Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Аксель Сандемусе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

Горе тому, кто попадает в руки всесильных

В середине лета 1946 года Фелисия позвонила Эрлингу в Осло и сказала, что вечером они с Яном приедут в город. Он пригласил их поужинать, и они договорились, что он будет ждать их в «Бристоле». Эрлинг по телефону заказал столик. Вечером он пришел в «Бристоль» пораньше и сделал заказ. В ожидании друзей он пил вино. Он не думал, что святая могила вдруг окажется оскверненной, он вообще ни о чем не думал и спокойно читал газету.

У его столика кто-то остановился, он поднял глаза и увидел незнакомую женщину. Или он все-таки когда-то видел ее? Сейчас она оскорбится, что ее не узнали. Женщине было лет сорок пять, а может, и все пятьдесят, иногда это трудно определить, особенно если женщина держит свою жизнь в ежовых рукавицах, а эта дама так и делала, и, видно, уже давно. Случалось, Эрлингу снился неприятный сон о Повитухе, похожей сразу на всех женщин со строгой внешностью, каких он знал. Теперь было наоборот. Теперь подошедшая дама напомнила ему апокрифическую Повитуху из его снов и вызвала в нем чувство тревоги. Она была из тех женщин, которые не сомневаются, расставляя мебель в пустой комнате, он так и видел, как она тычет пальцем в угол и решительно говорит: Туда! Сильная, властная, она привыкла повелевать и всегда настаивала на своем. И все-таки он не понимал, почему она казалась ему похожей на властную хозяйку какого-нибудь высокогорного отеля.

– Вы меня не узнали, Эрлинг Вик?

Он встал:

– Сожалею, сударыня, но, признаюсь, я не помню, чтобы мы с вами встречались.

Однако в нем шевельнулось подозрение. Кто же она?

– Тогда имею честь сообщить вам, что вы разговариваете с фру Кортсен, женой старшего преподавателя Кортсена.

– Да? – осторожно проговорил он.

У каждого человека есть какие-то слова, на которые наложено табу. Для Эрлинга с шестнадцати лет такими словами были «старший преподаватель», но эта фру Кортсен не могла знать об этом, потому что об этом не знал никто. Слова «старший преподаватель» были связаны для него не только с бессмысленными унижениями и наказаниями, которые он пережил в школе, но и с позором, разочарованием, отчаянием; они могли поведать о том, что когда-то он вообразил, будто может на равных общаться со старшим преподавателем. Эрлинг не сомневался, что господин, подошедший к нему в воротах женской гимназии и начавший допрашивать его, был грозный отец Гюльнаре, он до сих пор пугал Эрлинга в снах.

Дама кисло улыбнулась:

– Я вижу, моя фамилия ничего не говорит вам?

Эрлинга охватило раздражение:

– Да, фру Кортсен, мне очень жаль, но ваша фамилия ничего не говорит мне.

Его раздражение росло по мере того, как он перебирал в памяти людей, тоже любивших эту глупую игру и заставлявших его отгадывать свою фамилию – в конце концов они называли фамилию, которую он и не мог бы угадать. Вы меня не узнали, Эрлинг Вик? Подумайте как следует! Сколько их было, этих людей, которые протягивали ему руку и настаивали, что они знакомы, в ту минуту, когда он не мог ответить на их рукопожатье, потому что одергивал пиджак, собираясь выйти из туалетной комнаты. Он всегда удивлялся, что так много людей следовало за ним в уборную в полной уверенности, что там жертва окажется в ловушке. А игривые голоса по телефону: Попробуйте угадать, кто с вами говорит!

Фру Кортсен как будто не оскорбилась, но глаза ее смотрели на него холодно и недоверчиво. Было в них что-то, чего он не мог уловить.

– Вы хотите сказать, будто не знали, что Гюльнаре Сваре вышла замуж за преподавателя Кортсена? – спросила она после некоторого раздумья. – Будто вы не узнали меня?

