Текст книги "Вечный человек"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
Спор
Заключенные Бухенвальда не имели права свободно передвигаться по лагерю. Назимов еще с вечера попросил старосту блока Отто, чтобы тот под каким-либо предлогом устроил ему возможность посетить пятьдесят восьмой барак. Отто обещал. Он выполнил обещание.
И вот Назимов идет в пятьдесят восьмой блок. Он бредет медленно, держась боком к ветру, спрятав руки в рукава, сгорбившись и втянув голову в плечи. Это – обычная, жалкая фигура лагерника, доведенного зверским режимом до изнеможения. Но если бы эсэсовцы знали, по какому делу идет этот человек, какие мысли вынашивает в голове, они не раздумывая повесили бы его на первом столбе и в назидание другим не снимали бы целую неделю с петли. Но, как говорится, у человека не написано на лбу, что он собирается делать. Официально Баки сейчас выполняет приказ лагерного начальства. И попробуй угадай тайные его мысли. На нем полосатая одежда, как и на тысячах других узников, он так же с трудом передвигает по мокрому снегу свои деревянные башмаки.
Назимов в эту минуту размышлял о товарищах, с которыми придется работать. Странное чувство возникло у него к Зубанову и Королеву. «Допустим, – рассуждал Баки, – я слишком горяч, люблю стремительность. Допустим также, что Зубанов и Королев более хладнокровны и осторожны. Но ведь они заранее знали, о чем пойдет речь на прошлом совещании, и должны были высказать что-то конкретное. Ведь так уславливались. Все ли тут благополучно?»
Рассеять свои сомнения он, конечно, не мог. Приходилось всецело полагаться на авторитет и осведомленность центра, работники которого рекомендовали ему этих парней. Теперь уже не время сомневаться в благонадежности новых знакомых. Надо встретиться с ними, если условились.
Королев стоял у входа в пятьдесят восьмой блок. Он мигнул Назимову – дескать, следуй за мной.
Они прошли в какой-то пустой чулан, откуда вела лестница в подвал, тускло освещенный коптилкой. Здесь уже дожидался Зубанов. Он показал на порожний ящик, опрокинутый вверх дном.
– Добро пожаловать, присаживайтесь. Толстый будет?
– Сегодня он не сможет прийти, – сказал Назимов, оглядывая подвал. Рядами выстроились кирпичные столбы, служившие опорой бараку. Над головой – мощные балки, поддерживающие пол. – Вы, оказывается, подпольщики в самом буквальном смысле слова, – нашел возможным пошутить Баки.
Времени у них было в обрез. Назимову до вечерней поверки надо вернуться в свой барак.
– Я слушаю, товарищи, – перешел он на деловой тон. При сумрачном свете коптилки лицо Баки, чуть опухшее, рябоватое, казалось строгим, даже сердитым.
Зубанов посмотрел на него своими ясными голубыми глазами, неожиданно сказал:
– Вы старший среди нас. Может быть, первый и скажете.
– В самом деле, товарищ подполковник, – сейчас же поддержал приятеля Королев. – Не добавите ли что-нибудь к своему плану? Ведь прошлый раз все было как-то не так…
– Как это «не так»? – насторожился Назимов. Ему явно не нравилось такое начало.
– Королев хочет сказать, что мы тогда излишне волновались, – объяснил Зубанов. – Психологический момент… Первая встреча, конспирация… Ну, да вы сами знаете… И мы не совсем поняли вас.
Заметив недоверчивый взгляд Назимова, Королев заторопился:
– Верно, верно, товарищ подполковник. Не подумайте о нас чего-нибудь такого…
«К чему они клонят, чего вертят?» – недоумевал Назимов.
– Ну хорошо, – согласился он после молчания. – В тот раз я действительно мог недостаточно ясно сказать. Допускаю, что отпугнул вас расчетом на массовость. Но пугаться тут нечего. Под массовостью я имею в виду количество боевых подразделений. Но вот вопрос: в какую часть или соединение свести их – в батальон, полк, бригаду или дивизию?.. По-моему, лучшая форма – облегченная бригада.
– Без штаба, тыла и других вспомогательных подразделений? – спросил Зубанов.
– Совершенно верно… Зубанов задумался.
