Текст книги "Вечный человек"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
Провокатор
Поцелуйкин прибыл в Бухенвальд из Парижа вместе с французскими заключенными. Белоэмигрант» ярый враг Советской России, Поцелуйкин был арестован гитлеровцами за крупную валютную аферу на черной бирже и брошен в тюрьму, а затем отправлен в Бухенвальд. Он боялся немцев, но вражды к ним не испытывал, ни в чем их не винил. Поцелуйкин верил, что со временем, когда погода переменится, он сможет найти общий язык с гитлеровцами: нынче они заточили его в лагерь, но кончится война – и деловые люди всего мира поймут друг друга. И в то же время Поцелуйкин знал, что никогда не простит своих обид советской власти, вышвырнувшей его из России, отобравшей заводы у его отца.
В душу человека трудно проникнуть. Лагерная полосатая роба и деревянные башмаки маскировали прошлое Поцелуйкина. В Бухенвальде он выдавал себя за советского подданного и прикидывался каким-то блаженным, – это давало ему возможность более или менее свободно общаться с большинством русских лагерников. Сначала он думал, что советские военнопленные, испытав смертельные муки, преследуемые голодом и страхом, отвернутся от своей родины, проклянут ее. Но когда Поцелуйкин осторожно начал нахваливать прелести «свободной жизни» в Европе, один из русских солдат, не говоря ни слова, так двинул его по физиономии, что у агитатора чуть не выскочили глаза. За распространение склоки и свары между лагерниками Поцелуйкину однажды ночью так намяли ребра, что он потерял охоту сеять смуту, изменил свою тактику.
Обстановка показала ему, как надо теперь держаться. Он постоянно видел, что в неволе русские стараются по силе возможности помогать друг другу: они любят собираться в кружок, разговаривать о своей стране, о фронтовых событиях. Поцелуйкину казалось странным, что почти никто из них не верит воплям гитлеровцев о блестящих победах германских войск. В ответ на похвальбу фашистов кто-нибудь из русских нет-нет да и завернет такое соленое словечко, что хоть падай. Поцелуйкину очень хотелось тут же выдать охране наиболее языкастых «краснопузиков», пусть их живыми поджарят в крематории. Но коварство и подлость в нем отлично сочетались с трезвым расчетом. Ведь гитлеровцы не амнистируют его за какой-нибудь десяток выданных рядовых заключенных. Он так и станется мелкой сошкой. А положение разоблаченного доносчика безнадежно в лагере. Он не проживет лишнего дня.
Нет, стрелять, так уж в матерого зайца; ходить, так с козыря покрупнее. Таков был жизненный девиз Поцелуйкина. Он решил выжидать удачи. И когда уверится, что выследил редкую дичь, тогда вступит в прямую связь с гестапо.
Еще в дни карантина Поцелуйкин наметанным глазом быстро выделил из тысячной толпы заключенных Назимова и Задонова, немецкого учителя Ганса и пражского рабочего Йозефа. Он внимательнее, чем за остальными, следил за ними, прислушивался к их речам. Именно эти четверо раньше других узнавали фронтовые новости и передавали их другим. Все желания Поцелуйкина сводилось к тому, чтобы втереться в доверие к этим людям, разнюхать их тайны, скрытые за семью печатями. Он начал заводить патриотические разговоры. Старался быть услужливым. Но никто из четверых не желал сближаться с ним. Да и во всем карантинном бараке он нашел каких-нибудь двух-трех человек, готовых мириться с его словоблудием.
По окончании карантина Поцелуйкина определили в сорок четвертый блок. Он был очень расстроен тем, что его разлучили с Задоновым и Назимовым и не преминул разузнать, в какой барак поместили Баки. Во время болезни Назимова он специально навещал его, надеясь, что больной в бреду проговорится о чем-нибудь важном. Затаив дыхание, он ловил каждое слово Назимова, запоминал имена. Но о самом нужном – о существовании подпольной организации – Назимов так ничего и не сказал. Неужели он не связан с ней? Ведь в существовании тайной антифашистской организации лагерная администрация почти не сомневалась. Гестаповские ищейки все больше бесновались, убеждаясь в своем бессилии раскрыть заговор. Велика была бы честь Поцелуйкину, если бы ему посчастливилось быть удачливее самих гестаповцев.
