Текст книги "Вечный человек"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
Наказание
По лагерной улице медленно вышагивали два шар-фюрера. Один из них был невероятно толстый, будто слепленный из двух человек; он шагал тяжело, вразвалку. Другой – тонкий, как высохший стебель полыни, – шел так, будто проглотил скалку. Никто из узников не знал их настоящих имен, – чехи, поляки, французы, итальянцы, русские звали толстяка Дубиной, а тонкого – Крохобором. Если Дубина прославился своей жестокостью и тупостью, то Крохобор не уступал ему в славе своей мелочностью, жадностью до чужого добра. Ему ничего не стоило вырвать изо рта заключенного последний мундштук или отнять зажигалку.
Как правило, эти два шарфюрера ходили вместе.
В руках у них всегда резиновые дубинки или же плетки, свитые из тонких проводов. Но сегодня руки у них почему-то не заняты.
Как раз заключенные возвращались с работ из мастерских. При виде неразлучных шарфюреров встречные лагерники разбегались кто куда, как цыплята от коршуна. Назимов после пережитой днем тревоги шел задумчивый и усталый больше обычного. Он опомнился, когда над ухом прогремело:
– Ахтунг, швайн!
Баки мгновенно выпрямился, сдернул с головы берет.
Дубина поднес к лицу Назимова свой огромный, с лошадиное копыто, черный, как чугун, кулак.
– Нюхай, свинья! – он внезапно раскрыл кулак.
Свернутая в пружину металлическая плеть со свистом выпрямилась и рассекла щеку Назимова. Брызнула кровь. Дубина и Крохобор покатились со смеха, Они были довольны своей проделкой.
– Хочешь еще понюхать? – заржал Дубина.
– Какова наша красная помада? – завизжал Крохобор.
Если бы Назимов, прикрыв рану ладонью, отошел молча, дело, может быть, на том и кончилось. Но Баки, не подумав о последствиях, сгоряча погрозил шарфюрерам окровавленным кулаком.
Это привело эсэсовцев в неистовство. Они вдвоем бросились на Баки, били его до тех пор, пока он не свалился с ног. Мало того, – они донесли о случившемся коменданту лагеря.
Тот приказал наказать Назимова палками.
На следующий день Баки уже стоял на площади среди таких же, как он, приговоренных к наказанию. Их было человек пятнадцать. Перед ними поставлен деревянный станок, внешне походивший на обыкновенный стол. Провинившихся укладывали на этот станок, закрепляли их руки и ноги специальными зажимами.
Два здоровенных эсэсовца стояли наготове по сторонам, каждый держа в руках длинную, в палец толщиной камышовую трость. Палачи ждали сигнала коменданта. А он, словно в цирке, удобно развалился в специально вынесенном для него кресле. Лицо холеное, жесты медлительны и сонны. Вот он поднес к губам свисток. Палачи взмахнули палками. По мере того как истязание разгоралось, комендант оживал. Глаза его сузились, как у хищника; пальцы впились в подлокотники кресла; всем корпусом он подался вперед. Солдаты знали характер своего коменданта и, чтобы угодить ему, старались вовсю. Камышовые трости свистели все резче.
– Эк! Эк! – с наслаждением поддакивал комендант при каждом ударе и чуть подпрыгивал в кресле.
К станку подвели маленького, тщедушного француза. Несчастного била дрожь.
Начальник караула выступил вперед и отрапортовал коменданту:
– Заключенный номер пятнадцать тысяч девять-» сот тринадцатый. За курение во время работы приговорен к пятнадцати ударам.
Комендант едва заметно кивнул головой: начинайте.
Француз, опустил брюки, удостоверяя, что под ними ничего не подложено, и лег на станок. Ему накрепко зажали руки и ноги.
Подвергаемый порке должен сам вслух отсчитывать удары.
Бедняга сквозь слезы дико выкрикивал:
– Айн!.. цвай… драй… фюнф…
– Подсыпать! Горячее подсыпать! – орал комендант.
