Текст книги "Вечный человек"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
«Пойдемте со мной»
И все же на душе Назимова было муторно. Он строил самые различные предположения по поводу того, что до сих пор к нему не приходят те люди, о которых говорил Йозеф. Временами он готов был решиться на отчаянный шаг – попросить Отто вызвать Йозефа, или же самому пойти к нему. Но потом мучительными усилиями отбрасывал эти желания и терпеливо день за днем стучал молотком, изготовляя осточертевшие башмаки, а вечерами отводил душу в разговорах с друзьями. И ждал, ждал. Мысли его и мечты неизменно тянулись к смелым, убежденным людям, не прекратившим борьбу и в условиях Бухенвальда. Назимов чувствовал, что они где-то здесь, рядом. Не исключено, что и Сабир не простой балагур. Кто знает, возможно, он держит в руках кончик нити, связывающей с подпольной организацией.
Вскоре Назимова стала одолевать новая мысль. Может быть, подпольщики в целях проверки ждут от него какого-то самостоятельно выполненного дела. Йозеф, помнится, довольно ясно намекнул на это. Между тем время шло. Драгоценное время терялось на размышления.
– Начну с самостоятельной разведки! – наконец решил Баки. – Именно – с разведки. В дальнейшем мне могут поручить другие задания. Но что бы ни поручили, разведка всегда пригодится».
В сущности говоря, Назимов с первого же дня пребывания в лагере наблюдал, присматривался. У него уже накопились известные впечатления и сведения. Надо было все это привести в какую-то систему. И методически собирать новые данные. Неплохо бы наметить вчерне план лагеря – размещение различных объектов, схему сторожевых постов, график смены часовых, вооружение охраны, средства сигнализации и связи, расположение ворот, внутренний распорядок в лагере… да мало ли что.
К этой работе он привлек и Николая Задонова. Они нашли кусочек бумаги, с величайшей осторожностью начертили вдвоем схему лагеря, обозначили на ней различные объекты. Чертеж был спрятан в дощатой стене уборной.
Из разговоров заключенных Назимов узнал, что где-то на территории лагеря есть заброшенные канализационные колодцы и подземные трубы от прежней канализационной сети. Рассказывали даже, как один поляк-заключенный пытался бежать из лагеря по канализационным трубам. Все это сильно заинтересовало Назимова. Правда, о побеге он не думал сейчас. Но сведения о заброшенных подземных сооружениях могли пригодиться.
Чтобы проверить и уточнить все эти данные, нужно было получить возможность свободно передвигаться по лагерю. У Назимова не было такой возможности. И это обстоятельство по счастливой случайности заставило его обратить внимание на лагерных детей: в Бухенвальде был специальный детский блок. Там, где взрослому под страхом смерти запрещалось ступать ногой, дети передвигались свободно.
Он поделился своими соображениями с Задоновым. Оказалось, что у Задонова уже есть друзья среди ребят. Николай узнал, что большинство маленьких узников – это дети партизан, воинов Советской Армии, насильно вывезенные из России. Их участь была не менее тяжелой, чем у взрослых заключенных. Дети работали в так называемой огородной команде.
– Ужасные там условия, – рассказывал Задонов. – За одну только без спроса выдернутую морковку детей забивают до смерти. Я сам видел избитых ребят: все тело в кровоподтеках. Прямо сердце разрывается. И некому их пожалеть, приласкать…
– Не надо поддаваться сентиментальным чувствам, Николай, – перебил Назимов. – Мне думается, здешние мальчики не любят, когда их жалеют взрослые.
– Так-то оно так, да ведь я люблю ребят. Ты поговори как-нибудь с ними. Среди них есть настоящие орлята. Они могут достать любые сведения. И все же – они дети.
Вскоре Назимов познакомился с мальчиком по имени Мишутка. Он числился в огородной команде, но больше околачивался в шумахерае около сапожников. По приказанию Бруно он устраивался на подоконнике и во все глаза наблюдал за территорией лагеря, и если поблизости показывались эсэсовцы, сейчас же давал знак об этом. Больше от него ничего не требовалось. Но благодаря этим наблюдениям Бруно всегда успевал спрятать в надежное место Баки и других сапожников, кому не следовало показываться на глаза эсэсовцам.
