Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Аксель Сандемусе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

У Вакха не было детей

В субботу вечером Эрлинг с трудом дотащился до Старого Венхауга, но раздеться уже не смог – руки его словно налились свинцом. Он утешал себя вечной иллюзией: надо ненадолго прилечь, сняв куртку, башмаки и немного ослабив галстук, вздремнуть несколько минут, а там вернутся силы, и он уже сможет раздеться и лечь по-настоящему. Он рухнул на кровать и тут же заснул.

Обычно он спал до тех пор, пока кто-нибудь не приносил ему кофе, чтобы он не показывался на кухне с похмелья. Но тут он проснулся часа через два – рядом кто-то плакал.

Эрлинг лежал и пытался понять, что происходит. Он не сразу сообразил, что находится в Старом Венхауге, а не у себя дома в Лиере или где-нибудь еще. Однажды в Швеции он проснулся среди бела дня в роскошной, но неизвестной ему квартире. Он никак не мог вспомнить, кто в ней живет, и решил потихоньку выйти на площадку, чтобы посмотреть на табличку у двери. Дверь случайно захлопнулась. Теперь он знал, чья это квартира, но поскольку был в нижнем белье, то предпочел бы оставаться внутри, не зная, кому она принадлежит.

Почему эта женщина плачет? – в растерянности подумал он. Ведь никаких причин для слез нет?

Эрлинг нащупал спички, с трудом чиркнул и зажег свечу. Увидев знакомую комнату, он вздохнул с облегчением – до сих пор у него все-таки не было твердой уверенности, что он находится в Старом Венхауге. Кто же там плачет и стонет у него за стеной?

В непроглядной тьме, что царила у него в голове, что-то мелькнуло. Голуби, они охотились на голубей…

Одна за другой стали возникать картины. Была суббота, приехали гости. Эрлинг попытался направить стрелку компаса на ккое-нибудь скандальное происшествие, но скандала не было. Кто же тогда там плачет? В доме не могло быть никого, кроме него.

Потом он вспомнил, что кто-то из гостей собирался ночевать в Старом Венхауге, а вслед за тем у него всплыло еще одно удивительное воспоминание – весь вечер Фелисия сама спаивала его!..

Он находился в том полусознательном состоянии, какое бывает у человека на грани хмеля и похмелья, если его вдруг разбудят, – самый острый хмель уже прошел, но… В комнате все плыло, словно подхваченное неподвижным ураганом. Кто-то наполнил комнату водой, я лежу в воде и все вижу сквозь воду, думал Эрлинг. Вода была комнатной температуры. Это показалось ему таким смешным, что он засмеялся, но тут же испуганно оборвал смех – он вовсе и не смеялся, просто лицо у него свело судорогой. Надо расследовать, кто же там все-таки плачет? Эрлинг поднялся, но упал. Сыщик не должен сдаваться. Он пополз на четвереньках, но и на четвереньках ему было трудно удерживать равновесие. Телега опрокинулась.

Он лежал на спине и собирался с силами. Как бы там ни было, а ему удалось остановить плач за стеной. Благодаря своему волшебному излучению.

– Попробуй только снова заплакать! – в восторге закричал он.

Послышался шорох, и дверь осторожно приоткрылась. На

пороге стоял Эйстейн Мюре в одной рубашке.

– Привет! – сказал он. – Чего ты валяешься на полу? Хочешь разбудить всю округу?

– Сам не разбуди всю округу! – раздраженно огрызнулся Эрлинг. – Кого ты там бил? Иди сюда, я проломлю тебе череп!

Эйстейн молча стоял в дверях.

– Я не хотел тебя обидеть, – сказал Эрлинг. – Дай-ка мне сообразить что к чему. Одну минуту.

Эрлинг попытался навести порядок в своих мыслях.

– Послушай, Эйстейн, – сказал он наконец. – Пожалуйста, намочи полотенце и положи мне на голову.

Эйстейн выполнил его просьбу. Через минуту Эрлинг снял полотенце:

– Пожалуйста, не помогай мне, а то все будет бесполезно.

– Я и не собирался тебе помогать.

