему в руки.

Эрлинг не помнил, сколько лет прошло с тех пор, как Турвалд Эрье предстал перед норвежским судом, он на него, во всяком случае, не заявлял. Убить Эрье во время войны было нетрудно, а потом это уже не имело значения. Напротив, когда Турвалда Эрье выпустили из тюрьмы, от него был даже какой-то толк. Он с таким рвением разоблачал попытки предателей оправдаться, словно ему за это платили.

Некоторое время Эрлинг вяло смотрел на него, а потом спросил:

– Как вам пришло в голову явиться ко мне?

Турвалд Эрье сделал несколько странных движений, точно хотел проскользнуть мимо Эрлинга в комнату, но Эрлинг даже не шевельнулся.

– Все, что вы хотите мне сообщить, можете сообщить здесь. В дом я вас не впущу.

– Если бы мы могли поговорить, я бы объяснил…

– Меня не интересует ваше мнение о войне и о том, что произошло в Норвегии, если вы это имеете в виду. Что вам от меня нужно?

– О, вы тоже говорите «во время войны», но вы, конечно, имеете в виду оккупацию…

– Хватит! Что вам от меня нужно?

Турвалд Эрье не спускал с него глаз, и теперь Эрлинг увидел, что тот и в самом деле похож на Геббельса и что Геббельс тоже был похож на собаку. Эрье сменил тактику и заговорил очень быстро. У него есть несколько картин, которые висели в квартире у Эрлинга, когда он сбежал в Швецию. Эрье готов отказаться от них. Разумеется, он приобрел их совершенно законно после того, как немцы конфисковали имущество Эрлинга, но если Эрлинг хотел бы вернуть картины, он мог бы получить их в качестве подарка… Дело в том, что он написал книгу об оккупации, и если бы Эрлинг согласился прочитать рукопись, она у него с собой…

Он увидел глаза Эрлинга и понял, что перегнул палку. Когда Эрлинг шагнул к нему, он, споткнувшись, быстро выскочил за дверь.

Эрлинг запер дверь и перевел дух. Самое большое преступление немцев в Норвегии состояло в том, что они разрешили глупости свободно разгуливать по стране, в мирное время эти обезьяны были относительно безвредны. Он пошел на кухню, выпил воды и позвонил знакомому адвокату, чтобы тот занялся делом о хищении картин. На душе у него было тяжело и тревожно. Он тут же пожалел о своем звонке, хотя жалеть было не о чем. Не оставлять же свои картины у этого человека! Потом ему стало ясно: он словно замарался об Эрье, вынудившего его обратиться к адвокату. Нельзя было принимать это так близко к сердцу, теперь поднимется шум. Турвалд Эрье не в состоянии понять, что эти картины принадлежат не ему. Он получил их от немцев, которые конфисковали их по закону, а потом, отсидев положенный срок и искупив свою вину, так сказать, оплатил все счета. Эрлинг сталкивался с подобными людьми, они тоже пытались делать вид, будто ничего не произошло. Но Эрлингу все было ясно раз и навсегда, к тому же поступки этих людей, не понимавших, что сами разоблачают себя, свидетельствовали об их тоске по тому затмению, во время которого немцы размахивали над Норвегией своим кнутом. Они как будто мечтали о возвращении в младенчество, когда им было позволено делать под себя. Но вот немцы покинули Норвегию, и счастливые дни в пеленках кончились.

Эрлинг никак не мог прийти в себя после этого гостя, он даже хотел приложиться к бутылке, но нет, только не сегодня, он боялся, что ему приснится сон о саблезубом коте, этой ипостаси его сомнительной сущности.

Он лег, но сон не шел. Какие-то смутные мысли о разнице между войной и оккупацией бродили у него в голове. Наконец все встало на свои места. Он подошел к письменному столу, выдвинул один из ящиков и нашел то, что искал. Это было письмо какого-то эмиссара, бывшего члена НС, который называл себя Харальд С. Сверре. Должно быть, это означало Харальд Суровый. По словам этого эмиссара выходило, что предателями были Эрлинг и ему подобные, ибо они не видели разницы между войной и оккупацией.

