Текст книги "Вечный человек"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
– Не знаете, штубендинст Йозеф у себя? – спросил немец у Задонова.
– Должно быть, в штубе. – Николай показал в дальний конец барака, где находился небольшой закуток, отгороженный шкафом от общего помещения.
Долговязый немец скрылся за шкафом, несколько минут пробыл там и вышел. Вскоре показался и штубендинст Йозеф. Он отдал какие-то краткие указания по лагерникам, убиравшим блок. Затем торопливо правился к дверям. Вид у него расстроенный, на щеках проступили красные пятна, губы вздрагивали.
– Что-нибудь случилось, Йозеф? – тихо спросил его Николай.
Штубендинст приостановился, обхватил голову руками.
– Ах, и не спрашивайте!.. – зашептал он. – Вчера из Польши привезли русских военнопленных… Больше ста человек. Ночью их всех…
– Изверги! – глухо проговорил Задонов. – Фамилии ни одной не знаете?
– Нет. Известно только, что все были офицерами и хотели поднять восстание в концлагере, в Польше. Извините. Мне надо идти.
Йозеф и Задонов говорили сдержанно, но достаточно откровенно.
«Значит, между ними установилась связь, – соображал Назимов, не принимавший участия в их разговоре. – А откуда штубендинст узнал о расстреле русских офицеров? – продолжал он размышлять. – Ему мог передать тот долговязый немец. Выходит, не так все просто… Надо поближе сойтись с этим Йозефом».
Своими мыслями он пока не поделился даже с Николаем. Таков уж лагерный закон: до поры до времени думай только про себя.
Узников карантинного блока на работу все еще не выводили. Они занимались лишь уборкой вокруг и внутри своего блока. Гитлеровцы, страшась заразных болезней, к карантинным почти не заглядывали. У заключенных хватало времени для новых знакомств, для разговоров.
Как-то вечером Назимов зашел к Йозефу в его штубу. Для начала спросил, сколько всего узников в Бухенвальде.
– Кто их знает, – охотно ответил штубендинст. – Говорят, в иной день доходит до восьмидесяти тысяч. Да ведь к вечеру же этого дня картина может измениться.
Назимов уже знал, что наряду с прибытием в Бухенвальд новых партий заключенных из лагеря почти ежедневно отправляются этапные команды.
– А сколько здесь жилых бараков? – продолжал расспрашивать Баки.
– Около шестидесяти. Это не меняется, сколько бы заключенных ни находилось здесь, – язвительно усмехнулся Йозеф.
– Получается, что в каждом бараке в среднем содержится не менее тысячи человек?
– Бараки не одинаковы. Есть двухэтажные и одноэтажные. В рабочих бараках людей содержится поменьше. Больше всего заключенных – в нашем карантинном помещении. Порой здесь набирается до трех тысяч человек.
– Сколько же народу согнали! – покачал головой Назимов. – И ведь разные люди, а? – задал Баки главный вопрос, ради которого и начал разговор. Ему очень важно было установить: избегает Йозеф наводящих вопросов или идет навстречу.
– А как же иначе? – согласился Йозеф. – Конечно, разные. У каждого – свой характер. Но, как правило, наиболее приметные отсеиваются, – неопределенно добавил он.
Тогда Назимов пошел дальше:
– Скажите, Йозеф, у вас есть здесь друзья?
Вопрос был задан в упор. Брови у Йозефа подпрыгнули. Кажется, он хорошо понял, о каких друзьях спрашивает этот русский флюгпункт.
– Настоящий человек не может обходиться без друзей, Борис, – ответил штубендинст тихо, но твердо.
– А меня не познакомите с вашими друзьями? – еще смелее спросил Назимов.
Йозеф мельком глянул на него, покачал головой:
– Вы слишком торопитесь, Борис.
– Это потому, что я верю вам, – отрывисто прошептал Назимов.
– Доверие хорошо, а осторожность лучше, – вполголоса сказал Йозеф. – Ну, будьте здоровы.
В проходе Назимова остановил Серафим Поцелуйкин. Пригнулся, точно желая пронзить его своим острым носом, спросил:
– Ты что, хочешь сдружиться со штубендинстом!
Метишь на теплое местечко? Вижу, хитер ты, парень. Назимов смерил Поцелуйкина гневным взглядом.
Потом поднес кулак к его бледному, худощавому лицу, угрожающе процедил:
– Не суйся куда не надо – не ровен час, нос прищемишь.
«Вы, кажется, подполковник?»