Эрлинг не двигался и смотрел на нее. Он был поражен. Неужели это Гюльнаре, ради которой он когда-то был готов на все и которая изменила всю его жизнь? Сколько же лет прошло с тех пор?

Его смятение было неподдельным и не могло от нее укрыться. Однако это не смягчило ее, напротив.

– Я вижу, вы ждете гостей, и не собираюсь досаждать вам, – холодно сказала она. – У меня тоже назначена здесь встреча. Но вы разрешите на минутку присесть к вам?

Эрлинг не ответил, и она быстро села без его приглашения. Ее план сорвался, она явно ждала другого приема. Но какого? Она не сомневалась, что он сразу же узнает ее. Эрлинг не сводил с нее глаз: нет эта женщина не могла быть Гюльнаре, владевшей когда-то его юношескими мечтами, нет-нет, это существо просто знало Гюльнаре так же хорошо, как и он. Эта наглая женщина не Гюльнаре, иначе все, что случилось тем летом, было ложью. У нее не было права называться Гюльнаре; в отвратительной, тупой самонадеянности она просто присвоила себе чужое имя. В законе должна быть статья, карающая за подобные действия. Но и у нее тоже нет никаких оснований считать, что человека, который стоял перед ней, тридцать лет назад звали Эрлингом Виком. Он никогда не видел ее, а она – его, это святотатство! Какое ему дело до того, что когда-то, очень давно, она читала тот же миф, это вовсе не дает ей права свалиться ему на голову со своим Евангелием. Это не ее Евангелие, и не его…

– Да сядьте же вы наконец! На нас смотрят!

Ах вот оно что, на них смотрят! Он вспомнил девушку, которую хотел ударить в подворотне. Подумать только, на них смотрят! Вспомнил, как первый раз пришел в публичный дом, когда мечта о Гюльнаре разлетелась в пух и прах. На них смотрят!

Эрлинг сел, по-прежнему не спуская с нее глаз, он все еще был уверен, что девушка из высшего класса просто поиграла с мальчиком-рассыльным, существом, стоявшим вне общества, которое не могло ее опозорить, ведь он был лишь куклой… Но это плохо вязалось с тем, что они оба тогда чувствовали. Впрочем, все это случилось так давно. У него возникло опасение, что она останется сидеть за их столиком, когда придут Фелисия с Яном. Может, даже устроит какой-нибудь скандал; судя по ее виду, она была способна на все. Что ей от него нужно? Ему было любопытно, но он не выдал себя, испытывая облегчение, что эта Гюльнаре давным-давно исчезла из его жизни. Он вспомнил все, как будто перед ним прокрутили фильм. Летний вечер, когда они познакомились. Их встречи. Воскресный день, проведенный в Несоддене, солнечные блики, жужжание пчел. И те месяцы, что он еще жил в Христиании у дяди Оддвара и каждый день дрожащими руками разворачивал газету, чтобы прочитать объявления о ее смерти.

Фру Кортсен наблюдала за ним и долго ничего не говорила. В ее жестком, надменном взгляде нельзя было найти ни искры симпатии. Она пришла, чтобы тем или иным образом покарать его, но пока что потерпела поражение, досадно выдав себя и еще не обнаружив слабого места в броне того, кого хотела покарать. Ее слова насторожили его, и он счел за лучшее молчать. Он думал: то, что происходит сегодня, в эту минуту, могло бы произойти и в нашей с нею супружеской жизни.

Оказалось, фру Кортсен собирается продолжать ту же тему:

– Я пристально следила за вами. Примерно с 1925 года. Разумеется, я полагала, что вы живете где-то в своей среде, где вам и положено, с женой и детьми. Потом я прочитала о книге некоего Эрлинга Вика. В Норвегии много людей с таким именем, и мне даже в голову не пришло, что это вы, но когда я увидела вашу фотографию… – Она по-прежнему холодно наблюдала за ним. – Я просто не поверила своим глазам.

Эрлинг молчал. Как сделать, чтобы она ушла до прихода Фелисии?