Француз уже только стонал. А ведь ему после порки надо было еще встать, выпрямиться и «для разминки» десять раз присесть перед комендантом, после чего отрапортовать, что узник под номером таким-то за такую-то провинность сполна получил причитающиеся ему удары.
Назимов, как и все, в полную меру изведал телесные и душевные муки, получив свои двадцать пять ударов. Тяжелее всего было ему перенести позор, сознание своего унижения.
Он изо всех сил старался не кричать, не стонать, но палачи били с такой силой, что стоны вырывались сквозь сжатые губы помимо его воли. И это еще больше терзало Баки.
На вечернюю поверку он уже не смог выйти самостоятельно. Товарищи вывели его под руки. Сквозь какую-то пелену он смотрел ненавидящими глазами на эсэсовских офицеров, что стояли на балконе, над воротами; один из них командовал в микрофон:
– Шапки долой!.. Шапки надеть!
– Играйте, играйте… Доиграетесь! – шептал Назимов, механически выполняя команду, а в ушах его все еще звучали злорадные возгласы коменданта: «Эк, эк!»
На второй день вечером боль во всем теле усилилась. Назимов призвал всю свою волю, сжал зубы, чтобы не выдать мучений.
В бараке, недалеко от него, на койке сидел старик испанец, уткнувшись лицом в ладони. Сделав над собой усилие, Назимов подошел к испанцу, спросил по-немецки, что с ним.
Старик долго не отвечал. Потом отнял ладони от лица и взглянул на Назимова. Глаза были полны слез. На вспухших щеках отчетливо краснели рубцы от ударов плетью.
Из его отрывочных фраз Назимов понял, что они целый день работали на каменоломне. Когда возвращались в лагерь, проходили мимо казарм эсэсовцев. Им повстречалась группа подростков. Это были члены фашистской молодежной организации «гитлерюгеид».
– Эти сопляки, – продолжал старик, – без всякой причины хлестали нас по лицам плетьми, – а ведь многие из нас наверняка старше их отцов. Но их папаши, уткнув руки в бока, взирали на побоище и весело хохотали. Они науськивали на нас своих юнцов, как собак. «Дай ему сильнее! Влепи по морде!..» О, ублюдки, проклятые богом! Чтобы научить этих щенков метко стрелять, отцы приводят их в «Коварный дом». И мальчишки, не моргнув глазом, стреляют там в живых людей. Что это? Как назвать это изуверство, этот садизм, сознательное развращение молодых душ? Это же воспитание волчат. Они сожрут весь мир!
Старый испанец опять уткнулся в ладони и долго сидел не шевелясь. Потом медленно встал и, пошатываясь, направился к выходу. «Куда он идет?» – ужаснулся Назимов и, пересиливая боль, выбежал вслед за ним.
Во мраке слабо мерцали красные точки лампочек на проволочном заборе. Проволока искрилась под электрическим током. Дул сильный, порывистый ветер.
– Нет сил больше терпеть такой позор! Я не могу больше жить! – выкрикнул испанец. Его лицо было перекошено ненавистью, с языка сыпались проклятья.
Вдруг на сторожевой вышке вспыхнул прожектор.
– Антонио, остановись! – крикнул Баки.
Но было уже поздно. Старый испанец, пробежав несколько шагов, бросился грудью на проволоку.
Гибель Антонио взбудоражила весь блок. Люди выскакивали на улицу, смотрели на безжизненное тело несчастного. Одни жалели старика, другие проклинали тех, кто привел его к гибели.
Назимов безмолвно стоял чуть в стороне, сжав кулаки.
– Смерть смерти рознь, – говорил кто-то по-немецки. – Я видел, как умирали русские военнопленные. Это было в начале тысяча девятьсот сорок второго года. Их повели на работу в Густлов-верке. До завода русские шли без сопротивления. А у ворот остановились, заявили: «Дальше не пойдем! Не хотим делать оружие, из которого будут убивать наших братьев!» По ним открыли огонь из автоматов. Убитые падали, а живые не двигались… Это была борьба! Они погибли, но не сдались. А Антонио… он не понял, где настоящий путь борьбы. Нам надо брать пример с храбрых русских.