Назимову очень полюбился всегда веселый, озорной Мишутка – сын партизана. Ребяческая жизнерадостность помогала ему сравнительно легко переносить все невзгоды лагерной жизни. Убедившись, что Мишутка уже довольно опытный разведчик, Назимов начал давать ему различные задания. Мишутка смело спускался в колодцы, лазил по трубам, разузнавал необходимые сведения о проволочных заграждениях и сторожевых вышках – обо всем толково докладывал Назимову.
Назимов не умел, как Задонов, ласкать и жалеть детей. Он предлагал им дружбу, как равным. Ребята хорошо понимали и ценили это. Мишутке очень нравилось, что бесстрашный флюгпункт держится с ним на равной ноге.
– Смотри, парень, не зевай, иначе нам с тобой капут, – частенько предупреждал Назимов мальчика.
У Мишутки глаза разгорались, как уголь на ветру.
– Я их, дяденька, за километр вижу! А если не вижу, то, как лиса, по запаху чую! – уверял парнишка.
И действительно, когда бы эсэсовцы ни появлялись, Мишутка вовремя предупреждал об опасности, и Назимов успевал прятаться в уборной или в подвале и не выходил оттуда до конца проверки.
Вначале Назимов опасался, как бы кто-нибудь из работающих в мастерской не выдал его. Но со временем убедился, что никто из сапожников не пойдет на предательство. И он приободрился.
Это не ускользнуло от наблюдательных глаз Задонова.
– Чего ты повеселел, словно мальчишка, поймавший птичку? – однажды вечером заметил он Назимову.
– А потому, – шутливо ответил Баки, – что нельзя сидеть сложа руки, как ты.
Задонов укоризненно посмотрел на него, словно желая сказать: «Сам-то ты, отважный флюгпункт, частенько отсиживаешься в уборной или в подвале».
Задонова нельзя было обвинить ни в излишней любопытстве, ни в нетерпеливости. Он умел молча ждать приказаний. Однако нечеловеческие условия жизни в Бухенвальде – ежедневные издевательства, побои, расстрелы – подтачивали нервы и у этого жизнелюбивого человека. С каждым днем он все яснее давал понять своему другу, что тяготится вынужденной пассивностью.
Слушая его нарекания, горячий Назимов с трудом сдерживался, прятал обиду и отмалчивался.
Но сегодня у него иссякло терпение. В нагрудном кармане у Баки бережно хранилась заветная припрятанная сигарета, – это уже на самый тяжелый случай. Он достал ее, закурил. Что тут можно придумать, если никто не приходит к нему, ничего не приказывает. Чем он виноват? Ведь при полной бездеятельности и самый близкий друг может отвернуться от него. Но другого выхода нет, надо терпеливо ждать.
Однажды, в конце смены, когда Назимов особенно мучился сознанием своего бессилия, к нему подошел Бруно, тихо сказал:
– Пойдемте со мной.
Назимов, не спрашивая, куда и зачем идти, молча последовал за ним. Они спустились в темный подвал и, бредя ощупью, очутились в каком-то помещении без окон. Бруно засветил коптилку. Всюду лежат груды старой, изношенной обуви, разного тряпья. Воздух в подвале затхлый, тяжелый.
– Присаживайтесь, – указал Бруно на кучу старых ботинок, сам опускаясь на другую кучу, поменьше. По стене метнулась его сгорбленная тень.
– Как ваши дела? Как настроение? – спрашивал он, мешая русские слова с польскими; все же понять его было можно.
– Не могу похвастаться, – признался Назимов, в голосе у него слышалась боль.
– В нашем деле зря торопиться не следует, – напомнил Бруно. – Как у вас говорят?.. Терпи казак – атаманом будешь.