Но удача не приходила. Оставалось одно: «Ждать, ждать! Если не сейчас, то когда-нибудь должно же улыбнуться счастье», – подбадривал себя Поцелуйкин.
И он не обманулся. Вдруг и на его улицу пришел праздник. Случилось это так неожиданно, что он даже растерялся. И было от чего. Разве мог он подумать, что средь бела дня, под носом у эсэсовца какой-то «малохольный» примется чуть ли не в открытую зазывать лагерников в какую-то подпольную бригаду! Правда, агитатор не разговаривал с Поцелуйкиным, но это было даже к лучшему. Ведь когда игра пойдет к развязке, гестаповцы не станут деликатничать и выискивать правого и виноватого. «Говорил с тобой подпольщик?» – «Говорил». – «Становись к стенке!» – «Да ведь я того… Я же вам и донес об этом». – «Становись, становись! Некогда с тобой валандаться!» Поставят – и с богом, получай свою пулю. Достаточно того, что агитатор совращал одного из дружков Поцелуйкина, призывал записаться в отряд.
Услыхав такую новость, Поцелуйкин чуть не подпрыгнул. Он плотоядно потер руки. Зеленоватые, кошачьи глаза его хищно прищурились, затерялись в морщинистых складках кожи. Нос еще более заострился.
– Ты, Серафим Мартынович, того… – предупреждал дружок, – не подумай, ради бога, что я и взаправду записываюсь к ним. Я же только выслушал и сейчас же к тебе.
– Не бойся, – успокаивал Поцелуйкин. – Пока я с тобой, не пропадешь… Но смотри у меня, не вздумай вертеть хвостом… Сам знаешь… – и его глаза-щелочки холодно блеснули. – Без меня ни шагу. Сгинешь!
Но торжество Поцелуйкина оказалось недолговечным. Буквально на следующий же день приятеля его включили в этапную команду и увезли из Бухенвальда, а куда – неизвестно. Агитатор больше не появлялся в сорок четвертом бараке. Это привело Поцелуйкина в замешательство. «Должно быть, эсэсовцы и без меня все разнюхали и подпольщика этого загребли. Что же делать? Свидетелей больше не осталось. Сам Поцелуйкин агитатора не видел, в лицо не знает, стало быть указать на него не сможет, если он даже и остался на свободе. Пойти к гестаповцам и просто так, на словах сказать обо всем? Не поверят! Да если и поверят – много ли выгоды? Прикажут: «Ищи, коли сам донес». А не найдешь – опять же собственная башка может полететь. Нет уж, видно, терпеть надо. Больше терпел.
Поцелуйкин и раньше знал, что Задонова перевели штубендинстом в восьмой, детский барак. «Как могли эсэсовцы поставить флюгпункта штубендинстом? Тут что-то темно», – волновался Поцелуйкин. «Не здесь ли зарыта собака?» Эти мысли отняли у него покой. «Дай-ка сам наведаюсь к этому парню», – решил он и отправился в восьмой барак.
Но к детям его не пустили, какие-то двое дневальных сказали, что подозревается эпидемия и потому в бараке введен карантин. Если бы Поцелуйкин знал, что в это самое время в бараке идет учеба, а люди, не пустившие его в барак, стоят на часах по приказанию подпольной организации, он бы опрометью бросился в комендатуру. Все же тот факт, что не пустили в барак, сильно заинтриговал Поцелуйкина.
Где искать разъяснений? Провокатор наугад направился в сорок второй блок, к старому знакомому – Назимову. Здесь Поцелуйкину никто не помешал войти в барак. Но Назимов встретил непрошенного гостя угрюмо, нехотя пожал угодливо протянутую руку.
