Текст книги "Вечный человек"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Абдурахман Абсалямов
Вечный человек
«Я – коммунист!»
– Не отпирайтесь! И не пытайтесь что-либо скрыть! Германскому командованию известно все о вас. Вы – советский подполковник Баки Назимов. В тысяча девятьсот сорок первом году окончили Военную академию в Москве. С начала войны – командовали полком. Скажу ещё точнее: вы – командир 1244-го стрелкового полка. В волховских лесах ваш полк дрался, как принято говорить, до последнего человека. Что же, – вы храбрый офицер. Немцы понимают и ценят военную отвагу. Добавлю еще: командование по заслугам наградило вас орденом Красного Знамени…
При этих словах гестаповца Баки Назимов вскинул голову. В его глазах вспыхнули горделивые искры. Хотя русые волосы Баки слиплись от крови, беспорядочными прядями свисали над широким лбом и на висках, а под глазами и в углах рта зияли ссадины и кровоподтеки от побоев, он все же не терял присутствия духа: да, родина наградила его орденом Красного Знамени за героизм при освобождении Вишеры. Гитлеровцы не скоро забудут этот город. Они потерпели там жестокое поражение, едва унесли ноги.
У гестаповца майора Реммера, производившего допрос, – холеное лицо, жиденькие волосы гладко зачесаны назад. Он закинул ногу на ногу, высокомерно повернулся боком к столу. Пока переводчик, путаясь и сбиваясь, переводил его слова пленному, гестаповец нервно похлопывал перчатками из свиной кожи по собственной ладони, в то же время краем глаза не переставал следить за советским подполковником. Баки Назимов стоял прямо, как изваяние. У него не дрогнули даже ресницы. «Ну, ты еще согнешься передо мной!»– думал Реммер, багровея от гнева.
Назимов не слушал переводчика: он довольно хорошо понимал по-немецки; не сомневался, что и гестаповец знает русский язык. Допрос этот не первый и, надо полагать, не последний. Еще будет время поразмыслить над тем, что болтает гестаповец. А сейчас перед глазами Баки вставало недавнее прошлое.
…Второй год войны. Июль на исходе. От непрерывной пулеметной стрельбы, от разрывов снарядов и мин гудят, стонут волховские зеленые леса. Соединение окружено. Враг напирает отовсюду; огонь настолько сильный, что невозможно поднять головы.
Ночью подоспели советские танки, прорвали снаружи кольцо. По узкому коридору в первую очередь было переправлено на нашу сторону несколько тысяч раненых воинов. Но полностью выйти войска не успели. В шесть утра гитлеровцы перешли в контратаку и снова «закрыли» коридор. Назимов собрал остатки своего полка, всех, кто еще мог держать оружие, и одну за другой отбивал яростные атаки фашистов. Он удерживал наиболее ответственный участок обороны. У Баки было одно желание: во что бы то ни стало продержаться до наступления темноты. Ночью, быть может, снова придут наши танки.
Гитлеровцы на какое-то время выдохлись, наступило короткое затишье. Вдруг из глубины леса донеслись громкие рыдания женщин. Кто-то из солдат крикнул:
– Товарищ подполковник, смотрите, немцы гонят впереди себя наших колхозниц!
В первую минуту Назимов глазам своим не верил: гитлеровские головорезы способны на многие подлости, но неужели они идут в атаку, спрятавшись за мирных женщин?! Стиснув зубы, он смотрел несколько минут, как беззащитные женщины, подгоняемые палачами, с плачем и стонами брели к линии нашей обороны. Опомнившись, Баки скомандовал:
– Прекратить огонь! Отходить к болоту!..Снова короткая передышка. А потом, между Новгородом и Волховом, возле местечка Деревянное Поле, Назимов поднял остатки полка в последнюю атаку. У него оставалось не более сорока бойцов. Они будут драться до последнего, чтобы задержать врага, дать возможность другим подразделениям вырваться из кольца. Немцы били из крупнокалиберных пулеметов и минометов. Назимов видел, как вокруг падали его бойцы, но продолжал бежать вперед, увлекая за собой тех, кто еще мог драться. Он кричал «ура» и слышал, что голос его не одинок.
