Текст книги "Вечный человек"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
Операция «Золотые часы»
Назимов не ошибся: голоса, звучавшие в темноте, действительно принадлежали власовцам. Охранники-эсэсовцы спешно отправлялись на Восточный фронт, затыкать многочисленные бреши. Подонки-власовцы заступили в Бухенвальде на их место. Но и эта новая стража, уже задумывалась над своим незавидным будущим. А пока что предатели зверствовали не меньше самих эсэсовцев.
Вечером Назимов беседовал с заключенными, работающими во внешних командах. Делились новостями. Один из узников – пожилой человек с впалой грудью, то и дело трогая рукой голову, перевязанную тряпкой, сквозь которую сочилась кровь, скорбно рассказывал:
– …Ни с того ни с сего как двинет меня прикладом по темени, сволочь такая, чуть голова не развалилась. Собака и та, коли сдернешь передней шапку, да вытянешься по стойке «смирно», не станет тебя рвать, а эти… Ох, вражины!
Заключенных, работавших во внешних командах, гитлеровцы охраняли с собаками. Стоило узнику хотя бы на несколько шагов отдалиться от группы своих товарищей, овчарка набрасывалась на него. Но если лагерник снимал шапку и замирал на месте, собака не трогала его. Это был особо утонченный способ унижения заключенных, придуманный эсэсовцами.
– Это еще ничего, Сергей Петрович, тебя только по голове долбанули, – подал голос другой узник. – А в нашей команде, в карьере, троих ни за что пристрелили. Мы было зашумели, они как сыпанут из автоматов! Еще двоих убили.
– Иуды!
– Выслуживаются перед хозяевами, выродки!
– Ладно, дождутся и они расправы!
– Они чуют это, – вступил в разговор еще один заключенный. – Мы песок возим на тележках. Эсэсовцы и те не проверяли, что там под песком. А эти гады подходят и штыком тычут в песок. Что ты на это скажешь, – не паразиты ли?..
Назимов знал, что подпольщики в тачках с песком иногда провозят в лагерь оружие. «Надо сказать Кимову, чтобы немедленно прекратили это», – подумал он.
Сейчас во всех бараках, с каждым днем все чаще и громче, лагерники многих национальностей на различных языках и на всякие лады проклинали «черных» – так прозвали власовцев, обмундированных в черные шинели. Надо было использовать эту ненависть в интересах организации.
Назимова в то же время занимала и еще одна мысль – все о том же Рыкалове. «Может быть, он вел себя тихо-смирно, пока не прибыли власовцы, а теперь – развернется?»
Он уже собирался поделиться с Кимовым и Сигмановым своими подозрениями, но Кимов при первой же встрече сам огорошил его страшной новостью. Командира резервной бригады Малого лагеря Владимира Семенова утром вызвали к «третьему окну».
Назимов, как и все в лагере, хорошо знал, что предвещает такой вызов. Лицо его покрылось бледностью. Еще удар! Что это? Простая случайность или дело рук предателя? Может, скоро и его, командира «Деревянной» бригады Назимова, тоже вызовут к страшному «третьему окну»? Назимова бросало то в жар, та в холод. За последнее время он еще ни разу так близко не ощущал дыхания смерти. Ведь Баки твердой поверил, что останется живым, что он, «Вечный человек», пройдя сквозь все страдания и муки, вернется на родину, к любимой Кадрии, к детям. И вдруг…
Кимов тоже встревожен: лицо хмурое; брови сошлись на переносице.
– Где сейчас Семенов? – спросил Назимов.
– В ревире, – ответил Кимов. – Пытаемся подменить его номер. Блоковый уже приготовился доложить врачу о «смерти» Семенова. Но…
– Что еще?
– Как на беду, старого врача из ревира сменили. Там сейчас другой.
По установленному в Бухенвальде порядку, эсэсовский врач должен был удостоверять не толика» смерть, но даже и заболевание узника! Без его подписи покойник не признавался за покойника, а больной за больного. Прежнего врача подпольная организация сумела подкупить. Он все бумаги подписывал без проверки. А если этот его преемник начнет проверять, копаться?..
