Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Аксель Сандемусе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

Мы украшаем себя рогами

– Фелисия, мне хочется кое-что рассказать тебе. Хотя вообще о таком говорить не принято. Тайные слова из страны Табу.

– Если ты имеешь в виду бранные слова, то употребляй их в другом месте.

– Я хочу сказать красиво о некрасивом. У меня и в мыслях не было предложить тебе словарь ненормативной лексики. Между прочим, ты сама виновата, что не выносишь тех слов, которые я вовсе не собирался произносить.

– Я знаю, Эрлинг, что все слова одинаковы, однако некоторые из них оскорбляют и унижают нас тем, что напоминают об оскорблении и унижении. Когда ты их произносишь, ты загоняешь меня совсем не туда, куда собирался. Но что ты хотел рассказать?

– Это не так просто, и любой пустяк может нарушить ход моих мыслей. Поэтому, пожалуйста, не отвлекай меня ничем посторонним.

Он задумался.

– Я понимаю, что для моего переселения в Венхауг нет никаких препятствий…

Почти незаметное движение Фелисии выдало, что теперь она напряженно ловит каждое его слово.

– Я так устроен, что должен одновременно и говорить, и иллюстрировать свою мысль примерами. Мне не дано рассказывать, не прибегая к образам. Поэтому наберись терпения. Я скоро перейду к делу. Ты говорила, что об искусстве жить Ян знает больше, чем мы с тобой. Не будем спорить, так это или нет. Никакой конкуренции я не выдержу. Но вот практическую философию Ян, безусловно, знает лучше кого бы то ни было. Он обладает редкой способностью накапливать опыт и пользоваться им в жизни. Он учится даже на страдании. Я знаю трех человек, которые независимо друг от друга вынесли урок из одного очень серьезного переживания. Хотя мало кто выносит уроки именно из таких переживаний. Тем более странно, что эти три человека были знакомы друг с другом. Я имею в виду Яна, Стейнгрима и себя. Ян и Стейнгрим моложе меня, однако Ян первым получил этот урок, потом – Стейнгрим и самым последним – я. Наверное, я не был с тобой достаточно откровенным, когда ты предлагала мне переселиться в Венхауг. Я опасался не Яна. Однако не думай, будто мы с ним обсуждали эту тему. Хотя когда-то, очень давно, у нас с ним был разговор примерно об этом. О некоем зле, которое нам удалось убить. Поэтому нам и не нужно было говорить ни о чем, что могло бы иметь отношение к тебе.

– Я знаю, что вы никогда не говорили обо мне, – прошептала Фелисия.

– Нам это не нужно. Мы обуздали в себе Оборотня. Стейнгрим тоже видел и знал его, но обуздать не смог, и в конце концов Оборотень победил его. А сейчас послушай историю о человеке по имени Коре Сваберг. Оборотень был совсем рядом с ним, и он должен был разглядеть его, однако не разглядел. Такие сходят с ума. Многие не видят или не слышат Оборотня, и он отравляет их.

Однажды вечером, тогда я еще жил в Осло, мы с Коре Свбергом засиделись у меня за беседой. Он ушел за полночь, и я решил немного проводить его. Была тихая, светлая, летняя ночь. Сваберг рассказал мне, что его жену соблазнил психиатр, которого она посещала из-за какого-то нервного расстройства, не помню, что именно у нее было. Не знаю, замечала ли ты, что мы бываем совершенно беспомощны перед такими случайными исповедями? Нас это не касается, и нам не приходит в голову, что нас обманули и на самом деле все было совсем не так. Ведь мы не знаем людей, о которых идет речь. Если у нас и мелькают кое-какие подозрения, мы отмахиваемся от них, потому что сама история нас не интересует. Я не сомневался, что Сваберг говорил правду и, конечно, вскоре забыл бы обо всем, если б этот психиатр не был так знаменит. Я мог бы пересказать тебе эту историю, но плохо помню ее.

Сваберг пытался привлечь психиатра к ответу, но безуспешно. Врачи горой стоят друг за друга, сказал он. Они могут творить что угодно, но никому не удастся призвать преступника к ответу. Я только поддакивал ему и, помню, немного удивлялся, что он мне все это поведал. Мы с ним не были близкими друзьями. И если он не смог привлечь преступника к ответу, он оказал своей жене медвежью услугу, рассказав об этом случае.

