Текст книги "Вечный человек"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
«Что нужно этому Поцелуйкину?»
Порой бывает так: ты увлеченно и безостановочно шагаешь вперед – вдруг падаешь, споткнувшись о камень, попавшийся под ноги. Нечто подобное произошло и с Назимовым. Только было он со свойственной ему горячностью развернул вербовку бойцов бригады, как новый недуг неожиданно свалил его с ног. Болезнь показалась ему «внезапной». На самом деле он, как и подавляющее большинство узников, постоянно испытывал недомогание и держался только благодаря нервному напряжению.
Трое суток Баки горел как в огне, три ночи бредил, никого не узнавая, ничего не соображая. На утреннюю и вечернюю поверки друзья выводили его под руки: ведь не исключено было, что эсэсовцы, узнав о тяжелобольном, прикончат его, чтобы не возиться с лечением. В дневное время к нему, кажется, кто-то приходил, даже давал какие-го лекарства. Его хотели перевести в ревир, но не перевели. Кто-то отстоял его, поручившись: «Мы сами посмотрим за ним».
Когда начались кошмары, давно забытый Рем мер снова пожаловал к Назимову, все в том же обличье семиглавого чудовища.
«Я ведь не забыл тебя, флюгпункт! – ухмыльнулся он и погрозил когтистой лапой. – Нет, ты не уйдешь от меня. Так и знай!»
И тут, как бывает только во сне, сабля в невидимой руке начала отсекать одну голову чудища за другой. Шесть голов упали на землю. Осталась одна с длинным, как клюв цапли, носом и принялась безумно хохотать. Этот дикий хохот преследовал Назимова каждую ночь.
Наконец он очнулся, открыл глаза. Сухой воздух, как на полке курной бани, обжигал ему горло. Потом будто повеяло прохладным ветерком. Он вздохнул свободнее. Туман рассеивался. В глазах посветлело.
Возле Назимова сидел остролицый, остроносый Поцелуйкин. Убедившись, что неприятная эта физиономия предстала не в бреду, Назимов помрачнел. «Неужели он сидел здесь все время и слышал, как я брежу?» – сверлила голову тревожная мысль.
– Э-ге! – протянул Поцелуйкин, состроив обрадованную мину. – Я уж думал того… хи-хи… богу душу отдает бедняга. Нет! Нутро-то у тебя, оказывается, крепкое. Теперь самое тяжелое миновало.
– Проваливай тык черту, – пробормотал Назимов, едва шевеля спекшимися губами.
– Хи-хи! Вот вы уже и шутить начали. Попейте-ка лучше водички. Здесь никого нельзя гнать: жены-то рядом нет, – в голосе Поцелуйкина прозвучала обида. – Если мы сами не будем помогать друг другу в трудную минуту, кто же еще поможет?.. Тут приходил к тебе человек, красивый такой. Я спрашиваю: «Скажи, с чем пришел, я передам, как глаза откроет?» Нет, не доверился, не сказал. Здесь люди не только других – и самих себя опасаются. Все запуганы до смерти. А зря… Супостата чего бояться?
Назимов подумал: «Значит, Кимов приходил». Поцелуйкин опять начал что-то плести, но Назимов прервал его:
– Послушайте, я очень устал. Вы бы оставили меня, не беспокоили.
– Хорошо, хорошо! – Поцелуйкин вскочил с места, засуетился. – Теперь уж я тут не нужен. Слава богу, открыл глаза. Скорее поправляйся. Ты крепкий, недолго пролежишь. – Поцелуйкин оглянулся по сторонам и, понизив голос, сказал: – Я ведь тут по поручению… Знаешь, кто прислал меня? Сабир! Сам-то он прийти не может, а я – санитар, мне позволено отлучаться из барака. Если бы не я, тебя бы сразу в инфекционную, а оттуда… – Он неожиданно сорвался с места, ушел не простившись.
Болтовня Поцелуйкина озадачила Назимова. Вечером, дождавшись Отто, Назимов спросил: – Я сильно бредил? Громко? Отто улыбнулся;
– Всяко было. Как в огне горел.
