Текст книги "Вечный человек"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
Оружие
Важнейшим из важных был сейчас вопрос об оружии.
На этот раз члены центра собрались днем в мелком кустарнике, что рос в дальнем углу лагеря.
Симагин заранее договорился с лагерным старостой, чтобы нужные ему люди были включены в команду по уборке территории.
На иссиня-голубом небе ослепительно блистало солнце. Было очень тепло. Над травой порхали бабочки; с солидным, басовитым жужжанием летали шмели. Внизу, у подножья горы, темнели заросли еще более густого кустарника, привольно раскинулись луговины. Не будь здесь ограды из колючей проволоки, часовых на вышках, со стороны можно было бы подумать, что группа людей, расположившихся в кустарнике, справляет пикник. Но люди эти с неизбывной тоской смотрят за ограду, на лужайки и перелески, как на нечто недосягаемое. Тоску не в силах скрыть даже самые стойкие, самые отважные.
– Начнем! – резко, даже зло бросил Симагин. А сам помолчал, словно преодолевая что-то в себе. И только тряхнув головой, нашел силы продолжать: – Мы должны теперь уже практически рассмотреть вопрос об обеспечении наших бригад оружием. Я сейчас доложу вам, сколько в наших тайниках хранится карабинов, маузеров, гранат, пулеметов… При слове «пулеметов» все переглянулись. Симагин негромким, ровным голосом перечислял количество оружия. Для двух бригад этого было слишком мало. Пулемет только один. Но все же пулемет. Многие и этого не ожидали. Настроение участников совещания заметно улучшилось: смягчились суровые лица, посветлели глаза.
– На самый крайний случай нам хватит и этого оружия, – продолжал Симагин. – Если нам придется выбирать одно из двух – свободу или смерть, мы пойдем в бой, победим и с этим оружием. Но, по-видимому, у нас еще есть некоторый запас времени, и мы должны всеми средствами накапливать оружие, чтобы потом понести как можно меньше жертв и причинить как можно больший урон врагу…
В нескольких шагах от собравшихся на куст вспорхнула маленькая птичка, быстро-быстро осмотрела всех своими круглыми любопытными глазами, чирикнула и унеслась за колючую проволоку.
Симагин прервал свою речь, проводил взглядом пташку, пока она не растаяла в синеве.
– Источник оружия, наш «арсенал» – это Густлов-верке, – вздохнув, продолжал Симагин. – Товарищи, работающие там, не считаются ни с какой опасностью. Они с исключительной находчивостью и умным риском продолжают переправлять нам вооружение. Но вы, конечно, понимаете, что эта работа требует величайшей осторожности и потому протекает очень медленно. События же нарастают. Советская Армия вышла к государственным границам Советского Союза. Чего нам особенно не хватает сейчас, на случай немедленного выступления? Штурмовых средств: гранат, взрывчатки, зажигательных бутылок, бомб, ножей, крюков, ножниц… Мне кажется, нам необходимо – и мы сможем осуществить это – развернуть внутри лагеря изготовление некоторых средств штурмового боя. Надо использовать для этого лагерную оружейную мастерскую… Прошу высказаться по этому поводу.
– У меня вопрос, – обратился Смердов. Его, как и Назимова, тоже допустили на это совещание. – Для изготовления оружия и взрывчатки нам в первую очередь необходимы оружейники, металлисты, химики. Пытался ли центр подыскать таких людей?
– Такие специалисты у нас есть. О них скажу позже. Сейчас нужно решить вопрос в принципе. Некоторые товарищи считают, что изготовление оружия в самом лагере подвергнет нашу конспирацию большой опасности. Они предупреждают, что даже случайная неудача может погубить всю организацию. Вот поэтому я и решил вынести вопрос на обсуждение.
Один за другим выступали члены центра. Они говорили коротко, только о главном, взвешивали все обстоятельства – решительно высказывались за предложение Симагина. Только один из них выступил против и остался при своем мнении.
– Прошу комбригов высказаться, – обратился Симагин.