У меня еще тогда возникло сомнение – фру Сваберг была уже не первой молодости. Правда, немолодые женщины тоже бывают достаточно привлекательны. Но фру Сваберг не относилась к их числу. Психиатра я знал по рассказам и в лицо. Трудно было поверить, чтобы он вообще стал прибегать к уловкам, чтобы обольстить женщину.

Позже эта история все-таки заинтересовала меня, и я начал прислушиваться, когда при мне произносилось имя этого психиатра. Оказалось, что он всегда хорошо ладил с пациентами, особенно с женщинами. Такой у него был дар. Женщины просто обожали его. Но ссылаться в суде на такое обстоятельство было бы опасно. Суд могли бы насторожить подобные показания в пользу обвиняемого. Моральные люди считают, будто аморальные набрасываются на женщин за любой дверью, даже если те лежат в холерном бараке. Но такое, скорее, характерно для сексуально озабоченных личностей, размахивающих знаменами морали.

Прошло года два, прежде чем мы со Свабергом встретились снова. Ничего особенного я не заметил в нем и на этот раз, правда, теперь у меня уже зародились определенные подозрения, потому что в его новой истории негодяем оказался другой врач. Сваберг сказал мне об этом мимоходом и сразу переменил тему разговора, но у меня появилось чувство, что он как-то внутренне напрягся. А может, мне только показалось, что в нем появилась какая-то неуверенность, не помню. Во всяком случае, после этой встречи я вспомнил, как кровожадно нападал на врачей Лев Толстой в «Крейцеровой сонате» и в «Анне Карениной», он называл их низкими людьми, нарочно выбравшими себе профессию, которая позволяла им видеть женщин голыми да еще брать за это деньги. Возможно, Толстому и в самом деле кое-что приоткрылось, если только он писал это не в сексуальной горячке. Наши болезни гнездятся не в верхней одежде, и даже не в брюках, и если Толстой в своем помрачении хотел что-то сказать, то, очевидно, что женщине подобает скорей умереть, чем лечиться у мужчины. Как тебе известно, гинекологов-женщин у нас нет, и это тоже как будто находится в противоречии с чувством стыда, которое следует защищать, даже если речь идет об анатомическом театре.

Словом, на этот раз Сваберг удивил меня. Как-то зимним вечером я встретил одного знакомого музыканта. Это было примерно в том году, когда мы с тобой познакомились. После концерта музыкант был во фраке и в теплом пальто с поднятым воротником. Из-за сильного ветра он не говорил, а кричал, снег вихрями кружился над мостовой. Музыкант пригласил меня к себе выпить и поговорить. Мы свернули в боковую улицу – там было потише – и прошли мимо подъезда, где, прижавшись к стене, стоял какой-то человек. Борясь с ветром, я мельком взглянул на его бледное лицо. Оно показалось мне странным, но погода не располагала к размышлениям. Через несколько минут мы были уже у музыканта.

Жена ждала его с бутербродами, мы немного выпили.

– Ты знаешь, Сваберг опять стоял в подъезде. В такую-то погоду! – сказал музыкант жене.

Она, не отвечая, пожала плечами.

– Сваберг? – переспросил я. – Так это был он? То-то он показался мне знакомым! А что с ним?

И тут я узнал всю историю. У Сваберга уже давно начали проявляться некоторые странности, но долго никто не понимал, что он просто сошел с ума. Он никого не задевал, и у посторонних не было повода, чтобы вмешаться. Жил Сваберг на той же улице, почти напротив того подъезда, откуда он вел свои наблюдения. Если кто-нибудь входил в подъезд, где была его квартира, он подходил поближе и смотрел на свои окна. Потом перебегал через улицу и взлетал по лестнице. Его жена жила как в аду, он постоянно обыскивал квартиру, надеясь обнаружить ее любовников. Много лет все верили, что жена обманывает его, только считали, что ему не стоило оповещать об этом всю улицу. Наиболее скептические и бывалые люди прибавляли также, что дыма без огня не бывает, хотя фру Сваберг всегда очень осторожно обращалась с огнем.

