Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Аксель Сандемусе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

Эрлинг вздрогнул.

– Я только один раз слышала нечто подобное. И пожалуйста, не говори об этом Фелисии. С тем парнем уже покончено, но ей может прийти в голову покончить с ним еще раз, а это мое дело, и я не хочу вмешивать в него других. И еще: он видит по Фелисии, что она ничего не знает, и страх, что его слова могут стать ей известны, только пойдет ему на пользу.

– Твои слова впечатляют. Но независимо от этого ты нанесла безжалостный удар своему отцу.

Эрлинг не отрывал от нее глаз. Он был оскорблен за нее, но не мог не думать о том, что послужило причиной того неприятного случая. Конечно, не стоит придавать ему слишком большого значения, но не пыталась ли она с помощью того парня освободиться от другого человека? Может, тот случай пробудил в Юлии смутную догадку, что замуж она хочет выйти только за того, кто живет в Венхауге. Он внимательно наблюдал за нею. Даже не верилось, что она когда-то была тем пугалом, которое Фелисия увезла к себе в Венхауг. Фелисия умеет добиться того, чего хочет. Но кто же все-таки в Венхауге клептоман или вор? Однажды Фелисия сказала ему: «Случалось, меня охватывала неприязнь к Юлии. Мне были неприятны ее подхалимство и лесть, все, чему ее научила жизнь. Я никогда не любила слабых. Мне противно находиться с ними в одной комнате. Меня начинает тошнить, когда кто-то извиняется или сам себя принижает. Конечно, еще хуже, если люди бахвалятся и воображают о себе бог знает что, но такая форма слабости позволяет хотя бы со спокойной совестью вышвырнуть их вон. Я понимаю, почему люди стали такими, но не выношу, когда они пресмыкаются. Я понимаю, что иногда обстоятельства ломают человека, не оставляют ему выбора, и все-таки не могу простить, если человек сам унижает себя. Из всех болезней самоуничижение – самая нетерпимая. Мне неприятно видеть чью бы то ни было униженность. Однажды осенью я пошла в лес посмотреть, чем там занят Ян, и взяла с собой собаку, чтобы она вывела меня на его след. Ян делал на деревьях зарубки. Мы с ним поболтали, и я спросила, по какому признаку он отбирает деревья, мне показалось, что он отбирает те, которые вот-вот погибнут. Да, сказал он, эти меченые я могу продать. Я потом думала об этом слове: меченые. И вспоминала его, когда встречала ноющих, жалующихся людей, для меня они тоже были меченые. Я устаю от слабых раньше, чем вижу их, они меня злят, вызывают зевоту. То, что я терпела тебя первое время в Стокгольме, можно назвать извращением, но это хоть было звеном определенной цепи, а вот как я могла несколько лет выдерживать Юлию, это для меня загадка. Кому нужен тот, кто свалился с телеги? Почти никому, если только на это нет какой-нибудь тайной причины. Люди, которые сами никого не унижают, неохотно помогают униженным. Я не выносила Юлию, это была льстивая подхалимка и обманщица. Следующая ее стадия тоже была не лучше – она начала относиться ко мне с униженной собачьей преданностью, вбитой в нее чужим хлыстом. Я чуть не сдалась, но именно тогда у меня появился стимул продолжать начатое – мне из Конгсберга позвонила одна дама. Она приехала из Осло и интересовалась, как обстоят дела с Юлией. Дама представилась, я уже слышала о ней. От Юлии. Юлия боялась ее больше всех остальных. Я подумала, что мне представляется случай узнать о Юлии, так сказать, с другой стороны, и не стала ее сдерживать. Даму понесло. Я заманила ее на тонкий лед, и она, конечно, провалилась. Это ужасная девчонка, ей нельзя доверять, будьте осторожны, фру Венхауг, да-да, вы, должно быть, слышали о ее происхождении? Некоторое время я не прерывала ее, но потом мне надоело, и я самым любезным образом спросила у нее, всегда ли она звонит приемным родителям, чтобы сообщить им, что они взяли к себе в дом маленького преступника, и неужели она настолько мстительна, что готова унизить себя, лишь бы очернить ребенка… Я сказала ей, что Юлия очень послушный и легкий ребенок и что разговор наш записан на пленку, а потому я ей не завидую, если она не оставит девочку в покое. После того я уже не могла сдаться и позволить, чтобы этот Оборотень одержал победу. Ян оказался лучше меня, я удивлялась его выдержке и состраданию. Оглядываясь назад, мне трудно поверить, что нам удалось спасти эти обломки. Мои усилия доказывают, что лишь единицам можно помочь таким образом. Утверждение, будто из массы, не ставшей в свое время людьми и не видевшей вокруг себя никого, кроме хладнокровных убийц, в те годы, когда формируется характер, можно воспитать полноценных людей, очень далеко от действительности. А посмотри сегодня на Юлию, молодые люди не сводят с нее глаз, однако нельзя забывать и того, что она стала чем-то средним между ангелом и монахиней, – хотя я уверена, что это пройдет. Она смотрит на молодых людей, как будто не видя их. Юлия целомудренна потому, что привязана к Яну. Она бессознательно крадет то, что мне подарил Ян, и прячет в надежные сундуки. – Фелисия засмеялась: – Правда, все это останется в семье! И она старается быть полезной в Венхауге. Не знаю, что я буду делать без нее, если она вздумает уехать от нас. По-моему, она сама уже начала кое о чем догадываться. Не знаю, как это объяснить… Однажды мы зимой ловили на озере рыбу. Я сделала пешней дырку во льду, пешня провалилась примерно на фут и наткнулась еще на один слой льда. И я почему-то подумала о Юлии».