За дверью послышался какой-то шорох. Назимов вздрогнул, но Бруно даже не шевельнулся. Он спокойно ждал, когда откроется дверь.
Вошел не знакомый Назимову человек в полосатом одеянии заключенного. Поздоровавшись кивком головы, присел на корточки рядом с Бруно. Винкель на куртке незнакомца свидетельствовал, что он – немец, политический.
Не успел вошедший перекинуться с Бруно несколькими словами, снова открылась дверь. В течение десяти – пятнадцати минут собралось шесть человек, не считая Бруно и Назимова: пятеро немцев и один чех. Ни с кем из них Баки не был знаком, не знал, где они работают, в каком бараке живут.
Позднее, участвуя в тайных сборищах, Назимов уже никогда не испытывал такого волнения, как в этот первый раз. Все в нем дрожало. Несколько месяцев Баки мучился одиночеством, неизвестностью, а теперь он ощущал крепкие рукопожатия друзей, чувствовал себя среди них полноправным членом коллектива, настоящим человеком. Вот он собственными глазами видит подпольную организацию, убежденных антифашистов, готовых с опасностью для жизни бороться за освобождение людей от гитлеровского мрака и ужаса, – это ли не безграничное счастье!
– Начнем, – тихо проговорил Бруно, обведя всех взглядом. – Сегодня среди нас находится новый товарищ. Он – советский человек, его зовут Борисом… – На этом Бруно и закончил представление Назимова собравшимся. Знакомство состоялось. Добавить больше нечего, вопросов не последовало.
– Товарищи, – продолжал Бруно, – сегодня я должен ознакомить вас с итогами летнего наступления Советской Армии…
Назимов готов был услышать самое невероятное, но только не это. Информация о боевых действиях родной Советской Армии! Эти люди знают о ней, верят в ее освободительную миссию! Радость мгновенно и остро коснулась измученного сердца Баки. Еще не совсем веря в то, что услышал, он уставился расширенными глазами на Бруно, боясь перевести дыхание.
Бруно рассказал, что, согласно сводкам Совинформбюро, в истекшие летне-осенние месяцы Советская Армия ставила перед собой задачу отбросить врага за линию Смоленска, реки Сож, среднего и нижнего течения Днепра, а также – ликвидировать Кубанский плацдарм нацистов. Эта задача выполнена полностью! После победы на Волге советские войска крепко держат инициативу в своих руках.
– Нынешним летом, – говорил Бруно, – Гитлер начал было крупнейшее наступление на Орловско-Курском и Белгородско-Курском направлениях. Советская Армия успешно отбила этот удар, сама перешла в контрнаступление и освободила города Орел и Белгород. Еще двадцать третьего августа советские войска штурмом овладели городом Харьковом. Вслед за этим ринулись в наступление и части Советской Армии, занимавшие позиции по Северному Донцу и реке Миус. В течение шести дней был освобожден весь Донбасс. Отступающие гитлеровцы пытались задержаться на Десне, но и отсюда их выбили: Десна форсирована советскими войсками. Я не помню названий всех освобожденных городов, – признался Бруно, – их очень много. Среди них назову Киев.
Со слов Йозефа Назимов и раньше знал об освобождении Киева. Услышав подтверждение этой вести, он обрадовался еще больше.
– Уже освобождено немало городов и сел западнее Киева, – продолжал Бруно. – Несколько позже я прочитаю вам вчерашнюю сводку Совинформбюро…
Эти слова еще больше поразили Назимова. Как, в Бухенвальде, в этом отрезанном от всего мира аду, уже получена сводка Совинформбюро за вчерашний день?!
Неожиданно Бруно обратился к Назимову:
– Борис, сколько километров от истоков реки Сож до Черного моря?
Назимов прикинул в уме и сказал:
– Больше тысячи.