– Что ни день, то новый, удар! – тяжело вздохнул Кимов. – Любовь к родине, Борис, оказываешь не простые слова, хотя и самые искренние. В школе, в комсомоле я вместе с другими ребятами клялся и в любви к родине, и в верности своему народу. Но мало думал о том, к чему обязывают и эти клятвы, и сама любовь. Что же, пришло время познать не только всю глубину сознательной любви к отчизне, но и подтвердить ее на деле. Если понадобятся жертвы, я готов…
Назимов хорошо понимал, что сейчас Николай вслух делится своими самыми сокровенными и поистине святыми, тысячи раз передуманными, молчаливыми ночными думами. Думами честного советского человека, попавшего во вражескую неволю. Суровая, полная смертельных опасностей лагерная обстановка время от времени вызывала у подпольщиков потребность в откровенных признаниях. В такие минуты лучше не перебивать человека. Иногда он даже не осознаёт, что говорит вслух. Но выговорившись, как бы набирается новых сил.
Когда Кимов замолчал, Назимов поинтересовался: – Что за птица – этот новый врач?
– Пока не поймаешь да в руках не подержишь, откуда знать, что он за птица. Ну хватит! – Кимов резко вскинул голову. – Жалобами беде не поможешь. По-моему, надо вот о чем условиться: пока не выяснится, что послужило причиной вызова Семенова к «третьему окну», не следует связывать этот факт с делом Рыкалова. Согласен?
– Хорошо. Но нельзя ли мне повидаться с Семеновым? – спросил Назимов. – Мы с ним крепко сдружились. Может, он хочет что-либо передать… Ну, семье…
– Пока это свидание невозможно. Когда представится удобный случай, сообщу.
Этот тяжелый разговор происходил вечером. Попрощавшись, Кимов вышел на улицу, огляделся, насколько позволяла темнота. Дул холодный ветер, посвистывая на разные лады в колючей проволоке, причудливо раскачивая в темноте ветви деревьев.
«Опять осень», – невесело думал Кимов, вглядываясь в небо, – ни одна звездочка не сверкала в бездонной черноте.
Кимов ощупал карман и направился к бараку, где жил Симагин. Они встретились в условленном укромном углу.
– Достал? – сразу же спросил руководитель «Военно-политического центра».
Вот, – так же коротко ответил Кимов, вынув из кармана массивные золотые часы.
Симагин повертел их в руках.
Кому принадлежали раньше эти часы? Кто их носил? Может быть, прежний обладатель часто смотрел на их стрелки, ожидая своей счастливой минуты? Может, этой минутой было свидание с любимой? А возможно, часы – всего лишь скучный мещанский подарок папенькину сынку ко дню рождения? Как знать.
Самые различные люди многих стран Европы, угоняемые от родных очагов на фашистскую чужбину, брали с собой драгоценные вещи: одни – на память, другие – в надежде обменять на хлеб, когда настанет черная минута, или – для подкупа охраны, чтобы при случае убежать из неволи. Драгоценности, как правило, зашивали в подкладку одежды. Одним удавалось воспользоваться ими; другие не успевали – смерть настигала неожиданно; третьи – сохраняли дорогие вещицы до самого лагеря, где узников переодевали в лагерную униформу и приказывали – обнаруженные ценности сдать «на хранение». Конечно, сдавали не все. Как ни изощрялись гитлеровцы в обыске лагерников, как ни жадны они были до всякого рода «сувениров», все же некоторым заключенным при содействии подпольщиков, работавших в банных, санитарных и других командах, порой удавалось перехитрить мародеров и сохранить при себе ценности. Нередко часы, портсигары и прочие вещицы добровольно сдавались в пользу подпольной организации.
Еще раз взглянув на часы, Симагин положил их в карман.
– Ну, я пошел к Старику.
Стариком работники центра называли политзаключенного, немецкого профессора-медика, работавшего в ревире.
Профессор встретил Симагина обычной своей дружелюбной улыбкой:
– Заходите, пожалуйста.
– Я… принес… – Симагин протянул ему часы. Профессор не глядя сунул их в карман, усмехнулся:
– Значит, операцию «Золотые часы» можно начинать. Дальше будет видно, как надо действовать.
Эти золотые часы профессору нужны были для возможного подкупа нового эсэсовского врача. Но как его подкупить? Не сунешь же дорогой подарок прямо ему в лапы. Да этому тупоголовому типу и на ум не придет, что у заключенных могут сохраниться ценности. Подпольщики, посоветовавшись между собой, решили для начала поступить следующим образом: незаметно подсунуть часы в портфель эсэсовцу от медицины, чтобы испытать его жадность. Этот эксперимент и должен был проделать профессор, работающий в ревире рядовым врачом. После этого оставалось выждать, как будет реагировать эсэсовец поднимет на следующий день шум или нет. Если, смолчит – значит, дело идет на лад.