– Чего ты злишься? – спросил Эрлинг. Тем временем он перевернулся на живот. – Ну-ка, посмотрим!

Ему удалось встать на четвереньки.

– Если встанешь во весь рост, сильней разобьешься, когда упадешь снова, – предупредил его Эйстейн, который и сам почти протрезвел, глядя на Эрлинга.

Но Эрлинг все-таки встал.

– Главное – овладеть ситуацией, – поучительно произнес он. – Когда я встал с кровати, я еще не владел ситуацией. А теперь владею. Кого ты там задушил? Дай мне стакан воды. До умывальника мне еще не дойти. Понимаешь, я немного выпил…

– Немного выпил! – передразнил его Эйстейн и налил ему воды.

Эрлинг осторожно взял стакан и выпил. Потом пошел и поставил стакан на тумбочку.

– Вот видишь, – сказал он, и Эйстейн обнаружил, что глаза у Эрлинга трезвые.

– Прекрасно. А теперь ложись.

– Нет. Мне надо еще кое-что выяснить. Я не понимаю. Мне нужен покой… Кого ты там бил?

Кто-то неожиданно засмеялся, и лицо Эйстейна озарила улыбка.

– Нет, старик, я никого не бил. Я сватался.

– Ты? Сватался? Неужели в Норвегии еще кто-то сватается после 1812 года? Подожди, вчера была суббота! Как можно свататься ночью? А почему она плакала? Ты что, бил ее, когда сватался? Я должен это выяснить. – Он немного подумал. – Фелисия споила меня. Может, и тебя она тоже споила?

– Я видел, как Фелисия подливала тебе, – спокойно сказал Эйстейн.

Эрлинг предостерегающе поднял руку:

– Она споила меня, потому что поселила в Старом Венхауге легкомысленных женщин. Фелисия очень проницательна.

Новый смех в коридоре.

– Что там такое? – Эрлинг хотел выйти и посмотреть. – Ты посватался сразу к нескольким? Сперва они плачут, потом смеются.

– Иди и ложись, так будет лучше, – сказал Эйстейн.

– Ни за что! У тебя там не найдется выпить? Ты своим звериным поведением испортил мне всю ночь, теперь я уже не засну.

В дверях показалась женщина. В сумерках узнать ее было невозможно, но Эрлинг вдруг понял, что это Биргит.

– Значит, ты посватался к Биргит Этрусской, а потом поколотил ее?

– Почему бы нам не угостить его, Эйстейн? Давай пригласим его к нам!

– Сначала вы должны меня вытереть, – сказал Эрлинг. – Он вылил мне на голову кувшин воды.

Биргит сняла с постели простыню и ею вытерла Эрлингу лицо.

Они прошли в соседнюю комнату. Эрлинг сел на один стул, Эйстейн – на другой, неожиданно Эрлинг обнаружил, что перед ним на кровати сидят две женщины, а не одна. Биргит и ее дочь. Эрлинг наморщил лоб.

– Ты посватался к одной, а побил другую? – спросил он.

Эйстейн протянул ему рюмку.

– По понятным причинам я не мог посвататься к собственной дочери, – сказал он.

Эрлинг поперхнулся. Он ничего не понимал.

– Кто же из них твоя дочь? – воскликнул он. – А, теперь понял! Ты изменил фамилию!

– Ты просто пьян. Моя фамилия всегда была Мюре.

Эрлинг смотрел на них, и его больной мозг с трудом вникал

в суть дела. Он опустошил рюмку, потому что боялся выронить ее из рук, и снова внимательно оглядел всех троих.

– Понятно, – сказал он. – Вот оно как. – И прибавил неожиданно разумно: – Тогда, значит, Фелисия зря меня напоила.

Он видел все как бы сквозь пелену, но обе женщины улыбались, в этом не было никакого сомнения. В Швеции они никогда не улыбались. Эрлинг открыл рот, потом снова закрыл.