Многие лагерники посмотрели на Назимова. Он все еще стоял, сжав кулаки, и смотрел в одну точку. Так смотрел, что без слов было ясно: в борьбе с нацистами он не отступит и перед смертью.
Терпение – золото
Непрерывной чередой день шел за днем. И так же непрерывно дымила труба крематория. На улице уже стоял декабрь. Часто дули пронизывающие до костей северные ветры, потом наступала оттепель, падал мокрый противный снег. С каждым днем увеличивалось количество больных, умерших. Люди пухли от голода: другие так исхудали, что, казалось, кости вот-вот прорвут тонкую их кожу. Многие узники настолько ослабели, что уже ничего не ждали, потеряли всякую надежду выжить. Обессилевшие падали на ходу и больше не вставали.
Под осенними и зимними ветрами, под дождями и метелями полосатая униформа совсем не грела узников. Могла еще согревать работа, но для того, чтобы работать, нужны силы. А сил не было. Не было и тепла. От холода стыла кровь в жилах.
– Мы очень медлим… Как бы потом не пришлось раскаиваться, – как-то обронил Николай Задонов в разговоре с Назимовым. – Скажи там нашим…
Назимов промолчал. В душе он, конечно, был всецело согласен с другом. Однако душа душой, а голова головой. Да и кому было сказать? В первое время Баки казалось, что Бруно – это и есть тот самый человек, который даст ему конкретное задание, свяжет его с кем-либо из русских боевых подпольщиков. Но проходили дни – и Назимов понял, что Бруно хотя и связан с подпольем, но ограничивается всецело работой пропагандиста. И Назимову он ничего поручить не сможет. Значит, надо ждать и ждать. Долго ли?
– Нужно активизироваться. Не высиживать у моря погоды! – Николай зло ударил кулаком по коленке. – Сейчас нас охраняет одна дивизия СС. Надо вынудить их выделить две дивизии. – Хоть этим поможем фронту.
– Слушай, – обнял друга Назимов. – Зачем две дивизии? Чтобы уничтожить безоружных людей, и одного полка, даже одного батальона вполне достаточно.
– Значит, будем сложа руки ждать своей погибели? – с гневом спросил Задонов.
– Ну чего ты горячишься, Николай. Я опять не узнаю тебя. Нельзя же лезть на рожон. Надо подготовиться…
– Другого ты ничего не можешь сказать? – Николай бросил недобрый взгляд на Назимова. – Вчера в лагере умерло больше ста человек. А сколько было убито? Пятеро покончили с собой, бросившись на проволоку. Неужели ты не видишь этого?! Люди гибнут зря! Иногда – самые лучшие люди! В восьмом блоке как мухи мрут дети. А ты советуешь не горячиться. Если бы тут у меня, – он кулаком постучал по своей впалой груди, – был лед, может, я оставался бы равнодушным. А то ведь дети, дети гибнут! – застонал он.
Назимов понял, что Николай, должно быть, заходил в восьмой барак, потому так и взволнован.
– О детях знаю, – тихо проговорил Назимов. И, вздохнув, добавил – Не слепой и не глухой… Но идти на бессмысленные жертвы… Нет, это тоже не наш путь.
– Да где же тогда верный путь?! – допрашивал Задонов с нетерпением. – Скажи, если знаешь! Ты что, или перестал доверять мне?
– Кому же я еще должен верить, как не тебе?
– Да ну тебя! – сердито махнул Николай рукой. – Толчем воду в ступе.
Словно почуяв об этой размолвке, в тот же вечер в сорок второй блок наконец зашел Владимир. Назимов и Задонов не видели его с тех пор, как переселились сюда из карантинного блока. Они обрадовались Владимиру, словно родному человеку.
– Где ты пропадал? – набросился на него Задонов. – Ну, выкладывай, что делается на белом свете? Мы тут заржавели совсем. Друг с другом чуть не деремся.