Среди деревьев замелькали вражеские солдаты. До них осталось пятнадцать – двадцать шагов. Теперь – в штыковую…
Вдруг – сильный удар в грудь. На миг Баки остановился. Дрогнули колени, и он свалился возле толстой сосны, обшарпанной пулями и осколками. Из груди и горла командира хлынула кровь.
…Когда Назимов очнулся, бой в лесу уже затих. Слышались лишь отдельные выстрелы. Это гитлеровцы добивали наших раненых.
Назимов старался не стонать. Может быть, его не заметят. Нет, заметили. Над ним склонился фашистский, солдат. Был он в очках, автомат держал на изготовку. С размаху он пнул раненого сапогом, и, заметив, что тот приоткрыл глаза, отскочил, вскинул автомат. «Всё!» – мелькнула у Назимова последняя мысль. Но очереди не последовало. Должно быть, фашист увидел шпалы на петлицах и орден на груди Назимова. За пленение старших советских офицеров гитлоровцам полагалась награда. Это и удержало очкастого солдата от выстрела.
Вокруг Назимова собралась группа фашистов. Откуда-то приволокли бледную от испуга нашу санитарку, приказали перевязать Назимова. Это была совсем юная белокурая девушка с голубыми, как васильки, глазами. Узнав командира полка, она едва не разрыдалась. Закусив губу, глотая слезы, перевязала рану Назимова.
– Спасибо, сестренка, – еле прошептал Баки, – Что наши, прорвались?..
Ответа он не услышал, опять впал в беспамятство. С той минуты девушку больше не встречал.
На пункте сбора военнопленных, куда Назимова доставили на носилках, сразу приступил было к допросу немецкий полковник:
– Сколько ваших солдат еще сражаются в лесу? «Ага, значит, наши пробиваются!» – радостно подумал Баки. А вслух сказал:
– Сражаются все, кто остался жив! – Ему показалось, что ответил он громко и твердо, а на самом деле голос его был едва слышен. Потом – закружилась голова, туман застлал глаза.
Приходя временами в сознание, Назимов понимал, что дела его плохи. Но, к счастью или несчастью, могучий организм справился с тяжелым ранением. Баки встал на ноги. Вместе с партией пленных его перегоняли с этапа на этап. Наконец доставили в трижды проклятую фашистскую Германию. По дороге он пытался бежать из поезда. Уже выломал доску из пола вагона, хотел выскочить. Но тут вошли сопровождающие немецкие солдаты – пришлось лечь, чтобы закрыть телом отверстие в полу.
После выгрузки из эшелона пленных пригнали на рудники, близ города Вепляр. Здесь Назимов подружился с пленным Вениамином Черкасовым, майором Советской Армии. Это был сильный духом, неунывающий человек, упорный в достижении цели. Под землей, толкая тяжелые, груженные рудой вагонетки, они старались держаться рядом, быстро поняли друг друга, решили вместе бежать из неволи. Опять не повезло. Случилась беда: Черкасов на работе повредил себе ногу.
– За хромого не держись, друг, – твердо сказал Черкасов. – Действуй по своему усмотрению. Ищи другого напарника.
Назимов сошелся с долговязым, сухопарым лейтенантом, до войны он работал редактором молодежной газеты – в одном из волжских городов. Сначала парень был полон решимости и казался надежным товарищем. Но в последнюю минуту он сдрейфил, отказался от побега, сославшись на какие-то «другие варианты». Назимов поверил и не поверил ему. А про себя решил: лучший попутчик – собственная, смелость. Он бежал один. Несколько дней пробыл на свободе, блуждал по незнакомой местности. И нечаянно попался патрулю.
Он заранее знал, что ожидает пойманного беглеца, и потому не удивился, даже не испугался, когда его вместе с другими такими же неудачниками, изловленными в разных местах, повезли в закрытой машине в лес. Их поставили на краю глубокого оврага. Втайне Назимов все же надеялся, что смертный час не наступит так скоро. Но – дула автоматов наставлены дочти в упор. Невыносимо больно сжалось сердце.