– Тысячу двести, – уточнил Бруно. – Вот на этом участке, протяжением в тысячу двести километров, гитлеровцы отброшены за Днепр. Левобережная Украина полностью освобождена от врага. Советские войска разгромили сто сорок четыре нацистских дивизии. В общей сложности за эти месяцы Гитлер потерял убитыми, ранеными и пленными свыше двух миллионов семисот тысяч человек. Таковы последние новости, товарищи, – говорил Бруно своим тихим, скрипучим голосом. Но для Назимова этот невыразительный голос звучал, точно песня. – В ночь на тринадцатое ноября, – добавил Бруно, – войска Первого Украинского фронта овладели городом Житомир. В районе Фастова идут ожесточенные бои…
Каждое слово информации окрыляло Назимова. Он уже забыл, что находится в затхлом подвале, заваленном рухлядью, что за стенами подвала – страшный Бухенвальд. Казалось, над головой ярко светит солнце, а вокруг простирается огромная степь. Мчись в любую сторону, и нигде нет тебе преграды.
– Теперь даже самые безнадежные скептики понимают, что дни Гитлера сочтены, – слышался все тот же скрипучий голос. – Заслуги Советской Армии в разгроме гитлеризма неизмеримо велики. Советская Армия несет всем народам, в том числе и немецкому народу, свободу, избавление от ужасов войны.
После этих слов Бруно все собравшиеся, словно уговорившись, начали крепко жать Назимову руки, как представителю героической армии-освободительницы. Он сидел смущенный и красный, а душа его ликовала.
На этот раз Бруно все время говорил по-немецки.
Присутствующий чех не все понял из его рассказа. С удивительным спокойствием и терпением Бруно, уже по-чешски, полностью повторил ему информацию.
– Можно задавать вопросы, – разрешил Бруно. Конечно, больше других спрашивал Назимов. Он хотел знать до мелочей положение на фронтах. Пришлось Бруно вспомнить и многие предыдущие сводки. Взволнованный Назимов бросился обнимать беседчика:
– Ну спасибо, друг! Обрадовали вы меня. Теперь можно жить и бороться.
Бруно владел своими чувствами гораздо лучше, чем Назимов. В том же ровном, спокойном тоне он предупредил всех:
– Разумеется, все, о чем мы говорили здесь, не должно остаться только между нами. Соблюдая величайшую осторожность, вы должны пересказать сводку надежным людям. Ведь мы морально отвечаем за настроение и мысли своих друзей по несчастью. В условиях Бухенвальда их сердца должны оставаться свободными от плесени и ржавчины. Это важно для будущего, для предстоящих наших боев с нацистами. У меня все. Расходимся по одному. Я сопровождаю товарища Бориса.
Он взял Баки за руку и повел в темноте.
– Постарайся запомнить хорошенько все повороты, ходы и выходы…
Вернувшись в свой барак, Назимов почувствовал крылья за спиной. Первым делом он разыскал Николая, потащил его к географической карте, приклеенной к стенке в закутке старосты. Карта была вырезана из немецкой газеты еще в те времена, когда гитлеровские бронированные орды рвались через Минск, Смоленск, Вязьму на Москву. Такие карты можно было видеть почти во всех бараках, и блокфюреры не находили в этом какого-либо нарушения.
– Ну говори, какие у тебя новости. Довольно в прятки играть, – холодно потребовал Николай.
Да, Назимов был прав в своих опасениях. Между ним и Задоновым возникла неприятная отчужденность. Она разрасталась изо дня в день, по мере того как Назимов становился все более скрытным. Но вот наконец-то настала минута, когда можно открыться во всем.
– Ладно, перестань хмуриться, – по-прежнему дружески уговаривал Назимов. – Я знаю, ты порою готов был избить меня. Забудем все это. Вот, смотри на карту… Есть замечательные новости. Ты ничего не слыхал?
– Я не собираю слухи, – недовольно буркнул Николай.
– Чудак, чего обижаешься! Я готов песни петь от радости. Пойми меня! Мы тут, оказывается, отстали от жизни, ничего не знаем. Наши на фронте такие чудеса творят, такого перца задают фрицам. Слышишь, только за последние четыре месяца разгроми ли почти трехмиллионную армию гитлеровцев. Смотри!.. – он провел пальцем по замусоленной карте. – Освобождена вся левобережная Украина. И на правобережье Днепра наши здорово продвинулись. Вчера взят Житомир!