– Я часто видела вас с юными девочками.

Он был готов ко всему, в его лице не дрогнул ни один мускул.

– Вы просто бабник, пускающий слюни на девочек! Я даже прочитала одну из ваших книг. Ничего другого я от вас и не ожидала.

Эрлинг взглянул на часы. Что ей от него нужно?

– Мой муж не знал о той истории. Это само собой разумеется. Но, как вам известно, два раза он счел своим долгом высказать вам свое мнение о вас. Он вас презирал.

Эрлинг не помнил, чтобы он получал письма от человека по фамилии Кортсен. Ему писали многие, и многие выражали ему свое презрение. С тех пор как улеглась лихорадка, начавшаяся с приходом к нему известности, Эрлинг не хранил даже своих рукописей, а уж тем более чужих писем. Он решительно забывал даже людей, которым отвечал через газеты, они просто переставали существовать для него. Теперь это называют «вытеснением», но Эрлинг не сомневался, что кое-кто обладает и более здоровым механизмом, возможно действующим параллельно, этот механизм просто устраняет из сознания все постороннее, словно занозу из пальца. Кто из нас помнит, что вчера занозил себе палец?

Поскольку эта дама говорила о своем муже в прошедшем времени, то либо он умер, либо они были в разводе. Однако она с таким уважением относилась к его мнению, что, скорей всего, этого близкого ее сердцу человека, чье мнение было для нее свято, уже не было в живых. Эрлинг видел, что фру Кортсен чем-то разочарована. Да, все получилось совсем не так, как ей хотелось, и она может вот-вот сорваться. И уж тогда она пустит в ход весь свой арсенал! Только бы шум получился не слишком большой.

– Втянуть меня в такую историю и теперь делать вид, будто вы ничего не знаете! – буквально прошипела она. – Может, вы ничего не знали и тогда, когда бежали в Швецию?

Значит, она имеет в виду что-то, что случилось в 1941 году, до того, как в начале октября он бежал в Швецию. Ну что ж, с этим уже ничего не поделаешь, в ту пору людям до многого не было дела, а потом они уже слишком устали от всего, что имело отношение к войне. Но Эрлинг догадывался, что тут речь идет о чем-то другом, ему не раз приходилось сталкиваться с тем, что некоторые люди почему-то были уверены в его непременной причастности к их жизни. У него как раз лежало в кармане письмо от одного фермера из Миннесоты, писавшего ему так, словно они расстались несколько дней назад. На самом же деле с тех пор прошло много лет, и Эрлинг уже давно ничего не знал об этом человеке. Между тем фермер не сомневался, что Эрлингу известны все, даже мельчайшие подробности его жизни. Очевидно, и фру Кортсен была уверена, что все наблюдают за каждым ее шагом и интересуются ею больше, чем кем бы то ни было. Такие люди не задумываются, откуда про них может быть что-то известно и почему они вообще кого-то интересуют, но свято верят, что весь город и даже вся страна внимательно следят за их жизнью – для них является откровением, когда они узнают, что это не так. Гюльнаре Кортсен была чем-то разгневана и считала, будто Эрлинг только делает вид, что не понимает, чем вызван ее гнев. Фелисия и Ян могли прийти в любую минуту. Как от нее отделаться?

– Вы что, язык проглотили?

– Чего вы от меня хотите, фру Кортсен? – быстро спросил он.

Теперь она была уже не так самоуверенна и слегка покраснела.

– Похоже, вы и в самом деле не знаете того, что случилось тогда… хотя в это и трудно поверить, – проговорила она. – Вы помните 1915 год? Даже совратители малолетних проявляют иногда немного любопытства. Но вас, видимо, нисколько не интересовало, что со мной случилось в то лето?