Он успел взглянуть на своих товарищей, которых никогда не видел до этой страшной минуты, даже не знал имен их. Один стоит с опущенной на грудь головой, двое гордо и с презрением смотрят на своих палачей, четвертый тоскливо взирает на небо, на верхушки деревьев. День ясный, солнечный. На травке, под деревьями, едва заметно мельтешат солнечные монетки, порхают мотыльки; цветы, отяжелев от жары, склонили венчики.
Неожиданно Назимов вздрогнул всем телом. Казалось, только сейчас он понял неотвратимость смерти, что надо прощаться с белым светом. И все в нем сразу заклокотало. Он принялся что-то выкрикивать, дергать связанными за спиной руками.
Странно, – он не слышал выстрелов, гулко разорвавших лесную тишину. За какую-то долю секунды перед залпом инстинкт самосохранения заставил его откинуться назад. Он скатился под обрыв, даже не оцарапанный ни одной пулей.
Палачи или торопились куда-то, или поленились спуститься вниз, но, постояв на краю оврага, они сели в машину и уехали.
До ночи Назимов лежал среди убитых, потом встал и побрел наугад, сам не зная куда. Страшное было у него состояние, он как бы замер весь, окоченел. Но постепенно сознание прояснялось, он понял, что действительно чудом избежал смерти. Все существо его охватила буйная радость жизни. Он бросился бежать. После нескольких дней голодных скитаний Баки снова пойман. Его избили до полусмерти, бросили в лагерный карцер – в каменный мешок, сырой и темный.
Он ожидал нового расстрела. И опять случилось невероятное; его, даже не допросив, отправили в тот же рудник, поставили на самые тяжелые работы. Отдышавшись, Назимов подыскал отважных товарищей и третий раз бежал. Они разбрелись по одному и вскоре были переловлены. Теперь Баки уже считался самым «злостным преступником», упорно не желающим подчиняться законам рейха. Его заковали в кандалы, привезли в город Галле и передали в руки гестаповцев.
Гестапо – это не лагерь для военнопленных, не полицейская каталажка, не обычная тюрьма. Здесь жертва непременно будет уничтожена. Но прежде чем убить человека, гитлеровские палачи вытянут из него жилы, растопчут достоинство, постараются вымотать все необходимые сведения, растлить душу.
Еще недавно Назимов в самые тяжелые минуты жизни не очень утруждал себя раздумьями. Он был человек действия, решения принимал мгновенно. Но теперь, на допросах, он заставлял себя думать над каждым словом, чтобы не поддаться обману, провокации и не потерять то главное, что было для него дороже жизни: честь и достоинство советского человека.
Что больше всего тревожило Баки? Здесь его почему-то не били. Более того: стали всячески подчеркивать, что к нему относятся лучше, чем к другим подследственным. Неужели он, советский подполковник, дал этим извергам хотя бы малейший повод надеяться, что они сломят его волю?
Как бы там ни было, майор Реммер вел допросы непринужденно, пытался философствовать или же балагурить. Вот и сейчас он заявил с усмешкой:
– Русские, должно быть, беглецы от рождения. Знаете, сколько сейчас бродит по немецкой земле русских военнопленных, сбежавших из концлагерей? Что-то около ста двадцати тысяч! Фюрер провозгласил недавно: сейчас самое опасное для нас – Восточный фронт, и не менее опасны беглецы, рассеянные по всей Германии. Конечно, все они скоро будут изловлены. В наших способностях вы имели возможность убедиться, – опять улыбнулся он. – Что делать с пойманными беглецами? В каждом случае мы будем поступать в зависимости от того, что представляет собою тот или иной военнопленный… – Реммер передернул плечами, пощелкал пальцами. – Возьмем, например, вас… – Он не закончил фразы и перескочил на другое – Мы любим порядок. А русские только и умеют нарушать его…
Он помолчал, дожидаясь, что ответит подследственный. И, не дождавшись, продолжил:
– Впрочем, вы ведь не русский. Вы смелый, независимый, гордый человек, подполковник Назимов, – продолжал Реммер, пряча усмешку.
Откинувшись на спинку плюшевого кресла, он посмотрел на пленного испытующим взглядом. Потом закурил сигарету, подвинул золотой портсигар ближе к Назимову.