– А этот… Поцелуйкин часто приходил ко мне?
– Санитар? Приходил. А что?..
– Гм!.. – Назимов закусил губу.
– Ладно, не расстраивайтесь, – успокаивал Отто. – Вам вредно волноваться. Еще успеете подумать обо всем.
На следующий день вечером Поцелуйкин опять заявился.
– Думаю, дай-ка схожу проведаю, как до чувствуешь себя, что поделываешь. Ведь один среди чужих. А тут этот староста ваш не пускает в барак, – тараторил Поцелуйкин, беспокойно озираясь по сторонам. – Только когда он ушел, я и проскочил… Есть же такие вредные люди на свете. Сразу видно, что не наш брат русский… – Он подсел к Назимову. – О-о! Ты сегодня совсем молодцом! Вот что значит человек с крепким нутром! Никакой хвори не поддается. Слава богу, теперь-то уж всякому видно: на поправку пошел.
– Вы бы, Поцелуйкин, не шлялись тут, не поминали бога. Он тут ни при чем, да я и неверующий, – нахмурив брови, проговорил Назимов.
Поцелуйкин сделал вид, что не замечает холодности Назимова.
– Если нехристианскому богу веришь, так мусульманскому. Человек не может без веры жить. Какого-нибудь бога все равно выдумывает себе. Опять же мусульмане…
– При чем здесь мусульмане? – насторожился Назимов.
– А всё при том, – блудливо улыбнулся Поцелуйкин. – Имя ты себе любое можешь прицепить – хоть русское, хоть татарское…
– Ошибаешься! – возразил Назимов, начиная понимать, к чему тот клонит.
– Ошибаюсь?.. Хи-хи… – Поцелуйкин даже ткнул пальцем в грудь Назимова. – Ты говоришь – ошибаюсь?..
– Над чем вы смеетесь, точно идиот? – закричал Назимов, выйдя из себя. Он длинно, помянув до седьмого колена всех родственников Поцелуйкина, выругался.
– Вон ты как! – изумленно расширил глаза Поцелуйкин. – Оказывается, умеешь ругаться не хуже рязанского мужика. – Однако того… не хорошо тебе – чаду, воспринявшему обрезание!.. Своими глазами в баке видел.
– Что-о?! – Назимов сжал кулаки, попробовал приподняться. – Вон отсюда, мерзавец!
– Уймись, уймись, – замахал Поцелуйкин руками – Надо же понимать шутки. Если в этой преисподней и шутить перестанешь, останется только с ума спятить от тоски… Я, братец, иной раз люблю этак поперчить, посолить…
В дверях показался Отто. Сейчас же Поцелуйкин исчез, точно его волной смыло.
Что за человек этот Поцелуйкин? Что ему нужно? Отто не может ответить на эти вопросы. Он только покачивает головой и неопределенно причмокивает.
Когда Назимов немного окреп, он сейчас же направился в восьмой блок. У окна, как и раньше, неизменно торчал долговязый мальчишка. Он с улыбкой в глазах встретил Назимова и кивнул на отгороженный угол, где обитал Задонов.
Николай сорвался с места и так крепко обнял Баки, что у того хрустнули ребра.
– Наконец-то! – воскликнул он. – Я готов был волосы на себе рвать…
– Вижу, вижу – ни клочка не осталось, – с насмешкой и упреком ответил Назимов.
– Не говори пустое! Мне было категорически запрещено заходить к тебе.
– Да?.. – Назимов задумался. – Знаешь, оказывается, пока я болел, ко мне то и дело приходил Поцелуйкин… Он знает, что я не русский.
– И, стало быть, готов выдать? – Губы Задонова возмущенно вытянулись. – Вот гад!
– Да я и не принимал его за порядочного человека. Но ко мне заходил также и Кимов.
– Да, да! Он бывал у тебя. Потом и ему запретили.
– Почему?
– Не знаю, Борис. Товарищам виднее.
– Хорошо. У тебя как тут?.. Надеюсь спокойно?
– Абсолютно.