– Эйстейн, – сказал он, немного погодя. – Либо я опьянел еще больше, либо начал кое-что понимать. А может, кое-что понял, потому что стал пьянее. Налей мне еще рюмку. Я хочу выпить с вами со всеми, а потом ты проводишь меня, чтобы я не заснул на полу по пути в свою комнату. Здесь или там. Жаль, что пьяному нельзя плакать, все будут считать, что он плачет, потому что пьян.

На другой день он ничего не помнил.

Человек без мировоззрения

Вечером в воскресенье Эрлинг сказал:

– По совету присутствующих дам я проспал сегодня дольше обычного, потому что во мне уж слишком поднял голову Эрлинг из Рьюкана. Потом мы с Юлией и Аддой совершили прогулку. Мы глубокомысленно беседовали о жизни, девушки думали, что я в ней что-то смыслю. Я посоветовал им почитать «Историю Рима» Иосифа Флавия, Снорри Стурлусона, Ветхий Завет, Фрёдинга, Шекспира и «Похождения бравого солдата Швейка». Их это не устроило. Им хотелось узнать, что думаю о жизни именно я. Их интересовал мой взгляд на жизнь. Благослови их Бог! У меня нет никакого взгляда на жизнь. Кроме одного: человек должен принять те условия, какие ему ставит жизнь, другого выхода у него нет, все очень просто. Что же касается моего взгляда на жизнь или, как говорят, мировоззрения, то я принадлежу к тому большинству, которое, по крайней мере про себя, знает, что никакого мировоззрения у него нет. Однако в противоположность другим я этого не стыжусь. Людям, закончившим гимназию, кажется унизительным, если кто-то вдруг обнаружит, что у них нет собственного мировоззрения. Тогда как к этому следует относиться философски.

Похоже, большинство считает, будто каждый уважающий себя человек должен иметь мировоззрение. Они полагают, что оно есть у всех, и из кожи вон лезут, пытаясь внушить окружающим, что и у них тоже имеется этот духовный член. Не так давно по пути из Драммена в Конгсберг я разговорился в вагоне-ресторане с одним человеком, который, поглощая горошек, жаркое и отбивную, поинтересовался моим мировоззрением. Под мировоззрением эти люди подразумевают нечто туманное, вроде веры в какую-то систему и определения своего места в ней в виде нити или, может быть, точки.

Человек, имеющий мировоззрение, принимает или отрицает реальность, дабы создать или укрепить некую схему. За это его награждают такими почетными эпитетами, как твердый, цельный, незаменимый, эти эпитеты могут показаться смешными, если их применяют по отношению к людям, не совсем твердо держащимся на ногах или составленным из частей, которые все вместе или по отдельности вполне могут быть заменены другими.

Человек, обладающий мировоззрением, склонен презрительно фыркать по адресу других, тоже обладающих мировоззрением, потому что не допускает мысли, что его мировоззрение ничем не отличается от мировоззрения других.

Предположительно человеку требуется не меньше двенадцати лет, чтобы он сумел определить собственное мировоззрение, но потом ему тут же надо начинать разбираться в тысячах других мировоззрений.

Общее у всех мировоззрений то, что своего носителя они превращают в некий центр, окруженный статистами. Людям кажется, что без мировоззрения они были бы сумасшедшими, но самые сумасшедшие – это те, которые считают свое мировоззрение положительным. Мы плохо представляем себе отдельные элементы каждого мировоззрения, не знаем, какие новые элементы могут в них появиться и все опрокинуть и от каких старых нам рано или поздно придется отказаться. Жизнь нисколько не интересует твой взгляд на нее. Сфинкс не менялся в лице оттого, что рабы роняли на его волосы своих вшей.

Не так красиво, зато куда честнее, было бы сказать: я действую так, как мне подсказывает мой жизненный опыт и внутренние побуждения, ибо считаю их верными. Мировоззрение имеет запашок нечистой совести, напялившей на себя грязное белье.