Если бы Гюльнаре не свалилась ему на голову так неожиданно, он охотно поговорил бы с ней. Разве он столько лет не мечтал именно об этом? Выслушать ее объяснения и объясниться самому. Он понимал, что ни то ни другое ей не нужно. Он мечтал встретить прежнюю Гюльнаре, ту, которая еще жила в нем, и всегда думал: пусть это сентиментально, что с того?

Но эта женщина?

– Сколько раз я благодарила Бога за то, что он послал мне таких родителей. – Эрлинг понял, что она заговорила об этом лишь потому, что была сбита с толку. – Я вовсе не собиралась признаваться им в том, что случилось в то воскресенье. Но они быстро вывели меня на чистую воду и очень огорчились. Я долго дерзила и упиралась. Тогда они увели меня в папин кабинет и там высекли.

Эрлинг побледнел. Высекли? Но как могла сидевшая перед ним женщина быть с ними заодно? Она рассказывала об этом с таким удовлетворением и гордостью, словно выиграла роскошный лимузин в небесной лотерее.

– Только им я обязана тем, что мои дети не пошли по дурному пути.

Он отвел глаза. Почему она так уверена в этом? Даже в эту минуту ее дети могли творить что угодно.

– Словом, мне пришлось во всем признаться родителям. Сперва я рассказала им о наших свиданиях. Потом, что вы заставляли меня платить за вас, когда увидели, что у меня есть деньги…

– Вы платили за меня?

– А разве нет? Разве не платила, и не один раз? Из своих денег.

Они потребовали, чтобы я им все рассказала, и все секли и секли меня, так что в конце концов мне пришлось признаться им в том постыдном купании и во всем остальном.

– А было что-то еще?

– Они заставили меня рассказать и о том, чего не было, но если тебя секут… Сперва, правда, они пытались расспросить меня по-хорошему. Должна сказать вам одну вещь: вы с этими вашими нежностями… Будь у меня другие родители, я с вашей помощью покатилась бы по наклонной плоскости, я и так пала уже достаточно низко, как вам известно… Потом я поняла, как справедливо они поступили со мной. Я истекала кровью и даже обмочилась, и мне было все равно, что я оговорила себя. Впрочем, это вскоре выяснилось, они пригласили доктора и попросили его обследовать меня, ведь они боялись, что я могу оказаться беременной. Если девочка ведет себя подобным образом, она не имеет права жаловаться. Слава Богу, родители вовремя вмешались и положили этому конец.

Она продолжала с холодным фанатизмом:

– Мне всю жизнь было стыдно, что я сразу вас не раскусила. Может, собачья плетка спасла бы и вас, хотя в это верится с трудом, но кто-то должен был попытаться…

Она даже не допускала мысли, что такие попытки делались. И, может быть, небезрезультатно. Результаты всех ударов одинаковы. Что-то разбивается, что-то выдерживает, что-то закаляется, что-то получает трещины, что-то умирает. Дьявол прав в одном: его лекарством бывает только зло.

Глаза ее увлажнились:

– Мама так нежно за мной ухаживала, пока я лежала в постели, мы снова нашли путь друг к другу. Я очень отдалилась от нее за то время, что встречалась с вами. А вы даже не знаете, в чем ваша вина, или делаете вид, будто не знаете!..

В ней опять заклокотал гнев.

– Я была тогда такой юной, но мои родители честно выполнили свой долг… Как я могла позволить человеку вашего сорта, жалкому рассыльному, обмануть себя!..

Родители честно выполнили свой долг, подумал Эрлинг и опустил глаза. Хотел бы я посмотреть на них. Подобные люди признают только долг. Но в любви нет долга, в любви вообще ничего нет, кроме любви, добавь в нее долг, и ты погиб. И все-таки как часто вместо любви мы прибегаем к суровым законам о долге.