Назимов начал первый:
– Конечно, опасность будет немалая. Но что сейчас происходит в лагере, например в деревянных бараках? Наши бойцы и командиры подразделений считают, что в Бухенвальде никто им оружия не припас. Они сами, без всякого указания, изготовляют кинжалы, «самострелы» из обрезков труб, припрятывают ломы, топоры, кирки, крючья… Эта «самодеятельность» куда опаснее, товарищи. Я категорически запретил бы действовать кустарно… Центр правильно решил: тут, как и всюду, нужна организованность, контроль. Тогда и опасности меньше. Насчет» оружия штурма вы, Николай Семенович, совершенно правы: нам предстоит брать вышки, дзоты, драться в казармах. В таких условиях пистолетом мало что сделаешь. Нам придется взрывать, выкуривать бутылочкой, цепляться, лазать, резать проволоку, рвать связь… Да мало ли что… Мне бы хотелось выслушать Ивана Ивановича.
Смердов рассказал о характерном случае: – Вчера в нашем бараке умер один лагерник. Это был тихий, щупленький человек. Перед смертью он подзывает меня и шепчет: «Под окном, в простенке у меня спрятано оружие. Возьми». Мыс Кимовым проверили. И что же… В указанном месте действительно нашли пистолет, завернутый в промасленную тряпку. Где он добыл этот пистолет? Да кто его знает. Можно заранее поручиться, что это отнюдь не исключительный случай. При организованном хранении оружия гораздо легче соблюдать конспирацию.
– Хорошо, – все еще сомневался противник изготовления оружия, – предположим, мы сделали серию превосходных гранат, бутылок с зажигательной смесью… А где и как мы испытаем эти средства ближнего боя? Неиспытанное оружие – не оружие. Но попробуй-ка взорви в лагере хотя бы одну бомбу, эсэсовцы сразу за шиворот возьмут.
– Можно взрывать под землей, – предложил Бикланов. – В лагере сколько угодно подвалов, заброшенных колодцев, старых канализационных труб.
Центр единогласно принял решение: наладить изготовление внутри лагеря штурмового оружия. Симагину поручили найти специалистов оружейников и химиков.
Расходились поодиночке. Обоих командиров бригад Симагин задержал на несколько минут. Назимова он спросил:
– Помнится, ты все же вынужден был взять командиром третьего батальона кавалериста Садкова?
– Ты же знаешь, – с легкой досадой ответил Баки. – Никого другого мы так и не нашли тогда.
– Придется забрать у тебя Садкова, – заявил руководитель центра. – Оказалось, он отлично разбирается в химии. Ему и поручим изготовление взрывчатки.
– Неужели мне опять придется искать нового комбата? – рябинки на лице Назимова покраснели.
Симагин только плечами пожал, давая понять, что вопрос решен и споры бесполезны.
– Иван Иванович, – позвал он отошедшего в сторонку Смердова, – сюда, пожалуйста. Я хочу с вами посоветоваться о создании третьей бригады. Она понадобится нам для сохранения порядка в лагере во время восстания. Ведь состав заключенных в лагере очень пестрый. Может статься, одни будут кровь свою проливать, а другие в это время грабежом заниматься, третьи, чего доброго, с тыла бросятся на нас. Думаю, что без создания специальной охранной бригады нам не обойтись. Такую бригаду можно бы сформировать в Малом лагере. Как вы думаете?
Назимов сразу же включился в разговор – формирование воинских частей было его стихией.
– Обязательно надо создать третью бригаду хотя бы для поддержания порядка и среди самих лагерников! – докладывал Баки. – А если мы сможем выделить ей немного оружия, она станет нашим резервом.
– Согласен! – подтвердил Смердов. – Нельзя быть уверенным, что события будут развертываться именно так, как мы рассчитываем. Могут возникнуть совершенно неожиданные осложнения… – Смердов помолчал минуту, что-то обдумывая. – У меня, Николай Семенович, есть еще одно предложение. Надо бы нам подумать и о медсанбате. Мы готовимся к серьезным боям. Следовательно, будут и раненые, не говоря уже о больных….
– Да, конечно, будет бой, будут и жертвы, – согласился Симагин. – Медсанбатом мы обязательно займемся.