– Чего такой мрачный? – спросил Поцелуйкин. Он не сводил пронзительно-колючих глаз с Назимова. На нем, вместо полосатой робы с меткой флюгпункта, был черный китель! Что за наваждение? Немцы простили и этого флюгпункта, сделали его уборщиком барака. Это невероятно. Нет ли тут чего-нибудь такого?..
– Веселого мало, – по-прежнему угрюмо ответил Назимов.. – Болезнь все еще не проходит. А ты, вижу, доволен чем-то?
– Еще как доволен! – Поцелуйкин с таинственным видом огляделся по сторонам, снизил голос: – Наши-то в хвост и в гриву колотят супостатов. Там, – он показал головой куда-то в пространство, – новую партию пленных пригнали. Они и рассказали. Германцы будто бы везде отступают.
– Тем, кто отступает, редко удается брать пленных, – заметил Назимов, разгадав уловку шпика.
– Хи-хи… Вы уж скажете… – тоненько засмеялся Поцелуйкин. – Я ведь не военный человек, в таких тонкостях не разбираюсь. Всю жизнь на счетах щелкал. – Он снова оглянулся. – Как бы там ни было, только плохи дела у фашистов…
– Что-о?! – заорал Назимов. – Ты тут какую-то агитацию разводишь. А ну пошли к штубендинсту. У тебя, я вижу, спина чешется. Пусть попарят розгами.
Не ожидавший такого оборота, Поцелуйкин побледнел, стал заикаться:
– Ты того, не ори… Я ведь так… Не очумел еще… Э-э-э… Да ты что, русскую душу хочешь загубить?..
– Пошли, пошли! – тянул его за рукав Назимов. – Там проверят, какой ты русский. Тут кое-кто тебя и в Париже видел.
Выведя Поцелуйкина за порог, Назимов изо всех сил пнул его в зад и захлопнул дверь.
Поднявшись с четверенек, Поцелуйкин испуганно посмотрел на дверь и вдруг припустился бежать. «Говорит, в Париже… Не дай бог! Нет, нет… Если в блоке узнают, что я эмигрант…»
Отдышавшись и пересилив испуг, Поцелуйкин принялся ругать себя последними словами: «Чего перетрусил? Что он может сделать?» Но потом снова впал в сомнения: «Нет, с этим монголом (так он называл Назимова) нельзя шутить. Он не так глуп. Неплохо бы проучить его».
Ночью Поцелуйкин сквозь сон услышал, как из их барака осторожно, стараясь не шуметь, один за другим выходили люди и почему-то долго не возвращались. Он долго ворочался с боку на бок, но так и не дождался, когда они вернулись: сон опять одолел его.
Утром ему бросились в глаза распухшие губы фризера.
– Кто это тебя разукрасил? – с безразличным видом спросил он Сабира.
– От Дубины досталось, – нехотя ответил Сабир и поспешил отойти.
– Хи-хи… Дубина… – рассыпался мелким смешком Поцелуйкин. – Но я-то не совсем дубина! Кое-что и сообразить могу.
Он все же пронюхал, что ночью кто-то бил уголовников. Эта новость совершенно лишила его покоя. Он не находил себе места. «Организация… Ей-ей, организация! Одиночки на такое никогда не рискнут».
Есть поговорка: коль собака не напакостит, у нее нутро заржавеет. Поцелуйкин все же не выдержал… Разве можно упустить такой случаи. Пусть рискованно! Пусть не все еще ясно! Промедлишь – совсем останешься на бобах. Он забился в укромный уголок и принялся строчить свой первый донос.
Подпольщики, которым было поручено следить за Поцелуйкиным, еще днем обратили внимание, что он чем-то сильно возбужден. Ночью они осмотрели его одежду. В кармане был обнаружен длинный список фамилий и донос.