– Тогда выкладывай, что нового?
Задонов сообщил, что в двадцать пятом блоке он подобрал трех отличных парней. Все трое – советские офицеры.
– Фамилии? Задонов назвал.
– Теперь расскажи о каждом в отдельности. Задонов обстоятельно характеризовал каждого.
Баки молчал, что-то прикидывал в уме. Потом с видом человека, принявшего твердое решение, вскинул голову.
– Что ж, неплохо. Но пока не поручай им никакого задания. Проверим хорошенько. А сейчас – до свиданья Мне нужно побывать в тридцатом бараке.
Но в тот день Назимов не смог осуществить свое намерение. Только он вышел на воздух, как ему стало худо: голова закружилась, к горлу подступила тошнота. Он еле добрался до своего барака.
Кимов явился сам.
В бараке было слишком много людей. Нельзя доверяться. Назимов обхватил руками живот, сделал гримасу, давая понять, куда следует идти.
Туалетная комната в этот час была пуста.
– Рассказывай! – предложил Баки. Оказывается, Кимов тоже подобрал трех товарищей.
– Замечательно! – похвалил Назимов. – Сегодня я не в силах ничего делать. Завтра приду, ты покажешь мне этих ребят. Издали покажешь, поодиночке. Сам не подходи близко ко мне. Они не должны знать, что мы знакомы Вечером следующего дня Назимов уже сидел в тридцатом бараке, разговаривал с угреватым человеком» на которого ему издали указал Кимов. Разговор, как и всегда, начался издалека. Назимов спрашивал, где тот родился, кто у него остался дома, на каком фронте он воевал, при каких обстоятельствах попал в плев, что пришлось перенести в концлагерях. Новичок, по-видимому, не любил распространяться, на все вопросы отвечал кратко, но точно. В нем чувствовалась спокойная уверенность и молодая скрытая сила. Был он крепкий парень, стройный, должно быть профессиональный спортсмен. Проверяя себя, Назимов поинтересовался, не занимался ли тот физической тренировкой. Собеседник ответил, что увлекался многими видами спорта, но теперь всему предпочитает шахматы.
С остальными двумя завербованными в бригаду Назимов также близко познакомился и пришел к выводу, что Кимов умеет разбираться в людях. Не вызвала в нем подозрений и тройка, подобранная Задоновым. О своих впечатлениях Баки доложил Толстому и спросил у него дальнейших указаний.
– Назначьте Кимова и Задонова командирами батальонов, а они, в свою очередь, пусть подберут командиров рот, – посоветовал Толстый. – Сами во все дела не вмешивайтесь. Это опасно. Вы и без того меченый человек. Мы дадим вам связного, а в дальнейшем – второго, может быть, и третьего. Через них и будете действовать.
Это было чудесно. Ведь каждый раз, когда Назимову требовалось куда-либо пойти, он вынужден был обращаться к помощи Отто. Тот, конечно, всегда оказывал содействие, но частые отлучки Назимова и снисходительность старосты могли вызвать подозрения у обитателей барака. По формальным данным, в сорок втором бараке жили только политические, но некоторым из них, по словам Отто, лучше бы пристало носить зеленый треугольник, а не красный.
Прошло несколько дней, и Назимов через своего связного пригласил Кимова в восьмой детский барак.
Лицо Назимова было строгим, выдавало внутреннюю напряженность. Кимов не мог не почувствовать это, встал с табурета.
– Старший лейтенант, – тоном приказа начал Назимов, – я назначаю вас командиром первого батальона подпольной повстанческой бригады. Батальона пока нет, но он должен быть создан. Отобранных вами трех товарищей назначите командирами рот. Прикажите каждому из них подыскать себе по три взводных командира. Когда взводные будут назначены, командиры рот поручат каждому из них выделить трех человек на должность командиров отделений. Последние, в свою очередь, подберут по три бойца. При вербовке людей необходимо соблюдать высшую осторожность и предусмотрительность. Для проведения всей этой работы вам дается два месяца. О ходе выполнения задания будете регулярно докладывать мне. Вопросы имеются?