Хмурое лицо Задонова постепенно светлело, в глазах заиграли огоньки.
– Не брехня? От кого ты слыхал?
– Нет, это чистая правда, друг. Дай руку, поздравляю! Сведения, можно сказать, из надежных источников! Ты передавай сводку другим, только будь осторожен. Не забывай, ты теперь во многое посвящен. Скоро узнаешь еще больше.
– Понимаю! Спасибо, друг! – Задонов широко улыбнулся, давая знать, что он больше не сердится.
«Пропал!»
Однажды вечером в детский блок явился пожилой, незнакомый ребятам лагерник. Он, как все заключенные, был в полосатой пижаме, красный винкель и буква «Р» показывали, что он русский. Голова у незнакомца какая-то странная, словно квадратная.
Он сел на табуретку посередине блока, огляделся. Глаза его смотрели мягко, немного печально. В бараке находились исключительно советские дети от семи до четырнадцати – пятнадцати лет. Настороженно, но с неизжитым детским любопытством они ждали что скажет этот дяденька.
– Ребята, – откашлявшись, начал пришелец, – те, кто умеют писать и читать, пусть поднимут руки.
– По-нашенски или по-германскому? – заковыристо спросил Мишутка.
– По-русски! – ответил старик спокойно.
У ребят, что повзрослее, заблестели глаза, они подталкивали друг друга, но никто так и не поднял руку.
Старик не удивился и не рассердился, хотя понимал, что мальчишки обманывают его. Он хорошо знал также, что эти тощие оборвыши, с застывшим в глазах постоянным смертельным страхом, еще не вышли из детского возраста, но их нельзя было назвать детьми в обычном смысле. Ведь они с ранних лет познали, что такое рабство, видели все отвратительные стороны лагерной жизни и наравне со взрослыми испытывали все ужасы фашистской неволи. Разве можно было требовать от них доверчивости?
– Ничего, все вы научитесь русской грамоте, – добродушно сказал старик. Только взрослый мог бы заметить, каких усилий стоило ему оставаться спокойным.
– А книги русские дадите?
– А карандаш и тетрадки? – послышались вопросы.
– Жди, дадут тебе по башке. Как увидит Дубина…
Услышав это страшное имя, ребята мгновенно умолкли. Многие испуганно смотрели на дверь. Но в бараке больше никто не показывался. Ребята опять подняли шум.
– Тише! – обратился старик. – У вас будут и книги и тетради. Ваши старшие братья все вам дадут, И Дубины нечего бояться, он сюда не посмеет явиться… А сейчас, други мои, я расскажу вам о нашей любимой родине – Советском Союзе. Вы не должны о ней забывать, и она о вас никогда не забудет…
Мишутка, как и все остальные, вытянув тонкую шею и чуть приоткрыв рот, слушал рассказ. Перед глазами вставала родная деревня, околица, школа, учителя. Он никогда не бывал ни в Москве, ни в Ленинграде, ни в Киеве – в этих больших советских городах, о которых рассказывал незнакомый дяденька. Мишутка не видел ни Волги, ни Днепра. Но по колхозным полям их деревни протекала небольшая речушка. Мальчик купался там, удил рыбу. Это и была его родина.
На Мишуткины глаза навернулись слезы, но партизану не полагалось плакать, и мальчик не заплакал. Он только наклонил голову и ни на кого не смотрел, пока старик не кончил говорить.