Срок карантина близился к концу, Йозеф все еще не вступал в настоящий разговор. Назимов нервничал. Однажды он прямо высказал Йозефу свое недовольство. Тот опять напомнил, что излишняя смелость неуместна, после чего, как показалось Назимову, начал сторониться его. И вдруг однажды вечером Йозеф недвусмысленно намекнул Назимову, что в лагере существует подпольная организация и что в ней главную роль играют якобы военнопленные. У Назимова так и засверкали глаза. Он сразу же засыпал штубендинста нетерпеливыми вопросами, Йозеф явно испугался этого напора, умолк, замкнулся:.
Но теперь Баки внутренне ликовал. «Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь», – хотел он сказать старику. Но побоялся, как бы не отпугнуть его окончательно. Надо потерпеть с расспросами. А вообще-то Баки воспрянул духом. Как тут не радоваться! Он уже чувствовал, что в воздухе пахнет борьбой. Здесь нет политотдела, никто не станет тебе разжевывать и готовенькое класть в рот. Надо самому обо всем догадываться, быть настороже. «Смотри, не будь ротозеем!»– опять как бы случайно обронил Йозеф. «Да, да, ротозеем нельзя быть! Но и страусу не следует уподобляться, не время совать голову под крыло», – взволнованно размышлял Назимов.
Он сейчас же пошел разыскивать своего друга Задонова. Разве можно что-либо скрывать от Николая, которому Баки верил не меньше, чем самому себе.
Поделившись новостями, заключил: – Значит, Николай, надо нам ближе сойтись со своими русскими ребятами. Ключ, должно быть, в их руках. Мне кажется, что Йозеф не наврал.
«Своими ребятами» Назимов назвал тех русских заключенных, содержавшихся в Большом лагере, которые иногда по вечерам наведывались в барак карантинников. Большинство заходили всего по одному разу, как бы случайно, и потом не показывались. Но чернявый подвижной лагерник, смахивающий на цыгана, по имени Владимир являлся чаще других. Он любил беседовать наедине, с глазу на глаз. Задавал новичкам одни и те же вопросы, которые уже в зубах навязли: на каких фронтах бывал, где и при каких обстоятельствах попал в плен, тяжело или легко был ранен, откуда родом, есть ли семья на родине, в каких лагерях побывал после пленения, с кем водил знакомство?..
Как-то Владимир начал приставать с этими расспросами и к Задонову. Тот только рукой махнул:
– Ты, браток, того, не веди попусту время, не вороши старого – как говорится, не трогай оборванных струн. Потревожишь старое – поднимется пыль, в глаза полезет… Если хочешь знать, до войны я больше всего любил ходить в оперу. Даже на этой почве конфликты с женой бывали. Если любишь музыку, песни, давай потолкуем. Могу рассказать тебе, как я слушал «Кармен», «Риголетто», «Русалку», «Садко»… Все арии наизусть знаю…
Назимов сидел в стороне и, как было условлено с Задоновым, во все глаза смотрел за ними.
Владимир, как только услышал о музыке, сразу изменился в лице: глаза стали грустными, на широкий открытый лоб набежали морщины. Он словно постарел на десять лет. Пока Назимов гадал о причинах столь резкой перемены, Владимир едва слышно промолвил:
– Моя мать была оперной певицей. Задонов так и засиял. Конечно, он сейчас же захотел узнать фамилию актрисы: может быть, доводилось слушать ее.
Владимир, чуть помедлив, назвал фамилию, но, должно быть, соврал – Задонов о такой артистке не слыхал.
– А сам ты поешь? – допытывался Николай. – Помнишь, из «Князя Игоря»…
О дайте, дайте мне свободу!
Я свой позор сумею искупить…
Задонов явно трунил над парнем, прощупывал. Владимир понял это. Резко поднялся с места и ушел, не попрощавшись. А на следующий день гитлеровцы по радио вызвали нескольких узников из семнадцатого блока к «третьему окну» у ворот. Никто из вызванных больше не возвращался в барак.
В числе жертв были и те лагерники, с которыми накануне разговаривал Владимир.
– Вот ведь какие арии бывают! – проговорил Николай и в сердцах ударил кулаком об острое колено.
– Надо придушить этого щенка! – горячо вырвалось у Назимова.
На следующий день, когда Владимир опять появился в бараке карантинников, Баки едва не осуществил свое безрассудное намерение.