Эрлинг смотрел сбоку на спокойное, задумчивое лицо Юлии: разве не чудо, что эта молодая и сильная девушка без него никогда бы не увидела солнечного света? Неужели Фелисия забыла, что все теории бесцветны? Человек может сделаться клептоманом или пироманом в соответствии с тем или другим рецептом, но говорить об этом можно только в сослагательном наклонении. Один умирает, выпив за полчаса литр водки, другой выпьет столько же за двадцать минут и только опьянеет, но сделает для себя определенный вывод и так пить уже больше не будет. В Венхауге пропало несколько женских украшений. Одно из описаний клептомании подходит для Юлии. А какие еще признаки подходят под это описание? Фелисия считает, что, если в дело вмешается полиция, первое подозрение падет на Юлию, но не старая ли это история, что если в человеке вдруг что-то проявилось, значит, это сидело в нем, словно пчелиное жало в коже?

Эрлинг спросил Юлию, какие у нее отношения с детьми.

– Очень хорошие. Они меня любят, и теперь я знаю все, что может занимать двенадцатилетнюю девочку.

Он не сразу понял смысл ее последнего замечания: мне-то самой никогда не было двенадцать лет.

Юлия поняла, что сказала, и увидела, что ее слова задели Эрлинга больше, чем ей хотелось бы.

– Ты ведь знаешь, девочки относятся ко мне как к сестре. К счастью, мы подружились, когда тяжелое время для меня было уже позади и я поняла, что останусь в Венхауге. Я ведь тогда не очень-то доверяла взрослым. Конечно, они считали, что говорят правду, но если эта правда переставала их устраивать, они все переворачивали по-своему. Думаю, взрослые сами этого не понимали. Они не сомневались, что могут не считаться с чем-то, если им это уже не по душе. Точно так же поступают и великие державы, ты сам знаешь. Им ничего не стоит вдруг отменить договор, который должен был действовать еще пятьдесят лет и о прекращении которого партнера следовало поставить в известность за пять лет. Кажется, они именно так поступают?

– Да, именно так.

– А вот в Венхауге все по-другому. Когда я прожила здесь уже больше года, я случайно услыхала один разговор. Речь шла о моей комнате, почему-то Фелисии и Яну было бы удобней переселить меня в другую. Но та комната была чем-то хуже, и они решали, как можно ее улучшить. Вдруг Фелисия сказала: «Жаль, мы не можем поговорить об этом с самой Юлией, она сочтет, что у нее нет выбора, и просто согласится».

– И ты под каким-то предлогом спросила, нельзя ли тебе переехать в ту комнату, о которой шла речь?

– Нет, Фелисия позвала меня и попросила помочь ей передвинуть мебель. Именно в той комнате, про которую они говорили. Фелисия насвистывала, она всегда свистит, когда у нее хорошее настроение, и я не сумела ничего ей сказать. Но после того случая я словно оттаяла, поверь мне, потому что перестала быть предметом, который перекладывают с места на место. Ведь, когда я приехала в Венхауг, Фелисия сама сказала мне: «Вот твоя комната, Юлия, устраивайся в ней по своему усмотрению». Ну а с девочками мы как сестры. Я тоже чувствую себя здесь дочерью, и это не пустые слова – Фелисия с Яном ничего не декларировали, они просто позволили мне самой в этом убедиться. Но и я, со своей стороны, стараюсь не быть обузой, много работаю и делаю все прежде, чем меня об этом попросят. И мне это нравится. Кое-что я теперь решаю сама, с тех пор как мне стали платить деньги за мою работу. Да, мы с девочками как сестры. Гудни – моя младшая подруга, а Фелисия – старшая, мы как будто представляем три поколения. Однажды у Гудни вырвалось, что она хотела бы, чтобы ее мамой была я, а не Фелисия.