Все было ясно, и в то же время нахлынула масса вопросов. Кимова поразил характер предложения. По правде говоря, он не ожидал такого задания. С минуту старший лейтенант стоял безмолвно.
– Что, может быть, страшновато? – улыбнулся Назимов. – Тогда откажитесь.
– Нет, задание не пугает! – радостно воскликнул Кимов. – Но размах… Короче, разрешите выполнять!
– Выполняйте! – сказал Назимов. – Но не забудьте самого главного – наших условий. Бухенвальд – это не смоленские леса и не Брестская крепость. Враг под носом. У него тысячи глаз и столько же ушей. Вы знаете только командиров рот. Ротные знают лишь взводных, а последние – только командиров отделений. Осведомленность бойцов кончается знанием в лицо только своего командира отделения. Еще раз – осторожность, бдительность. Малейшая небрежность может погубить наше дело и наших людей. Всё.
В тот же день Назимов назначил Задонова командиром второго батальона.
«Ты умеешь держать свое слово?»
Хотя Поцелуйкин больше не появлялся в сорок втором блоке, Назимов не мог обрести однажды утраченного душевного спокойствия. Почему этот тип приходил к нему только во время болезни? Понятно, что человек в несчастье больше нуждается в поддержке других людей. Когда здоров – каждый сам себе король. И находится очень много поистине скромных людей, которые в трудную минуту протягивают руку помощи тому, кто попал в беду, а потом без всякого шума, незаметно отходят в сторону, как бы боясь похвал и славословий по своему адресу. В Бухенвальде – в этом царстве смерти – такие люди встречаются довольно часто, их немало среди узников всех национальностей. Совершенно незнакомые люди, впервые увидев тебя, не зная твоего языка, походя делают тебе такое добро, которого нельзя забыть до самой смерти. Может быть, и Поцелуйкин из таких? Может быть, его словоблудие – лишь своеобразная форма маскировки? Назимов уже пожалел, что из брезгливости не захотел узнать: что за человек Поцелуйкин, откуда родом? Он только отмахивался от него, как от привязчивой мухи.
Назимов решил поговорить с Сабиром: действительно ли тот просил Поцелуйкина навестить его во время болезни?
Сегодня у Назимова приподнятое настроение. После работы в мастерской Бруно сообщил очередную сводку Совинформбюро и ознакомил с результатами месячного наступления войск Ленинградского и Волховского фронтов. Вести с Волховского фронта, где воевал Назимов, всколыхнули не такое уж далекое прошлое. В сообщении перечислялись номера разгромленных фашистских дивизий. Против одной из них – Назимов хорошо запомнил номер этого соединения – он со своим полком вел ожесточенные бои. Разгром ненавистной вражеской дивизии – наконец-то! – сильно обрадовал его. В то же время Баки испытывал горечь: он бессилен сейчас, не может участвовать в победных боях. Ну что ж, его дело еще впереди. Здесь, в Бухенвальде, он сможет ударить по врагу.
С этим двойственным чувством радости и горечи он, возвращаясь с работы, завернул в сорок четвертый барак. Сначала огляделся: нет ли поблизости «зеленых». После памятной встречи по боксу уголовники затаили лютую злобу на «красных» и откровенно угрожали всех перерезать. Они избивали политических при каждом удобном случае, но и сами боялись ходить в одиночку.
Не заметив ничего подозрительного, Назимов вошел в барак и спросил у первого встречного заключенного:
– Где можно найти фризера?
– Наверху, – скелетной рукой узник указал на лестницу, ведущую на второй этаж.
Держась за перила, Назимов поднимался по лестнице. Сердце вдруг учащенно забилось, в ушах зашумело. Проклятая слабость! Вдруг Назимов пораженно остановился. Откуда-то изнутри ясно и отчетливо доносилась печальная татарская песня:
В желтых лесах сыплются листья,
Милая родина, ты далека.