– Не желаете?.. Как угодно… Так вот, мы знаем о вас абсолютно всё! – теперь в голосе его отчетливо прозвучала угроза.
Во время последнего боя, когда Назимов был ранен, в кармане у него лежал партийный билет, командирское удостоверение личности, бумажник с последними письмами из дома, фотокарточки жены Кадрии и дочери. Когда он стал поправляться, то ничего в карманах у себя не нашел. Должно быть, все документы находились теперь в руках гестаповцев. Поэтому Назимов не счел нужным отрицать некоторые факты своей биографии.
– Что вам нужно от меня? – резко спросил он. – Да, я советский подполковник, коммунист! Ничего другого вы от меня не сможете узнать.
– О, мы и не будем стараться, это не имеет для нас никакого значения! – воскликнул Реммер. Не дожидаясь, пока переводчик закончит фразу, он продолжил: – Вас, конечно, насильно заставили вступить в партию. Вы были вынуждены пойти на это. Иначе вас, деревенского мальчишку, никогда не произвели бы в подполковники! Не так ли?
Теперь усмехнулся Назимов. Реммер, словно уколотый иголкой, подскочил. Скривив губы, он яростно ударил кулаком по столу.
– Я вижу, вы торопитесь умереть! – Он рассерженно шагал по кабинету. – А зачем вам умирать? – Реммер внезапно остановился и уперся взглядом в пленного. Так как он был гораздо выше коренастого Назимова, ему пришлось согнуться. От этого он казался сутулым. – Вы еще так молоды. У вас – интересная жена, единственная дочь. Они ждут вас. К чему торопиться в преисподнюю, когда есть возможность красиво пожить на земле? С того света ведь не возвращаются. И… вообще… даже в мирное время человек не вечен. Наша жизнь – свеча. Дунул легкий ветерок – и всё, свеча погасла. Стремитесь, подполковник, изведать все радости жизни. Ловите момент! Другого случая не представится… – Реммер заставил себя рассмеяться. – Хватайте свою звезду. В чем счастье здорового, красивого мужчины? В вине, в женщинах, в деньгах. Перед золотом преклоняется весь – мир… Если хотите, ваши деньги будут переведены в английский, американский, швейцарский банки… Не вечно же будет длиться война. Мы хотим, чтобы вы были обеспечены…
– А потом что? Получу пулю в затылок?
– О, подполковник, вы уже начали шутить. Добрый признак. Гут, гут! Но зачем такие мрачные шутки?
Назимов то ли вычитал где, то ли слышал от кого, что на допросах не так опасны уловки следователя, как ответы самого подследственного. И чтобы не проболтаться случайно, он попытался круто оборвать болтовню гестаповца:
– Говорите прямо, что вы хотите от меня? Реммер, сделав вид, будто не замечает решимости своего собеседника, оживленно воскликнул:
– Вот это другое дело! Эта напористость мне нравится… Постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Германское командование предлагает вам дело, достойное вашего высокого звания, ума и отваги…
– Что именно?! Уж не думаете ли вы принудить меня к измене родине? – Назимов, чуть побледнев, шагнул вперед.
– О, бросьте, пожалуйста, эти громкие слова! – Реммер отступил в сторону. – Вы смелый и сильный человек. Такие люди имеют право на все.
Разговор теперь шел без помощи переводчика.
– Случилось так, что я стал пленником фашистской Германии, – произнес Назимов по-немецки. – И все же вы не имеете права толкать меня на предательство. Но если совесть позволяет вам пускаться на такое вероломство, разговор со мной будет бесполезным. Вы ничего не добьетесь.
Неожиданно Реммер расхохотался, откинув назад голову. Казалось, в его гортани терлись и скрежетали куски жести.
– Вы боитесь сделаться предателем? Так вы уже стали им. Что сказано в уставе Советской Армии о сдающихся в плен военнослужащих? Забыли? Может, напомнить вам? Что ожидает вас по возвращении домой?.. Тюрьма, Сибирь?
– Не запугаете! – твердо произнес Баки. – На провокацию я не поддамся.