Мне вообще чуждо мировоззренчество, и всегда было чуждо, и я рад этому. Позвольте прибавить несколько слов, которые сделают меня еще более нетерпимым в ваших глазах, – если только это возможно. Люди, имеющие мировоззрение, так скучны, что их трудно выдерживать. Это известно всем, но никто не смеет сказать об этом вслух из страха перед победоносным торжеством мировоззренцев. Возможно, смысл жизни в том и состоит, что нам должно быть скучно, но я не могу с этим согласиться. Мировоззрения похожи на цветы, замерзшие на могиле. Нам с детства отравляют жизнь религиозными, этическими, политическими и всякими другими мировоззрениями. Нам не разрешается жить и участвовать в жизни, нас берут за ухо и тащат прочь, туда, где нам положено мерзнуть и прозябать, глядя в замочную скважину мировоззрения на какой-нибудь старый хлам, выставленный напоказ.

Подобно большинству, я отчасти выработал сам, отчасти был вынужден принять от других определенное отношение к некоторым феноменам жизни, происходящим как во мне самом, так и вне меня, некую жизненную позицию, линию поведения, и я был бы рад, если б смог убедить кого-нибудь из людей неуверенных, что иметь определенную жизненную позицию совсем неплохо. Это дает уверенность в себе. Даже если б кто-то вдруг обнаружил, что слово «мировоззрение» само по себе смешно так же, как «жизнеутверждение» или вытекающее из него «жизнеотрицание», ему все равно стало бы немного легче дышать. Тому, кто хочет немного приукрасить себя, вовсе не обязательно закладывать для этого за воротник. Всем нам в той или иной степени приходится быть оппортунистами, и наши так называемые мировоззрения – это окопы для трусов, которые приподнимают головы над бруствером и с грозным видом швыряются тухлыми яйцами, когда чувствуют, что сила на их стороне.

Про таких говорят, что они бесстрашно, с поднятым забралом идут против всех пороков своего времени. Господу Богу и каждому человеку – не только лучшим – ясно, что даже в самых ханжеских семьях – и прежде всего именно в них, ибо члены таких семей хотят не просто жить, но служить нравственным образцом – мысль сразу подсказывает обратиться к услугам врача или какой-нибудь старой карги, если дочь семейства ждет внебрачного ребенка, что они тут же и делают, независимо от своего мировоззрения, которое, несомненно, остается применимым ко всем, кроме них самих. Словно в них есть что-то особенное, что-то, чего они не учли, когда принимали свое мировоззрение. Некоторые строят свое так называемое мировоззрение на теориях эволюции, а это предполагает, что им должно быть известно, куда эти теории могут их завести, но, даже если им это известно, они должны учитывать, что сегодня представляет собой человек, а не то, каким он был или мог бы стать. Что такое мировоззрение, опирающееся на эволюцию, объяснить вообще невозможно, все это в равной степени относится и к религиям, которые никто и не пытается исповедовать. Однако каждое крупное воззрение, будь то эволюционистское или религиозное, безусловно, имеет свою ценность, хотя бы эстетическую. Наверное, следует сказать так: мировоззрение – это путеводная нить, прикрепленная одним концом к общепринятым нормам, находящимся вне нас; это всегда искусственная конструкция или синтез таких конструкций.

Говорят, будто есть мировоззрения, которые подходят для всех народов, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что это не так. Нацизм склонялся перед доктриной, называемой подчинением фюреру, но в остальном нацисты могли думать и верить, как им хочется, и поступать так же. При нацизме царила абсолютная свобода религий с одной оговоркой, встречавшейся еще в Древнем Риме, – все должны признавать авторитет государства. В Германии никогда не витало в воздухе столько мировоззрений, как при Гитлере.

Эрлинг с удивлением обнаружил перед собой бокал с красным вином, осушил его и продолжал:

– Мое отношение к жизни и особенно к человеческому существованию определяется тем, что мы живем и должны извлечь из этого максимум возможного. Самый верный способ жить так, как тебе хочется, – это признать такое же право за другим и помнить об этом всякий раз, когда ты этим правом пользуешься.