– Мама отвезла меня к своей сестре в Хаугесунд. Я прожила там целый год и, слава богу, там с меня не спускали глаз! Когда у тебя у самой появляются дети, ты понимаешь…

Они честно выполнили свой долг. Они сломили Гюльнаре. Кажется, теперь Эрлинг начал понимать ее, но сама она еще не видела, что идет по бездорожью. Жертву истязали, пока она не начала цепляться за своих палачей, в нем же она видела одновременно и Грех, и подручного палача. Когда-то один добрый человек сказал Эрлингу: Дети больше любят тех родителей, которые строги с ними, в разлуке дети больше тоскуют по строгим родителям, чем по мягким. Эрлинг уже тогда знал, что это правда. Тоска по дому сильнее мучила тех детей, у которых дома не все было гладко.

– Чуть что, сбежать в Швецию – это на вас похоже. Когда же война кончилась и вам больше уже ничто не грозило, вы вернулись в Норвегию и стали преследовать нас, людей, которые приняли на себя удар и обеспечивали пищей своих соотечественников. Мы не получили за это никакой благодарности и…

В сознании Эрлинга забрезжило что-то, связанное с именем Кортсен.

– А мой бедный муж исчез, его следов так и не нашли…

Эрлинг увидел в дверях Фелисию и Яна. Он встал:

– Мне очень жаль, фру Кортсен, но…

– Вижу. Вижу, – процедила сквозь зубы Гюльнаре Кортсен. – Эта…

– У нее во время войны погибли два брата, – перебил ее Эрлинг.

– Значит, они играли не по правилам, – с тихой злостью проговорила она. – А мой муж… а она… вы просто платный любовник…

Фру Кортсен замахнулась, однако попала в подставленную Эрлингом руку. Она быстро пошла прочь. К ним уже направлялся метрдотель, но Фелисия, словно ничего не заметив, остановила его и, улыбаясь, что-то весело сказала ему. Метрдотель быстро окинул глазами зал и понял, что это, слава богу, один из тех инцидентов, которые разрешаются сами собой. С приходом фру Венхауг он сразу успокоился.

Фелисия села и поправила волосы.

– Кто эта женщина, Эрлинг? – спросила она. – Как она смела замахнуться на нашего славного мальчика?

Ян тоже сел и шикнул на Фелисию:

– Погляди, как злобно она смотрит на нас. Во что ты опять впутался, Эрлинг?

– Это фру Кортсен. Я вам потом все расскажу.

Фелисия опустила пудреницу и пуховку.

– Кортсен? – переспросила она. – Вдова старшего преподавателя Кортсена?

Ян быстро положил руку ей на плечо, но Фелисия не обратила на это внимания. Поблизости никого не было, и никто не мог их услышать. Она снова посмотрелась в зеркальце и смахнула со щеки пушинку.

– Неужели она разнюхала, что это я во время войны убрала ее мужа?

Миф об Эрлингвике[6]6
  Эрлингвик – название, образованное от имени Эрлинга Вика, означает залив Эрлинга.


[Закрыть]

В августе 1957 года Эрлинг сидел у себя в Лиере и размышлял о том, что имена порой обладают роковым значением. Еще в детстве он создал себе мираж, который назвал Эрлингвиком. Где бы он потом ни находился, а он объездил чуть не весь свет, он никогда не расставался с Эрлингвиком, маленьким заливом на озере где-то в Норвегии. Этот воображаемый залив Эрлинг знал лучше любого из всех, какие он видел или мог бы увидеть. Об Эрлингвике не знал никто, пока он сам не рассказал о нем Фелисии, но тогда ему шел уже пятьдесят пятый год. Потом он пожалел об этом – у каждого человека должно быть место, которое принадлежит только ему, и никто посторонний не должен о нем знать. Только там человек может быть самим собой, только там может поселиться его душа. И если ему однажды покажется, что наконец-то можно рассказать о нем своим друзьям, лучше не поддаваться этому искушению и рассказать им о каком-нибудь другом месте, потому что они вряд ли его поймут. Даже Фелисия спросила, где находится Эрлингвик, – ведь женщины большие реалисты, чем мужчины, – и ему пришлось ответить, что Эрлингвик лежит к востоку от солнца и к западу от луны. И его тут же охватила тревога: он явно выдал себя. На другую ночь ему приснилось, что он пытается запутать Фелисию, пустить ее по ложному следу: Эрлингвик находится вовсе не там, где он сказал. После этого он немного успокоился. Эрлингвик снова вернулся на свое место, где-то в Норвегии. Там никогда не бывало никого, кроме тех, кого Эрлинг носил в своем сердце. Но видел Эрлингвик многое.