Володя многозначительно взглянул на него своими черными глазами, весело улыбнулся:
– Непохоже на вас, Николай Иванович, чтоб вы могли так кипятиться. Вспыльчивость – это дело Бориса, Ну как, арии поем, или не до того стало?
– Не до того, – признался Николай.
– Значит, придется мне спеть. Время у вас есть, Николай Иванович? Я хотел бы спеть вам наедине.
Задонов с Назимовым переглянулись. Баки встал, чтобы уйти.
– Нет, вы лучше здесь посидите, – остановил его Владимир. – А мы с Николаем Ивановичем выйдем ненадолго.
Задонов вернулся минут через двадцать. Баки разговаривал с каким-то немцем и даже не взглянул на приятеля. Неужели обиделся? Вот те раз! Значит, они поменялись ролями.
Улучив минуту, Николай отвел Назимова в сторонку:
– Знаешь, какую арию спел мне этот парень?
– Коль скажешь, узнаю, – как-то странно усмехнулся Назимов. – Не удивлюсь, если и промолчишь.
– Да ты что?.. – губы Задонова сами собой вытянулись, это говорило о его удивлении. – Неужели и в самом деле обиделся?
– Ничуть. Я знаю, что артисты сначала выучивают арию наедине, потом поют другим. Иначе может так плохо прозвучать, что второй раз и слушать не захочется.
– Все же придется тебе послушать.
– Ну так выкладывай! Чего тянешь?
– Должно быть, Борис, придется мне расстаться с тобой. Хотят перевести меня штубендинстом в восьмой барак, к детям, – одним духом выпалил Задонов.
– Ну, раз выдвигают в начальники, – по-моему, отказываться не следует. – Назимов как-то по-особенному прищурил глаза, будто хотел заглянуть в душу.
– Ты не смейся, Борис. Это тебе не шутки.
– И не думаю смеяться. Вижу – дело складывается к лучшему.
– А я не согласен в штубендинсты идти. Потом знаешь что могут наговорить?
– Тихо! – Назимов приложил палец к губам. – Нельзя, брат, горячиться.
– Вот как ты заговорил. Теперь уже сам советуешь не горячиться. Ты понимаешь, меня ставят на такое место, где обязательно замараешься сажей.
– А тебе нужна чистенькая работа?
– Не в том дело!.. Сказали бы, иди в бой – это понятно. Согласился бы без слов. А тут – другое… Нет, не могу…
Назимов крепко сжал ему плечо:
– Не дури! Ведь ты сам требовал доверия и работы. А как предложили работу, ты норовишь в кусты?.. Подумай об Йозефе, Отто… Если бы не они, где бы мы сейчас были? Ты думаешь, им легко было браться за работу штубендинстов? Мы – солдаты, Николай. Не имеем права отказываться от задания. Признаться, я сначала даже позавидовал тебе…
– Уж не думаешь ли ты, что я жеманюсь? – перебил Николай.
– Ничего плохого я не думаю. Просто мне обидно за тебя, что не понимаешь простых вещей.
Оба долго молчали. Потом Задонов нерешительно проговорил:
– Вдвоем как-то на душе теплее… Привык я к тебе. И вдруг расстанемся…
– Это верно – вдвоем теплее… Но мы не можем заботиться только о себе. Я считаю, что там крепко подумали, всё взвесили, прежде чем предложить тебе эту работу. По-моему, лучшего «отца» для детишек невозможно найти.
– Ты это серьезно?
– Вполне!
Задонов тряхнул головой:
– Хорошо, будь по-твоему!
Но когда Николай перебрался на жительство в восьмой блок, Назимов почувствовал себя осиротевшим, он понял, как глубоко привязался к другу. Баки часто испытывал теперь одиночество.
Как-то вечером, когда Назимов устало возвращался с работы, сожалея о том, что ему не с кем поговорить сейчас, у дверей сорок второго блока его остановил незнакомый лагерник. Среднего роста, коренастый, склонный к тучности, на голове странная для лагеря меховая шапка, – он походил на таежного охотника.