Я пришел к мысли, – продолжал Эрлинг, – что когда-то она ему изменила. И он придумал эти истории с врачами просто потому, что не мог носить все в себе, а потом это выплеснулось наружу. Не уверен, что он был по-настоящему сумасшедший. Ты же видела, к примеру, меня…

Однажды я рассказал про Сваберга одному психиатру. Он сказал:

– Можно подумать, что ты прочитал его историю болезни. В настоящее время он лежит у нас в клинике.

– С каким диагнозом?

– У него одна из душевных болезней, которые обычно сопровождаются бредовым состоянием. По-моему, это осложне-ниє после повреждения могза, определить которое мы не можем. Мы называем такие осложнения бредом на почве ревности.

– И толчок этому дала неверность его жены?

– Не обязательно. Изменяла она ему или нет, все было бы точно так же. Конечно, он бы обрадовался, если б когда-нибудь застал ее на месте преступления. Но вряд ли такое было, тогда ему не пришлось бы придумывать все эти истории с врачами. Я как лечащий врач говорил несколько раз с женой Сваберга. Она клянется, что ни разу ни один врач не вел себя с ней некорректно. Муж обвинял ее в том, что у нее была с ними связь. Иногда, правда, он говорил, будто врачи изнасиловали ее. Она утверждает, а теперь она может говорить, не опасаясь его, что все это чистый вымысел. К тому же у нее всегда было плохое здоровье и она вообще не интересовалась мужчинами. Но это еще больше распаляло Сваберга.

Я спросил, часто ли врачей подозревают в подобных злодеяниях. Он сказал – нет. Если кто-то и пытается обвинить в этом врача, такие поползновения, как правило, кончаются либо комично, либо ничем. Практикующие врачи, по его словам, вообще ничем не рискуют. Обычно таким обвинениям подвергаются специалисты. Может быть, само слово «специалист», «специальный» притягательно действует на больных, а может, им труднее сопротивляться своему бреду, когда их жен направляют к специалистам.

– Что ты хотел сказать этой историей? – спросила Фелисия. – И что ты сам думаешь о случае Сваберга?

– То, что я думаю, относится к ревности вообще. Фру Сваберг никогда не изменяла своему мужу, и я согласен с врачом, который сказал, что именно это больше всего и мучило Сваберга. Он был смертельно уязвлен, что ни один мужчина не хотел разделить с ним его жену. Он чувствовал себя униженным, но сам даже не подозревал об этом. Обида потихоньку бродила в нем. Он стал жертвой Оборотня. Ты спрашиваешь, что я хотел сказать этой историей, а я не умею этого объяснить. Но со временем тебе станет ясно. Может, не теперь, теперь и так всего слишком много, но со временем ты все поймешь. О таких вещах легче говорить с любимой женщиной, если уж ты вообще решился заговорить об этом.

Эрлинг почувствовал, что какие-то его слова насторожили Фелисию.

– У меня нет иллюзии, свойственной некоторым полуобразованным людям, будто я владею многими науками, – сказал он. – Я много читал, но беспорядочно и бессистемно. Мне недостает элементарных знаний. С психологом я еще мог бы потягаться, но не с психиатром. Однако, если ты хочешь знать мое мнение по поводу различных неврозов, психозов и того, что мы обычно называем душевными болезнями, я считаю, что все они появляются в результате тех или иных мозговых травм. Назвать их можно как угодно, значение имеет только степень этой травмы. Если мы назовем их душевными болезнями, то надо сказать, что лечению поддаются только те из них, которые возникли в результате какой-то болезни или физического насилия (о врожденном слабоумии здесь речь не идет). Остальные лечению не поддаются, в какой бы степени, слабой или сильной, они ни проявлялись. Они возникают в результате того, что человек оказался перед трудностями, о которые его сознание просто разбилось, и собрать разбитые части в единое целое уже невозможно. Этот ущерб невосполним. Эти люди будут нести свой крест до конца дней, и это знают все, даже те, кто уходит от психиатра по видимости здоровый. То, что случилось, лечению не поддается, у этих людей есть единственная возможность – начать жизнь сначала уже с измененным сознанием.