Утром Поцелуйкин вскочил с нар, поспешно оделся и, не дожидаясь поверки, быстрым шагом направился в комендатуру. Когда он пересекал апельплац, его остановили лагершуцы, спросили, куда он идет. Поцелуйкин забормотал что-то невнятное. Тогда один из лагершуцев схватил его за шиворот, негромко, но раздельно произнес:
– Ты вор!
По неписаному лагерному закону вор подлежал смерти. Поцелуйкин ужасно побледнел.
– Нет, нет. Я ничего не крал…
Но ему не дали говорить. Схватили с обеих сторон под руки, привели обратно в сорок четвертый блок, затолкали в умывальную комнату. Один из лагершуцев вытащил из его кармана бумагу:
– Что это такое?
На лбу Поцелуйкина выступил холодный пот. Но он быстро овладел собой, нагло ответил:
– Сами не видите? Какой же я вор? Не мешайте мне работать. Я на вас пожалуюсь господину начальнику лагеря…
В это время открылась дверь, в умывальню вошли несколько человек русских заключенных. Поцелуйкин осекся на полуслове. Это тебе не лагершуцы!
Трое из вошедших шагнули вперед. Другие остались у двери. Лагершуц передал одному из троих отобранную у Поцелуйкина бумагу.
Все трое пробежали глазами донос, список. Тот, что стоял в середине, – он был выше других, на лице у него шрам, – сурово сказал:
– Слушайте, Поцелуйкин! Вы стоите перед советским судом.
– Что, что? – встрепенулся шпик. – Как вы сказали?
– И обвиняетесь в самом тяжком преступлении, – продолжал человек со шрамом. – А именно: в предательстве. Вина ваша доказана изъятым у вас доносом и списком преданных. Оба документа вы написали собственноручно. Что можете сказать суду? Признаёте себя виновным?
– Нет, нет! – сразу закричал смертельно перепуганный Поцелуйкин. – Я не виноват… Я, ей-богу, ребята… Да что вы… Как это можно?
– Кто написал? – лагерник со шрамом протянул ему бумагу. – С какой целью писали?
Поцелуйкин руками зажал голову.
– Меня заставили!.. Не по своей воле, братцы. В бункер вызывали… Сам начальник лагеря…
– Назовите других предателей!
– Да что вы, откуда мне знать… Ребята, братцы, я же русский… У меня дома жена, дети малые…
– А дом-то где?
– В колхозе, братцы!
– А не в Париже?
Поцелуйкин сделал такое движение, словно готов был прошибить головой каменную стену. Глаза его округлились, он безумно озирался по сторонам. Судьи, суровые и неумолимые, стояли перед ним с плотно сжатыми губами, с холодно устремленными глазами.
– Назовите других предателей! – повторил старший судья.
– Назову, назову! – поспешно согласился Поцелуйкин. – Задонов из детского барака, Назимов – из сорок второго, Сабир – из сорок четвертого…
Судьи переглянулись. Еще раз посмотрели в список. Названные Поцелуйкиным фамилии стояли чуть ли не первыми.
– Зачем вы обманываете суд? – жестко сказал человек со шрамом. – Как же они могут быть предателями, если вы сами доносите о них начальнику лагеря?
Лицо Поцелуйкина окаменело. Должно быть, он уже плохо соображал, о чем говорил.
– А этой науке где научились? – спросил один из судей и показал на свое горло. – Помните яблочко?.. Во Франции служили в полиции?
– Нет, нет! Я в полиции никогда не служил. Мне приходилось выступать только свидетелем…
Поцелуйкин грохнулся на пол и, ползая на коленях с вытянутыми дрожащими руками, просил пощадить. Его громкие возгласы могли привлечь внимание. Мог неожиданно нагрянуть блокфюрер. Члены суда переглянулись, каждый кивнул головой. Это означало, что суд совещался и вынес приговор.