Ребята были возбуждены беседой. Ночью Мишутке приснился сон. Будто ел он горячие блины, окуная их в миску со сметаной. Потом вместе с дружками ходил на речку рыбачить. В сумерки играл с ребятами в прятки на гумне, а еще позже слушал концерт в клубе. На сцену будто вышла мать в пестром нарядном платье, с венком на голове. Она спела какую-то красивую песню. А после концерта они всей семьей – отец, мать и Мишутка – возвращались домой. Была ночь, по небу плыла круглолицая луна, на пруду, обрамленном плакучими ивами, самозабвенно квакали лягушки…
Проснувшись, Мишутка почувствовал горькое разочарование. Он проглотил голодную слюну: в лагере ему еще ни разу не доводилось наедаться досыта, он изо дня в день, из месяца в месяц жил впроголодь. Вспомнив отца и мать – партизан, расстрелянных гитлеровцами, – мальчик заплакал. Он плакал молча, чтобы никто не слышал. Ему жаль было родителей, жаль себя и других деревенских ребят, угнанных фашистами в Германию, в неволю. Многие из его товарищей умерли в пути или в лагере. Но сам Мишутка – отчаянный, бойкий, смышленый – не поддавался Детское горе забывчиво. Через каких-нибудь полчаса Мишутка, спрятав озябшие руки в рукава куртки, уже бежал в сапожную мастерскую. Скорчившись на подоконнике, он стал привычно наблюдать за пустынными лагерными улочками. За окном моросил дождь вперемежку со снегом. Было холодно, неприютно. Но мальчик не покидал поста.
– Я буду внизу, – шепнул Бруно, проходя мимо парнишки.
Вскоре, приветливо кивнув Мишутке, прошел Назимов.
Снег валил все гуще. Разыгрался настоящий буран. Крупные белые хлопья покрыли черную землю, грязные крыши бараков. Мишутка засмотрелся на эту быстро меняющуюся картину и словно позабыл о своих обязанностях наблюдателя. Он увидел эсэсовского офицера уже тогда, когда тот поднимался по лестнице, сбивая перчаткой снег со своего черного блестящего плаща. Мишутка остолбенел от ужаса. Он понял, что уже не успеет предупредить Бруно.
Растерявшись, он широко открытыми глазами следил за гитлеровцем, который поднимался по каменной лестнице все выше и выше. Вдруг Мишутка пронзительным голосом, словно на пожаре, завопил:
– Ахтунг! – и повторил еще громче: – Ахтунг! Эсэсовцы очень любили эту команду. Такое усердие мальчишки понравилось офицеру. На его тонких бескровных губах мелькнуло что-то похожее на улыбку. Он остановился, с секунду смотрел на мальчика и обронил:
– Млядец.
– Хайль Гитлер! – во все горло заорал Мишутка. Он сейчас хотел только одного: чтобы дядя Бруно услышал его.
И Бруно услышал. Он сразу понял, что происходит там, наверху. И в свою очередь принялся орать на людей, находившихся с ним в подвале.
– Эй, безногие твари! – доносилось в мастерскую. – Вы что, уснули? Берите быстрее башмаки. Живее шевелитесь, свиньи!
Бруно, как ни в чем не бывало, вышел из подвала и, подбежав к эсэсовцу, отдал рапорт. Этот сухощавый, узколицый эсэсовец был кем-то вроде начальника многих мастерских лагеря, но заглядывал в них лишь время от времени. За всю работу сапожников отвечал Бруно.
Эсэсовец, не слушая рапорта, закричал на фюрарбайтера:
– У тебя в команде есть флюгпункты! Ты прячешь их от меня. Разобью череп, осел!
«Донесли», – молнией обожгла мысль; но Бруно не растерялся. Вытянувшись в струнку перед офицером, он отчеканил:
– Господин офицер, вы можете гневаться. Но у меня в мастерской флюгпунктов нет.
– Врешь, скотина! Сейчас мы все выясним. А где твои люди, ну? – эсэсовец тыкал стеком в пустующие рабочие места.
На лестнице показались башмачники. Они несли из подвала старую обувь. Каждый, проходя мимо офицера, покорно снимал головной убор. Мастера заняли свои места. Но один стул так и остался свободным. Это было место Назимова. Бруно стоял бледный, безмолвный. Эсэсовец с торжеством взглянул на него, опять ткнул стеком:
– А этот болван где?