– И что ты сказала на это?

– Сказала, что это приятно слышать, мне и в самом деле было приятно. Дети быстро забывают свои слова, если только взрослые наказанием или бранью не пригвоздят детей навсегда к их словам и поступкам. Для взрослых типично – привязывать детей к тому или другому столбу. В некоторых семьях детей бьют за то, что они не любят свою маму. А здесь я спокойно рассказала Фелисии об этом разговоре. Она очень смеялась, и знаешь, что она мне сказала? Ты умеешь замечательно обращаться с детьми, Юлия!

Эрлинг признался Юлии, что теряется перед дочерьми Фелисии и Яна. Что она может ему посоветовать? Приезжая в Венхауг, он всегда что-нибудь привозил и девочкам, и Юлии. Необходимости в этих подарках, конечно, не было, но Гудни и Элисабет сразу заметили бы, если б он явился с пустыми руками. Иногда они даже сами спрашивали, что он привез им. Хотя вообще относились к его подаркам без особого интереса. Он даже подозревал, что за этим кроется что-то, чего он не знает. Ему стало все трудней и трудней находить для них подарки, и он опасался, что девочкам они неприятны.

– Но ведь мы с ними друзья, правда? Элисабет любит сидеть у меня на коленях и смотреть книжки с картинками. Гудни делится со мной своими заботами. Дети ведут себя так только с тем, кого любят. Но, понимаешь, я не умею играть с ними. И никогда не умел. Тем более что теперь я уже не могу подкинуть их к потолку или покружить, держа за руки. И не могу принимать участия в их состязаниях, как Ян. На здоровье я не жалуюсь, и сил у меня достаточно, но я слишком мало двигаюсь; в марте, когда тебе исполнится двадцать три, мне стукнет уже пятьдесят девять. Я хорошо плаваю, но долго плыть не могу. Не люблю прыгать. Могу промахнуться и не попасть по мячу, когда он лежит у меня перед носом и никто его не отнимает. Один футболист, чтобы утешить меня, сказал, что промазать так, как мажу я, – это не слабость, а чудо.

– Фелисия сказала бы, что жалеть тебя нет никаких причин. Ты добился всего, чего хотел. Я не знаю никого, кто был бы так же свободен, как ты. Можешь только радоваться, что никогда не был спортсменом, и дети прекрасно знают, что не все взрослые умеют играть в спортивные игры, они к этому привыкают с детства. Что же касается подарков, может, за этим что-то и кроется, однако это не так серьезно, чтобы стоило огорчаться. У девочек есть все, что им нужно. Им очень хорошо живется, поверь мне, но зато они не умеют радоваться подаркам так, как им радуются дети бедняков. Ты вспомни, как ты сам радовался подаркам…

Она помолчала и задумалась.

– И еще, Эрлинг. С 1945 года ты постоянно бываешь в Венхауге. Когда ты уезжал, девочки, тогда еще маленькие, как будто теряли тебя, ты как будто изменял им. Твой отъезд обижал их, и они стали сдержанно относиться к твоим подаркам, хотя теперь уже не помнят причины своей сдержанности. В раннем детстве они воспринимали твои подарки как попытку искупить свой грех, ты платил им за то, что обижал их своим отъездом. Подарки – это прекрасно, но было бы лучше, если б ты не грешил!

– И ты тоже, Юлия? Передай привет Фелисии и скажи, что я хотел бы увидеть ее повешенной.

– Рядом с часовщиком с резиновой ногой?

– Господи, неужели Фелисия рассказывает тебе неприличные истории о твоем отце?

– Но Фелисия говорит, что в тот вечер, когда она напрасно ждала тебя, ты рассказал эту историю в зале, где присутствовало человек триста. Между прочим, мне очень симпатична бедная Ольга, которую ты хотел сварить в котле для кипячения белья.

– Мне тогда было лет четырнадцать или пятнадцать.

– Да, ты созрел очень рано.

Эрлинг переменил тему разговора и сказал, что получил письмо от матери Юлии.

– Я не хочу с ней встречаться, – коротко бросила Юлия.

– Неужели тебе никогда не было хотя бы любопытно?