– Знаете, ребята! – возбужденно разглагольствовал гость в кругу собравшихся русских заключенных. – В лагере объявлен набор добровольцев в РОА. Жратвы, говорят, дают, сколько утроба выдержит…
Назимов побагровел. Он уже знал, что РОА – это банда изменников-власовцев. Ему мгновенно вспомнилась тюрьма в Галле, наглые домогательства Реммера.
– Собака! – сдавленно выкрикнул и с размаху ударил парня по физиономии.
Всполошились и другие заключенные. Замелькала кулаки, раздались возгласы:
– Изменников вербуешь?!
– За сколько продался, пес?!
– Придушить змею!
– За яблочко, за яблочко! – подзуживал Поцелуйкин, суетясь между людьми; двумя пальцами он показывал на своем горле, как надо душить. – Жми крепче! Пикнуть не успеет!
Достаточно было чьего-либо решительного движения, чтобы начался самосуд. В это критическое мгновение Задонов одним прыжком подскочил к Назимову, уже поднимавшему руку для нового удара.
– Не дури! – крикнул Николай, схватив Назимова за руку. Потом он повернулся к толпе: – Расправиться успеем, ребята. Но мы не дикари. Нужно будет, проведем суд! Да, да, пусть наши советские законы и здесь действуют, и пусть никто об этом не забывает! Ни один предатель не останется у нас безнаказанным! – еще убежденнее крикнул он, видя, как сильно действуют его слова на заключенных. – А ты! – он вдруг схватил Поцелуйкина за шиворот, – Ты где, гад, приобрел такие навыки? – он показал на горло Поцелуйкина. – В фашистской полиции, что ли, «яблочками» торговал?!
Владимир мог незаметно исчезнуть, когда буря гнева неожиданно обрушилась на другого. Но парень и не думал бежать. Выждав, пока стихнет гул, он потер вспухшую щеку, без всякой злобы сказал Назимову:
– Бить-то надо умеючи! И сейчас же ушел.
Говорят, что некоторые вчерашние вспышки наутро могут показаться не только ненужными, но и постыдными. Однако на следующий день Назимов не раскаивался о своей выходке. Он выругал Задонова за то, что тот помешал ему еще раз ударить Владимира. Заодно он наговорил резких слов и Йозефу, защищавшему Николая.
Вечером штубендинст предложил Баки кусочек хлеба с маргарином.
– Спасибо, – буркнул Назимов, не поднимая головы. Все же хлеб взял.
– Почему такой мрачный? – спросил Йозеф.
– Не вижу причин для веселья.
– А киснуть есть причины?
– Это еще вопрос, кто киснет, – по-прежнему сумрачно проговорил Назимов. – Сижу вот, чиню робу, чтобы к господу богу явиться в полном параде.
– К богу на свидание еще рановато, всегда успеете. Нужно земные дела прежде уладить… Ешь, ешь, – подтолкнул его Йозеф. – Чего не притрагиваешься к хлебу? Поправляться надо.
– Боюсь, в горле застрянет.
– Ну и пусть застрянет, потом проглотишь. Это лучше, чем манна небесная, которой все равно не дождешься. Хлеб не простой, праздничный.
Йозеф даже улыбнулся: ведь сегодня русские с утра поздравляют друг друга с праздником, у них – годовщина Октября.
– Подыми голову, драчун этакий. Я принес тебе хорошие вести… – Понизив голос, Йозеф сообщил: – Говорят, ваши вчера Киев освободили…
Стараясь скрыть радость, Назимов сухо спросил:
– Это правда?
– За полную точность не могу ручаться. Сам от людей слышал, – хитро подмигнул старик.
Было видно, что он хотел сказать что-то еще, но не решался.
Назимов настороженно ждал. В то же время он не мог отвести глаз от хлеба с маргарином, это было настоящей пыткой. Не выдержав, принялся жевать. Йозеф не обращал на него внимания, стоял молча, глядя куда-то в сторону.
Назимов между тем лихорадочно соображал: «Праздничный» гостинец… Весть об освобождении Киева… Как связать все это? Зачем Йозеф говорит все это? Чего добивается?..»
Выждав, пока Назимов расправится с хлебом, староста огляделся и, убедившись, что поблизости никого нет, спросил тихо:
– Вы, кажется, подполковник?