Незнакомец сразу же взял Назимова за рукав, отвел в сторону:
– Я хотел бы потолковать с вами. Зайдемте в барак.
Баки недоверчиво оглядел его с ног до головы. Что за человек? Кто он? Друг или враг? Что ему нужно? Мысли эти молнией пронеслись в голове Назимова. Если гость послан подпольщиками, то почему Баки не предупредили о встрече?
– Пойдемте, – сухо сказал Назимов. Он провел незнакомца не в жилую часть барака, а в умывальню. Там никого не было. Незнакомец быстро окинул взглядом помещение и сразу же запер дверь, сунув между ручкой и косяком палку. Он подошел вплотную к настороженному Назимову, посмотрел в упор.
– Я разговариваю с подполковником Назимовым? Верно? – голос у него твердый, глуховатый. – Не будем терять время на предварительные объяснения. И вам и мне главное известно. По поручению моих товарищей, вы должны участвовать в наращивании боевых сил нашей подпольной организации. Не так ли?
Да, это были те самые слова, которых так долго ждал Назимов. Но он не имел права с первых слов доверяться совершенно незнакомому человеку. И еще раз он подумал: почему не предупредили? Ведь все это вполне может обернуться провокацией.
– Вы ошибаетесь, – твердо и холодно ответил Баки. – Я никакой не подполковник. Я рядовой солдат. Не понимаю, о каком поручении, о какой организации вы говорите.
– Сейчас поймете, – спокойно ответил незнакомец. – Я – Николай Толстый.
Это имя Назимов слышал впервые.
– Ни Толстые, ни Тонкие меня не интересуют. И я не жажду знакомства с ними, – совсем уже резко сказал Назимов.
– Даже так, – улыбнулся пришелец. – А вам что-нибудь говорит число – тысяча двести сорок четыре? Это был номер полка, которым командовал Назимов. Баки был уверен, что в Германии об этом знают только гестаповцы. Все ясно. Он попался! Однако он не хотел выдать своего волнения, грубо отпарировал:
– Зря стараетесь! Я знаю только свой нагрудный номер. Ничего другого, и вас не знаю…
– Понятно! – перебил незнакомец. – Коли так, разговор у нас не получится. – Он выдернул палку из дверной ручки, нахлобучил глубже шапку и вышел из умывальни. Назимов по необъяснимой инерции последовал за ним. Человек, прощаясь, протянул руку. Назимов не принял руки.
Ночь и день прошли для Назимова в тревожных думах и ожиданиях. Он надеялся, что Владимир, Отто или Бруно объяснят ему, что произошло. Но никто не являлся. Это еще больше усиливало тревогу Баки. Рассказать о своих сомнениях Задонову и попросить у него совета он не решался, считая, что не имеет на это права. Ему оставалось тысячный раз спрашивать себя об одном и том же: почему не предупредили?
Назимов имел основание сомневаться. Но и подпольщики ни в чем не были виноваты перед ним. Дело в том, что предупредить Баки о встрече с Толстым должен был Владимир. Но Владимир бесследно исчез как раз в то время, когда шел известить Назимова о том, что паролем при встрече с Толстым будет служить вопрос о номере полка.
Никто, в том числе и Толстый, пока не знали, что произошло с Владимиром. А случилось вот что.
Примерно на полпути к сорок второму бараку посланца остановил незнакомый заключенный и тихо спросил, не встречал ли Владимир среди лагерников кого-либо из харьковчан. Не вступая из осторожности в разговоры, Владимир покачал головой и пошел дальше. Тут их схватили эсэсовцы, и, как всегда в таких случаях, они прежде всего разъединили заподозренных, стали каждого в отдельности допрашивать: о чем они шептались? Владимир хорошо понимал, что в данном случае ему нечего скрывать и правда только поможет ему. Он и сказал правду, надеясь, что его «соучастник» поступит так же. Тогда их просто отпустили бы, на худой конец – надавали бы тумаков. Но тот человек, с испугу или поддавшись провокации, на очных ставках начал путать в своих ответах. Этого было достаточно, чтобы гестаповцы заподозрили обоих в заговоре. Какая судьба постигла «соучастника», Владимир так и не узнал, а его самого отдали в руки страшного палача Зоммера, имя которого в Бухенвальде было всем хорошо известно. О Зоммере говорили, что он заставляет признаваться даже мертвых.