Реммер, нагло ухмыльнувшись, покачал головой.
– Оставьте, подполковник, этот повышенный тон, – сказал он почти миролюбиво. – Свой прежний образ жизни вы считаете лучшим только потому, что не видели ничего другого. Попробуйте зажить по-иному. Присмотритесь, сравните… Как говорят у вас, мусульман: побывайте в Мекке – потом судите. Политика, идеи – все это не для боевого офицера. Дело военных – меч. Руби, стреляй и… отдыхай, наслаждайся, когда представится возможность. Не будьте мешком, напичканным идеями, ибо война все равно растрясет этот мешок. И он, поверьте мне, превратится в половую тряпку. Я желаю вам добра, подполковник. Не стройте из себя твердокаменного комиссара. С комиссарами у нас разговор короткий. Подумайте-ка о себе, о своей семье. Человек – самое эгоистическое создание на земле. В первый же час после рождения он загребает своими ручонками только к себе. Почему же вам, подполковник, не позаботиться о себе? Вы будете горько раскаиваться, если проявите беспечность. Позвольте несколько освежить вашу память. Я вынужден напомнить одно прискорбное для вас обстоятельство. Будучи на фронте, вы… – гестаповец говорил медленно, подчеркивая каждое слово, – вы отдали приказ в своей части расстреливать немецких военнопленных. Верно? Знаете, что может вас ожидать, когда вы сами оказались в плену?
Чуть наклонив голову, Реммер снова вперил в Назимова свои желтоватые и холодные, как у щуки глаза. На допросах он любил ошеломлять неожиданными каверзами, ставил вопросы беспорядочно, наперекор логике, стараясь сбить свою жертву с толку. Независимо от результатов следствия, эта игра доставляла ему чисто животное наслаждение. Майор Реммер, сын владельца крупных колбасных заведений в Бранденбурге, больше всего на свете любил кошек и бульдогов. И он хвастался в кругу своих друзей гестаповцев, что у него бульдожья хватка и кошачьи повадки при допросах пленных. Назимов разгадал его прием.
– Это ложь! – твердо и спокойно отпарировал он. Баки, горячему от природы, было очень трудно сохранять это внешнее спокойствие, но он умел владеть своими нервами. – Наглая ложь! – повторил он. – Я не мог отдать такого приказа.
– Вот как? – воскликнул Реммер.
Выдержав театральную паузу, он кому-то сделал жест рукой. В ту же минуту открылась дверь. В кабинет вошел молодой, здоровый парень в форме солдата Советской Армии.
– Ваш солдат? – спросил Реммер, азартно поблескивая глазами.
У Назимова была великолепная память на лица. Он пристально вгляделся в парня и утвердительно кивнул:
– Да, он служил в моем полку.
– Так вот этот солдат утверждает, что вы отдали своим подчиненным приказ расстреливать немецких военнопленных. Ну, солдат, подтверждаешь прежние свои показания?
Предатель кивнул и что-то пробормотал.
– Этот негодяй лжет! – решительно произнес Назимов. – Если бы советский командир отдал такой приказ, его отдали бы под суд. – Он внезапно повернулся к предателю, в упор спросил: – За сколько продался, шкура?!
Солдат опустил голову. Его сейчас же увели.
– К чему такое упрямство? – возобновил Реммер свои уговоры. – На что вы надеетесь и чего добиваетесь? Вы рассержены тем, что этот солдат оказался сообразительнее офицера? Он правильно рассчитал. Муха, сколько ни бьется, не в силах разбить стекло. Вот полюбуйтесь! – Он резким движением раздвинул шторы. Сквозь решетчатое окно были видны немецкие войска, танки, с грохотом катившие по улице. – Вы здесь совершенно одиноки, подполковник! Вы – ничто, пылинка. О вас даже сам господь бог давно забыл. Понимаете, что значит полное одиночество? Если вам ничего не подсказывает разум, то неужели молчит сердце?
Назимов не ответил. Реммер больше не добился от него ни одного слова.