– Именем советской власти, – раздельно говорил судья, – вы приговариваетесь к уничтожению, как презренный предатель! Приговор окончательный…
Через пять минут Поцелуйкина уже не было в живых. Его труп бросили в вагонетку и отправили в мертвецкую при крематории. Врач констатировал смерть от удушья при тяжелом воспалении легких.
…Делать даже невозможное
Симагин читал только что выпущенную подпольную газету. Она была написана от руки на листочках немецкой ученической тетради. Выходила газета раз в две недели, тиражом всего в два экземпляра и распространялась только среди русских военнопленных. Но материалы ее передавались по всему лагерю.
На первой странице в левом верхнем углу стоял заголовок: «Правда пленных». Над заголовком – девиз газеты: «Находясь в плену, помни о родине!»
Симагин прежде всего пробежал военный обзор. В статье едко высмеивались неуклюжие попытки фашистской пропаганды объяснить отступление гитлеровской армии на всем фронте «организацией эластичной обороны», «стратегическим сокращением линии фронта». Газета вскрывала подлинные причины отступления гитлеровских войск. Обзор заканчивался призывом: «Выше голову, товарищи! Поможем всеми доступными нам средствами победе Советской Армии! День окончательного разгрома фашизма недалек!»
В разделе «Лагерные новости» обращала внимание заметка: «Куда отвезли норвежских студентов?»
С месяц тому назад, гитлеровцы доставили в Бухенвальд из Осло триста пятьдесят норвежских студентов и заперли в пустовавшем бараке. Работать их не заставляли, кормили из эсэсовской кухни. Молодые, русоволосые, здоровые парни целыми днями без дела слонялись по лагерю.
«Гитлер уже и дружков своих начал за колючую проволоку прятать», – говорили между собою узники.
Эти студенты были сыновьями норвежских коммерсантов, юристов, коммивояжеров, сотрудничающих с немецкими оккупантами. Парни сами признавались, что их упрятали в Бухенвальд за всякие антифашистские выходки, а также и с тем расчетом, чтобы припугнуть их родителей: пусть более послушно выполняют распоряжения Гитлера.
Вдруг студенты исчезли из лагеря, узники больше их и не видели. Куда увезли норвежских парней, что с ними сделали – никто доподлинно не знал. Но вряд ли судьбе их можно было позавидовать.
В другой заметке называлась фамилия агента гестапо, орудовавшего в одной из рабочих команд. Газета рассказывала о подлых проделках шпика, призывала узников к осмотрительности.
Еще одна статейка заставила Симагина задуматься. Заголовок был довольно невинный: «Хрен редьки не слаще». Но содержание заметки – куда серьезнее. В Бухенвальд назначен новый начальник лагеря – ставленник гестапо палач Кампе.
Симагин уже знал, что по приказу Кампе несколько немецких антифашистов заключены сейчас в особый бункер. Их подвергают там страшным пыткам, требуя выдачи членов подпольной организации. Судя по всему, следствие проводится «на всякий случай», «в порядке сплошного прочесывания», точных данных у гестаповцев пока нет.
Симагин вернул газету редактору, принялся ходить по комнатушке. С каждым днем существование подпольной организации подвергалось все большей опасности. Лагерь кишел тайными агентами гестапо. Все они носили такие же полосатые униформы, жили и питались вместе с узниками. Уберечься от них было очень трудно. На днях Симагину сообщили, что в Бухенвальд привезли новую большую партию всякого рода подонков, ранее служивших в частях СС, в полиции и теперь наказанных гитлеровскими властями за какие-то слишком вопиющие провинности. Доподлинно стало известно, что Кампе намерен использовать этих негодяев в качестве своих внутрилагерных шпиков.
Симагин тогда же дал задание товарищам из «Службы безопасности» – каким-нибудь способом обезвредить провокаторов, прежде чем они развернут свою подлую деятельность. Сегодня Степан Бикланов должен был сообщить, удастся ли что сделать.
Бикланов не заставил долго ждать себя. Он вошел своей стремительной походкой, как всегда энергичный, собранный, готовый к действиям.