По приказу палача Владимира приковали на весу к каменной стене бункера, распялив ему ноги и руки. Его оставили на целые сутки одного, в полной темноте. Нельзя передать словами, какие страдания испытывал Владимир. Ему казалось, что распятое тело его разрывается на части, что он лишается рассудка.
Наконец загремел засов, явился сам Зоммер, мрачный верзила в черных кожаных перчатках, и потребовал от Владимира назвать всех заговорщиков. «Неужели провал?» – мелькнуло в голове Владимира. Но он ответил, что никого и ничего не знает, что встретившийся заключенный только спросил у него о земляках.
Зоммер не поверил, собственноручно начал полосовать его плетью, ломать руки и ноги, жечь огнем тело. Когда пытаемый терял сознание, его обливали холодной водой и возобновляли истязание.
Жизнь уже покидала истерзанного подпольщика. И вдруг Зоммер прекратил допросы. Владимир уже не видел и не сознавал, куда его волокли. Он только почувствовал, что куда-то проваливается, катится по гладкому крутому желобу. Оглушенный падением, он снова потерял сознание. Ледяная вода и нашатырный спирт привели его в себя. Он считал бы за счастье, если бы никогда больше не очнулся, если бы его прикончили ударом тяжелой колотушки, как уже прикончили многих других. Нет, ему еще предстояло испытать самое страшное. Открыв глаза, он увидел себя в большом помещении, стены которого выложены ослепительно белыми кафельными плитами. А на множестве крюков, вделанных в стены, висели трупы, как туши на бойне. Посредине, в группе эсэсовцев, стоял Зоммер.
– Последний раз предлагаю: назови сообщников! – заорал палач, подходя ближе.
Владимир закрыл глаза, тело его сжалось в комок.
Зоммер что-то резко крякнул. Двое подручных Зоммера приподняли бьющегося в отчаянии Владимира и сильным рывком вниз пронзили его челюсть острием крюка.
…Подпольщики не сумели сразу же предупредить Толстого о том, что Владимир исчез, не повидав Назимова. А потом начались томительные дни выжиданий и выяснений. Разумеется, никто к Назимову за это время не являлся.
Судьба Владимира стала известна гораздо позже по рассказам немецких подпольщиков.
После долгих размышлений Назимов сам пришел к выводу, что случилось какое-то недоразумение, может быть, самое простое, а возможно, и трагическое. Но любое недоразумение – всего лишь недоразумение. И он уже раскаивался, что слишком грубо говорил с Толстым, Ведь дождаться другого удобного случая – трудно, а упустить первый случай – так легко. Что, если он навсегда упустил счастливый случай? Неужели Толстый больше никогда не придет к нему?
Но Толстый явился. С ним был Йозеф, Назимов страшно обрадовался, увидев знакомца, обнял его. Старик заметно одряхлел. Назимов принялся было расспрашивать его, но Йозеф коротко сказал:
– Выйдем на минутку.
Все трое вышли за дверь барака. В нескольких шагах остановились. Вечер был темный, в двух шагах ничего невидно. Во мраке красновато мерцали лампочки на проволочном заграждении, Йозеф прошептал:
– Борис, ты веришь мне?
– Безусловно, – Назимов кивнул в темноте.
– Тогда верь и этому товарищу. Сейчас не время подробно рассказывать о случившемся печальном недоразумении. В свое время все узнаешь. А пока – верь нам.
Йозеф исчез в темноте. Назимов прошептал на ухо Толстому:
– Я готов выслушать вас. Тот ответил также шепотом:
– Здесь не совсем удобно продолжать разговор. Они пошли в знакомую Толстому умывальню.