– Нет, ведь она и рассчитывает именно на мое любопытство. Я тоже получила от нее письмо. Сюда она ни в коем случае не приедет. Мне не понравилось, как она пишет. Когда ты видел ее последний раз?

– Много лет назад. Она совсем опустилась. Несколько раз сидела. Стала плохо соображать. Живет в постоянном хмельном угаре. Что ты ей ответила?

– Ничего. А разве я должна ей отвечать? И что я могу ответить женщине, которая грозит рассказать что-то о моем отце Яну Венхаугу, если ей не заплатят за молчание? Один раз я написала ей письмо из детского дома, но она мне не ответила.

– Ты мне об этом не говорила.

– Не смогла. Откуда она взяла, что меня удочерили в Венхауге и что меня ждет миллионное наследство?

– Во всяком случае, не от меня.

– Конверт, который ты видел в камине, это от ее письма. Наверное, ты редко получал от нее письма, если не узнал почерк. Ко всему прочему, она уверяет меня, что в ней заговорил голос крови.

– И как он звучит?

– Отвратительно. Она собирается приехать сюда и во всем разобраться, как только получит от нас деньги на дорогу. Ее беспокоит, что ее дочь может погибнуть в Венхауге без материнской заботы. С другой стороны, она готова удовлетвориться и ежемесячной суммой. Она очень невнятно выражает свои мысли. Ее трудно понять.

– Жги ее письма, не читая. И не бойся ее угроз. Она никогда не поедет в Конгсберг, такое путешествие ей не по силам. Если бы тебе пришло в голову послать ей денег на билет, она бы их тут же пропила. Теперь она уже никуда не двинется из Осло, разве что ее оттуда вышлют. Дело не в том, что она бессильна или беспомощна, но собраться с мыслями и что-то сообразить, этого она уже не может. Это погибший человек, и надолго ее не хватит.

– Не будем больше говорить о ней. Я ее никогда не видела. Она не ответила на мое детское письмо. У меня никогда не было матери, и я слишком взрослая, чтобы обзаводиться ею теперь. Мне нет дела ни до кого, кроме тех, кто живет в Венхауге.

(Тех, кто живет в Венхауге… Нет дела ни до кого, кроме тех, кто живет в Венхауге. Я одна из тех, кто живет в Венхауге. Спасибо, Юлия, Фелисия, конечно, ошиблась.)

Он вдруг спросил:

– А ты бы горевала, если б я умер?

– Я уже думала об этом. Для меня это был бы очень тяжелый удар. Почему ты не можешь жить в Венхауге?…

– Как все нормальные люди? Ты это хотела сказать?

– Перестань, Эрлинг. Почему ты не можешь жить в Венхауге? Иногда мне кажется, что ты не очень умен. Тебе предлагают большой дом, мы могли бы ухаживать за тобой…

– Ухаживать за умирающим?

– Не говори глупостей! Ты прекрасно знаешь, что доживешь до ста лет. Ян тоже так считает: Эрлинг доживет до ста лет, говорит он. Нам всем хочется, чтобы ты жил с нами, и ты это прекрасно знаешь. И детям, и нашей собаке, и вообще всем и всегда хотелось.

– Обещаю тебе, что до ста лет я не доживу. Что же касается моего переселения в Венхауг, по-моему, надо учитывать и мое желание. У тебя материнский склад характера, Юлия, такие, как ты, всегда боятся, что их дети промочат ноги. Фелисия хочет распоряжаться моей жизнью, что, по сути, одно и то же. Не порти мне настроения, я подозреваю, что ты просто защищаешь интересы Фелисии, хотя во многом ты, конечно, права.

– Ты ошибаешься, если думаешь, будто Фелисия хочет распоряжаться твоей жизнью. Она любит тебя. И еще неизвестно, кто из вас больше хочет распоряжаться другим…

– Юлия, я всю жизнь обходился один, вас с Фелисией тогда еще и на свете не было. Но женщинам почему-то кажется, что мужчина должен жить так, как хочется им. Если я переселюсь в Венхауг, то в один прекрасный день сбегу, доведенный до бешенства, и уж тогда больше туда не вернусь. Пойми, у Фелисии есть свои заветные мечты. И одна из них – сделать так, чтобы на меня тяжким бременем легло чувство благодарности. Она не думает о том, что оно меня раздавит.

– Никогда не встречала более недоверчивого человека.

– Кто знает, может, встретишь кого-нибудь еще почище меня. Я…

Он вдруг замолчал, увидев сороку, которая вперевалку шла впереди них по узкой тропинке. Эрлинг решил воспользоваться случаем:

– Интересно, о чем думает сорока, когда крадет серебро? – спросил он.