– Даже без штаба… – покачал он головой. – Я решительно не могу себе представить боевое соединение без штаба. Штаб – сердце военной части, ее мозг… Без штаба – толпа, а не армия!:
– А потом, – подхватил Королев, – чего стоят все эти невооруженные батальоны или бригада? По-моему, они ноль без палочки. Не больше чем сборище фанатиков. Это, знаете… того… И, наконец, фанатками нельзя командовать. А где нет командования, там нет и воинской части.
– Не горячитесь, – остановил Назимов. – Нам еще понадобятся нервы. Больше всего вы заботитесь об оружии. Но, во-первых, мы еще не обсуждаем этот вопрос, никто нам не поручал это. Во-вторых, давайте не забывать очень важное обстоятельство: я, как и вы, сравнительно новичок в Бухенвальде. А другие, в частности работники «Русского военно-политического центра», находятся здесь годы. Дело начали эти ветераны, а не мы. От них исходит инициатива создания боевых сил подполья. Значит, они, прежде чем принять какое-либо решение, подумали и об оружии. Ведь рядом с нами – оружейный завод, а в самом лагере – ремонтные мастерские…
– Позвольте…
– Разрешите мне сначала ответить на ваши же вопросы, иначе мы можем утонуть в разговоре. Вы говорите о каком-то «сборище», «толпе». Дескать, нет штаба… Это чепуха, формалистика в наших условиях. Когда я говорю о бригадах, то имею в виду сознательные, крепко сколоченные воинские части, строго дисциплинированные, обученные, знающие свое место и тактическую задачу в бою; разумеется, должно быть и какое-то оружие, и грамотные, храбрые командиры. Вот так. У меня пока все. Можете высказывать свои соображения.
Некоторое время все трое молчали. Потом Зубанов поднял голову:
– Можно, товарищ подполковник? Я поразмыслил над вашими словами. Мне кажется, это хотя и смелая, но беспочвенная фантазия. Мы советовались с нашими ребятами, работающими на оружейном заводе. Вынести с завода оружие, хотя бы в разобранном виде, практически совершенно невозможно. Лагерников, работающих на заводе, при выходе обыскивают буквально до нитки. У входа в лагерь – снова обыск. К тому же – речь-то ведь идет не о единичных пистолетах и гранатах. Нам нужно оружие, чтобы вооружить целые роты и батальоны. Вы надеетесь, что лагерные старожилы обо всем подумали. А мне кажется, они надеются на нас: дескать, военным и карты в руки. Допустим, каким-то чудом мы раздобудем оружие. А где хранить его? Эсэсовцы мгновенно почувствуют даже запах спрятанного оружия. Они перевернут лагерь вверх дном. И если случайно найдут хотя бы поломанный пистолет, уничтожат половину лагеря. Ведь они и без того ищут подходящий повод.
– Верно! – поддержал Королев. – Саша дело говорит. Ни одной минуты нельзя хранить в лагере оружие.
Назимов молчал, уставившись взглядом в пол. Что он ответит? Нельзя было полностью отрицать критику его плана. В рассуждениях Зубанова и Королева немало правды.
Но тут же начинались расхождения с ними. Зубанов и Королев готовы смириться с горькой истиной. А Назимов хотел бы преодолеть самые отчаянные трудности. Зубанов и Королев, кажется, не верят в создание обученных и вооруженных сил подпольной организации. А Назимов верит.
– Что же вы предлагаете? – спросил Баки, внешне оставаясь спокойным.
– Говори ты, Саша, – попросил Королев.
Зубанов с видом человека, убежденного в собственной непогрешимости, предлагал организовать в лагере небольшой подпольный штаб. Штаб создает немногочисленные группы отважных патриотов, готовых на самые смелые подвиги. Группы вооружаются ножами и другим холодным оружием, а при возможности пистолетами. По мере представляющихся возможностей та или иная группа включается в транспортные команды, систематически отправляющиеся из Бухенвальда в его филиалы. В пути вооруженные патриоты организуют массовый побег заключенных.
– Если из лагеря бежать почти невозможно, в пути сделать это намного легче, – заключил Зубанов.
Назимов помолчал, обдумывая это предложение, потом заявил:
– Я не могу согласиться с вашим планом. Он пригоден для решения лишь отдельной задачи. А центр ставит перед нами широкую цель – освободить всех заключенных.
– Но ведь транспортные команды отправляются из лагеря довольно часто. В некоторых из них бывает по нескольку тысяч человек, – напомнил Королев.