Баки вздрогнул. Он никому не говорил здесь о своем воинском звании. Кем он был в армии, знали только два человека: писарь канцелярии да Задонов. Но Николай не мог никому проговориться. Значит, оставался только писарь. Выходит, Йозеф близок к нему. Стало быть… Так вот каков его праздничный гостинец! А вслух Баки сказал холодно:
– Нет, вы ошибаетесь, господин штубендинст. Я рядовой солдат Советской Армии. К тому же мое воинское звание не имеет никакого значения здесь.
Йозеф невозмутимо выслушал его, так же спокойно ответил:
– Ошибаетесь вы, а не я. Ваше звание имеет значение.
– Уж не хотите ли вы сказать, что оно имело бы значение для моей службы в РОА? – язвительно спросил Баки. – Это предложение я уже имел честь выслушивать в гестапо! – презрительно добавил он. – А вчера и здесь – один из этих мерзавцев…
«Все равно пропадать, – думал Назимов, говоря эти решительные слова. – Надо идти напролом».
Йозеф осуждающе покачал головой.
– Так нельзя… Нельзя горячиться, – повторил он совсем тихо. – Вот сегодня ночью двое покончили с собой, бросились на проволоку. Я знал их. Хорошие ребята. Но у них не выдержали нервы. Они предпочли смерть, выразили, так сказать, протест. Нет, это не тот путь. Это – не путь борьбы. Борьба должна быть сильнее смерти! Она продолжается и здесь, за колючей проволокой.
– Да, да, сильнее смерти! – желчно усмехнулся Назимов. – Трупы не успевают сжигать в крематории.
Он повернулся спиной к собеседнику, давая понять, что им больше не о чем разговаривать.
Йозеф выдержал и это. Тем же ровным, тихим голосом он продолжал:
– Значит, вы не верите мне? А сами… В таком случае нам действительно нет смысла продолжать разговор. – Теперь он тяжело поднялся с места. Еще раз испытующе посмотрел на Назимова. Хотел было махнуть рукой, но удержался. Еще минуту постоял, затем, словно приняв решение, твердо сказал: – Тогда я приведу к вам Черкасова…
Йозеф быстро удалился. Назимов даже не успел спросить, о каком Черкасове он упомянул.
Спустя минуту Назимов бросился разыскивать Николая. Сегодня теплый день, мало кто остался в бараке. Задонов тоже был на улице.
– Если меня завтра вызовут к «третьему окну», знай: старик провокатор! – залпом проговорил Назимов.
Николай непонимающе взглянул на него. Пришлось почти слово в слово пересказать разговор с Йозефом.
– А кто этот Черкасов? – спросил Николай, Ему тоже передавалось волнение друга.
– Не знаю.
– Может быть, ты во время болезни позабыл этого человека.
– Не помню.
Утром, едва заключенные принялись за скудный свой завтрак, в столовой заговорило радио. Люди замерли, забыв про еду. Все знали: сейчас кого-то будут вызывать к «третьему окну». Назимов вцепился в локоть Николая. От мисок поднимался пар. В иное время изголодавшимся людям казалось, что не может быть ничего вкуснее этой баланды из репы, сейчас им было не до нее.
Диктор гортанным голосом дважды огласил одно и то же:
– Ахтунг! Ахтунг! Заключенные номер… немедленно должны явиться ан шильд драй. Немедленно! Блоковым обеспечить явку!
Оба раза Назимов, сам того не замечая, повторял вслед за диктором для кого-то роковые цифры:
– Двадцать три тысячи пять…
Радио замолкло, Баки обессиленно вытер со лба холодный пот, схватил за локоть Николая:
– Миновало!..
«Когда будет нужно, вас найдут»
Всю ночь Назимов не сомкнул глаз. Вернее, он боялся сомкнуть их, не давал себе спать. Беспорядочные, отрывистые мысли теснились в голове, вконец измотали его. Каждый шорох, каждый стон больного отдавался в душе Баки.
Сумеречный свет луны освещал то один, то другой конец барака. По стенам играли тени от бегущих облаков. Иногда Баки вскакивал, ходил по бараку. На полу и нарах беспорядочно валялись люди – казалось, это были трупы на поле боя.
Днем, в более или менее спокойном состоянии, Назимов редко вспоминал о Реммере, был убежден, что гестаповец тоже давно вычеркнул его не только из памяти, но и из числа живых. Когда в пасть кровавого дракона бросают десятки и сотни тысяч людей, разве могут палачи думать об одном человеке – пылинке. Но стоило Назимову заснуть или просто забыться в дремоте, как начинался кошмар. Реммер появлялся перед ним семиглавым чудовищем из детских татарских сказок и принимался терзать его. Каждая голова чудовища рычала на свой лад, истязала по-своему. Этой ночью Назимов, чуть забывшись, опять увидел дракона. Одна из голов его была головой Йозеф а. «А-а, ты заодно с Реммером… Думал, я не разгадаю… Нет, я узнал тебя!» – тяжко бредил! Назимов.