Однажды туда на берег с луком и копьем пришел всеми отвергнутый Изгой. А за много веков до этого смуглые люди каменного века разбили свой лагерь в небольшом распадке, откуда им был хорошо виден весь залив. Дети хотели сразу побежать к воде, но мужчины грубо остановили их: туда нельзя! Дети послушно вернулись в лагерь, словно звереныши, услыхавшие зов матери, предупреждавший их об опасности. Они вернулись к взрослым и внимательно следили за их лицами, пока те смотрели вниз на залив. Мужчины стояли на склоне чуть ниже разведенного женщинами огня, их глаза обшаривали берега узкого заливчика, время от времени они сплевывали, мочились, и дети, подражая им, тоже мочились, широко расставив ноги. Мужчины пальцами расчесывали бороды, вытаскивали из них комки грязи и внимательно изучали их, а потом вытирали пальцы о ствол дерева. Встряхиваясь по-собачьи, они пришли к соглашению, что залив им не нужен. Один их них поднял глаза на кроны деревьев и решил, что скоро может начаться дождь. Другой тоже посмотрел на деревья, он считал, что дождя не будет. За ними и остальные посмотрели на небо и на деревья, почесали в головах, похожих на вороньи гнезда, кое-кто раздавил вошь, и наконец все сошлись на том, что, может, дождь будет, а может, и нет. Люди поели у костра и там же заснули. Наутро они ушли оттуда – мелькнули и снова исчезли – и с тех пор никто о них не слыхал.

В другой раз, это случилось в октябре, на закате, к берегу подплыл раненый лось, из левого бока у него, покачиваясь, торчала стрела. Ноги лося коснулись дна, тело выгнулось и с плеском вырвалось из воды, но на берегу лось рухнул на колени, а потом перевернулся на бок, пытаясь поднять тяжелую голову с кровавой пеной на морде. Ноги его судорожно дернулись, и он затих. Четверо бородатых, волосатых мужчин искали след лося, они переплыли залив на двух плоскодонках и поплыли вдоль берега. Смеркалось, и мертвого лося они приняли за мшистый камень, каких на берегу было много.

А однажды, тоже очень давно, в Эрлингвик пришел огромный кот, это был старый бродяга, лапы его неслышно касались земли и изо рта торчали клыки, похожие на кривые сабли. Другие звери, спускавшиеся к воде, не заметили саблезубого кота, который, склонив свою страшную голову к самой воде, утолял жажду. Глаза его скользили по заливу. Звери не заметили его и потом, когда он лежал на берегу, грозный и опасный, словно выброшенная водой мина. Саблезубый кот был страшный, непонятный и вечный, он зажмурил глаза и позволил вышедшему из воды пловцу пройти мимо, это был мальчик, лицо и тело которого еще не заросло волосами. С него капала вода, мальчик шел с низко опущенной головой, он прошел совсем рядом с саблезубым котом; мимо человеческого скелета с выбеленным солнцем черепом, в затылке черепа была дыра, похожая на строгий глаз; мимо жертвенных камней с углублениями, на которых приносились жертвы; наконец мальчик вошел в гору, и она сомкнулась за ним, и все стало как прежде.

Летними вечерами в Эрлингвике плескалась рыба, с наступлением темноты начинали плавать бобры. Куница, притаившись на ветке, подстерегала добычу. По берегу бродила важная трясогузка, улизнувшая от ястреба-перепелятника, – хватит с тебя зябликов и малиновок, дружок, я не для таких, как ты. Утки сделали круг, прежде чем опустились на воду, они чутко прислушивались и смотрели по сторонам, а потом вдоль горной стены, отвесно вставшей над водой, поплыли к берегу посмотреть, не найдется ли там сегодня чего-нибудь съедобного.