Разговор на том и кончился. Они молча смотрели вдаль, на ровный зеленый ковер полей. Вдали, на горизонте, громыхал гром, лил сильный дождь.
День большого горя
Существует ли на свете какое-то особенно тяжкое горе, которое не случалось бы в Бухенвальде, в этом ужасном царстве сплошных, повседневных страданий? Что же еще могло произойти в Бухенвальде – в этом аду, где вся жизнь людей, пригнанных со всех концов Европы, каждый час, каждая минута их скорбного существования были заполнены пытками, издевательствами, где смерть являлась избавительницей от мук? Что могло потрясти всех честных людей многих национальностей, заточенных в лагерь и привыкших смотреть в глаза самой смерти?..
В темную облачную ночь на 18 августа 1944 года во двор крематория въехала крытая автомашина. Едва она остановилась, из кабины выскочили двое в штатской одежде. В руках у них тускло поблескивали пистолеты. К ним сейчас же подбежал комендант лагеря и что-то прошептал. Люди в штатском открыли дверцу кабины и приказали кому-то выходить. Показался человек с закованными в кандалы руками. Опираясь вытянутыми ногами о подножку автомобиля, потом о землю, он не спеша выбрался из машины. Встал, выпрямился. Запрокинул непокрытую выбритую голову, посмотрел на багровое пламя, рвущееся из трубы крематория, потом – на месяц, то скрывающийся, то снова появляющийся в рваных облаках, и перевел взгляд на дуб Гёте, который при отблеске луны казался погруженным в глубокий траур. На верхушке дуба отчетливо рисовались засохшие толстые ветви, еще более зловещие, чем труба крематория. Лицо этого высокого, широкоплечего человека, изборожденное глубокими морщинами, говорившими о перенесенных страданиях, – было спокойным, строгим, даже торжественным. Он словно видел конец старой Германии и нарождение новой, свободной, счастливой страны.
Ему приказали идти в бункер. Он размеренными, неторопливыми шагами направился к металлической двери. Дойдя до нее, не склонился, а вошел с высоко поднятой головой. Железную дверь захлопнули…
Узники, работавшие в тот день в крематории, еще с утра заметили, что эсэсовцы чем-то сильно взбудоражены. Они все время суетились возле крематория. К вечеру появились еще восемь эсэсовцев, они обшарили в крематории буквально каждый уголок, прогнали всех рабочих и поставили к дверям часовых.
Было ясно, что готовится какое-то страшное преступление. Один из узников, рискуя жизнью, все же сумел остаться в крематории. Сделал он это не из простого любопытства. Он выполнял волю своих товарищей.
…Не прошло и пяти минут после того, как с лязгом закрылась дверь бункера, как внутри глухо прозвучали три выстрела. Спустя немного выстрелили еще раз. После этого в крематории наступила зловещая тишина. Спрятавшемуся узнику было жутко.
В настороженной, тревожной тишине послышались шаги двух возвращавшихся эсэсовцев. Один из них негромко спросил:
– Не знаешь, кого прикончили? – Тельмана.
– Тельмана?.. Разве он находился здесь, в Бухенвальде?
– Нет, его только что привезла.
Лагерники, выгребавшие утром золу из печи крематория, нашли расплавленные серебряные часы. Это были часы Тельмана.
Днем об убийстве руководителя немецкой компартии стало известно «Интернациональному центру». Далеко не все члены центра были коммунистами.
Но никому из них не хотелось верить, что не стало Эрнста Тельмана – популярнейшего среди рабочих Германии политического деятеля. «Интернациональный центр» выжидал, не сделают ли фашисты официального сообщения в печати или по радио о казни Тельмана. Но фашистское правительство молчало. Тем временем немецким коммунистам удалось точно установить, что в регистрационной книге коменданта есть запись о расстреле Эрнста Тельмана в ночь на 18 августа. Тогда «Интернациональный центр» решил провести общелагерный траурный митинг.