Только к утру развеялись ночные кошмары. И Назимов задремал. Но это не был освежающий сон. Возбужденный мозг продолжал работать, «…Йозеф обещал привести Черкасова. Кто он? Где он?.. На удочку хотел подцепить. Ну нет, погоди…»
Утром Назимов избегал Йозефа. При случайных встречах с штубендинстом раскосые глаза Баки смотрели недобро. Но старый чех, казалось, не замечал этого взгляда, в котором нетрудно было прочесть вызов: «Думаешь, я испугался тебя? Не на такого напал. Могу самому тебе шею свернуть».
После вечерней поверки Йозеф, проходя мимо Назимова в свой угол, шепнул: – Зайди сейчас в умывальню. Назимова снова охватили сомнения. Идти или не идти? Вдруг провокация? Что будет, если пойти?..
На эти вопросы не то что за минуту – и за сутки невозможно было ответить, ибо Назимов не знал главного: чего хочет Йозеф. Все же смелость взяла верх. Баки многозначительно подмигнул Николаю и решительными шагами направился к умывальной комнате. Под своими лохмотьями он спрятал кусок железа. Втайне от людей он три дня точил железку о камень. Если Йозеф выдаст себя как провокатор, ему не выйти из умывалки.
Вслед за Баки, беспечно посвистывая, пошел и Николай Задонов.
Когда Назимов вошел в умывальню, чеха там не было. В дальнем углу, около окна, стоя спиной к двери, какой-то заключенный мыл над раковиной руки. Он даже не оглянулся на скрип двери.
Назимов направился прямо к нему, отвернул соседний кран.
Незнакомец чуть поднял голову, сдержанно спросил:
– Борис, не узнаёшь меня?
– Нет, не узнаю, – так же глухо буркнул Назимов.
– Приглядись получше… Может, вспомнишь рудник Вецляр…
И Назимов вспомнил, узнал. Перед ним был действительно Черкасов. Тот самый Черкасов, с которым в Вецлярском руднике они вместе толкали вагонетки. Ну как мог Баки запамятовать эту фамилию, когда впервые услышал ее от Йозефа? Постоянные тревоги, голодание, болезнь сказывались: память ослабла, иногда позабывалось и самое простое, и самое дорогое.
– Вениамин!.. Неужели ты?.. Как ты попал сюда? – не сдерживая радости, повторял Назимов. – Ты изменился… – Надо бы сказать: «Ты похудел, постарел, дружище! Тебя совсем не узнать». Но все равно это были бы неточные слова. Черкасов был так изможден, что походил на живой скелет.
– О подробностях – в другой раз, Борис, – шептал Черкасов. – Ты верь старику. Он наш человек, коммунист.
Вениамин шагнул к двери. Назимов хотел было остановить его, но Черкасов не стал задерживаться.
– Пока не время, друг, для подробных разговоров. До скорого свидания! Запомни: в нашем деле праздного любопытства не должно быть. Знай и молчи! Прости, что я напоминаю тебе азбучные истины. В дверях он едва не столкнулся с Николаем Задоновым. Они оба подались в стороны, молча оглядели друг друга с головы до ног и разошлись.
– Ну, выяснил что-нибудь? – спрашивал Николай.
– Да, конечно, – задумчиво подтвердил Назимов. – Йозеф-то ведь коммунист, так я понял. Еще вчера я чуть не натворил глупостей. Ох, дурак, дурак! Вспыхиваю как порох…
Назимову хотелось немедленно повидать Йозефа, объясниться с ним начистоту, попросить извинения. Но теперь Баки уже сдерживал себя. Урок пошел на пользу. Тайна, которую доверил Черкасов, славно обновила, преобразила Назимова. «Да, да, излишнее любопытство не должно иметь места. Знать и молчать!» – говорил он себе.
И Баки терпеливо ждал, когда штубендинст первый заговорит с ним. Разговор произошел через два дня, в уборной.
– Дело вот в чем, – сразу, без всяких предисловий начал Йозеф, даже не спросив о встрече с Черкасовым. – Мы не должны ждать, пока нацисты перебьют всех нас. Как только Советская Армия вступит на немецкую землю, гитлеровцы уничтожат нас, даже глазом не моргнут. Это несомненно… Что же делать? Надо предупредить расправу, не допустить ее. Для этой благородной цели и потребуются ваши военные знания. Ясно? – закончил он.
