Текст книги "Вечный человек"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
Командир «Каменной» бригады
Кроме нескончаемых повседневных тягостей лагерной жизни Смердова еще больше мучили угрызения совести. Насколько глубокими и острыми бывают терзания совести у честного человека, далекого от мелочного самолюбия, сознающего свою тяжкую вину перед товарищами, – об этом может судить только тот, кто сам испытал нечто подобное. Иван Иванович всей душой раскаивался в своей оплошности. Он простить не мог себе того, что, будучи испытанным командиром, прошедшим долголетнюю школу Советской Армии, умеющим в общем-то хранить воинскую тайну, – вдруг допустил мальчишескую опрометчивость. Хорошо еще, что Смердов так и не узнал о доносе Поцелуйкина, от него скрыли этот факт. И хорошо сделали. Кто знает, каким судом судил бы себя старый подполковник. Возможно, он не вынес бы тяжкого испытания.
Между тем выделенные центром члены подпольной организации незаметно для Смердова продолжали наблюдать за ним. Они хорошо видели, как он мучается. Видели также, что Иван Иванович беспрекословно, с присущей кадровым военнослужащим точностью подчиняется организации – он не вмешивается ни в какие дела подпольщиков. И именно это обстоятельство явилось главным при решении дилеммы – быть ему или не быть в рядах организации.
Дни шли своим чередом. Ход времени не задерживали ни страдания, ни горести людей. Кончилась холодная, темная, мучительная зима. Весна с ее сочной зеленью лесов и полей, бездонной синевой ясного неба в самом разгаре. И если бы не колючая проволока, не зловещая труба крематория, не вышки часовых и мрачные, навевающие безысходную тоску бараки, если бы не тошнотворный запах горелого мяса и волос, да не маслянистая сажа, плавающая в воздухе черными мотыльками, – то гора Эттерсберг близ Веймара была бы сейчас одним из чудеснейших уголков природы.
Вместе с весной радостные вести доходили с фронта. Новости быстро распространялись по всему лагерю. Люди с оглядкой, осторожно, все же находили возможность обсуждать события на фронте; наиболее нетерпеливые поздравляли друг друга с ожидаемой победой.
Однако победа, рвущаяся вперед точно горный поток, с такою же быстротой могла приблизить и час последней трагедии узников Бухенвальда. Исстрадавшимся узникам не хотелось думать о своей гибели, гораздо радостнее было мечтать о близкой свободе, о жизни, о возвращении на родину и встрече со своими семьями.
В один из светлых весенних вечеров Смердову передали, чтобы он зашел в восьмой барак. Подполковник сразу насторожился. Не ловушка ли?
– У меня там нет ни знакомых, ни земляков. К тому же я болен и пойти не смогу, – спокойно ответил он человеку, который обратился к нему.
– Нет, вы уже поправились, – настаивал человек.
– Вы не врач, меня не выслушивали, – возразил Смердов. – Откуда вы можете знать, болен я или нет.
– Что ж, позовем врача, – усмехнулся человек и ушел.
Не прошло и часа, как он вернулся, да не один, а вместе с Кимовым.
– Иван Иванович, нужно пойти, куда приглашают, – подтвердил Кимов.
Смердов посмотрел ему в глаза и, ни слова не говоря, начал собираться.
В восьмой барак он вошел со смешанным чувством радости и тревоги. Он не знал, зачем и кто вызвал его.
У дверей Смердов перевел дух. Да что это? Детский смех?! Звонкие детские голоса?! Ведь ничего подобного не было слышно, когда он приходил сюда в первый раз. Молчание, болезненные детские лица Атмосфера тоски и безнадежности. «Дети, как птицы… Чуть пригрело, они уже щебечут», – подумал Иван Иванович, и на сердце у него стало как-то легче. «Выживут, обязательно выживут ребята!» – повторял он про себя, идя по длинному коридору, где гулял ветерок и остро пахло дезинфекцией.
В уголке – обиталище штубендинста – Смердов увидел Назимова. После того памятного, тяжелого для обоих разговора они не встречались. Баки с трудом узнал Смердова: лицо еще больше похудело, отливало желтизной.
– Как здоровье, Иван Иванович? – Назимов первый протянул руку.
– Как видите, – Смердов продолжал стоять.
– Садитесь, – показал Назимов на табурет.
– Благодарю.
Назимов расспрашивал о здоровье, самочувствии, условиях жизни, а сам пристально смотрел в лицо Смердову. Под этим испытующим взглядом Иван Иванович чувствовал себя неловко, но старался не показать этого. Отвечал он на вопросы ясно, сжато, ровным голосом. Смердов был гордым человеком, умел сохранять достоинство при любых обстоятельствах. Поэтому он не хотел, чтобы его жалели, сочувствовали. Прямо, по-мужски он сказал о главном:
– Я прошу, чтобы мне вернули доверие и поручили дело. Больше у меня нет никаких желаний. Урок из своей ошибки я извлек.