Эрлинг встречал похожие мысли и в письмах других военных преступников. Все они придирались к формулировкам. Каждый, кто грабил и убивал в своей стране, захваченной врагом, придавал огромное значение тому, как называлось то состояние, в котором находилась страна, точно негодяй от этого переставал быть негодяем.

Конечно, этим эмиссаром был Турвалд Эрье, который посетил его сегодня, а осенью 1941 года даже пытался убить, как и многих других, на том основании, что они ему не нравились.

Эрлинг вспомнил и другого человека, опубликовавшего вполне людоедскую статью под названием «Место карает» – автор оправдывал убийство рыбаков в Северной Норвегии, депортацию оттуда населения, созданный там искусственный голод и издевательства тем, что в районе, где, к своему несчастью, жили эти люди, англичане произвели свой рейд.

Считается, будто все предатели и нацисты уже искупили свою вину; формально, может быть, это и так, но не зря же есть преступления, которые не имеют срока давности. Итальянцы в свое время поступили мудро, когда захватили Муссолини. Он хотел защищаться, но ему было отказано в защите, его смертный приговор ни у кого не вызывал сомнений, судебное заседание должно было только подтвердить его личность. Процесс над Квислингом[8]8
  Видкун Квислинг (1887–1945) – создатель норвежской профашистской партии Нашунал Самлинг, сотрудничал с норвежскими оккупантами; в 1945 году был осужден и приговорен к расстрелу.


[Закрыть] был спектаклем, и вряд ли кто-нибудь поверил в него. Народ объединился и жаждал головы Квислинга, пусть бы и получил ее, лишь бы не прятал в песок свою собственную.

Когда же Квислинг предстал перед судом и был осужден, народ позволил превратить себя в безответственных детей. Мы так устали, что не могли даже ненавидеть его, говорили тогда норвежцы. Он надоел нам, мы хотели избавиться от него, но, скорей всего, люди хотели, чтобы он сам вдруг взял и умер. Просто перестал существовать. Испарился бы каким-нибудь образом. После пяти лет надругательств было естественным требовать его жизни, но потребовали ее, скорей всего, потому, что просто не знали, что с ним делать. В беседах с друзьями Эрлинг предлагал дать Квислингу киоск где-нибудь на шоссе между Осло и Драмменом, чтобы он торговал там мороженым. Зимой он мог бы торговать рождественскими елками, и ему было бы отведено место на причалах, где он мог бы ловить подо льдом рыбу. Многие ли тогда понимали, что такой процесс следует проводить лишь после того, как мы сможем думать о чем-нибудь, кроме войны.

Положение, созданное немцами и их прихвостнями, было так вывернуто наизнанку, что уж им-то самим не пристало жаловаться на это. Эрлинг понимал, что во время войны люди были вынуждены ловчить и приспосабливаться день за днем, были вынуждены биться в тупиках оппортунизма, но самое отвратительное было то, что некоторые этим хвастались. Теперь кое-кто из самых отъявленных был на свободе лишь потому, что суд над ними состоялся после того, как первых уже расстреляли; они рассеялись по всей стране, требовали полной реабилитации и получали иногда поддержку с самой неожиданной стороны.

Эрлинг сделал над собой усилие и успокоился – главным образом потому, что ему хотелось спать.

Уничтожение народа на наш лад

До чего же мы отравлены всяким ядом, думал Эрлинг, ворочаясь с боку на бок и слушая шум дождя. Однажды летом в Венхауге несколько лет назад они беседовали о намерении Гитлера уничтожить некоторые народы и о том, что он неплохо преуспел в этом деле. Фелисии понадобилось выйти на кухню, и она встала со словами:

– Кстати, об истреблении народов, Эрлинг, не мог бы ты уничтожить для меня тот Вавилон? – Она махнула в сторону окна сигаретой, зажатой между двумя пальцами. – Видишь там муравейник? Он рядом с моим столом, где я люблю сидеть с рукодельем. Эти муравьи отравляют мне жизнь.