В сердце тоска. В сердце тоска…
В тяжелой неволе – йог собственного бессилия и от ненависти к врагу, иногда из благодарности к друзьям, сделавшим ему добро, – Баки не раз хотелось плакать. Он всегда сдерживал себя. Но на этот раз обжигающие слезы, точно капли расплавленного металла, покатились из его глаз, медленно стекали по худым, впалым щекам. «Родина моя!.. – повторял он про себя. – Милая родина!..»
Было ли продолжение этой чудесной песни, Назимов не знал. Сабир повторял одни и те же строки. Возможно, он сам складывал песню и еще не нашел конца.
Назимов переборол свои чувства, рукавом смахнул слезы и, держась рукой за сердце, медленно продолжал подниматься. А навстречу ему все отчетливее доносилось:
…родина, ты далека…
Сабир в умывальной комнате стирал свои «салфетки». Он быстро обернулся на шаркающие звуки шагов и, увидев Назимова, радостно просиял, шагнул к нему:
– Баки абы, выздоровели? – По привычке своих соотечественников он протянул обе руки, чтобы поздороваться. – Как вы похудели, однако!..
– Здравствуй, Сабир, – ответил Назимов. – Я хоть и больной, но пришел, а ты…
– Не сердись, Баки абы «Я ведь подневольный человек…
– Значит, готов примириться с неволей? – упрекнул Назимов.
– Скажете тоже, Баки абы! Горбатого могила исправит. А я для этих извергов горбатый! – глаза Сабира блеснули гневом.
Назимов улыбнулся. Оглянувшись по сторонам, спросил:
– Ну, как дела? Чем занимаешься?
– Вью веревки из песка и подвешиваю озеро к небесам – больше мне заниматься нечем, – обидчиво ответил Сабир.
Назимов взял его за локоть:
– Не надо сердиться, Сабир.
– Так ведь обидно же слышать от вас такое, Баки абы!
– В Бухенвальде, Сабир, иной раз и не такое случается говорить. Не будем обращать внимания… Скажи, ты часто поешь?
– А почему не петь? Я не из тех, кто труса празднует. И скучать не люблю. Мы тут концертик однажды устроили. Ну я и спел. С тех пор пристрастился. Жаль – гармошки нет. Растянул бы сейчас мехи… Эх, чего там! Давайте побрею, вон как обросли.
Сабир усадил его на табуретку, намылил лицо, принялся за работу.
– Есть ли добрые вести, Баки абы? – спрашивал он, быстро орудуя бритвой. – У нас тут стишок один ходит по рукам. Кто написал, не знаю, но слова, скажу вам, за сердце хватают. Вот послушайте…
Солнце свободы восходит над нами!..
Каково? Солнце свободы! Значит, наше солнце. Ай, до чего хорошо! Может, недолго осталось нам томиться здесь?
– Думаю, что недолго, Сабир. – И Назимов передал парню последнюю сводку Совинформбюро.
– О-о, да это и впрямь солнце восходит! – восторгался Сабир.
– Ты поосторожнее, – предупредил Назимов. Помолчав, внезапно спросил: – Сабир, ты знаешь Поцелуйкина? Что он представляет собой?
– Поганая душонка, Баки абы! – не задумываясь ответил Сабир. – Мы тут ему однажды «темную» учинили. Знаете, как это делается; накрыли одеялом и отдубасили как следует. После этого он немного притих.
– За что? – все больше тревожился Назимов.
– За всякие ложные слухи. За то, чтобы не уговаривал к Гитлеру в армию записываться.
– А зачем ты послал его ко мне, когда я болел? – Я?! – удивился Сабир. – Да я, Баки абы, если хотите знать, и разговаривать не желаю с таким, как он.
Назимов закусил губу, в упор посмотрел на Сабира. Нет, этот парень не лжет. Глаз не прячет. Выходит… Что же делать теперь?
– Сабир, – с усилием проговорил он, – ты умеешь держать свое слово?
– Смотря перед кем, Баки абы. Вам, например, не совру.
– Тогда обещай мне не сводить глаз с этого Поцелуйкина. И в случае чего…
– Понятно, Баки абы. Можете не беспокоиться. У нас ребята есть надежные.