– И однако всех узников не будут транспортировать, – возразил Назимов. – К тому же после первого массового побега гитлеровцы примут чрезвычайные меры, изменят правила транспортировки, усилят охрану… И беглецов переловят и… – Назимов махнул рукой. – Нет, этот путь – непригоден, товарищи. Я решительно против. Если мы применим ваш план, напрасно загубим тысячи жизней.
– Кто боится жертв, пусть остается в стороне! – резко бросил Зубанов.
– Да разве станут эсэсовцы разбираться, кто виновен, кто невиновен, – нахмурился Назимов. – Они только обрадуются возможности учинить массовую резню.
– Если мы боимся риска, какой же смысл всей нашей болтовни? – вскипел Зубанов.
– Риск бывает разным, – теперь уже спокойно проговорил Назимов. – Никто нам не дал права рисковать тысячами жизней заключенных, которые и так гибнут как мухи. Нет, – решительно закончил Назимов, – орел или решка, пан или пропал – не наш принцип. Я понимаю, что при массовом восстании мы тоже понесем тяжелые жертвы. Но это будет гибель в бою тех, кто сознательно вступит в нашу армию. Слабые физически, нерешительные останутся пока в стороне от схватки. Они могут примкнуть по мере того, как борьба будет складываться в нашу пользу. В массовом выступлении я вижу гораздо больше шансов, на успех.
Зубанов и Королев продолжали стоять на своем. – Ну что же! – Назимов хлопнул ладонью по колену. – Других предложений, нет? Следовательно, каждый остается при своем мнении. Я обещаю буквально и дословно ознакомить товарищей из центра с мнением обеих сторон. Центр примет то предложение, которое сочтет целесообразным.
Назимов встал с места. Вслед за ним поднялись и Зубанов с Королевым. Поочередно протягивая им руку, Баки испытующе смотрел на них. Ни Зубанов, ни Королев не отвели глаз под его острым взглядом. Липа их были правдивы и решительны.
Что скажет центр?
И все же это было очень неприятно. При первой же встрече, еще до начала работы мнения военных руководителей разошлись. Чего же ждать потом, когда борьба обострится? Что подумают о них работники центра? Не сочтут ли их за пустых прожектеров, за болтунов? Может, Баки следовало пойти на какой-то компромисс и найти общий язык в споре?
В этот день Назимов, как всегда, с утра до позднего вечера прибивал к старым башмакам деревянные подошвы, обтягивал обувь тряпьем. Бессмысленная, механическая работа, от которой воротило душу, надоела ему до чертиков. Порой внутри у него все вскипало, мысль о том, что он бессловесный раб фашистов, настолько мучила и бесила его, что хотелось раскидать в стороны эти деревянные колодки, инструмент. Но вспышка проходила, и он снова и снова думал:
«Кто же из нас прав? Может быть, я еще недостаточно хорошо знаю условия Бухенвальда? Может, я недопонял задачи, поставленной центром?»
Если человек постоянно думает об одном и том же, не переставая сомневаться, мозг его скорее обычного устает и человек в смятении не находит себе места, его охватывает апатия. В таких случаях малодушные люди как бы перестают осознавать себя мыслящими существами, превращаются в своеобразный ходячий механизм. В конечном счете – серый туман безразличия окутывает их со всех сторон.
Назимов всеми силами противился надвигающемуся отчаянию. Но скрытый внутренний враг – расшатанные нервы – мешал ему сосредоточиться. Рабочий день казался Баки бесконечным. К вечеру время словно остановилось.
– Вы сегодня что-то нервничаете? – обратился к нему сосед по рабочему столу.
– Э-э, будь все проклято! – Назимов отшвырнул башмак. – Кажется, взял бы вот этот молоток да и начал колотить направо и налево. Будь что будет!..
– Кого колотить, за что? За то, что работаем «помаленьку»? – спросил сосед многозначительно.
Назимов, взглянув на него искоса, махнул рукой, взялся за другой башмак. Возле них остановился фюрарбайтер Бруно. Заложив руки за спину, он с минуту наблюдал за работой Назимова, потом глухим своим голосом спросил:
– Ты что, Борис, нездоров?
Глаза у Назимова зло блеснули, – сегодня все наступают ему на мозоль.
– Я здоров! – Баки с размаху вогнал гвоздь молотком. – И не думаю хворать! А вот другие… – он не договорил.
– Если здоров, так и не хмурься, как мужик, у которого овин сгорел, – заметил Бруно. – Не у тещи в гостях находишься, чтоб капризничать. После работы зайдешь ко мне! – строго закончил Бруно.