Ян начал перебирать связку ключей.

– Только не надо жечь там траву, – предупредил он. – После пожога остаются некрасивые пятна. В доме для работников у меня есть разные яды. Вот ключ от дома. А этот, крайний, от шкафа. Третий ключ от внутренней дверцы в шкафу. Я храню яд, так сказать, за семью печатями. – Он был доволен. – Думаю, тебе будет достаточно ДДТ, но вообще бери какой хочешь.

В шкафу Эрлинг нашел столько яду, что его хватило бы, чтобы отравить все население Норвегии, – тут были препараты для инъекций, для мытья скота, гормональные препараты и другие нужные в хозяйстве средства; они хранились в больших и маленьких бутылках и пакетах, предусмотрительно снабженных этикетками и предостережениями с черепом и скрещенными костями, как Ян представлял их себе или был в состоянии изобразить. Осторожный, предусмотрительный Ян!

В углу на полке лежала свернутая проволока. Сам не зная зачем, Эрлинг взял ее и взвесил в руке. Моток был легкий и мог уместиться в кармане. Он размотал проволоку. Это была петля, какие накидывают на свиней, когда их режут.

Рука у Эрлинга дрогнула, и он невольно схватился за горло. Что-то темное шевельнулось в мыслях, но все опередило изумление: почему эта петля лежит именно здесь? Ведь это не яд? Потом он представил себе, как дети или неразумные мальчишки могли бы повеселиться с этой петлей, попади она к ним в руки. Ох, этот неизменно предусмотрительный Ян! Эрлинг наконец сообразил, в чем дело. Этой петлей Ян Венхауг воспользовался незадолго до Рождества 1942 года, когда ликвидировал другого Яна, предателя Яна Хюстеда. Эрлинг провел рукой по лбу: Ян, Ян! Ты спрятал сюда эту петлю, чтобы никто не воспользовался ею, когда в Венхауге режут свиней. Неисправимый Ян Венхауг не мог забыть, что Ян Хюстед все-таки был человеком. Эрлинг вспомнил, как Ян, заикаясь, сказал ему в Стокгольме: Понимаешь, он мог закричать, а застрелить его там было нельзя, поэтому я взял с собой одну вещицу, которой и придушил его.

И больше ни слова, но Эрлинг знал, что, задушив предателя, Ян снял со стены большую картину и повесил свою жертву на солидном крюке от картины. Ян Венхауг был человек основательный и все делал основательно. Никто не сомневался, что любое порученное ему дело он выполнит на совесть. Выждав пятнадцать минут, он снял повешенного, когда же его нашли, «самоубийца» висел на собственном брючном ремне. Эрлинг перебрал яды, и у него появилось желание смешать их все в одном ведре и разом покончить с муравьями. Но он отказался от этой мысли, опасаясь, что такая смесь может взорваться. Ему пришлось довольствоваться дустом.

Он подошел к муравейнику, немного поворошил его палкой, поглядел на встревоженно забегавших насекомых и засыпал муравейник толстым слоем белого липкого порошка, оставлявшего во рту и в носу тошнотворный, сладковатый привкус. Здесь порошка раз в тридцать больше, чем нужно, подумал он, ни один муравей не выберется наружу, не получив своей порции яда, а те, что вернутся в муравейник, унесут на себе яд внутрь.

Прошла неделя, прежде чем он вспомнил о муравейнике. От белого порошка почти ничего не осталось, правда, ночью шел дождь. Примерно полсотни муравьев бродили по муравейнику, но на ближайших муравьиных тропках их не было видно. Эрлинг наклонился и стал наблюдать за муравьями, его поразило странное явление: как только два муравья встречались, между ними тут же завязывалась драка. Одни муравьи не сдавались, другие вскоре переставали драться. Казалось, большинство муравьев потеряли рассудок, они стремительно налетали друг на друга и бежали дальше, чтобы тут же напасть на следующего врага.