– Сороки не крадут серебра.

– Откуда ты знаешь?

– А откуда ты знаешь, что крадут?

Эрлингу стало неприятно. Неужели его вопрос попал в точку?

– Я не знаю. Прости, если задел твои чувства. Сороки крадут все, что блестит, серебряные ложечки и всякое такое, это считается непреложной истиной.

– А каким образом, по-твоему, у них это получается? Ведь обычно серебряные ложечки лежат в местах, недоступных сорокам. Или ты думаешь, что сороку можно поймать на блесну?

– Не понимаю, при чем тут блесна?

– Очень просто, она тоже блестит.

– Да, но…

– Ты сам видел когда-нибудь, чтобы сорока несла в клюве что-то блестящее?

– Нет, но…

– Да, но… нет, но… Просто ты все это где-то вычитал, – твердо сказала Юлия. – Сороки не крадут несъедобных предметов, между прочим, я сама это проверяла. Взяла начищенные ложечки всех размеров, какие были в доме, но сорокам они оказались не нужны. Сороки даже не обратили на них внимания. Попробуй и ты проделать такой опыт. Положи рядом серебряную ложку и серебристую селедку, увидишь, что выберет сорока. Все это ложь и сказки. Если люди вбили себе что-то в голову, им очень трудно отказаться от этого. Надо все проверять самому.

Словно пчелиное жало в коже, подумал он.

Юлия оскорбленно продолжала:

– Сороки крадут серебро не больше, чем я. Я подкладывала им и бусы, и браслеты. Каких только блестящих предметов я не раскладывала там, где есть сороки, но они их не трогали. Это все сказки, придуманные каким-нибудь воришкой. Мне сороки нравятся, они такие забавные, но красть – они не крадут. И я не встречала ни одного человека, который бы видел это своими глазами. Ни разу. Кое-кто, конечно, станет утверждать, будто видел и не один раз, но такие люди обычно преувеличивают. Кто лжет, всегда преувеличивает. В Венхауге никто ничего подобного не видел.

В Венхауге никто ничего подобного не видел, думал Эрлинг.

– Да ты просто становишься фанатичкой, защищая сорок, – сказал он.

– В полете сорока похожа на две серебряные ложки.

– Какой странный образ. Это похоже на стихи.

Что кроется за этой горячей защитой сорок, думал он. Выдать себя – Юлия не выдала, но навела Эрлинга на кое-какие мысли. Почему она никогда не говорила ему, что в Венхауге пропадали вещи? Она-то должна была это знать. И тем не менее ни разу ни слова. Юлия знала все, что происходило дома. Почему же она ничего ему не сказала? Может, и у нее самой тоже что-то пропало? Или она кого-то покрывает? Или ломает комедию, но не осмеливается спросить, что же все-таки пропало? Если она знает, что пропадают вещи, хотя никто не говорил ей об этом… значит, она понимает, что подозрения падают на нее. Но все-тки, почему она так горячо защищает сорок?

Эрлинг сказал словно невзначай:

– Наверное, ты права, но подумай, сколько напрасных обвинений падало на их головы!

– Никто их ни в чем не обвиняет, – к его удивлению, ответила Юлия.

– Но послушай!..

– Нет, лучше ты послушай меня! Ты никогда не видел, чтобы сорока что-то украла, да и никто этого не видел. Поэтому никто по-настоящему в это не верит, только болтают глупости. Думаешь, хоть одного вора послушали бы, если б он свалил вину на сороку? Он бы первый понял, что это заведет его в тюрьму. Да ты и сам никогда бы не поверил такой глупости, уж коли на то пошло… Серебро… Ты бы сразу сообразил, что тут что-то нечисто.

За все эти годы Фелисия ни разу не приводила никаких доказательств, подтверждающих ее обвинения. Я плохой сыщик, думал Эрлинг, я все слишком усложняю. Любой полицейский, которому поручили бы расследовать это дело, не позволил бы своей дочери и близким друзьям запудрить себе мозги. Он выслушал бы рассказ Фелисии и задал бы ей такой вопрос: все это прекрасно, фру Венхауг, но почему вы решили, что в кражах повинна Юлия Вик? Тогда бы у Фелисии спала пелена с глаз и она поняла бы, что в полицейском протоколе черным по белому будет написано, что ее подозрения основаны лишь на том, что молодая девушка раньше жила в приюте…

А он сам? Согласился бы он так безоговорочно с тем, что украшения крадет его дочь, если б она не жила раньше в приюте?