Спокойные, внушительные слова Бруно образумили Назимова. Он поднял голову, взглянул на окно. Стекла сделались фиолетовыми. Значит, солнце зашло, скоро конец работы. Баки вздохнул свободнее, невидимые тиски, сжимавшие грудь, как будто ослабли. Баки повел плечами. «Этак… и в самом деле можно раскиснуть».
– От плохого настроения дуреешь, как от угара, – признался Назимов соседу и нервно зевнул.
– Бывает, – согласился сосед.
Вот и конец работы. Назимов снял фартук, отряхнулся, убрал инструмент. Бруно уже ждал его, позвал с собой:
– Идем, послушаем новости.
Назимов молча последовал за ним. Они спустились в подвал. Там уже были люди.
– Друзья, – ровным голосом начал Бруно, – я позвал вас, чтобы ознакомить с новыми сводками Совинформбюро. За последнее время войска Советской Армии освободили города Новгород-Волынский, Белую Церковь, Бердичев, Чудов, Кировоград… Еще я хочу прочесть вам показания унтер-офицера триста восемьдесят четвертой немецкой пехотной дивизии Фрица Байера, взятого в плен русскими. Фриц Байер был ранен на Волге. В октябре прошлого года после выздоровления его снова отправили на русско-германский фронт. Что же увидел он там? Он говорит, что из опытных, хорошо обученных кадровых солдат почти никого не осталось: все погибли. Сплошь и рядом части укомплектованы людьми, не нюхавшими пороха, непригодными к военной службе. Но и таких не хватает. По словам Фрица Байера, в батальоне, где он служил, дела были из рук вон плохи. От первой роты осталось всего шестнадцать человек, от третьей – девять. Командир батальона приказал им сражаться до последнего человека. Но Байер решил, что это бессмысленно. Он предложил своим солдатам бросить оружие, те согласились с превеликим удовольствием… Ну, что ты скажешь на это, Борис? Ты военный человек. В таких условиях можно долго воевать?
– Нельзя, конечно, – согласился Назимов. – Судя по всему, таких байеров в немецкой армии много.
– Значит, приближается конец войны, дни нацистов сочтены. Наша задача: объяснять это всем узникам, подбадривать их. Некоторые утверждают, что агитация сейчас не нужна – дескать, всем и так ясно. Это ложная и опасная мысль. Вы сами каждый день слышите, какие небылицы по радио распространяют гитлеровцы о Советской Армии. Среди узников еще могут найтись люди, которые поверят в эту брехню. Значит, если мы хотим и впредь остаться антифашистами, у нас нет основания успокаиваться…
Бруно говорил недолго. Он не остер на язык. К тому же страдает одышкой, голос у него глухой. И все же его слушали с великим волнением. Он говорил искренне, с душой, ему верили.
Когда люди расходились, Бруно придержал Назимова за локоть. Теперь глаза Баки улыбались. «Ну, отругай меня хорошенько!» – как бы говорил он. Но Бруно и не собирался отчитывать. Постоял, прислушиваясь к удаляющимся шагам людей, потом тихо сказал, что с Гансом очень плохо. Квадратный подбородок Бруно, пересеченный красным шрамом, дрогнул.
– Ганс хочет видеть тебя. Ты навести его. Да не теряй времени, иначе поздно будет, – добавил уже в дверях.
Как ни спешил Назимов в детский барак к Задонову, все же не мог по пути не зайти в ревир. Сразу ударил в нос удушливый запах всевозможных снадобий. Санитар в грязном белом халате указал Назимову, куда идти.
Ганс лежал вытянувшись во весь рост. Лицо бледное, словно полотно, нос заострился, все тело стало меньше, как бы ссохлось.
– Как ты себя чувствуешь, Ганс? – Назимов тронул руку учителя, она была холодна.
– Это ты, Борис? Успел все-таки… Я боялся… Прощай, друг. Если останешься жив, не забывай: нацизм и немецкий народ – не одно и то же. Это мое последнее завещание. Нацизм… лишь… злокачественная опухоль… на здоровом теле германского народа… Я боролся против нацизма… до последней минуты… Я говорил моим соотечественникам… наши народы должны жить в дружбе… с советским…. вся надежда, все бу…
Голос его все слабел. Слов уже невозможно было разобрать, но губы все еще что-то шептали. Вот он глубоко вздохнул, тело сразу вытянулось, расслабло и замерло. Назимов быстро схватил его руку. Пульса «е было.