Кончив бритье, Сабир убирал свои инструменты. Вид у него был озабоченный.
К себе в барак Назимов вернулся расстроенный. Только он появился в дверях, как к нему подошел один из французов, сказал на ломаном немецком языке:
– Вас хотел бы повидать мсье Пьер де Мюрвиль.
Еще с утра Назимов через связного вызвал Толстого и ждал его с минуты на минуту. А тут приходится отвлекаться.
– Мсье де Мюрвиль хочет сказать вам что-то очень важное, – подчеркнул француз, видя, что Назимов не трогается с места.
Назимов даже вздрогнул. Сегодня тревоги возникают одна за другой. Что же?.. Надо идти.
Старик де Мюрвиль совсем расхворался. Он кутался в свой плед и никак не мог согреться.
– Борис, – слабым голосом заговорил он. – Я уже давно собирался сказать вам кое-что. Теперь настало время. Не знаю, долго ли протяну. Вот к вам ходит этот остроносый уборщик барака… Этот Поцелуйкин, – с трудом выговорил он.
– Ну? – нетерпеливо спросил Баки.
– Я ведь встречал этого человека. Несомненно встречал! И не где-нибудь, а в Париже.
– Вы ошибаетесь, – возразил Баки, – ведь Поцелуйкин русский.
– Ну и что же. В Париже тоже есть русские, Борис, – многозначительно проговорил старик. – Некоторые живут там с тысяча девятьсот восемнадцатого года.
Назимов изменился в лице.
– Понимаю. Благодарю вас, – тихо сказал он. – Я буду иметь это в виду.
Возвратившись на свою половину барака, Назимов нашел там Николая Толстого.
«Пора вам сбросить эти украшения»
«Политический центр», назначив Назимова командиром «Деревянной» бригады, потребовал от него ускорить организационную работу и вербовку кадров. Всего не удержишь в голове – и у Назимова появились записи, кое-какие документы. Подобно большинству строевых командиров, Баки органически не выносил, как он выражался, «бумажной писанины». Но что поделаешь? У него ведь не было ни начальника штаба, ни адъютанта, ни писаря. Приходилось всячески ухищряться, прятать свои записи и при удобном случае сплавлять их Толстому для передачи центру.
Сейчас шел подбор людей на должность командиров взводов. Двое комбатов – Кимов и Задонов – ежедневно докладывали ему о своих встречах, переговорах. Не сразу можно было остановить выбор на том или ином человеке. Приходилось сравнивать «командиров», иногда изменять решения. Надо было запомнить десятки фамилий и хотя бы краткие характеристики людей. Без бумаги не обойтись. И все же дело продвигалось вперед. И Кимов и Задонов – ребята энергичные. Если не случится ничего плохого, то через месяц-полтора бригада будет окончательно сформирована.
Сам Назимов сейчас был всецело занят подготовкой учебных планов бригады, вопросами разведки. Все, что делает в нормальных условиях штаб части, Назимову приходилось сейчас делать одному. Забот у него хоть отбавляй: А тут еще с утра до вечера надо сидеть в мастерской, стучать молотком.
Назимов любил работать горячо, с размахом. Но в условиях полной конспирации требовалась величайшая осторожность, сдержанность, предусмотрительность. Приходилось затрачивать дни, иногда и недели, чтобы выбрать момент и завести с нужным тебе человеком откровенный разговор. Порой вся предварительная работа вдруг шла насмарку – или обстановка круто изменилась, или человек заупрямился, а то и не поверил тебе. В лагере достаточно всякой дряни: доносчики, провокаторы, шептуны, – все лезут из кожи, чтобы напасть на след подпольщиков, так как комендант обещает за это золотые горы. В существовании подпольной организации – возможно, не одной – были уверены и комендант, и начальник лагеря, и командиры эсэсовцев: в Бухенвальде, при скоплении десятков тысяч людей, враждебно настроенных к фашизму, организация должна была неизбежно сложиться. Оставалось только найти ее.