Эрлинг развязал войну всех против всех. Муравьев раздражал запах товарищей по несчастью, это не был запах их муравейника, а то, что и от них самих пахнет не так, как всегда, они, по-видимому, не знали. Все принимали друг друга за врагов, муравьи утратили признак своего рода. Выжившие не колеблясь убивали друг друга.

Через день к вечеру он снова пошел взглянуть на муравейник. Некоторые муравьи еще гонялись друг за другом, но их было уже значительно меньше. Перед уходом он обнаружил на муравейнике небольшой шевелящийся клубок муравьев. Они были такие крохотные, что разглядеть каждого в отдельности казалось почти невозможно. Эрлинг никогда не видел таких маленьких муравьев, они были не больше булавочной головки. Он пошел домой за пакетом, ему захотелось рассмотреть муравьев через лупу, но его что-то отвлекло, а тем временем зашло солнце. Когда он вернулся к муравейнику, муравьев там уже не было. Он искал их и на другой день, но они исчезли, не нашел он их и внутри муравейника. Несколько оставшихся лесных муравьев еще яростно убивали друг друга. Откуда в отравленном муравейнике могли появиться те карлики?

Недавно он читал что-то, имеющее к этому отношение. Но где? Наконец он вспомнил книгу и нашел ее на полке в комнате Фелисии. Это была забавная книга Леонида Соловьева «Повесть о Ходже Насреддине»[9]9
  Соловьев Л. Повесть о Ходже Насреддине». Л., Лениздат, 1990.


[Закрыть]. Ему удалось отыскать нужное место:

«С незапамятных времен бухарские гончары селились у восточных ворот вокруг большого глиняного бугра, и не смогли бы выбрать лучшего места: глина была здесь рядом, а водой в изобилии снабжал их арык, протекавший вдоль городской стены. Деды, прадеды и прапрадеды гончаров срыли бугор уже до половины: из глины строили они свои дома, из глины лепили горшки и в глину ложились, сопровождаемые горестными воплями родственников; и потом, через много лет, не раз, наверное, случалось, что какой-нибудь гончар, вылепив горшок или кувшин, и высушив его на солнце, и обработав огнем, дивился небывалому по силе и чистоте звону горшка и не подозревал, что это далекий предок, заботясь о благосостоянии потомка и о сбыте его товара, облагородил глину частицей своего праха и заставил ее звенеть, подобно чистому серебру».

И вот в такое устойчивое сообщество приходят посторонние, они являются со своей могучей военной силой либо аки тати в нощи, либо сеют с небес пепел, похищенный со священной наковальни. И все бросаются друг на друга, вот тогда и возникают карлики. Миссионеры по приказу натравливали брата на брата, работорговцы заставляли африканцев продавать в рабство друг друга, бомбы, упавшие на города, побуждали граждан к тайным убийствам среди руин. Негры Южной Африки считались у белых самыми лучшими надсмотрщиками, Индию и Полинезию усмиряли местные же солдаты и князья, которым позволялось сохранить свои богатства. Китайские купцы были в Китае самым надежным оплотом европейцев. Люди, деньги или оружие рассылались повсюду с торжественными уверениями, что это всего лишь ни к чему не обязывающий дар, а уж народ сам брал дело в свои руки, не требовалось даже никакого контроля, все присланное с глубокой благодарностью расходовалось по назначению.

Народ, побежденный насилием или более мягкими средствами, объявляет войну самому себе, тайную гражданскую войну, которая связывает этот народ с его поражением. В нем сразу же поднимается движение за то, чтобы взять подавление самого себя в свои руки. В последние годы великие державы явно чересчур заспешили, они не хотят ждать, пока смертоносная отрава сама распространится повсюду, боятся, наверное, что у них мало времени, и хотят ускорить этот процесс. При этом, делая ставку на слишком явных квислинговцев, они выдают свое стремление к господству. Яду требуется время, он действует не сразу. В этом их ошибка, и, может быть, только это дает нам надежду не оказаться в рабстве на многие столетия вперед – поспешность великих держав разоблачает их и будит сопротивление. Подавление народа должно происходить планомерно и льстиво одобряться овцами, которых всегда большинство. Видкун Квислинг был обречен, даже само норвежское движение сопротивления не придумало бы себе лучшего противника. Топор палача следует держать поблизости (люди, знающие толк в таких вещах, справедливо говорят: народу следует знать, что розги стоят за шкафом). Нужно изловчиться и заставить побежденных поверить, будто они сами установили себе свои законы, а уж тогда пусть вертят этими законами, как хотят, в своем свободном Янте[10]10
  Закон Янте сформулирован А. Сандемусе в романе «Беглец пересекает свой след» (1933). Янте – маленький городок, где вырос герой, а закон Янте выражает титаническое давление мещанского провинциализма на отдельную личность.