После отбоя, ночью в помещении вещевого оклада начали собираться представители всех национальностей, входящих в «Интернациональный центр». Все дороги, ведущие к складу, охранялись подпольщиками. Участников митинга пропускали только по паролю.
От русских присутствовали Симагин, Назимов, Кимов, Смердов – всего десять человек.
На слабо освещенной стене висел портрет Тельмана, обрамленный траурной рамкой. Портрет по памяти нарисовал углем один из узников.
Русские, французы, немцы, чехи, поляки, югославы стояли плечом к плечу, низко склонив головы. Как только Вальтер – руководитель «Немецкого политического центра» – объявил митинг открытым, десятки людей тихо запели «Интернационал».
– Тельман будет жить в веках, его дело никогда не умрет. На место погибшего героя встанут тысячи и тысячи новых молодых борцов! – так сказал оратор.
«Интернациональный центр» постановил в ту ночью провести траурные митинги во всех бараках лагеря.
…Тридцатый барак. Здесь содержатся русские заключенные. Прозвучал сигнал отбоя. Люди из последних сил карабкаются на нары и укладываются спать. Внезапно погас свет. Тишина. В непроглядной темноте послышался чей-то негромкий скорбный голос:
– Товарищи! Траурный митинг считаем открытым. В ночь на восемнадцатое августа в Бухенвальде гитлеровские палачи зверски убили великого вождя немецкого пролетариата Эрнста Тельмана. Прошу поднять головы и почтить память товарища Тельмана. В тишине слышится прерывистое дыхание сотен людей.
– Мы никогда не забудем товарища Тельмана. Дело, за которое он боролся, живо и будет жить. Фашизм будет разгромлен! Товарищи, если кто из вас знает о жизненном и революционном пути Эрнста Тельмана, пусть расскажет о нем другим. Траурный митинг объявляю закрытым.
Зажегся свет. Люди невольно устремили взгляд в ту сторону, откуда только что звучал голос. Но ничто не напоминало о присутствии в бараке кого-либо из посторонних.
В последующие дни и ночи траурные митинги проводились в бараках и в рабочих командах. По-разному отмечалась память Тельмана. Вот работают в одной из штолен каменоломни три-четыре человека. Вдруг один из них опускает кирку, тихо, чтобы слышно было только соседям, говорит:
– Товарищи, в ночь на восемнадцатое августа… – и призывает почтить память Эрнста Тельмана минутой молчания. И узники, бросив работу, стоят минуту, скорбно опустив головы.
Весть об убийстве Тельмана особенно потрясла немецких коммунистов. Старые тельмановцы плакали. Плакал и железный Отто.
Назимов был рядом с ним. Утешать, вообще говорить что-либо в эти минуты Назимову казалось неуместным. Баки, словно принимая на себя часть этого горя, положил на плечо Отто руку.
Вытирая глаза ладонью, Отто говорил:
– Фашизм принес неисчислимые беды и страдания народам мира, также и всем честным немцам. Не перечислить его злодеяний. Но зверское убийство нашего Эрнста!.. Нет, это не будет забыто. Подняв руку на Тельмана, фашизм подписал свой приговор…
Отто тяжело поднялся с места.
– Спасибо, друг! – сказал он Назимову. – Спасибо за то, что разделяете наше горе.
Ночью Назимова вдруг разбудил связной с повязкой лагершуца, велел идти в умывальню.
– Скорее, там ждет вас Кимов Николай, – успел прошептать связной.
Кимов стоял у окна. Быстро обернулся на скрип двери.
– Борис, – прерывисто заговорил он, – сегодня гестапо арестовало двадцать человек. Причины пока неизвестны. Среди арестованных двое русских: Славин и Ефимов. Славин не состоит членом организации, но знает некоторых наших из людей Внутреннего лагеря. А Ефимов – связной Симагина. Ему известно очень многое.
Пораженный Назимов молчал.
– Симагин вполне верит Ефимову, – продолжал Кимов. – А вот Славин – молод, недостаточно глубоко изучен нами. Выдержит ли он пытки гестаповцев? – Помолчав, Кимов спросил: – Ефимов знает вас?
– Мне с ним не приходилось встречаться.