В условиях постоянной мнительности, тревоги, взаимопроверки сами подпольщики легко могли запутаться, потерять верную нить, в кривом зеркале увидеть перспективу. Частенько Назимову казалось, что он идет по самому краю обрыва. Один неверный шаг, одно неосторожное движение – и он полетит в пропасть. Да еще увлечет за собой других. А из пропасти уже нет возврата.
С Симагиным Назимов встречался крайне редко: руководитель центра никогда не выходил за пределы Внутреннего лагеря и строго запрещал другим подпольщикам без надобности появляться там. Но у Нахимова накопилось столько сложных и важных вопросов, что решать их, не поговорив непосредственно с самим Симагиным, было невозможно. И Назимов попросил Николая Толстого свести его с главой центра.
И вот Толстый принес ответ: Симагин готов встретиться в ближайшие дни. А пока он приказывает Назимову продолжать работу, остерегаться провокаторов, решительно прекратить ненужные хождения друг к другу. От себя Толстый сообщил Назимову, что немецкие подпольщики, работающие в канцелярии лагеря, перехватили донос какого-то предателя, написанный по-русски.
– Не Поцелуйкин ли написал?! – тревожно спросил Назимов.
– Не знаю, – пожал плечами Толстый. – Пока выясняется.
– Содержание доноса известно гестапо?
– Нет. Товарищи успели перехватить его.
– А все-таки что в доносе?
– Что могут писать в таких случаях, нетрудно догадаться.
Оба сидели несколько минут в тягостном молчании. Потом Толстый встал, кивнул в знак прощания, шагнул к двери. За последние дни он так обессилел, что еле волочил ноги, вместо стука деревянных его башмаков слышалось вялое шарканье. «Да, ему тоже очень трудно!» – невольно подумал Назимов.
Он остался один, а одинокого человека всегда гложет тревога, одолевают сомнения. «Если донос написан Поцелуйкиным, я не могу там не фигурировать. Пусть будет так, пусть погибну. Но ведь может погибнуть все дело, так успешно начатое. Нет, этого нельзя допустить». Назимов, мучимый тревогой, сжал кулаки, словно готовясь к схватке.
Между тем близилась весна. Дни уже начали прибавляться, стало чаще выглядывать солнце. Ожидание весны зажигало в узниках новые надежды. С посветлевшими глазами они смотрели на восток, откуда на крыльях весенних перистых облаков могла прилететь свобода.
Однажды в сумерки Николай Толстый повел Назимова к Симагину. Они встретились в седьмом бараке, в небольшой комнатушке. За последнее время Симагин тоже заметно изменился. На лбу и в уголках рта залегли резкие морщины. Взгляд стал еще тверже, посуровел. Казалось, навсегда исчезла и его мягкая улыбка.
Назимов доложил руководителю центра, что работа по формированию обоих батальонов идет успешно. Командиры батальонов – Задонов и Кимов – уже подобрали командиров рот, последние назначают комвзводов.
– Мы решили начать учебу, не дожидаясь окончания формирования бригады. С командирами батальонов я уже занимаюсь тактикой. Они, в свою очередь, обучают командиров рот. Нам нужно в совершенстве постигнуть различные способы прорыва блокады изнутри. Но главное – изучение оружия. Ведь далеко не все владеют немецким оружием.
– Когда вы сумели бы приступить к изучению оружия?
– Сразу же, как только получим.
– Завтра же вам будут переданы один немецкий пистолет, автомат и схема фауст-патрона. Немецкие товарищи обещали раздобыть карту района Бухенвальда…
– Это замечательно, – обрадовался Назимов.