– Не совсем, – ответил Назимов, тоже стараясь быть кратким. – Здесь, за колючей проволокой, каким образом могут пригодиться мои знания и опыт?
– Это другой вопрос. Но сначала скажите принципиально: согласны ли вы помочь нам?
– Кто это «вы»? – невольно переспросил Назимов и тут же спохватился – нарушил свой зарок не любопытствовать.
Йозеф посмотрел ему прямо в глаза. В этом взгляде был упрек.
– Я не знаю никаких подробностей, – отчеканивая каждое слово, проговорил он. – Больше того, не сказал бы, если бы даже и знал. А вы, оказывается, даете волю языку. Это не к лицу военному.
Назимов покраснел. Он понял, что ведет себя перед старым человеком, судя по всему – рабочим, как мальчишка, и, наверное, уронил себя в его глазах. Этак недолго и совсем потерять доверие. Назимов чувствовал, что покрывается холодным потом.
– Вас никто не неволит. Если не пожелаете, дело ваше. Настоящие борцы всегда найдутся, – еще больнее уязвил его Йозеф.
Догадки одна за другой проносились в голове Назимова. «Должно быть, намечается массовый побег заключенных. А может, и вооруженное восстание. Нужен смелый, опытный командир. Что же? Пусть будет так!» Баки резко вскинул голову, вытянулся по-военному:
– Я жду приказаний.
Йозеф с удовлетворением молча кивнул головой.
– Когда понадобится, вас найдут и передадут приказ. Больше ничего не могу сообщить. Да и вообще я ничего не говорил вам.
Назимов вернулся в барак с непроницаемым, равнодушным лицом. Но на душе у него была весна. Все бурлило, все кипело. С этой минуты он снова чувствовал себя солдатом. А в строю ничто не страшило его.
Задонов все порывался вызвать друга на откровенность. Но Назимов дал ему понять, что говорить о чем-либо определенном еще рано, и успокаивал его одним многозначительным словом:
– Потерпи!
В его тоне слышались повелительные нотки. Приказы не обсуждаются. Задонов понял это и взял себя в руки.
Вечером в барак вдруг заявился Владимир. Он объяснил свое долгое отсутствие болезнью. Но это никого не интересовало. Карантинники отворачивались от него, как от прокаженного.
Он, словно не замечая отчужденности узников, тихо перебирал струны гитары, которую принес с собой, потом запел протяжную сибирскую песню. Голос у него был негромкий» приятный. Как ни стосковались заключенные по задушевной русской песне, но слушать не захотели. Кто-то даже крикнул:
– Заткни глотку, артист! Не то…
Владимир покосился на него, заставил себя улыбнуться. Но положение его было отчаянным. Если бы не появился штубендинст, его, наверное, отдубасил бы.
Когда Владимир ушел, Йозеф как бы по делу позвал Назимова в свой закуток.
– Этот черномазый парень, – предупредил чех, – свой, человек. Он совершенно не причастен к печальным событиям, которые произошли несколько дней назад. Все было лишь случайным совпадением.
Теперь Назимов уже привык ко всяким неожиданностям. Он не стал расспрашивать, почему же Владимир держался так странно, чуть ли не выдавал себя за вербовщика РОА. Он кивком головы дал знать, что все понял.
В бараке было необычно тихо. В дальнем конце столпились французы. Они обступили умирающего товарища. Бедняга с трудом хватал ртом воздух, еле слышно шептал:
– Вот теперь мне хорошо… Эльза, где ты? Подожди немного… Я сейчас приду…
Умирающий уже не открывал глаз, подбородок его заострился, торчал кверху.
Точно стараясь удержать рвущуюся из тела жизнь, бедняга несколько раз судорожно вздохнул и затих.
– Отмучился, – проговорил один из узников и снял с головы берет.
Кто-то начал читать молитву.
Назимов отошел к окну. Багровые отсветы из трубы крематория освещали его лицо, изборожденное резкими морщинами. Оно было горестным. А что творилось на душе у него? Назимов и сам не смог бы высказать это. Но если бы в эту минуту ему приказали: «Поднимай узников на штурм!», он, не колеблясь, отдал бы команду и первым пошел бы на колючую проволоку, чтобы рвать ее пусть даже голыми руками.