Юность джигита
Назимову шел тридцать третий год. Родился он в лесной деревушке, затерявшейся среди величественных Уральских гор. Отца его, Гатауллу абзы, за высокий рост и недюжинную силу односельчане прозвали Аю Гатаулла – медведь Гатаулла, а детей – медвежатами. Уроженец Татарии, Гатаулла абзы, гонимый нуждой, в дореволюционную пору подался на уральскую сторону. В лесу он соорудил Хижину, раскорчевал клочок земли, запахал и посеял. Казалось, можно бы вздохнуть немного свободнее. Но неугомонному Гатаулле не сиделось на месте. Его неспокойное сердце зимогора не выносило оседлой жизни. Едва кончались полевые работы, Гатаулла абзы собирался в путь. Положив на плечо длинную пилу, он во главе небольшой артели уходил из дому. Бродил из села в село, нанимался распиливать бревна на доски. В лесной уральской стороне всегда находилась такая работа. Подрядчики охотно нанимали артель Аю Гатауллы, в которой были работящие, ловкие люди.
Умел Гатаулла и отдохнуть от тяжелой работы. Повалится боком на желтые крупитчатые опилки и, устремив глаза на далекие голубоватые горы, затянет песню. Голос у него низкий, густой.
Сквозь железные решетки на окне, Гей да, кто-то смотрит смело на меня. Ой да, то орленок из далекой стороны, Он зовет меня с собой полетать…
Подолгу, забыв обо всем на свете, пел Аю Гатаулла. Заметно было, что хранит он на сердце какую-то тайную думку, тоскует о чем-то, да только никому не раскрывал своих помыслов. Иногда, в минуту странного возбуждения, он вдруг начинал рассказывать о своих предках. Говорил горячо, громким голосом, точно на сходке. И, конечно, в такую минуту он не валялся на груде опилок, но, горделиво усевшись на каком-нибудь возвышении, чаще всего на бревнах, продолжал свой рассказ. И тут уж не было покоя его видавшей виды, засаленной, плоской, как блин, тюбетейке: беспокойные руки Гатауллы то надвигали ее на лоб, то лихо сбивали на затылок, – тюбетейка не переставала гулять по его бритой голове. В такие минуты лучше было не перебивать его и, конечно, не перечить. Попробуй усомнись – дескать, не пускай пыль в глаза, приятель, вряд ли могло так быть, как ты рассказываешь, – Гатаулла, кажется, готов был свернуть голову такому грубияну, сунуть ему же под мышку – иди на все четыре стороны!
– Настоящий джигит должен быть бесстрашным! – кричит он, потрясая огромными и тяжелыми, словно пудовые гири, кулачищами. – Как орел вольный, говорю, должен быть. Не рабом бессловесным, черти вы этакие! Если тебе трудно, не подавай виду. Даже смерти не покоряйся. Пошли ее к шайтану! Да знаете ли вы, как дед мой, под Бородином, грудью стоял против Бонапарта? А прадед, пусть земля ему будет пухом, при Пугаче сотником был! Он, если хотите знать, при штурме пугачевцами Казани впереди всех шел. Стотысячное царское войско не могло удержать его. Сто тысяч, болваны вы этакие! – После этих слов он обычно с треском разрывал ворот рубашки. Необъятной ширины грудь его отливала бронзой, была крепка, будто наковальня. – Да я и сам, доведись подраться с кем-нибудь, разорву врага на двое! – воскликнул он. – А сын мой – вы еще вспомните слова Аю Гатауллы – будет батыром своей страны!
Отведя душу, Гатаулла абзы слезал с «престола», затем, растянувшись где-нибудь в тени, предавался молчаливым своим думам. Вокруг него сидели притихшие пильщики, тоже задумывались каждый о своем. После продолжительного молчания Гатаулла абзы уже мягким и тихим голосом, в котором слышалась скрытая тоска, продолжал:
– Если в семье нет сына, ребята, то весь род погибнет. А у меня – такая беда: едва родится сынок, обязательно помирает. В чем тут причина – убей, не пойму. Сказать: кровь порченая – нельзя. В нашем роду никогда не было убогих да хилых.
Однажды Гатаулла абзы получил письмо из дому. Он вертел бумагу и так и этак, но прочесть не мог.