– Об этом мы знаем, – подтвердил Назимов. – Но мы, военные люди, знаем также, что слово – словом, а дело – делом.
– Можно считать, что вы не верите моим словам? – спросил Смердов.
– Нет, верю. Если бы не верил, не позвал бы вас сюда… – Назимов прикурил сигарету, затянулся несколько раз и закашлялся. Отдышавшись, твердо произнес: – Иван Иванович, мы думаем возложить на вас очень большую и ответственную работу. Как вы смотрите на это?
– Приказывайте, я слушаю, – сказал Смердов и встал.
– Сидите же, – тронул его за руку Назимов.
– Я не могу выслушивать приказы сидя. Не привык.
– В данном случае допустите исключение. Садитесь, пожалуйста.
Смердов послушался. Назимов помолчал, собираясь с мыслями, продолжал:
– Я разговариваю с вами от имени товарищей из центра, объявляю их решение. Вам поручается формирование бригады из советских узников, в составе двух батальонов.
Смердов все порывался встать, но Назимов придерживал его за локоть.
– Не забывайте, Иван Иванович, что стены в лагере имеют глаза и уши, – шепотом продолжал Назимов, хотя до этого говорил почти полным голосом. – Вам хорошо понятно, как легко здесь проявить неосмотрительность и к каким гибельным последствиям может она привести…
Лицо Смердова залилось краской. Назимов продолжал уже другим тоном:
– Это не в упрек. Просто все мы не должны ни на минуту забывать об окружающих нас опасностях… Итак, бригада будет условно называться «Каменной», так как она должна формироваться только из узников, живущих в каменных блоках. Первая ваша задача – найти людей, способных командовать батальонами… – Назимов слово в слово повторил то, что однажды уже говорил Смердову. – Затем строго держитесь нашего основного правила: весь рядовой состав знает лишь своих непосредственных командиров, а начальники – подчиненных. Никаких отклонений! Сами командуйте только через комбатов. Доверяйте им, а они пусть доверяют комротам. Что еще?.. Вас познакомят с одним товарищем. Зовут его Николай Толстый. В дальнейшем вы будете иметь дело с ним, как с представителем центра. Ему же и будете подчиняться. Повторяю, вы имеете дело только с каменными блоками. Деревянные бараки и Малый лагерь в вашу компетенцию не входят. Понятно, Иван Иванович?
– Все ясно! Прикажете выполнять? – Лицо старого командира было строгим и торжественным.
– Выполняйте. Желаю успеха.
Неизвестный герой
В мае «Русский политический центр» назначил Николая Кимова начальником «Службы безопасности» и одновременно избрал его своим членом.
При сдаче батальона Кимов вместе с картой-схемой лагеря передал Назимову и подробный план десятой казармы – трехэтажного каменного здания, в котором размещались солдаты-эсэсовцы. На этом плане с исключительной точностью было обозначено расположение коридоров, комнат, дверей и окон, куда открываются окна и двери, количество коек в комнатах, места для хранения оружия, посты, – одним словом, все, что могло представлять интерес.
При виде такого «подарка» у Назимова сверкнули глаза. «Вот если бы все казармы были нанесены на такие планы», – мелькнуло у него в голове.
– Откуда у вас эта штука?
Кимов сказал, что с помощью немецких товарищей ему удалось устроить одного русского военнопленного постоянным плотником в столовую для эсэсовских офицеров.
– Он ремонтирует там мебель, выполняет прочие поделки, в то же время ведет учет эсэсовцев, питающихся в этой столовой, отмечает изменения в офицерском составе, прислушивается к разговорам: он отлично понимает по-немецки. Он же ухитрился сделать этот чертеж.
– Да ведь это замечательно! – восхищался Назимов.
– Кроме того, – продолжал Кимов, – у меня есть верные ребята из поляков, чехов, французов, которые обслуживают эсэсовцев в качестве портных, посыльных, сапожников, денщиков…
– Русских не допускают к личному обслуживанию?
– Русских – нет.
Дальше Кимов познакомил Назимова со сведениями, полученными им через своих агентов, о численности и составе охранной дивизии эсэсовцев, их вооружении, внутреннем распорядке.
– Спасибо, Николай, еще раз большое спасибо! – благодарил Назимов. – Ты оказал огромную услугу организации. В дальнейшем, я думаю, наша разведка должна распознать каждого вражеского офицера, каждое охранное подразделение. Вообще – разведка за пределами лагеря у нас ведется еще недостаточно. Надо восполнить этот пробел…
Разговор принял иное направление, как только пришел новый комбат – Сергей Харитонов. Он должен был принять батальон от Кимова.