Как условились, так и сделали. Золотые часы исчезли в портфеле врача-эсэсовца. И незаметный санитар Симагин, и известный профессор на следующий день буквально извелись, дожидаясь, когда эсэсовец явится на работу. Никогда раньше да и после тоже не дожидались они с таким нетерпением прихода этого омерзительного субъекта.
Наконец он заявился. Как всегда спесивый, заносчивый, с холодным, ничего не выражающим взглядом. Совершил торопливый обход ревира, с брезгливой миной глянул на больных, раскричался на санитаров. Однако о золотых часах – никому ни слова.
На следующий день приготовили еще одни часы, на этот раз не ручные, а карманные, в большом золотом корпусе. Когда эсэсовец закуривал сигарету, профессор почти на его глазах сунул вещицу в портфель. Халуга и бровью не повел.
Наутро ему на подносе дали для подписи справки об освобождении от работ десяти заключенных сроком на три дня. Он молча, не читая, подписал, бумажки.
– Поняли друг друга без слав, – сообщил вечером, профессор Симагину. – Думаю, теперь дела пойдут лучше. – Он улыбнулся и добавил: – Итак, будем считать: операция «Золотые часы» завершена.
Еще через день Назимову разрешили повидаться с Семеновым. Они обнялись. Это было и приветственное и прощальное объятие.
Завтра уезжаю с этапной командой, – прошептал Семенов. – Вот уже несколько дней изучаю биографию какого-то Кирилла Фомичева… Стараюсь забыть свое имя… Эх! – он глубоко вздохнул. – Не довелось мне вместе с вами пойти на штурм с оружием в руках. Пусть товарищи не думают плохо обо мне… Где бы я ни был, до последнего вздоха… Если не смогу вернуться домой, расскажешь моим…
У Семенова на глаза навернулись слезы. Назимов тоже был сильно взволнован.
– Счастливого пути, – пожелал он. – Вот увидишь, еще раз встретимся после войны. Не забудь мой адрес: Москва, Ольминский проезд…
На следующий день Семенова-Фомичева в лагере уже не было.
Как после выяснилось, вызов Семенова к «третьему окну» не был связан с тем, что гестаповцы пронюхали о его принадлежности к организации. Просто Семенов внушал им подозрение, и они, не утруждая себя подыскиванием причин, решили уничтожить его. Так было спокойнее гестаповцам.
Парад
Назимов не был излишне сентиментальным или особо впечатлительным; но порой тоска целыми часами сжимала ему сердце. «Душа плачет», – говорил он тогда о себе и не в силах был на чем-либо сосредоточиться, не мог работать. Он уходил куда-нибудь подальше от людских глаз и изливал свое настроение в грустной песне:
Рядом с тобой я испытывал счастье,
Горесть разлуки не вынести мне…
Он не мог похвастаться голосом, да и не огорчался этим, зная, что его никто не слушает. Он скорее мурлыкал, чем пел. Но песня напоминала ему далекое детство, синие горы Урала, зеленые берега красавицы Дёмы. В эти минуты ему чудилась Кадрия. В белом платье она шла вдоль берега, раздвигая кудрявые ветви ив… Казалось, Назимов полжизни (если ему суждено жить) готов был отдать, чтобы хоть одним глазом посмотреть на Кадрию.
Тоска не выносит одиночества. Если поделишься горем с кем-нибудь из близких друзей, на душе становится легче.
Назимов решил разыскать Сабира. Он уже давно не виделся с земляком. Этот простецкий, неунывающий парень всегда успокаивающе действовал на него. Дела в тот вечер сложились так, что к Задонову невозможно было попасть.
Сгущались сумерки. Заключенные уже вернулись в свои бараки и в ожидании вечерней поверки собирались группами, вели тихий разговор о тяжком лагерном житье-бытье. Другие, опустив головы, сидели в одиночестве, глухо кашляли или бездумно смотрели себе под ноги.
Назимов не раскаялся, что навестил земляка.