– Ну, Гатаулла абзы, скажи, что там пишет тетя Шарифа? – донимали товарищи.
Махнув рукой, он сунул письмо в карман и безразлично ответил:
– Вот куплю очки, тогда и прочитаю.
Две недели носил Гатаулла письмо в кармане и только после того, как оно уже изрядно поистерлось, разыскал какого-то грамотея и упросил прочесть. Жена сообщала, что ожидает в скором времени ребенка, молила мужа поскорее вернуться домой. «Сердцем чую, – писала Шарифа, – должен родиться сыночек… Поспешить бы тебе домой, муженек, да выполнить обет, который ты дал, на случай рождения сына».
Бабы знают, что сказать, если захотят растревожить душу мужика. Гатаулла абзы, не теряя времени, тронулся в дорогу. В пути он повстречался с шакирдом. Это был хилый, бледный парень, как росток картофеля, выросший в подполе: долгополый халат неуклюже болтался на нем. Гатаулла угостил его чаем из своего дорожного, изрядно помятого жестяного чайника, чем без всяких подаяний расположил к себе шакирда. Затем поведал ему свою тревогу: вдруг и этот сынок умрет? Горько усмехнувшись в усы, Гатаулла абзы сказал:
– Ты, шакирд, якшаешься со святыми, знаешь больше меня, посоветуй что-либо.
У шакирда только попроси совета, он готов лоб расшибить от усердия. Для важности подумав немного, парень с ученым видом произнес:
– Ты, дядя, наверное, для того сына ждешь, чтобы земельный надел увеличить?
– Ясное дело, – ответил Гатаулла абзы, обрадовавшись догадливости шакирда.
– Тогда позови из села Кара-Юрга ишана-хазрета Зайнуллу и попроси, чтобы он дал младенцу имя Баки, – уверенно продолжил шакирд.
– Баки? Э-э-э… А что, разве в этом имени есть какой-нибудь особый смысл? – спросил озадаченный пильщик.
Вот именно, дядя, – смысл!
– А в нашей деревне не очень-то задумываются над тем, как назвать ребенка. Родится сын, – значит, Габдулла, дочка появится на свет – Хаерниса. Вот и дело с концом.
– Темные вы, дядя, неученые. Да будет вам известно, Баки – означает Вечный. Человека с таким именем, если аллах пошлет ему силы, сама смерть не возьмет.
Гатаулла абзы тертый калач, не из таких, чтобы принимать на веру слова шакирдов. Да и Кара-Юрга не ближний конец, не так-то просто сгонять туда лошадь ради ишана-хазрета. Но имя… Замечательное это имя – Баки. Вдруг и на самом деле если уже не бессмертным будет сын, то хотя бы здоровым.
Дома Гатауллу абзы ожидала большая радость, он даже не сразу поверил своим глазам: жена действительно родила сына! Восторгам не было границ. Гатаулла в тот же день позвал муллу своего прихода, попросил назвать новорожденного Баки.
Первые дети у Гатауллы и Шарифы умирали, прожив месяц, год, самое большее – три года. Баки, как ни в чем не бывало, пережил все эти сроки. А вслед за ним, как грибы после дождя, потянулись друг за другом младшие братишки и сестренки.
Лет шести-семи от роду Баки захворал оспой. Болезнь протекала очень тяжело. Отец и мать с ужасом думали, что ребенок вот-вот умрет. Он был настолько слаб, что даже молоком поили его с ложечки. Однако Баки выдержал и это испытание. Когда дело пошло на поправку, Гатаулла абзы готов был плясать от радости.
– Вот уж никак не думал, что шакирд мог сказать правду. Выходит, и полоумный иной раз дельные речи говорит.
– Э-э, отец, не говори глупостей, – возразила жена. – Может, повстречавшийся тебе человек вовсе и не был шакирдом. Вдруг это сам Хызыр Ильяс предстал в образе шакирда.
– По мне, жена, пусть хоть сам шайтан повстречался, только бы старший наш сын был здоров! – ответил Гатаулла абзы.