– Все равно будьте настороже. Центр приказывает временно прекратить всякие занятия. Если есть учебное оружие – вернуть по назначению. Немедленно! О случившемся сообщите комбатам. Остальным командирам и бойцам дивизии пока не следует говорить. Дальше будет видно. Указания – только через меня.
Никогда прежде не нависала над подпольной организацией столь грозная опасность. Что-то будет? Подполье замерло.
Утром во многих бараках гестаповцы произвели обыск. Явились и в сорок второй блок. Офицер гестапо вызвал Отто, отрывисто спросил у него что-то и помчался наверх. За ним побежали сопровождающие солдаты.
Назимов был занят обычным своим делом: вытирал пыль на нарах первого этажа, мыл полы. Мелькнувший в дверях офицер в черных перчатках показался ему знакомым. Где он видел его? Вот память…Постой, да ведь это… это же Реммер! Фон Реммер!..
Назимова словно облили кипятком, от макушки до пяток обожгла огненная струя. Не выдержав, он бросил тряпку, прислушался. Сверху доносилась ругань. Кого-то, кажется, ударили, что-то упало с грохотом. «Неужели гестаповцы напали на след организации?» Баки кинулся было к окну, где под маскировочной бумагой были спрятаны планы лагеря и эсэсовских бараков. Но сделать что-либо уже поздно было: стуча сапогами, гитлеровцы спускались вниз. Назимов шмыгнул в уборную.
Гестаповцы почему-то не обыскали нижний этаж. Назимов, затаив дыхание, ждал их ухода. Вот они – в коридоре. Вот – хлопнула дверь, все стихло. Удостоверившись, что гестаповцы покинули сорок второй барак, Назимов сейчас же побежал к Отто.
– Что им надо? – спросил он.
Отто покачал головой. Он был мрачен – Кого они ищут?
– Если бы я знал… Садись, успокойся, – помолчав, предложил Отто. – Вот так, – сказал он минут пять спустя. – А теперь иди делай свое дело. Нам нельзя терять хладнокровия.
В когтях гестапо
Причта ареста стала известна подпольной организации на следующий же день. В одну из рабочих команд, где проводился митинг памяти Тельмана, по-видимому, сумел проникнуть провокатор. Он и выдал всю группу. Арестованные не знали, кто их предал: гестапо забрало всех до одного участников митинга – двадцать человек. Предательство было особенно опасным. Ведь шпик продолжал находиться среди арестованных. Он слышит их разговоры, знает их настроения. Все будет передано гестапо. А подпольная организация не могла решительно ничем помочь, так как тоже не знала, кто именно выдал.
Вскоре стала известна еще одна подробность. Группу арестовали не во время митинга, а спустя два дня: провокатор не имел возможности немедленно совершить свое подлое дело. Днем он был на глазах у соседей, а ночью лагершуцы никого не подпускали к комендатуре. И предатель, должно быть наторелый в своем черном деле, дожидался момента, когда ему повстречается кто-либо из комендатуры.
Из числа арестованных никто не жил в сорок втором бараке, поэтому причина обыска там так и осталась неясной.
Когда Назимов сообщил через Кимова в центр о Реммере, эта новость заинтересовала руководителей центра. Немецкие подпольщики разузнали, что новый начальник лагеря Кампе большой друг Реммера. Оба они одновременно получили новые назначения – один в Бухенвальд, другой в Веймар – шефом Гестапо. Оба поносили своих предшественников за беспечность, хвастались, что наведут каждый в своем деле порядок, с корнем вырвут коммунистическое подполье.
Могло ли назначение Реммера в Веймар чем-либо грозить Баки? Вряд ли. Конечно, новый шеф гестапо будет часто бывать в Бухенвальде. Но вряд ли он помнит даже фамилию Назимова, ведь через руки этого палача прошли сотни подследственных. Все же Баки не считал себя вправе быть спокойным.
Доходили слухи, что недавно арестованных лагерников подвергали в Веймаре нечеловеческим пыткам. Но никто не знал ничего доподлинно. Из застенков гестапо редко доносились какие-либо вести.