– Погодите, – остановил Симагин. – Передавая в ваши руки оружие, мы обязаны строго-настрого предупредить вас. Раз и навсегда! Вы же знаете, чем рискуем все мы в случае неосторожности, бахвальства. Поэтому законы наши сверхжестки. Надо во всех деталях соблюдать самую строгую конспирацию. Малейшее самовольничание равносильно предательству… – Симагин сделал несколько шагов по тесной комнатушке. – В нашей организации существует «Служба безопасности». Она и установила правила конспирации. Она добывает оружие, ведет внешнюю охрану, забирает оружие обратно. Придет время, вас познакомят с людьми, выполняющими эту работу. А сейчас запомните: получив оружие, вы обязаны сообщить «Службе безопасности» абсолютно точное место вашего сбора для изучения оружия. Пусть будет приблизительно так: скажем, у окна флигеля Н., в котором происходит занятие, ставится верный наблюдатель. Он следит за световыми сигналами внешней охраны. Предположим: две короткие вспышки карманного фонарика означают опасность. Наблюдатель немедленно сообщает об этом вам, и вы через окно противоположной стены флигеля быстро передаете оружие второму наблюдателю, который специально там дежурит. А за надежную внутреннюю охрану полностью отвечаете вы и комбаты. В наших условиях внутренняя охрана, пожалуй, самое важное и наиболее трудное. Вам надо скрываться от множества глаз и ушей жильцов барака. Среди заключенных есть всякая сволочь, вплоть до предателей. Поэтому ни один посторонний человек ни при каких обстоятельствах не должен знать и даже предполагать, где вы собираетесь, чем заняты. Хорошенько продумайте систему внутренней охраны, втолкуйте своим комбатам все необходимые правила.
– Ясно.
– Не торопитесь. Еще не все ясно. Я рассказал вам о примерной схеме. Но всего не предусмотришь. Время идет, «Служба безопасности» накапливает опыт, случаи могут быть тоже самые разнообразные… Не исключено, что в схему могут быть внесены изменения. Но ни один командир не имеет права самостоятельно что-либо изменять. Инструкции «Службы безопасности» есть строжайший приказ. Только так.
– Понятно.
– И последнее. Меньше формализма в работе. Кто изучил оружие – отходи в сторону, не мешай. Времени у нас мало, да и лишним людям незачем зря болтаться. Но подержать оружие обязательно дайте каждому, это, так сказать, психологическая закалка. Надежда получить оружие в нужное время – это для военного человека все. Так ведь?
– Безусловно.
– Приступайте. Об оружии и занятиях – пока все. Слушайте дальше… Ситуация на фронтах сейчас меняется быстро. И в лагере могут возникнуть самые неожиданные обстоятельства. «Интернациональный центр» просит нас как можно скорее начать формирование второй бригады.
– По-моему, тоже не следует терять времени, – согласился Назимов. – Теперь у нас есть кое-какой опыт…
– И, кроме того, нам известно, – в том же размеренном тоне продолжал Симагин, – что в тридцатом бараке живет подполковник Иван Иванович Смердов. Мне передали, что в армии он служил двадцать пять лет. На фронте являлся начальником дивизионной артиллерии…
– В каком году он попал в плен?
– Как будто в сорок первом.
– Давненько. Сейчас наша армия воюет совершенно иначе.
– Это верно, но мы не можем затребовать командиров из Военной академии. – Симагин едва заметно улыбнулся, и этого было достаточно, чтобы лицо его мгновенно преобразилось, стало мягким, добрым. – У вас ведь тоже немалый «стаж» плена. Но вы не отстали от современных требований боевой подготовки. Не так ли? Значит, надо довольствоваться тем, что есть… Смердова сейчас «изучают». К вам тоже просьба: познакомьтесь с ним. Если Смердов оправдает наши предположения, назначим его командиром «Каменной» бригады.
Назимов собрался было уходить, но Симагин задержал его.
– Мы, Борис, много думали о вас. Пора бы вам сбросить эти украшения флюгпункта. Думаем, что на днях удастся внести в вашу учетную карточку соответствующее изменение. Это сделают немецкие товарищи. Вам будет сообщено об этом. Время менять и место работы. В мастерской вы с утра и до вечера прикованы к одному месту. А вам надо так располагать своим временем и пользоваться такими правами, чтобы в лагере вы могли в любой час пойти, куда нужно. Не исключено, что скоро вас переведут лейзёконтролером в сорок второй блок. Должность, правда, не очень-то почетная, – снова улыбнулся Симагин, – зато вы сможете сами распоряжаться своим временем.