– Рассказал бы что-нибудь веселенькое, – попросил Назимов, усаживаясь рядом с Сабиром в укромном уголке. – Знаешь, вспоминается мне беззаботное прошлое, места себе не нахожу. Не умели мы ценить жизнь…
– Что было, то сплыло да быльем поросло, – ответил Сабир нехитрой поговоркой. – Не будем вспоминать минувшее, Баки абы. Надо думать о будущем, так мне кажется.
– О будущем… Праздник ведь подходит, Сабир, праздник Октября, – как-то бездумно проговорил Назимов и только тут понял причину своей грусти. До войны накануне праздника его всегда охватывало какое-то томительное чувство: было тут и нетерпение, и ожидание чего-то нового, еще невиданного. А в неволе?.. Э-э, да что тут говорить?
– Не надо, Баки абы, не стоит расстраиваться, иначе я тоже целую неделю буду сам не свой ходить… Вы лучше послушайте, какая новость. Помните норвежских студентов? Так вот, их опять сюда привезли.
– Тех самых – белокурых красивых ребят?
– Да, да! Теперь они похуже нас выглядят. Слиняли. Одни кости остались у бедняг.
– Где же они были? – вяло поинтересовался Назимов, все еще не войдя во вкус разговора.
– Я так и не понял толком. Говорят, на каком-то Атлантическом валу, что-то строили там, копали… У меня знакомый был среди них. Зажигалку я ему подарил тогда. Думаю, дай пойду проведаю. Едва узнал беднягу: согнуло, как старика. Он-то сразу меня признал. Глаза слезами наполнились. Вытащил зажигалку из кармана: «Вот, говорит, берегу». Знаете, Баки абы, как это тронуло меня. В кармане были две картофелины. Ну, отдал ему. Как он вскинется от радости. «Рюски солидаритет», – говорит. «Солидаритет»… я думаю, что-то вроде Интернационала будет. Правильно?
– Правильно. Куда их поместили? В прежний барак?
– Где там! В Малом лагере, в самом что ни на есть поганом флигеле.
Через несколько дней злоключения норвежских студентов стали известны всему лагерю и послужили «Интернациональному центру» хорошим материалом для пропаганды. Оказывается, в тот раз гитлеровцы переодели студентов в эсэсовскую форму и отправили надзирателями на строительство Атлантического вала. Но, несмотря ни на какие увещевания и угрозы, норвежские юноши отказались служить Гитлеру. Тогда их всех – триста пятьдесят человек – выстроили в ряд и стали угрожать расстрелом за неподчинение приказу. Никто из студентов не попросил пощады. После этого гитлеровцы во всеуслышание предложили: «Если вам дорога жизнь, выдайте своих главарей, которые подбивали вас не подчиняться. Мы расстреляем только их, а остальным предоставим свободу».
Прозвучала команда: «Главари, три шага вперед!»
Триста пятьдесят молодых норвежцев как один человек выступили вперед. Подавалась и другая команда; «Кто не причастен к заговору – два шага назад!» Результат был тот же.
Тогда разозленные гитлеровцы вернули студентов в Бухенвальд, обрекли их на голодную смерть.
Обе подпольные организации – «Интернациональный центр» и «Русский военно-политический центр» – начали думать о том, как спасти норвежцев от голодной смерти. По баракам пошли агитаторы. Они призывали узников помочь норвежцам, кто чем может.
На следующий же день скудный паек хлеба, выданный на четверых, узники делили на пять частей, одну часть оставляли для норвежских патриотов. В некоторых блоках норвежцев звали прямо к столу и угощали, чем могли.
Узники сорок второго блока тоже выделили часть своего пайка студентам. Отнести подарок поручили Назимову. От норвежцев он возвратился повеселевший, избавившись наконец от того угнетенного настроения, которое мучило его последние дни. В бараке его ожидал связной командующего повстанческой армией Ивана Ивановича Смердова.
– После поверки, – прошептал связной, – Иван Иванович зовет вас к себе, в тридцатый.
Назимов кивнул в знак того, что понял. Смердов обрадовал его еще больше.
– Седьмого ноября, – сообщил он, – состоится парад, смотр боевых сил подпольной армии. В параде будет участвовать и сводный отряд вашей «Деревянной» бригады!
Назимов несколько минут не мог отвести широко открытых глаз от Смердова. Его взгляд говорил; «Или я ослышался, или оба мы не в своем уме».