Только впоследствии выяснились некоторые подробности.
Связной Ефимов был молодой парень, но уже испытанный, надежный подпольщик. Человек ясных мыслей и твердых убеждений, он никогда «не мудрствовал лукаво», не углублялся в лишние размышления, он свято верил в правоту доверенного ему дела и готов был служить ему до последнего дыхания. Никакие муки и пытки не страшили его, он заранее готов был к ним, так как возможность провала грозила каждый день. Ефимов знал многое, но это лишь заставляло его еще крепче взять себя в руки, чтобы не подвести товарищей. Впереди предстояли жесточайшие испытания, и Ефимов был готов держаться до конца.
Казалось, тот спрашивал: «Что случилось с тобой, Гриша? Где ты недосмотрел?» Пока что Ефимов не мог ответить на этот вопрос, так как не знал причин ареста. Он делал разные предположения. Неужели напали на след русской подпольной организации? Это была первая и самая тяжелая мысль. Если так, то почему арестовали всю группу? Ведь в команде больше половины рабочих были немцы; кроме них два поляка, три чеха, один француз. Соблюдая конспирацию, Ефимов ни с кем из них по делам подполья связи не держал. В своей рабочей команде он держался незаметно, на митинге не сказал ни одного слова.
Ефимов начал вспоминать, где он бывал в последнее время, с кем встречался, с кем разговаривал. За эти дни Симагин давал ему очень много поручений. Ефимов несколько раз ходил к оружейникам, заглядывал к химикам. Еще к кому?.. Был у немецких, чешских и польских товарищей. Еще? Несколько раз заходил в ревир…
Черная крытая автомашина уже приближалась к веймарской тюрьме. Ефимов незаметно рассматривал своих спутников. Вон – седовласые немцы. Они спокойны и полны достоинства. Должно быть, это уже не первый их арест. Нашивки на куртках говорят, что каждый из этих людей только в концлагере провел от шести до десяти лет. Но поляки заметно нервничают, глаза у них лихорадочно блестят, на лицах – бледность. Когда машина внезапно останавливается, они вздрагивают. Чехи держатся совсем беспечно, словно едут в обычном автобусе. Возможно, это – кажущаяся беспечность. Француз сидит свеся голову, уставив взгляд на носки своих башмаков.
Ну а как Славин? В светло-голубых глазах Тимофея Славина – тревога и недоумение. Он, казалось, недоумевал: «Как могло получиться, что нас арестовали? Ведьмы ничего такого не делали». Ефимов внутренне поежился. Если Тимка не выдержит и назовет гестаповцам хоть одну фамилию, палачи не отступятся от него, пока не вырвут все признания. Ефимов не мог что-либо сказать ему вслух. Он только сжал в кулаки свои скованные, лежащие на коленях ладони и выразительно посмотрел на Славина. «Держись, друг!» – говорил этот взгляд. Тимофей в знак того, что он понял, тоже сжал кулаки.
На повороте в кабину сквозь крошечное зарешеченное оконце внезапно ворвался луч солнца и осветил лицо Ефимова. Голова у него оставалась непокрытой. Широкий лоб, черные резко очерченные брови, прямой, смелый взгляд.
Человеку с внешностью Ефимова очень опасно попадать в лапы гестаповцев, он несомненно вызовет подозрение. А если он еще и советский гражданин, то его положение почти безнадежно.
Ефимов всем нутром чувствовал, что ему-то достанется больше, чем другим. «Живым, надо думать, не выпустят. А Наташа, сын – они будут ждать…» Но Ефимов тут же тряхнул головой. Нет, таким чувствам поддаваться нельзя. Нужно думать о чем-нибудь другом. О чем же? О пионерских годах, комсомольских собраниях?.. Может, об Алтае – о родных местах, где проведены детство и юность? Все равно о чем, только бы не терзать душу!
Мрачные предчувствия и Ефимова оправдались. В тюрьме его сразу же изолировали от других, заперли в одиночный карцер. На первом же допросе спросили о подпольной организации советских патриотов.