[Закрыть].

Эрлингу хотелось, чтобы Фелисия больше не просила его переселиться в Венхауг. Разговоры об этом всегда раздражали его и были ему неприятны. Часто мысль об этом портила им свидания, даже если она и не заикалась о его переезде. Между ними всегда существовала тесная внутренняя связь, они слишком хорошо знали друг друга. Встречаясь глазами с Фелисией, поднимавшей голову над книгой, Эрлинг сразу понимал, что она готовит очередной удар. Он заранее вооружался и злился еще до того, как она произносила первое слово.

Фелисия не могла не знать, что они по-разному относятся к его переселению в Венхауг. Возможно, она не видела никаких препятствий для этого. Возможно, ей все представлялось простым и естественным. Перед ним же сразу возникало множество разных препятствий. Он думал о ночах, когда часами сидел за столом или мерил шагами комнату, погруженный в свои мысли.

О предрассветном сумраке, когда ложился после тревожных ночных дум. О весенних утрах с токованием тетерева и о светлых летних утрах, когда на дорогах плоского, как доска, Лиера, раскинувшегося перед ним, еще не было ни души. А зимние утра, черные или ослепительно белые – мороз и тепло проникали в стены дома каждый со своей стороны, их усилия напоминали Эрлингу осторожные, крадущиеся шаги. Но больше всего он любил темные осенние утра – он открывал дверь в сумрачную сырость, где на плитах дорожки лежали опавшие листья, и подпирал дверь поленом, чтобы ее не захлопнул ветер. Стоя в одиночестве, он прислушивался к шороху деревьев и знал, что счастлив. Ни о чем важном он не думал. Это были будничные мысли о том, что сейчас ветер выдует из дома табачный дым и в комнате будет больше кислорода. Что скоро закипит вода для кофе. Что сейчас по всей стране просыпаются и встают люди. Что сегодня он испечет хлеб. Что надо бы написать в Копенгаген и попросить прислать кусочек хорошего сыра. Что почему-то некоторые люди портят себе кофе сливками и сахаром.

Я стою один на один с темнотой. И никто об этом не знает. Сейчас пойдет дождь. Вот он уже застучал в стены и хлещет через порог.

Потом он запирал дверь, варил кофе, жарил яичницу из одного, двух или нескольких яиц, а то и не готовил ее, нарезал свой вкусный домашний хлеб, намазывал его маслом. Слушал, как начинал гудеть камин, когда пламя охватывало положенные туда поленья, и спокойно думал о женщине, не чувствуя себя ничем никому обязанным.

А утра, когда он довольный и счастливый от усталости потягивался в постели и засыпал, в то время как все добрые люди начинали очередной рабочий день, – разве они не были собирательным образом всего, чего он добился в жизни? Эрлинг не был мизантропом – упаси бог! – но мы принесем людям благо, если будем жить по своему разумению. Он на своем веку повидал много кислых друзей человечества, оно только выиграло бы, если бы эти друзья разошлись по домам и легли спать

Именно здесь, в Лиере, духовный мир Эрлинга обрел наконец пристанище. Эта комната была его мозгом, чем-то вроде роёвни, в которую пасечники собирают пчел. Здесь его мысли вели сражения друг с другом и продолжали воевать, даже когда он выходил пройтись. Сколько раз, возвращаясь, он находил ответ витавшим в воздухе. Это был его духовный мир, к которому он возвращался из Осло, из Венхауга или из Лас-Пальмаса. Лишь частицу этого мира он мог бы забрать с собой отсюда. Ограниченную размерами чемодана.