– Докладывай, какую мы встречу приготовили «гостям», – нетерпеливо сказал Симагин.
Ответ у Степана был уже готов.
– Решено сплавить к «тете Доре» на курорт.
«Тетей Дорой» назывался в Бухенвальде подземный филиал лагеря, где царил исключительно жесткий режим. И самые здоровые люди не выдерживали там больше месяца.
– Даже к «тете Доре»? – удивился Симагин. – Это было бы замечательно. Там они получат заслуженный «отдых». Пусть отведают угощений из своей же собственной кухни. Это что, реально?
– Да, можно считать, что сделано.
– Трудновато пришлось? Бикланов глубоко вздохнул:
– Нелегко.
За спиной Кампе сплавить к «тете Доре» целую партию оголтелых гитлеровцев, освободить от них и без того тяжкий Бухенвальд – это свидетельствовало о высоком классе работы товарищей из подпольной «Службы безопасности». Им пришлось немало потрудиться, мобилизовать все свои скрытые связи, нажать на все пружины. Зато и результат неплох.
– Молодцы, ребята! Спасибо! – сдержанно похвалил Симагин.
– Но это, кажется, последний мой «бенефис», – устало сказал Бикланов. – Давайте наконец решать вопрос с назначением постоянного руководителя «Службы безопасности». Я решительно не могу больше совмещать эту обязанность с другими. Мне очень трудно бывать в Большом лагере – следовательно, я не могу как следует проверять подготовку наших ответственных операций. А без этого какой я руководитель. Ведь мы чуть не проморгали «варфоломеевскую ночь».
Симагин согласен: роль «Службы безопасности» возрастает и усложняется с каждым днем. Руководитель службы должен быть освобожден от всяких других обязанностей. Между тем Бикланов был фактическим заместителем Симагина во всей многообразной деятельности «Русского политического центра». Кем заменить Степана? Не первый день Симагин ломал голову над этим вопросом, советовался с другими членами центра. По правде говоря, есть на примете один человек, но, прежде чем решать что-либо, надо посоветоваться с Назимовым.
– Ладно, обещаю тебе решить вопрос на этой же неделе, – твердо сказал Симагин. – В данную минуту меня тревожит кое-что другое.
– Что именно?
– Связной Ефимов доложил мне, что на Густлов-верке получен срочный заказ на изготовление нового оружия. Как бы сорвать этот заказ? Ну хотя бы на время… На крайний случай, пусть наши лагерники не участвуют в выполнении заказа.
Вдвоем им ничего не удалось придумать. Этим же вечером созвали всех членов центра. Было высказано много предложений. Наконец кто-то сказал: гитлеровцы очень боятся эпидемий. Если объявить, что у нас в лагере тиф?..
Симагин сразу ухватился за предложение. «Тиф» – это отдых узникам от всякого рода внелагерных работ, следовательно, более широкая возможность для боевой учебы. Оставалось практически осуществить идею.
Посоветовались с «Интернациональным центром». Там одобрили смелое предложение русских, согласились осуществить его. Лагерные врачи – члены подпольной организации – впрыснули нескольким больным «зеленым» какой-то безвредный состав, от которого тела их покрылись красной сыпью. Больных показали старшему врачу-эсэсовцу. Тот встревожился, однако отказался подписать рапорт коменданту лагеря о подозрении на тиф. Но вскоре после этого о неприятных заболеваниях в Бухенвальде каким-то образом узнали руководители Густлов-верке. Они всполошились. Ведь если зараза проникнет на завод, пострадают и вольнонаемные, придется остановить предприятие. Администрация завода категорически потребовала от коменданта, чтобы он объявил карантин в лагере.
После этого эсэсовский главврач, чтобы снять с себя ответственность, подал рапорт о случаях подозрительной сыпи.