Ты член подпольной организации допытывался Реммер через переводчика. – Можешь не говорить. Мы знаем об этом. Если хочешь остаться в живых, назови фамилии других участников.
– Я ничего не знаю. Ни в какой подпольной организации я не состоял, – как мог просто ответил Ефимов, зная, что самые тяжкие испытания еще впереди. Про себя он подумал: «На самом деле знают об организации или только берут на пушку?»
– Ты умеешь говорить по-немецки? – спросил Реммер, обращаясь непосредственно к Ефимову. – Отвечай по-немецки!
Ефимов молчал.
– Болван, язык, что ли, проглотил? Ты ведь знаешь по-немецки, учился в школе, только прикидываешься незнающим. Говори! А то найдем средства развязать тебе язык.
Ефимов продолжал хранить молчание.
– Господин офицер утверждает, что ты умеешь говорить по-немецки. Что молчишь? Оглох, онемел? – переводчик ткнул его кулаком в спину.
– Я знаю по-немецки только отдельные слова, которые чаще всего слышал в лагере, – не моргнув ответил Ефимов. – Если он желает разговаривать, то пусть спрашивает по-русски.
Реммер, не дожидаясь перевода, выхватил у себя изо рта сигарету, горящим концом прижал ее к губам Ефимова.
На этом «мирные разговоры» кончились. Теперь Ефимова избивали при каждом допросе. Били кулаками, резиновыми дубинками, свалив с ног, топтали сапогами до полной потери сознания. Он же твердил свое:
– Ничего не знаю.
Ему под ногти загоняли деревянные и металлические шпильки, рвали уши, прижимали к губам, к носу, щекам горящие сигареты, жгли тело раскаленным железом, снова били, снова топтали. Когда он терял сознание, его обливали холодной водой и все начиналось снова. Теперь Ефимов молчал. Гестаповцы тоже не отступали. Страдалец смертельно мучился от жажды, палачи часами держали его подле раскаленной печки. А чтобы пытка была еще невыносимее, ставили перед ним полное ведро воды.
«Скажи, скажи, скажи!» – в голове Ефимова, как в пустой бочке, гудели одни и те же слова. Изуродованные его губы беззвучно шевелились, стараясь произнести прежнюю фразу:
«Ничего не знаю!»
Так прошло несколько дней. Реммер начал задавать другие вопросы: по чьему указанию был проведен митинг? Кто сообщил об убийстве Тельмана? Кого он знает из немецких коммунистов?
Не открывая глаз, Ефимов напряженно повторял про себя эти вопросы. А когда уяснил их, вздохнул как бы свободнее: «Гестаповцы ничего не знают о подпольной организации. Им донесли только о митингах, посвященных Тельману. Нас арестовали именно за "это. Они спрашивают о подпольной организации на всякий случай, так как не верят, чтобы митинги возникли стихийно или их организовал один человек. Что ж, теперь легче будет умирать».
Целую неделю мучили его этими вопросами. Потом дали отдохнуть, подкормили, несколько залечили раны, Ефимов не строил никаких иллюзий. Действительно, допросы возобновились. Реммер требовал назвать фамилии всех известных Ефимову русских офицеров.
– Откуда мне знать, кто офицер, кто рядовой. Погоны в лагере не носят, – отвечал Ефимов.
Он едва стоял на ногах. С него ручьем лил пот, губы посинели, потрескались. На красивом, волевом лице все еще держалась опухоль, а под глазами и на висках оставались следы кровоподтеков. И он был далек от того, чтобы верить в конец мучений или просить о смягчении пыток. Тогда Реммер возобновил истязания.
Раньше Ефимов никогда не думал, что жажда может так терзать человека. У него горело горло, горела грудь. А от печки все пышет жаром, как из раскаленной пустыни. Горячий, сухой воздух при каждом вдохе обжигает легкие. Прямо в глаза направлен слепящий свет мощной электрической лампы. От яркого света, казалось, закипал мозг, глаза готовы были выскочить из орбит.