Баки стянул с головы берет, несколько минут недвижно, как в карауле, постоял у изголовья покойника. Потом Назимов тихо вышел из палаты. Ему хотелось заплакать, но слез не было. Лишь спазмы перехватили горло.
У каждого штубендинста в бараке был свой угол. Этим преимуществом пользовался и Задонов, В штубе у него Назимов увидел Николая Толстого.
– Что случилось, Борис? – встревожился Задонов. – На тебе лица нет.
– Только что умер Ганс, – печально сообщил Назимов. Он пересказал друзьям предсмертное завещание учителя.
– Мы потеряли убежденного борца с фашизмом… Я хорошо знал Ганса, – говорил Толстый. – Что же, духом падать не след. Надо продолжить дело товарищей, павших в борьбе. Продолжать во имя жизни. Докладывайте, Борис. Что у вас нового? Видели наших общих друзей? Говорили? К какому выводу пришли? – Толстый остановил на Назимове выжидающий взгляд.
Баки тяжело вздохнул. Как бы желая отогнать гнетущие мысли, провел ладонью по лбу. Пальцы у него были длинные, тонкие, почти прозрачные.
– Видеть-то видел, да толку мало, – признался он. – Наши мнения не сошлись.
– Говорите яснее, – сказал Толстый, нисколько не удивившись.
Назимов как можно точнее, стараясь не упустить ни одной подробности, пересказал разговор с Зубановым и Королевым. Изложил ах точку зрения и свою.
Вывод таков, – закончил Назимов, – я не мог согласиться с ними, они – со мной.
– А вы твердо верите в свой план, в его реальность? – требовательно спросил Толстый, остановив Задонова, которому не терпелось вступить в разговор.
– Верю!
– Вы, тезка, намерены поддержать Бориса?
– Да, я на его стороне. Если мы правильно поняли задание центра, то другого пути у нас нет.
– Всё! – заключил Толстый. Обеими руками нахлобучил свою меховую шапку. – Я доложу центру. Будьте здоровы.
«Товарищи, будьте стойкими!»
Все узники Бухенвальда, кроме русских и евреев, через общество Красного Креста изредка получали посылки от родных и близких. Староста блока приносил посылки в распакованном виде в барак и вручал адресатам. По неписаному закону, установившемуся среди политзаключенных, часть полученных продуктов и вещей откладывалась в общую корзину. Эти бесценные дары, по указанию «Интернационального центра», раздавались в первую очередь детям и отдельным узникам, здоровье которых наиболее подорвано.
Вот и сегодня Отто принес в сорок второй блок с десяток посылок и разложил их на длинном столе. Рядом уже стояла корзина.
Был тот сравнительно тихий вечерний час, когда в бараке на некоторое время прекращается обычная суета: уже никто не теснится у суповых термосов, дневальные не стучат алюминиевыми мисками. Люди кое-как и ненадолго утолили острое чувство голода. На какое-то время все подобрели. Некоторые даже улыбаются, мурлычат песню.
Отто начал вызывать счастливчиков.
Один за другим они подходят к столу. Почти у всех блестят слезы на глазах. Иные подолгу разглядывают присланные вещи, поглаживают их трясущимися руками. Другие как-то странно притихли, прижав к груди драгоценную посылку – эту весточку из родных краев. Никто сейчас не кричит на людей, не торопит. Своими руками они перекладывают в общую корзину печенье, консервы, шоколад – столько, сколько считают возможным отложить, сколько велит им сердце. В случае мизерности пожертвования никто не скажет им: «Почему положили мало, почему скупитесь?» У кого повернется язык упрекнуть в скупости людей, стоящих на грани голодной смерти? Да они и не скупятся.
Пьеру де Мюрвилю сегодня пришла посылка от дочери из Парижа. Согбенный, небритый француз, закутанный в старый плед, медленными шагами приблизился к столу, благодарно поклонился Отто и стал худыми руками нежно поглаживать посылку.
– Спасибо, дочка, спасибо, родная, что не забываешь старого отца, – шептал он. Взял сверху часть продуктов, сколько уместилось в руках, положил в корзину. – Детям, детям отдайте! – скороговоркой произнес он.