Нравится нам или нет, необходимо вернуться к взгляду на это, существовавшему в прежние времена: отчаявшийся человек может сам разбить свое сознание. Это совершенно верно. Нельзя считать, будто душевная болезнь таится в человеке, поджидая, когда сознание погаснет в нем от горя, ошибки, насилия, унижения или от мыслей и желаний, которые так пугают человека, что он предпочтет, чтобы его сознание погасло, чем посмотрит правде в глаза. Люди всегда знали, что мысль может и разбить, и исцелить мозг, на этом и зиждется один из методов, к которым прибегают вожди. Сложность, однако, кроется в том, что, если повредить мозг не удастся, человек может перерасти свое первоначальное «я» и уже как разумное существо стать опасным. Вред, который человек способен нанести себе собственными мыслями, можно разделить на три группы. Минимальный – мы сами констатируем его, когда успокаиваемся после того, что с нами случилось. Средний – для его определения нам нужна посторонняя помощь. И наконец, тяжелые случаи, лечение которых мы возлагаем на специалистов, помогающих человеку достичь состояния, которое позволит ему самостоятельно пройти свой путь до конца, то есть вернуться к свету или окончательно погрузиться во мрак.

К счастью, люди, справившиеся со своим несчастьем, получают от него больше, чем теряют. Их сознание обогащается и вырастает. В результате странного процесса поврежденное место мозга становится, так сказать, питательной средой, позволяющей человеку измениться, стать умнее, однако выздоровлением это назвать нельзя. Так уж устроены люди: на месте раны, полученной от ножа, вырастает новая, более прочная кожа.

Сохраняется лишь один признак болезни. Это меланхолия, она прекрасно существует и сохраняется при любом случае, при любом обогащенном сознании. Но пока в старых людях еще горит свет, жизнь, подаренная им природой, приносит им радость. Это видит каждый, кто хочет видеть. Не дает радости лишь то, что противно природе. Меланхолия – это цена, которую мы платим за глубину своего сознания и за то, что называем выздоровлением. Это признак старых душевных повреждений. Поэтому так тяжело видеть в меланхолии ребенка. Мы знаем: неприятности, ошибки, несчастья, разочарования могут оказаться столь тяжелыми, что изменят весь ход нашей жизни. Если же мы более или менее побеждаем их, мы становимся более значительными личностями, но вместе с тем и меланхоликами того или другого толка; часто меланхолия прикрывается юмором, а иногда вообще отказывается от прикрытия.

Меланхолик всегда помнит, что однажды чуть не истек кровью, и потому у него появляется склонность ко всему преходящему. Обычно он бывает прав, и его часто считают умным, но понимают не всегда. Здоровый человек говорит: Он прав, мы все умрем, обратимся в прах, но зачем постоянно думать об этом? Единственная наша вина перед жизнью или перед божеством может заключаться в том, что мы воспринимаем жизнь трагически. Но это справедливо только в том случае, если меланхолики правы. А если на свете не все так уж преходяще или обманчиво? Некоторые меланхолики и сами не возражают против этого и, таким образом, запутываются в противоречии, разрешить которое невозможно. Не исключено, что меланхолик, утверждающий, что все прах, песок и солома, далеко не самый умный, что он просто вводит нас в заблуждение своей серьезностью и знаниями, справедливыми лишь на обыденном и банальном уровне. Может, меланхолик – просто человек, который не в силах вынести мысль о собственной гибели, и потому время от времени дает остальным понять, что он погибнет не один?

Очень давно, Фелисия, ты познакомилась с неудачником, Эрлингом из Рьюкана, и эта встреча нанесла ущерб твоему мозгу в придачу к тому, который был нанесен ему раньше. Видит Бог, мы не обязаны благодарить тех, кто причинил нам страдания, но тем не менее, потеряв одно, ты получила другое, нечто более значительное, и ты не срослась с меланхолией, ты поднялась над ней, пробила брешь в стене и вышла с другой стороны более сильной, чем была раньше. Моя роль была весьма неприглядной, но ведь ты сама говоришь, что без этого ты бы никогда не стала Фелисией.