– Говори! Если скажешь, дадим воды. Вот она – вода. Смотри, какая чистая, холодная, вкусная. – Реммер ткнул ведро носком сапога, начищенного до блеска. Вода выплеснулась из ведра и потекла к ногам Ефимова. Нужна была нечеловеческая сила, чтобы не припасть лицом к полу, не лизать языком эту воду. Ефимов терпел. Только на четвертом или пятом часу нечеловеческих пыток он терял сознание и падал.
Тогда его обливали водой, поднимали, опять ставили к пышущей жаром печке.
– Почему ты упрямишься? Ради чего? Ради кого? – допытывался Реммер. – Я проникаюсь уважением к твоей стойкости. Только скажи – и все кончится.
Ефимов молчал. Ему приставили ко лбу пистолет. Он не закрыл глаза.
…Очнулся Ефимов на холодном каменном полу карцера. Он долго не мог понять, где находится. Постепенно в голове прояснилось. И он опять и опять думал о Симагине, об оставшихся в лагере товарищах. Он долго лежал не шевелясь, наслаждаясь покоем, мысли были тихие, какие-то умиротворенные: он был доволен, что ни одним словом не навлек на товарищей беды. Николай Симагин, пожалуй, может гордиться таким связным. Он не ошибся, выбрав именно его своим порученцем.
Боясь пошевелиться, Григорий думал о здешней, веймарской тюрьме, о своих однодельцах. Он видел их очень редко, лишь в коридоре, когда вели на допрос или когда уводили в камеру. Их тоже били и пытали. Только однажды он увидел Тимошу. Два солдата волокли его под руки. Голова его бессильно свисала на грудь, изо рта сочилась кровь, ноги подгибались.
Как-то Ефимову устроили очную ставку со всей группой арестованных. Вместе с собой он насчитал девятнадцать человек. А где же двадцатый? Не выдержал пыток, умер? Ефимов не знал, что в тюрьме провокатор все же был разоблачен заключенными и утоплен в уборной.
Товарищи по беде смотрели на Ефимова. Хотя им приходилось тоже не легко, в глазах у них было сострадание. Гришу Ефимова – гордого и красивого парня – теперь не узнать. На нем нет живого места.
На этот раз рядом с Реммером сидел начальник лагеря Кампе. Он курил трубку и холодными глазами разглядывал заключенных.
– Я приехал, чтобы защитить вас, – сказал он заключенным немцам. – Вы мои люди, я о вас должен заботиться. Скажите следователю правду – и я увезу вас в лагерь, дам отдых.
– Мы только правду и говорим, господин начальник, – ответил за всех один из немцев.
– Вы знаете этого человека? – указал Кампе на Ефимова.
– Мы работали в одной команде, – последовал ответ.
– Он агитатор?
– Не знаю. Никто не знает.
– Мы ведь условились говорить только правду.
– Это и есть сущая правда.
– А ты что скажешь? – Кампе повернулся к самому тщедушному, на вид безвольному немцу. – Он – агитатор? Верно?
– Не знаю.
– Нет, знаешь! Ведь ты уже признался. – Кампе повернулся к Реммеру, многозначительно посмотрел.
Шеф гестапо кивнул.
– Теперь хочешь отказаться от своих слов?! – продолжал Кампе.
– Я никогда не говорил ничего подобного…
– Он – член подпольной организации?
– Я ничего не слышал о подпольной организации.
– На митинге он выступал?
– Никто не выступал…
Кампе опять взглянул на Реммера. Тот слегка махнул рукой, и двое солдат увели узника. Вскоре раздался выстрел и все стихло.
Кампе подошел к новой жертве.
– Вы-то уж конечно скажете правду, – мягко обратился он. Затем повторил свои вопросы. Ответы были те же. Взгляд на Реммера. Взмах рукой. Второй узник уведен. Опять выстрел за дверью.
В комнате оставалось уже меньше половины группы. Кампе продолжал свои вопросы. Реммер не переставал взмахивать рукой.
– Ну вот этот парень, кажется, умнее других, – опять заговорил Камле и показал на Тимофея Славина. – Он безусловно скажет нам всю правду. Верно?
Славин поднял голову.
– Ну, говори, – подбадривал Кампе. – Мы слушаем.