Теперь «Русский политический центр» чувствовал себя несколько свободней. «Эпидемия» хоть и стесняла передвижения внутри лагеря, зато предоставляла больше возможностей для всей подпольной деятельности, так как внимание лагерной администрации было устремлено на пресечение «заболеваний».
Симагин не теряя времени вызвал Назимова. Баки, как всегда, явился точно в назначенное время. Он был оживлен, на щеках даже румянец выступил. Симагин не преминул заметить, что наступившая весна, должно быть, пробудила в командире «Деревянной» бригады новые силы.
– А как же! – согласился Баки. – Уже конец апреля. Сейчас и в моих родных краях природа просыпается от долгого зимнего сна. Небось на полях гудят трактора, прокладывают первые черные борозды. А здесь весна полностью вступила в свои права. Деревья оделись зеленой листвой, вовсю щебечут птицы, на земле – поросль молодой травы…
Но Симагин отнюдь не был склонен предаваться поэзии.
– Слушайте, – прервал он Назимова, – лучше расскажите-ка мне, что вы думаете о Николае Кимове.
Назимов насторожился. Непонятно, зачем Симагину понадобилась дополнительная характеристика – Кимова? Неужели опять что-нибудь стряслось?
– Ничего плохого о Кимове сказать не могу, – ответил Баки первое, что пришло в голову.
– Ну а хорошее? – чуть улыбнулся Симагин.
– Хорошее – пожалуйста. О хорошем и говорить приятно. – Назимов подробно рассказал о том, как Кимов формировал батальон, умело соблюдая жесткие правила конспирации.
Симагин внимательно слушал, в глазах его не появлялось ни одной теплой искорки, по которой можно было бы судить о его отношении к похвалам Назимова. Вдруг он перебил:
– Ведь Кимов – политработник? Не трудно ли ему будет командовать батальоном?
– Эта мысль и мне приходила в голову, – признался Назимов. – Но в наших условиях приходится учитывать и другие качества человека. Кимов не только отличный конспиратор, у него есть способности смелого, изобретательного разведчика. – В подтверждение своих слов Назимов привел ряд убедительных фактов.
И тут-то холодные серые глаза Симагина заметно потеплели, а на губах заиграла улыбка.
Назимов все еще не понимал этой перемены в настроении руководителя центра.
– Борис, мы, пожалуй, заберем от вас Кимова, – вдруг объявил Симагин. – Думаем использовать его на другой работе.
– Как?! – удивился и встревожился Назимов. – Забирать командира в разгар боевой подготовки? Я категорически против этого!
– Да ведь я и не ожидал от вас другого ответа, – признался Симагин. – Потому что я на вашем месте держался бы точно так же. Но интересы организации требуют от нас широты взглядов. Человека, способного командовать батальоном, мы сможем найти. А вот поручить кому-то, кроме Кимова, некоторые обязанности невозможно.
Назимов все еще колебался:
– Очень трудно будет ввести в курс дела нового командира. Кимова знают люди, ему верят.
– Это в наших силах убедить людей, чтобы поверили новому командиру. Вы лучше бы спросили, куда мы забираем Кимова.
– Надеюсь, сами скажете, если можно.
– «Если можно»… Хитрец вы, Борис… Ладно. Мы хотели бы назначить его начальником «Службы безопасности». Как видите, работа особой важности. Справится?
– Думаю, да… А кого вы рекомендуете на место Кимова?
– Подполковника Харитонова. В лагере он недавно. На фронте был боевым, отважным командиром. Вас познакомят с ним.
Напоследок Симагин сообщил, что с завтрашнего дня комендант вводит в лагере карантин сроком на две недели. Следовательно, все внешние работы на это время прекратятся, да и эсэсовцы не будут показываться в лагере.
– Вам, Борис, надо воспользоваться случаем, шире развернуть боевую учебу.
– Это обязательно! – оживился Назимов. – Пусть новый начальник лагеря примет от нас подарочек.
– Еще раз – не забывайте о бдительности! – напутствовал Симагин. – Беспечным никакой карантин не поможет.