Сергей Харитонов – уже в годах, высокий, с удлиненным лицом и крупным, с горбинкой носом. Голубые глаза смотрят на собеседника доброжелательно, в то же время они, как говорится, «себе на уме». Характер у него спокойный, движения медлительные. Товарищи, проверявшие Харитонова, передали, что никто не видел, чтобы он вспылил, рассердился, выругался. В то же время он умел не дать себя в обиду.
Вспыльчивый, способный на резкость, Назимов очень симпатизировал таким «ровным» людям. С первого же знакомства они подружились.
Приняв батальон и войдя в курс дела, Харитонов через некоторое время сообщил Назимову, что он внес кое-какие изменения в структуру батальона. По договоренности со старостой блока, у него члены одной и той же группы «О» обедают за одним столом. Столы других групп располагаются рядом. Таким образом, каждая рота сидит в столовой компактно. Командирам значительно легче отдавать условные приказания, поскольку бойцы находятся вместе. Да и сами бойцы быстрее привыкают друг к другу, между ними устанавливается взаимное доверие.
За каждым обеденным столом обычно помещаются пятнадцать – восемнадцать лагерников. Понятно, все они не могут быть членами группы «О», так как отделение пока еще состоит из трех-четырех человек. Но ведь у каждого бойца есть приятель за столом, а то и несколько. Если они еще и не вовлечены в подпольную организацию, то благодаря постоянному соседству в столовой являются потенциальными бойцами бригады. Можно надеяться, что когда прозвучит сигнал к восстанию, боевой состав отделения возрастет до девяти – двенадцати человек, а в составе взводов будет от двадцати семи до тридцати шести бойцов. Соответственно должна увеличиться численность рот и батальонов.
Подробно ознакомившись с новшеством Харитонова, Назимов приказал ввести такой же «застольный» порядок в двадцать пятом и сорок четвертом бараках, где жили только русские военнопленные, а старосты блоков были свои люди. В других бараках применить этот опыт оказалось невозможным – там национальный состав заключенных был смешанным, да и старосты – ненадежные.
Назимов гордился, что его бригада с каждым днем организационно укрепляется, что боевая учеба идет хорошо. Особенно помог оживлению учебы неожиданно введенный, карантин. Все было так, как предвидел Симагин: в течение двух недель ни один эсэсовец не показывался в лагере.
Чтобы еще больше укрепить свою подпольную армию, повысить ее боевой и политический уровень, «Русский политический центр» решил учредить институт политкомиссаров и политруков.
Назимов с нетерпением ждал, когда он увидит комиссара своей бригады. И этот день настал. В обычном и самом надежном месте встреч подпольщиков – в детском блоке – Николай Толстый познакомил Баки с высоким смуглым человеком, похожим на грузина.
– Вот, прошу принимать гостя. Это твой комиссар – товарищ Давыдов.
Не успели новые боевые друзья обменяться и несколькими фразами, как в бараке затрещал репродуктор. Хриплым, раздраженным голосом комендант приказывал всем узникам немедленно выстроиться на апельплаце.
Лагерники, уставшие за день от непосильной работы, еле волоча ноги, тянулись к площади. «Что случилось? Почему созывают в неположенное время? Неужели эвакуация?» – эти вопросы сверлили голову каждого заключенного. Теперь почти каждый знал, что как только гитлеровцы почуют свой конец, они попытаются превратить Бухенвальд в груды развалин, уничтожить его со всеми узниками. Не настал ли этот час? Фронт, правда, еще неблизко, но от фашистов можно ожидать всего.
Вечерело. За лагерем багровело заходящее солнце. Все небо на западе было окрашено кроваво-красными отблесками зари. В природе установилась словно могильная тишина. Казалось, и деревья за колючей проволокой застыли в безмолвном горе. Бессильно сникли темно-зеленые, отливающие краснотой листья буков, – хоть бы один листочек пошевелился! Отчетливо было видно, как на вышках, поверх перил мостков торчали дула пулеметов.
На апельплаце тысячи лагерников, обнажив головы, ждали, что объявит комендант. Люди стояли рядами, побарачно.
Погасла заря. Смеркалось. По лагерю замелькали огоньки фонариков в руках эсэсовцев: вооруженные группы гитлеровских головорезов метались от барака к бараку, что-то или кого-то разыскивая. Слышался возбужденный лай собак.
Все же, что они ищут? Людей, оружие, потайные радиоприемники?
Внезапно из громкоговорителей на весь лагерь загремел зловещий голос самого Кампе:
– В лагере скрывается государственный преступник, бежавший от правосудия! Тому, кто укажет место, где прячется этот преступник, будет выдано десять пачек махорки и десять марок. Я жду пять минут.