У тебя удивительное чутье. Мы с тобой встретились, как раз когда я увидел Оборотня, но не смел в этом признаться. Тогда я еще был нормальный. И такой же слабый, как все. Но когда мы с тобой встретились в Швеции, живой Оборотень шел рядом со мной и скалил зубы. Вскоре после того я понял, что такое ревность, и выздоровел. С тех пор я не ревновал никогда. Для того, кто осмелился опознать Оборотня, ревности не существует.

Ян все это пережил гораздо раньше, чем я, хотя он значительно моложе меня. Но ты сперва встретила Стейнгрима, который тоже боролся с Оборотнем, и ему тоже хотелось опознать его. Знаешь, почему он ушел от тебя? Он не мог отдать тебя на суд людей, которые еще находились во власти этого чудовища, – то есть большинства мужчин, можно даже сказать – всех. Мужество изменило ему. Он отступил перед их сплоченным большинством. Не из-за меня, и ты это понимаешь. Но не знаю, понимаешь ли ты, что он отступил, дабы не оказаться погребенным под… мне так и хочется сказать народовластием. Ему хотелось, чтобы мы трое остались вместе. Хотелось остаться с тобой, он был готов делить тебя с человеком, который тоже всадил нож в горло Оборотню и победил террор ревности. Но он ушел, дабы сохранить твою репутацию и твое доброе имя.

Фелисия поцеловала Эрлинга:

– Ты думал, что я совсем ни о чем не догадывалась? Тебе понадобилось столько лет, чтобы преодолеть страх и сказать мне об этом?

Эрлинг смотрел в сторону:

– Да, столько лет. Оборотень – это бог террора. Ты можешь всадить в него нож, можешь узнать и презирать его, но убить его невозможно. Он – завоеватель мира.

Однако мы говорили о Стейнгриме. Он был удивительно благородный и… трепетный рыцарь. Среди беженцев в Стокгольме он видел оскал Оборотня, он и сам, тоже знавший и отчасти победивший его, был женат на женщине из его свиты. Он видел этот оскал у всех без исключения, тоже встречавших Оборотня, но хранивших в смертельном страхе то, что им открылось. Стейнгрим слишком ценил и уважал тебя, чтобы отдать на суд этих рабов Оборотня, ведь еще была жива вся эта история с Викторией. Но, главное, ему было бы невыносимо видеть, как этот оскал преследует тебя. Он не понял, насколько ты тверда. В нем как будто произошла осечка – он решил, что без труда найдет себе женщину. Странная мысль для такого умного человека! Словом, он ушел от тебя, чтобы никто не посмел ухмыльнуться тебе в лицо. Он невольно проявил нравственность и ушел ради твоего блага, чтобы ты могла выйти за меня замуж. Твое неосознанное желание удержать меня, распоряжаться мной, нежелание уступить меня кому бы то ни было, но и нежелание иметь меня своим мужем и отцом своих детей – все это, я думаю, лежало за пределами сознания Стейнгрима.

– Эрлинг, ты сам знаешь…

– Стейнгрим был очень наивен, Фелисия, он был наивный рыцарь. Потом появился Ян Венхауг, ты познакомилась с ним еще в Норвегии, вы даже вместе убивали предателей. Ты знала, что он тоже рыцарь, но только связанный с землей, он уже победил Оборотня, которого я тогда и осознал-то еще не в полной мере, хотя этот Оборотень был рядом со мной и днем и ночью. Я был старший из нас троих, однако признал его последним. Кое в чем я все-таки опередил Стейнгрима, в конце концов самоубийством покончил не я, а он. Но в Швеции я еще корчился в своем последнем бреде на почве ревности. Не плачь, Фелисия. Нас было трое мужчин, которых ты понимала больше сердцем, чем умом. Ты хотела получить нас троих.