– Владимир погиб, – без предисловий, как и в тот раз, начал Толстый. – Он должен был сообщить вам, что в лагере уже не первый день существует подпольная организация русских военнопленных. Называется она: «Русский политический центр». Но есть еще и более разветвленная организация: «Интернациональный центр». Он руководит всеми национальными организациями. – Толстый сделал охватывающее движение руками, и Назимов увидел, что кисти рук и ладони у него обожженные, красные… – До сих пор вся наша организация занималась преимущественно политической агитацией среди заключенных, сплочением их, оказанием: посильной помощи особо бедствующим. Теперь – и время, и условия другие. Теперь одной агитации мало. Мы должны показать заключенным, что наша организация сильна и при подходящем случае сможет выступить открыто, чтобы освободить узников и наказать палачей. «Русский политический центр» принял решение усилить, укрепить свой военный сектор. Эту работу, если вы согласитесь, центр хотел бы доверить вам. Вы – старший командир, владеете достаточными знаниями и опытом. Ваш ответ?
– Я жду приказаний! – не раздумывая сказал Назимов. – Вот мой ответ.
– Хорошо, – кивнул Толстый. Он прислушался, вышел из умывальни, чтобы убедиться в безопасности. Вернувшись, продолжал: – Я сообщу центру о вашем согласии. Еще один вопрос: есть ли у вас товарищ, которому вы полностью доверяете?
– Есть.
– Кто?
– Николай Задонов. Капитан. Сейчас работает штубендинстом восьмого детского блока.
– Понятно. Мы знаем его. Вы можете привлечь и его к работе. Черкасова не забыли?
– Нет, не забыл. Он рекомендовал мне обратить внимание на одного земляка моего по имени Сабир. Он – фризер в сорок четвертом бараке.
– Познакомились?
– Да.
– Какое впечатление?
– По-моему, неплохой парень.
– Хорошо. Мы проверим его. Потом дадим знать. У меня всё. Мы расстаемся до воскресенья.
В ближайшее воскресенье вечером Николай Толстый снова навестил Назимова.
– Центр приветствует ваше согласие. Ждет от вас конкретных предложений относительно создания боевых сил из числа заключенных. Задача ясна?
– Вполне.
– На днях Черкасов познакомит вас с двумя товарищами. Оба офицеры. Вы вчетвером посоветуетесь. Думаю, что у вас уже есть кое-какие наметки? – В ответ на утвердительный кивок Назимова сказал: – Мы так и считали. У вас было достаточно времени подумать. Значит, посоветуетесь с товарищами. Но никакого самовольничания! Требуется строжайшая конспирация. Связь непосредственно со мной.
– Понятно.
Толстый протянул руку на прощание. Баки пожал ее крепче, чем следовало. Толстый слегка крякнул от боли.
– Извините, – пробормотал Назимов, – я позабыл…
– Ничего. Да, о вашем фризере… Он – рядовой. Мы используем его для других целей. А вы будете иметь дело только с офицерами. Вы уже говорили с Задоновым?
– Нет еще.
– Пора поговорить. Сначала уверьтесь в его согласии. Потом уже открывайтесь. Собраться вам лучше в детском блоке. Эсэсовцы на него обращают меньше внимания. Они сторонятся его, так как там часто случаются инфекционные заболевания. Могу сказать вам: Задонова перевели туда с определенной целью.
Раздался пронзительный свисток лагерного старосты, возвещающий отбой. Свисток повторился в разных местах, то дальше, то ближе. Вскоре весь лагерь замер.
Назимов вернулся в барак. Разделся и лег на нары. Устал чертовски, но сон не шел.
«Вот и свершилось! – думал он. – Теперь все будет зависеть от моего умения, смелости и желания… Нелегкую задачу взвалила организация на мои плечи! Задонов, узнав об этом, пожалуй, скажет: «Эта ария похлеще, чем моя!»