У этого старца была широкая, отзывчивая душа. Он никогда не лакомился в одиночку присланными продуктами, всегда делился с другими. Вот и сейчас он отыскал Назимова, стоявшего в стороне, и протянул ему горсть печенья:
– Борис, это вам.
Должно быть, такого вкусного печенья Назимов никогда не пробовал. В горле у него что-то дрожало. Невозможно было сделать глоток. Он с трудом пересилил волнение.
– Спасибо, господин Пьер, мне что-то не хочется. Если позволите, я положу этот дорогой гостинец в общую корзину.
Старый француз с изумлением взглянул на него, погладил по плечу, со слезой в голосе сказал:
– О, пожалуйста, пожалуйста! Советские люди – коллективисты. Вы умеете заботиться о людях. Я не коммунист, но если коммунисты все такие, как вы, я склоняю перед ними голову.
Посылки розданы. Отто разделил на две равные части продукты, сложенные в корзине: одну половину велел отнести в детский блок, вторую оставил у себя, чтобы передать «Интернациональному центру».
Гостинцы детям вызвался отнести Назимов. Когда он с корзиной в руках появился в восьмом блоке, Задонов на радостях обнял друга.
– Завтра воскресенье! Значит, я смогу раздать ребятам праздничные гостинцы! – воскликнул он. – Борис, слышишь, ты поблагодари всех этих добрых людей. Я думаю, что гостинцы принесут и из других блоков.
Назимов заметил, что в последнее время Задонов неузнаваемо изменился к лучшему. Он как бы ожил, ходил словно окрыленный. Ни минуты не мог усидеть на месте, куда-то бегал, о чем-то хлопотал. Он совсем забыл, как сетовал в тот день, когда ему предложили стать штубендинстом восьмого блока. Теперь с присущими ему энергией и находчивостью он делал все, чтобы спасти детей от голодной смерти. Почти все политзаключенные по его просьбе уделяли для детей крохи от своих донельзя скудных пайков. Николай ходил из барака в барак, с благодарностью собирал эти крохи, из которых складывались куски, и раздавал ребятам.
– Сегодня у тебя тишина, – огляделся Назимов. – А где ребятишки?
– На уроке! – гордо ответил Задонов. – Хочешь посмотреть? Только башмаками не стучи.
Они вошли в другой флигель, тихонько открыли дверь столовой. Здесь сидело не меньше сотни ребят. Между столами прохаживались взрослые лагерники в полосатых куртках и штанах – это учителя.
Назимов присмотрелся, прислушался. В разных углах одновременно велись уроки арифметики, русского языка и литературы, географии, истории.
Старик учитель стоял у доски и мелом писал слова: «Наша родина…»
Больше всего Назимов удивился тому, с каким напряженным вниманием и усердием занимались дети. Тишина была полная. На столах лишь кое-где лежали учебники. С бумагой и карандашами было еще хуже: на одном клочке бумаги одним и тем же огрызком карандаша попеременно писали три-четыре малыша. Пока один, прикусив кончик языка, нетвердой рукой выводил буквы, остальные с горящими глазами ждали своей очереди.
– В преподавателях недостатка нет, – похвалился Задонов, когда они вышли из «класса». – Среди лагерников довольно много учителей. Их присылает нам центр. Вот с учебниками и письменными принадлежностями совсем плохо. Достаем с великим трудом. Ты заметил – некоторые ребята пишут на чистых бланках лагерной канцелярии. А на старика учителя обратил внимание? Вот человек! Это его инициатива – организовать в лагере школу. До войны он был директором школы в Смоленской области. Когда детей начали угонять в Германию, он добровольно отправился вместе с ними. Он сказал: «Как они могут жить на чужбине без родного языка и грамоты? Их надо учить». Вот святая любовь к детям, Борис!.. Но Назимов думал о другом.
– Почему ты не заботишься об охране? – спросил он. – А что, если внезапный налет во время уроков?
Николай заулыбался:
– Ну, Борис, утешил ты меня! Уж если ты не заметил наших часовых – значит, они хорошо несут свою службу.
Назимов, когда шел сюда, конечно, видел и возле детского барака, и в дальних закоулках одиночных лагерников, которые или курили, или занимались уборкой. Но он не догадался, что эти люди охраняют школу.
Когда они вышли в коридор, Задонова остановил подросток, что-то шепнул ему.
– Борис, там, оказывается, мой тезка пришел, – передал Задонов. – Он у меня сидит. Ты иди к нему. Я тоже скоро буду.