Это требует постоянного внутреннего напряжения, ибо нам трудно позволить другим жить так, как им хочется. В нас есть темные силы, заставляющие нас навязывать другим свое мнение, свои желания, свой опыт, как уже говорилось, только потому (и это понятно), что мы не слишком уверены в самих себе. Приходится постоянно быть начеку: почему я против того, чтобы тот или другой поступал так-то или так-то? Разве меня это касается? Разве это вредит мне? Нужно внушить себе: разрешено все, что не задевает интересов других людей. Я безуспешно пытался жить в соответствии с этим идеалом, но идеалы порой находятся на такой высоте, что никто не может с уверенностью сказать, что выполнил все их требования. Некие благодетели человечества пытались создать новые моральные кодексы, которые должны были сменить кодексы религиозные лишь потому, что не все требования христианства можно было выполнить. Мысль находится на низком уровне. Я пытаюсь оставить людей в покое и предоставить им жить так, как им хочется, лишь бы они помнили, что это требует постоянного внимания и напряжения в течение всей жизни. Можете считать это моим мировоззрением, если уж нам не разрешается появляться в обществе без галстука.

Это случилось на заре времен

Однако свое представление о мире у меня все-таки есть. Это тоже можно назвать мировоззрением, серьезные мужчины почти всегда так и делают. Женщины менее склонны навешивать торжественные ярлыки на что бы то ни было. Мое представление о мире можно сравнить с небольшой звездной туманностью, причем мы ничего не знаем достоверно о той ее части, которую видим. Поэтому должен предупредить, что абсолютными понятиями «знаю» и «думаю» я буду пользоваться только для краткости, и мне неважно, поверят мне или нет. Если у меня когднибудь появятся ученики, им это даром не пройдет.

Я знаю, что когда-то на заре времен случилось что-то, что невозможно себе представить. Однако не исключено, что в будущем время этого все-таки удастся определить. Не в том смысле, что нам станет известна точная дата, как дата битвы при Полтаве или дата открытия Америки; мы не сможем сказать, что это случилось, к примеру, 23 января 2400390 года до Рождества Христова или что-нибудь в этом роде. Вы не задумывались, как условно наше летосчисление и как трудно добиться мирового признания для него или для любого другого летосчисления из тех, какими пользуются люди? Вот достойная задача для того института, который мы мечтательно назвали Организацией Объединенных Наций. У нас никогда не будет летосчисления, которое учло бы седую древность, нам бы найти такое, которое удовлетворило бы всех, не было бы привязано к каким-то конкретным историческим или религиозным событиям, но выражало бы нашу память о том, что были времена и до нашего времени. Можно, к примеру, отсчитать назад десять тысяч лет и назвать ту временную точку Зеро.

Где-то на заре времен, находящейся за пределами нашего понимания, случилось что-то, что, к сожалению, не может служить основой для летосчисления. Что это было? Возможно, именно тогда люди стали людьми и разбрелись по всему свету из своего прадома. Возможно, они прибыли из другого мира, связь с которым оборвалась. Я знаю одно: что-то тогда случилось, причем случилось это в относительно короткий отрезок времени. Не исключено, что можно установить время и этого события, хотя в таком случае пришлось бы прибегнуть к представлениям, какими мы не привыкли пользоваться, вроде тех, к каким прибегали древние, говоря о сотворении Господом небес и земли, и которые, по их определению, были созданы вначале, то есть в тот раз, о котором заранее не мог знать никто. Я много размышлял над тем, что же случилось с людьми на заре времен. Что-то, безусловно, дало им импульс к новому развитию, импульс, направивший их с нарастающей скоростью к конечной и сравнительно недалекой цели – Рагнарёку, или Концу Света. Когда-нибудь после такого Рагнарёка все начнется сначала.

Трудно представить себе то немыслимое, что случилось тогда, но с тех пор только один раз что-то похожее, немыслимое поразило одновременно все человечество: это всеобщий, цепенящий душу страх перед гибелью мира, растущая вера в то, что Рагнарёк близок. Человечество разом оказалось недееспособным. Постепенно, этапами и в самой разнообразной форме люди отказались от своей воли и права единогласно заявить «нет». Вместо этого они, трусливые, но по-прежнему агрессивные, либо говорят, что во всем виноваты другие, по ту сторону океана, и пусть небеса поразят их небесным огнем, либо заявляют, что они ничего сделать не могут, что им нечего сказать.