– Нет, нет, Эрлинг, ты ошибаешься. Стейнгрим выпал из этого числа. Я видела, что ему это не по плечу, и никогда ни к чему не принуждала его. К сожалению, его уже давно нет в живых. Я сама не понимала, чего хочу. Я не понимала, что он заботится о моей репутации. В нем был какой-то изъян. Он меня боялся. Думал, что с глупой женщиной ему будет легче. Объясни же мне наконец, что ты имел в виду, рассказывая про Оборотня, всадившего зубы в Стейнгрима?

– Об этом я и толкую. Разве Ян никогда не рассказывал тебе о своей встрече с Оборотнем? Разумеется, он должен был употребить другое слово.

– У него была одна девушка из Конгсберга. Я никогда не расспрашивала его про нее. Он сказал, что она хотела, чтобы он продал Венхауг. Мне этого было достаточно. Может, она и была Оборотнем?

– Нет, Фелисия, Оборотень преследует нас с правремен, и он не имеет определенного пола. Он всегда был и остается одиноким, у него нет ни родителей, ни детей. Это не женщина и не мужчина, но и не нечто среднее. Божественное или сатанинское начало не имеет пола. Так же, как ангелы. Нет, Ян встретил Оборотня, когда обнаружил, что та девушка обманула его с цивилизованным горожанином. Он просто «увидел нечто», но не назвал это Оборотнем. Тогда-то его мозгу и был нанесен тот ущерб, который позволил ему из взрослой, но самой обычной березы превратиться в могучий дуб. Когда говоришь о Яне, приходится прибегать к здоровым, близким к природе образам.

– Да, конечно! – воскликнула Фелисия. – А какой ущерб был нанесен твоему мозгу?

– Моему мозгу было нанесено не одно повреждение, а много мелких, как и большинству из нас. И три или четыре значительных. Вместе взятые, они и привели к появлению Эрлинга из Рьюкана, и ты слышала это имя еще до войны. Когда оно впервые дошло до моих ушей, оказалось, я уже давно ношу его. Даже странно, что оно сперва было мне неприятно, хотя ничем не отличается, скажем, от Хорека из Тьётты, не говоря уже об Эрлинге сыне Скьялга из Соли, – тот, кто не знал, что кроется за этим именем, не видел в нем ничего унизительного ни для меня, ни для Рьюкана. Не знаю, кто его придумал, но, несмотря на свою злонамеренность, он несомненно уловил суть. Теперь, насколько мне известно, это имя давно забыто, о нем забыли, как только я с ним смирился.

Сейчас уже не имеет значения, какой ущерб был нанесен моему мозгу. Самое важное то, что шло в фарватере. Этот недуг сделал меня равнодушным к мебели красного дерева, когда у меня появилась возможность ее приобрести. Этот недуг позволил мне подняться на ту ступень, находясь на которой я могу отличить Сезанна от простой мазни. Этот недуг дал мне способность и мужество разглядеть жалкий снобизм Эрлинга из Рьюкана. Необратимая мозговая травма открыла мне глаза на добрую землю и небо над ней. Она заставила меня использовать мои резервы, указала дорогу из Царства Мертвых. Путь был долгий, но вот я сижу перед тобой и не жалею ни о чем, что мне пришлось пережить, решительно ни о чем. Всего, что мне хотелось, я так и не достиг, но это тоже хорошо, это дает мне своеобразную вечную молодость, способность однажды вновь испытать удивление.

Вспомни Сваберга. Он оказался в чужой власти. Не врачей, которых он с ужасом представлял себе совокупляющимися с его женой. И не жены. И не армии ее воображаемых любовников, заполонивших его бедный мозг. Он оказался во власти Оборотня. В какую-то минуту, которую нельзя было предвидеть, он не сумел удержаться за гриву лошади и…

Я заблудился в дремучем лесу,

Выросшем над каменистой рекой,

Троллева дочь меня завлекла,

Я не нашел дороги домой.

Однажды он поддался ревности, и она опалила его так, что он увидел Оборотня, но не посмел опознать его. Он стал долбить зубилом по своему сознанию, пока не расщепил его. Теперь он сидит в сумасшедшем доме и несет чушь. Мечта бедного Сваберга о счастье и покое подавлена, ее сменил отвратительный бред. Сваберг боится увидеть светлый луч, который однажды уже видел. Он во власти Оборотня.