– Он в уборной, у него болит живот. Сказав это, Бруно тут же подумал: если эсэсовец прикажет привести Назимова, все будет кончено. Гитлеровец, словно прочитал его мысли, крикнул:
– Привести!
Именно в этот момент открылась дверь и на пороге появился Назимов. Он был бледен, шел медленно, держась обеими руками за живот.
Все сложилось удачно. В ту минуту, когда эсэсовец закричал на Бруно: «Вы прячете здесь флюгпунктов!», Мишутка незаметно выскользнул в коридор, кубарем скатился в подвал.
– Дядя, – торопливо зашептал он Назимову. – Там офицер орет на Бруно. Велит вас разыскать. Бруно сказал, что у вас болит живот.
Назимов отчетливо представил смертельную опасность, угрожающую как ему, так и Бруно. Мгновенно возникло единственно правильное решение: взять всю вину на себя, отвратить опасность от Бруно. Если уж погибать, так одному, не губя общего дела.
Быстро сбросив куртку, он вывернул ее наизнанку и опять надел, чтобы не видны были метки флюгпункта. К подкладке куртки он еще давно на всякий случай пришил красный треугольник, который носили все политические заключенные. Чтобы прикрыть метки флюгпункта на брюках, он спустил пониже рабочий фартук и после этого медленными шагами направился в мастерскую. Сняв головной убор, как ни в чем не бывало, прошел мимо эсэсовца, сел на свое место.
Гитлеровец пристально посмотрел ему вслед. Должно быть подозревая что-то неладное, подошел ближе. Его бесцветные, водянистые, как у рыбы, глаза злобно и холодно поблескивали. И все же никаких видимых улик он не обнаружил у Назимова. Эсэсовец погрозил стеком Бруно:
– Смотри у меня, старик!
В сопровождении Бруно он все же обошел всю мастерскую, осмотрел каждый угол, платком прикрывая нос от едкой пыли.
Бруно проводил его до дверей. Убедившись, что опасность миновала, он отозвал Назимова в угол.
– Молодец, Борис! – прошептал он. – Когда я увидел тебя в дверях, у меня глаза на лоб полезли. А когда ты подошел поближе, я прямо-таки сам себе не поверил… Короче, здорово ты вышел из положения. Спас меня и себя.
– Я очень боялся, что он увидит метки на штанах, – признался Назимов. – Думал, заставит поднять фартук.
– Да, да, – вздыхал Бруно. – Вторая такая встреча может кончиться для нас печально. Так больше нельзя. Нужно подумать об улучшении наблюдения и вообще…
Назимову показалось, что Бруно сердится на Мишутку.
– Парнишка, конечно, прозевал, – признался Баки. – Да ведь что взять с него. Он все же сумел предупредить меня.
– Понимаю, – согласился Бруно. – Нужно быть идиотом, чтобы сверх меры винить ребенка. Я все же думаю…
– Что кто-нибудь донес на нас? – закончил Назимов.
– Нет. В случае доноса офицер не стал бы церемониться с нами. Он действовал бы гораздо энергичнее. Тут что-то другое. У гестаповцев вообще возрастает подозрительность и нервозность. Это надо учесть.
Когда Бруно вышел в коридор, Мишутка уже опять сидел на подоконнике, поджав ноги калачиком, и не сводил глаз с улицы. При виде Бруно он виновато опустил голову.
Бруно погладил его по голове:
– Ты смелый парень, Мишутка. Спасибо, выручил нас.
– Они чего-то мечутся по лагерю, – мальчик кивнул головой на окно. Действительно, на узких улочках лагеря суетились блокфюреры.
– Что же им еще делать, как не метаться, – как можно спокойнее проговорил Бруно, думая о другом.
Обычно такая нервозность лагерных палачей предвещала приезд высокого начальства или же очередную кровавую акцию против заключенных. Зная об этом, Бруно не счел нужным тревожить мальчика.
– Пусть себе мечутся. Но ты, сынок, не спускай с них глаз. Если повернут в нашу сторону, сразу дай знать!