– Вы не ослышались, – подтвердил Смердов. – Ведь все теперь видят: враг напоследок беснуется. Мы не можем сидеть сложа руки. День схватки близится. Вот центр и решил произвести смотр своим боевым силам…
– Это замечательная идея! – согласился Назимов, с трудом придя в себя. – Но – конспирация?..
– По-прежнему, самая строжайшая. До самой последней минуты только старшие командиры должны знать о параде.
Смердов последовательно и подробно изложил план. Как будто ничего особенного в нем не было. Все достаточно просто, хотя и многозначительно.
В ночь на седьмое ноября Назимов от возбуждения не мог сомкнуть глаз. Перед самым рассветом ему удалось немного забыться, он увидел сон. Будто стоит около него Кадрия, а в руках у нее новенький, отутюженный китель. «Ты же пойдешь на парад», – говорит Кадрия мужу.
Резко вздрогнув, Баки проснулся. Было еще темно. Тяжелым сном спали узники. Наверху кто-то плакал во сне, проклинал свою судьбу.
Вскоре раздался свисток старосты – подъем! Назимов вскочил. На душе легко и радостно. От вчерашней тревоги не осталось и следа. Вот всегда так: сначала тревожишься за новое дело, сомневаешься в нем, а когда доходит до исполнения, откуда-то вдруг появляется железная твердость.
Утром Отто первый поздравил его с праздником. Он торжественно произнес: «Советская Армия победит!» Потом подошел и пожал руку Жак. Он сказал несколько по-другому: «Советская Армия всем нам несет победу!» А когда Назимов умылся и вышел на утреннюю поверку, его, незаметно от лагерного начальства, поздравляли и другие узники, среди них – Пьер де Мюрвиль. И все говорили о близкой победе Советской Армии, о своем освобождении. За обедом Баки увидел на столе перед собой две картофелины, несколько штук печенья, кусочек сахару и небольшой лист бумаги с надписью на разных языках: «С праздником, товарищ!»
И как бы желая доставить русским лагерникам еще больше радости, в окна барака заглянуло солнце. Все кругом преобразилось, барак словно раздвинулся, стало легче дышать.
Назимов с нетерпением ждал «парада». Он понимал, насколько смелое и серьезное дело затеяно. Сознание, что и он принимает участие в этом деле, наполняло душу Баки безграничной гордостью.
Вот и вечер. Гора Эттерсберг погрузилась во мрак. Но на душе у Назимова было светло. Слабые, опухшие ноги сегодня не чуяли под собой земли. Баки было очень трудно скрывать перед людьми свою радость. В том же приподнятом настроении он поочередно переговорил со своими комбатами, отдал приказ о выводе рот, назначенных к параду.
Кажется, больше других удивился Николай Задорнов. Он широко раскрыл глаза, выпятил губы:
– Что-то я не понимаю эту арию!.. Назимов обнял его за плечи:
– Эх, старина, я сам не сразу понял. То ли еще будет! – И уже строго: – Выполняйте приказ!
Томительная вечерняя поверка близилась к концу. Если бы кто-нибудь пристально посмотрел сегодня на русских, то заметил бы, что многие из них стоят вытянувшись, гордо подняв голову.
Лишь за несколько минут до выхода на площадь командиры участвующих в параде подразделений приказали своим бойцам:
– После поверки не расходиться. Будем возвращаться строем.
Особых разъяснений не требовалось. Каждый советский человек знал, какой сегодня день и почему нужно возвращаться строем.
И вот – на апельплаце осталось только несколько групп русских лагерников.
Чуть слышно, от одного к другому была передана команда:
– Смирно!
Бойцы в группах замерли. Потом – другие команды: «Направо!», «Шагом марш!» Стройная колонна через просторную площадь направилась к седьмому бараку.
В узком закоулке между седьмым и восьмым бараками стояла еще одна группа русских военнопленных.
Когда показалась колонна, здесь тоже прозвучала команда:
– Смирно!
Назимов шел в первой шеренге. Он еще издали увидел Симагина, Смердова, Толстого, Кимова, Бикланова и других членов «Русского военно-политического центра», принимавших парад.
– Строевым! – тихо скомандовал Баки.
Бойцы в шеренгах, твердо печатая шаг и высоко держа голову, прошли мимо руководителей подпольной организации. Решительные лица, смелые, мужественные взгляды. Каждому участнику «парада» так и хотелось закричать «ура!».