В дальнем конце барака Толстый сидел на койке Задонова, курил сигару. Не заставил ждать себя и Задонов.
– Послезавтра, – сообщил им Толстый, – состоится заседание «Политического центра». Сообщение сделаешь ты, Борис Хорошо бы к этому времени подготовить план военной работы на ближайшее время…
– Значит, центр поддерживает мою… нашу точку зрения? – торопливо спросил Назимов и переглянулся с Задоновым. Тот понимающе кивнул.
Толстый уклонился от прямого ответа.
– Центр решил заслушать вас, вот и все, что мне поручено передать. При разработке плана учтите опыт немецких товарищей. – И тут же вкратце рассказал, в чем суть этого опыта.
– Зубанова и Королева будем держать в курсе нашего задания?
– Нет. – Толстый встал, надел шапку. – Работайте пока только вдвоем. О месте и времени совещания сообщу позднее.
После ухода Толстого Назимов и Задонов долго обсуждали опыт немецких военных подпольщиков, создавших изолированные друг от друга боевые группы по типу рабочих дружин. Положительное здесь – только строгая конспиративность: в случае провала одной группы оставались незатронутыми другие. Но отсутствие координации и единого командования являлось слабостью дружин. И нельзя было понять, каким образом немецкие друзья согласуют действия отрядов. Выступать вразброд – значит обречь себя на поражение. Нет, конспирация ради конспирации – это не годится. Надо придерживаться той схемы, которую наметил Назимов. Они договорились встретиться завтра, чтобы уточнить детали плана. Но встретиться им не пришлось.
Уже в конце этого дня всем заключенным бросилось в глаза, что эсэсовцы больше обычного мечутся по лагерю. Назимову, работавшему в мастерской, четыре раза пришлось прятаться в уборной, и каждый раз он тревожился: «Не меня ли ищут?»
Обычная вечерняя поверка продолжалась не более полутора часов. Сегодня лагерников держат на плацу уже два часа. А конца не видно. Тысячи людей думали об одном и том же:
«Что случилось? Почему не распускают?»
После долгих волнений все выяснилось. Из барака, в котором жили чехи, исчез заключенный. Эсэсовцы с ног сбились, разыскивая его. Обшарили в лагере каждый уголок.
В микрофоне прозвучала команда: всем чехам встать на колени прямо на снег.
– Пока беглец не будет разыскан, вы не сдвинетесь с места, – пригрозил чехам помощник коменданта. – И если не удастся найти этого выродка, вы тут, на плацу, и подохнете.
Заключенные других национальностей не были поставлены на колени, но их тоже не распускали, – должно быть, в назидание на будущее.
Никто не мог сказать, что заставило чеха сбежать или спрятаться, какие намерения им руководили. Назимов и Задонов стояли в разных концах площади, но волновало их одно и то же: только бы этот чех не оказался членом подпольной организации.
Над площадью уныло посвистывал влажный ветер. Он рвал черный дым над трубой крематория, пригибал деревья, насквозь продувал полосатые пижамы узников. Под ногами таял снег, холод проникал в самое сердце. Голодные, уставшие после непосильного труда люди дрожали как в лихорадке. Многие валились на снег и больше не поднимались.
А эсэсовцы носились из барака в барак, их фонарики светились то в одном, то в другом конце лагеря. Яростно лаяли псы на поводках.
Но вот по рядам прошелестел тревожный шепот:
– Нашли, ведут!
– Какое там «ведут» – волокут!
Эсэсовцы все-таки нашли пропавшего. Не выдержав побоев и издевательств, чех повесился на чердаке барака. Палачи были взбешены: как смел этот презренный покончить с собой без их ведома и согласия!
Труп с петлей на шее проволокли по плацу и бросили посредине. У самоубийцы высунут почерневший язык, глаза вылезли из орбит – не лицо, а страшная маска. Казалось, мертвец смеется над палачами. Не только смеется, торжествует: «Вы теперь бессильны, я ушел из-под вашей власти!»
Помощник коменданта надрывался от крика, грозил заключенным всеми карами. Он объявил, что все чехи понесут наказание: завтра никто из них не получит пищи.
Всем было приказано разойтись. На широкой площади остались только чехи, все еще стоявшие на коленях, в окружении вооруженной охраны.
– Товарищи, будьте стойкими! – шептали проходившие заключенные. – Мы не забудем вас!