Когда настало время, Баки вместе с другими деревенскими мальчишками пошел учиться. Советская власть открыла детям бедняков дорогу в школу. Но семья у Гатауллы была не маленькая, жилось все же трудновато. Как только Баки окреп немного, отец взял его с собой на распиловку леса. Работа была на пользу пареньку. Он загорел, похорошел в лесу. Несколько рябинок, оставшихся после оспы в детстве, не портили его лица, – наоборот, придавали ему выражение какого-то задора. Не успели родители оглянуться, совсем повзрослел Баки. Вот уже и на девчат стал заглядываться. Местная газета «Коммуна» несколько раз печатала начинающего поэта. Но все это было как-то случайно для Баки… Душа его требовала чего-то другого. Вдруг захотелось ему стать дорожником, поступил на курсы, окончил. Принялся строить дороги. Но и на этом не успокоился. Однажды сказал себе: «Стану учителем!» Казалось, решение было серьезное. Баки приняли на подготовительный курс педагогического института. Нет, и в институте парень не нашел себя, очень скоро охладел к учебе. Бывали минуты, когда Баки делалось тоскливо. Тогда он уходил в родные уральские горы и, забравшись на скалу, распевал во весь голос песенку собственного сочинения:
Не держи меня, мама, уеду.
Прощайте, горы Урала!
Возьму винтовку, опояшусь саблей —
Стану на страже родины!
Словно напророчил себе Баки – вскоре призвали его в армию. Здесь он и обрел свое призвание. Военное училище, комсомол, потом вступил в партию. Уфа, Владивосток, Москва – города эти, как ступеньки большой лестницы – лестницы жизни. Вернулся в родные места офицером. Лето проводил в военном лагере Алкино.
Пора бы и жениться. Но Баки не встречал красавицы по сердцу себе. Друзья подшучивали:
– Видно, останешься ты навек бобылем.
Но, должно быть, у каждого своя судьба. Как-то попал Баки в пристанционную деревеньку Раевку – послали его туда уполномоченным по проведению сева. Приехал Баки в гражданской одежде, и в Раевке мало кто знал, что он военнослужащий. Там и повстречал он семнадцатилетнюю девушку-комсомолку. Увидел – и сразу точно заноза в сердце попала: влюбился Баки. Да еще как влюбился!" Всю ночь, вплоть до утренней зорьки бродил с Кадрией по росистым лугам, привольно раскинувшимся вдоль тихой речки Дёмы. Он сплетал любимой венки из цветов и пел ей песенки. Если заставала непогода, они, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись его пиджаком, прятались под стогом сена. А в погожие вечера катались на лодке.
Настало время возвращаться в часть. Баки сказал Кадрии:
– Я не могу расстаться с тобой, поедем вместе. В эту минуту он не думал, куда зовет ее, где будут жить, – ведь ни кола ни двора.
Бойкая, веселая Кадрия звонко рассмеялась, услышав это предложение. А через минуту зарделась от смущения, прижалась головой к его плечу. Ей и хорошо было, и грустно. Незаметно она смахнула с ресниц слезу. В самом деле, – что за чудной парень? Кто он? О себе почти ничего не рассказывает. Она приметила: надевая пиджак, Баки делает руками такие движения, будто поправляет ремень гимнастерки. Кадрия догадывалась, что он военный. Но спросить стеснялась. И вон он зовет ее неизвестно куда. Может быть, именно эта неизвестность и привлекла Кадрию. Она ведь росла сиротой, мало видела хорошего в жизни, все мечтала побывать в дальних краях, в больших городах… И вот она взяла узелок и пошла на вокзал. Баки взволнованно прохаживался по перрону: «Придет или не придет?» – волновался он. Увидев Кадрию, сразу просветлел, побежал ей навстречу.
Пока ехали, Кадрия так и не спросила, куда он везет ее. Просто не до того было. Так много надо было сказать о другом: о любви, о доверии, о будущем.
Ступив на усыпанную желтым песком дорожку военного городка, Кадрия вцепилась в рукав Баки и удивленно спросила:
– Где мы? Куда приехали? Как здесь красиво! Первую ночь они провели в каком-то недостроенном, еще не покрытом доме. Спали на полу, на душистых сосновых стружках, – застеленных одеялами. Л наутро получили молодожены комнатку.