Мы продали и посвятили себя гибели, ибо в то короткое время, которое нам еще осталось, мы сидим, сунув в рот кусок хле-ба, и отупляєм свой мозг гипнозом телевизора. Никто ни разу не сказал правду о том, что случится, если начнется война, и меньше всего – военные эксперты. Сегодня лишь одно имеет значение: великие державы не хотят, чтобы война разразилась на их территории. Если у меня спросят, есть ли у Европы надежда, я все-таки отвечу, что есть. Соревнование между великими державами может иметь другую цель, о которой нам неизвестно. И возможно, цель эта очень проста – каждая держава хочет оказаться сильнее другой в тот день, когда им придется встретиться, чтобы разделить земной шар на две части.

Однако я боюсь другого, я боюсь, как бы Европа не оказалась чем-то вроде противопожарной просеки в лесу, боюсь, что и в тех странах, где не упадет ни одной бомбы, мы увидим, как с неба валятся мертвые птицы и точно дети падают прямо на дороге, а потом на все опустится великая тишина, потому что наши солдаты будут лежать бездыханными возле своих нетронутых атомных пушек; и люди уже не увидят, как некоторое время наш мир еще сохранится, словно в прежнем виде, но весной больше не будут петь птицы и зеленеть пашни, и никто не будет мучить ближних своих, потому что и их тоже не будет. Не будет и запахов, ибо не спасутся даже бактерии. Есть миф, что Вавилонская башня снова восстанет. Мы же умрем как раз тогда, когда, почувствовав себя равными Богу, ринемся в мировое пространство. Вот мы и подошли к тому, что можно назвать моим третьим или четвертым мировоззрением: многое свидетельствует о том, что все это уже случалось прежде, и я представляю себе, как люди когда-нибудь, может быть через сотни тысячелетий, снова покинут то, что они позже назовут своим прадомом и снова разбредутся по всей земле из той точки, где жизни удастся перезимовать, и только Богу известно, какие мифы они понесут с собой. Будут ли это новые мифы или старые, о Каине и Авеле, Содоме и Гоморре, огне, падающем с небес, аде с горящей серой и Сатаной, мечты о мире в лоне Авраамовом, нирване, кровожадных военных богах, знаках луны и солнца, войнах и слухах о них, кастрации, священной охоте за половыми органами и поедании козлов отпущения, о кровавых приношениях в жертву Создателю его же творений и собственности, гибели мира, Судном дне, сыноубийстве, страхе и спасении… Откуда появилась бы у нас память и мифы обо всех этих безумствах, если бы их уже не было раньше? То, что мы называем предсказаниями и пророчествами, разве все это не память?

И когда-нибудь в очень далеком будущем люди опять будут наслаждаться жизнью перед своими телевизорами, наслаждаться, охваченные страхом, и, как сегодня, будут надеяться, что убивать станут не там, где они находятся, а в какой-нибудь новой Венгрии, в новой Корее, в новом Алжире, в новом Индокитае, будут справедливо негодовать против несправедливости, о которой им известно еще меньше, чем о самих себе, и наконец явится еще один Билли Грэм с его решительной борьбой во главе последних разумных людей при Армагеддоне.

Однажды на заре времен люди выделились из природы. Они долго существовали рядом с ней, словно испуганная фаланга, но эта фаланга становилась все более грозной, а годы сменялись сотнями тысячелетий. Люди все более остервенело нападали на природу, пока она не начала отступать, и тогда до следующего Судного дня, когда природа потребует назад то, что принадлежит ей, останется лишь несколько тысяч лет.

Кто-то сказал, что природа не могла бы изобрести колеса, что его изобрел человек, идя рядом с природой. Но он забыл, что Солнечная система – это колесо, состоящее из колес.

Даже пережившие будущий Рагнарёк сохранят память о колесе. Они начнут со знака, изображающего солнце, как это уже не однажды, очень давно, делали люди. И снова будут развивать колесо, изобретая настенные часы со множеством колесиков, телеги, велосипеды и снова отправятся в космос под знаком этого колеса и сгорят в нем. Нашим правильным летосчислением следовало бы считать то, которое проходит от одного самоубийства человечества до другого.