Эрлингвик был небольшой, даже в самом широком месте сильный человек мог легко перебросить через него камень. И вместе с тем он представлял собой уменьшенную Норвегию. Кусочек ровного берега. Несколько островков. Горная стена, отвесно вставшая над водой. На склоне росли береза, ольха, осина и клены, а также сосна, ель, вереск и полевые цветы. В уголке залива, куда не попадало солнце, в горе была пещера, запертые в ней волны бормотали глухо и грозно даже в тихую погоду. Хотя над самим Эрлингвиком всегда стояла тишина и, казалось, здесь никогда не было ни людей, ни животных, никогда не пролетали птицы, здесь вообще не было ничего, кроме того, что поселяла там фантазия Эрлинга, но только Богу было разрешено знать об этом. Может быть, туда когда-нибудь снова приплывет какой-нибудь человек и, почувствовав под ногами дно, выйдет на берег в своей тяжелой от воды одежде.

Кем бы ты стала, Фелисия, будь у тебя другое имя, к примеру, Хансигне или Лене? Как бы я без своего имени придумал себе Эрлингвик? Человек соответствует своему имени, и мы иногда с удивлением констатируем, что у того или иного человека и не могло быть другого имени. Правда, мы быстро отгоняем от себя эту смешную мысль – ведь имя появляется у человека только после рождения. Имя – это последний штрих, нельзя же позволять людям оставаться безымянными, как нельзя согласиться и с тем, что каждый человек соответствует своему имени. Если кто-то попадет под трамвай, мы по-разному отнесемся к его гибели в зависимости от того, какое имя было написано на приклеенной к нему бирке, даже если погибший не имел к нам никакого отношения. Девочка по имени Улава никогда не станет выдающейся личностью. Эрлинг был уверен, что Фелисия не могла случайно оказаться Марией, а он – Вальдемаром. Он умолкал и задумывался, вспоминая иногда об этом словно растворившемся в воздухе Вальдемаре, – кем бы мог стать этот Вальдемар Вик? Во всяком случае, вряд ли он сидел бы сейчас здесь на месте Эрлинга Вика.

Фелисия или Мария? Ян или, к примеру, Петтер? Мария и Петтер. Вполне возможно, что тот Петтер никогда не женился бы на той Марии, которой могла бы быть Фелисия. Сам Эрлинг и та женщина, которую звали бы не Фелисией, никогда не пережили бы тех ночей в Старом Венхауге – он знал это, потому что обратил внимание на имя еще до того, как заметил саму девушку. Они с Яном под другими именами никогда бы не стали друзьями, и их дружба не выдержала бы испытания временем. Эта воображаемая Мария не могла бы быть той Фелисией Ормсунд, к которой Ян так старомодно и торжественно (милый Ян!) посватался в Стокгольме и от которой на другой день получил не совсем обычный ответ: Да, я выйду за тебя замуж, ты мне нравишься, и я знаю, что ты добр, но не простодушен, однако ты должен знать, что я люблю также и Эрлинга, а иногда мне кажется, что еще больше я люблю Стейнгрима.

Такой строгий консерватор, как Ян, должен радоваться, что судьба подарила ему имя, помогающее своему носителю в любой ситуации. Правда, Ян даже сел от неожиданности, услыхав мой ответ, рассказывала потом Фелисия, но этим все и ограничилось. Он посмотрел на меня глазами верного пса и сказал: Я согласен, но ты всегда должна предупреждать меня обо всем, с чем мне придется столкнуться, обмана я не потерплю. Так же как никогда не терпел предателей и всех, кто нападает сзади. Вот тогда я за себя не отвечаю.

И Ян, и Фелисия были с ним в Эрлингвике, но не знали об этом. Был там также – и остался уже навсегда – и покойный Стейнгрим.