Стейнгрим Хаген в свое время много писал о том, как избежать войны. Кроме прочих достоинств, у Стейнгрима был еще и мозг политика. Мечтая о благе человечества, он оперировал только такими понятиями, как экономика и власть. Понятие «политик» перешло на него от других политиков, это было нечто вроде психической заразы. Политические учения не содержат ничего нового, они не отказываются от старого. Это просто фальшивые монеты из Банка Вельзевула, которые Черту удалось пустить в обращение до того, как Ад был закрыт и его директор получил политическое убежище где-то в Ставангере. Для Стейнгрима политика тоже не содержала ничего нового, от первородного греха она отличалась только тем, что ее следовало изучать, как науку. Он мог надменно вскинуть голову и сказать: В политике, Эрлинг, ты ничего не смыслишь.

Эрлинг обычно не отвечал на такие выпады, и теперь понимал, почему. Ему мешала чрезвычайная серьезность политиков, этих понтификов Дьявола. Они всегда начинали с того, что долго откашливались, и, как правило, этого было достаточно, чтобы заставить умолкнуть всех, кто был настроен иронически. Политические вопросы были святы, и ставили их серьезные, взрослые люди, готовые прибегнуть к более или менее реальному оружию, если кто-нибудь засмеется. Чувство собственного достоинства заставляло политика считать себя личностью, хотя мало кто из них поднимался выше среднего уровня. Если газета констатировала, что тот или иной политик высказал свои мысли, это было сенсацией. Как правило, они только молились своему Молоху и пытались угадать, что тот или другой из великих скажет на этот раз? Может, позвонить ему? Случалось, кто-нибудь из великих милостиво отвечал на вопрос, чтобы потом случайно не сказать очередной вздор. Уж если вздор должен быть сказан, пусть его говорят другие.

До сих пор ни один из журналистов не написал в своей газете, что тот или другой министр иностранных дел сказал чепуху, лишь бы что-то сказать. В его словах не было никакого смысла. Я позвонил ему, но его секретарь ответил мне, что Их Милости нечего добавить к сказанному. Поскольку я не могу задать вопрос оракулу, ибо имею на то не больше прав, чем любой уличный мальчишка, мне остается только сказать, что газета, для которой я пишу, платит мне не за то, чтобы я был шутом Их Милости, а посему заявляю: все, что сказал имярек, – чистый вздор, в его словах нет ни крупицы здравого смысла и лучше бы он не сказал вообще ничего.

Комментатор так не поступает. Он относится к словам министра серьезно и тоже важно хмурит брови, в результате Их Милости докладывают в ванне или там, где он в ту минуту находится, что парень, слава богу, оказался карьеристом или просто ослом. Неплохо помнить, что Стейнгрим Хаген не щадил господ этого ранга.

Эрлинг поднял шторы, над раскинувшимся селением рождался новый день. Через месяц уже осень. Пока не показались люди, над домами кружили вороны. Они летали очень низко. Рано утром они спускались на двор Эрлинга и, чутко осматриваясь умными, наглыми глазами, по-старушечьи приближались к отбросам, не подозревая, что те выброшены специально для них. От своих давних предков вороны усвоили, что люди – самые коварные из всех живых существ и не любят ворон за то, что те крадут цыплят и птичьи яйца из гнезд. Рано утром Эрлинг любил стоять у окна, выходящего на маленький дворик, и наблюдать за воронами через дырку, которую он для этого проделал в шторе. Вороны знали, что люди редко выходят из домов в три часа утра, но ведь мало ли что может случиться. Наблюдая за ними через дырку, Эрлинг все-таки не был уверен в том, что перехитрил их. Ироничный взгляд, который эти коварные пожирательницы отбросов кидали иногда в его сторону, вполне мог означать, что они знают о его присутствии. Эрлинг питал слабость к воронам.