«Вон оно что!» – думал каждый узник, напряженно глядя перед собою.
Пять минут истекло. Площадь молчала. Лишь кто-то очень тихо, так, чтобы было слышно только близстоящим, заметил:
– Дешевые у тебя прислужники, господин начальник!
Слова эти тут же пошли по рядам.
– Пять минут прошло! – еще более угрожающе заговорил Кампе. – Кому-то из вас известно, где скрывается преступник. Если не скажете, будете стоять, пока мы не отыщем этого негодяя. Будем искать день и ночь, хоть целую неделю. Подумайте! Если не хотите стоять всю ночь на ногах из-за одного бандита, скажите, где он прячется. В ту же минуту вы разойдетесь по своим местам, будете отдыхать.
– Наши ноги привычные. Нам и тут не так уж плохо, господин начальник. Мы не продаем товарища за десять пачек махорки, – опять послышался в тишине чей-то приглушенный голос. И опять эти слова пошли гулять по рядам.
Площадь молчала. Но многие думали про себя: «Вероятно, среди нас находятся люди, знающие, а может быть, и укрывшие беглеца. Это могли сделать только политические. Что ж, они не выдадут, выдержат. Молчат и «зеленые». Эти или не знают ничего, или боятся политических. А то сказали бы».
Изнуренным, голодным людям было невыносимо тяжело стоять. Многие валились на землю. Блокфюреры пинками поднимали их.
Время тянулось ужасно медленно. Эсэсовцы все еще шарили в бараках, забирались на чердаки, опускались в подвалы. Надрываясь лаяли собаки, метались лучи прожекторов, вопил комендант. Так прошла вся ночь.
Неохотно брезжило. При скупом утреннем свете на узников страшно и жалко было смотреть. Лица у всех серые, дряблые. На земле валяются десятки тел.
Вдруг все вздрогнули. Откуда-то со стороны «зеленых» раздался выкрик:
– Довольно, я больше не могу! Давайте махорку! Эсэсовцы бросились на голос. А политические узники стояли точно наэлектризованные. Руки сжаты в кулаки. Зубы стиснуты. Нет, надо сдерживаться! Еще не пришло время для открытого выступления.
Уголовник-предатель повел группу эсэсовцев к вещевым складам.
Узникам не дали ни отдохнуть, ни позавтракать. Прямо с площади, измученных и голодных, погнали на работы.
Только в середине дня «Русскому политическому центру» все стало известно. Разыскивали русского военнопленного. В каком-то концлагере он убил часового и убежал. Его поймали и несколько дней тому назад привезли в Бухенвальд на расправу. Четыре дня и ночи его допрашивали и пытали в специальном бункере. Четыре дня он ждал смерти. Заключенные, разносившие пищу, передали ему нож. Вечером эсэсовец вывел его из бункера и повел в крематорий. Пленный понял, что настал последний его час. Неожиданно он пырнул эсэсовца ножом; петляя между бараками, бросился бежать. След его был потерян. Оказывается, он укрылся в вещевом складе. Там работали политзаключенные. Они спрятали беглеца под ворохом тряпья.
Один из уголовников случайно видел все это. Он молчал на апельплаце целую ночь, боясь возмездия, потом не выдержал и крикнул: «Давайте махорку».
Вечером того же дня гитлеровцы на глазах у всего лагеря повесили русского неизвестного героя. Его уже невозможно было спасти. Но и предатель прожил недолго. На следующее же утро он не поднялся с постели.
В ночь после казни состоялось заседание «Русского политического центра».
– Полностью имя и фамилию казненного товарища нам установить не удалось, – говорил Симагин. – Разносчикам пищи он назвался Михаилом. Правильно ли назвал он себя, мы не знаем. Михаил не был членом нашей организации. Но своим мужеством и геройской смертью он укрепил нас в борьбе. Тяжелая ночь, проведенная на апельплаце, была в своем роде первым смотром нашей армии. Мы убедились в ее стойкости. Среди политических не оказалось ни одного малодушного… Вечная слава неизвестному герою! Позор и смерть предателю, выдавшему героя палачам!
Горный цветок
Назимов зафиксировал на самодельной карте лагеря очередные сведения разведки, полученные вечером и ночью. Теперь можно немного передохнуть. В этот час в огромном гулком бараке не было никого, кроме Баки. Все «трудоспособные» еще затемно ушли на работу. Больных и слабых Назимов попросил выйти на улицу, чтобы не мешали уборке барака.
Назимов открывал одно за другим окна, завешенные черной маскировочной бумагой. В барак хлынул прохладный, свежий воздух. На улице стоял туман. У одного из окон Назимов задержался дольше. Оно ничем не отличалось от других, также завешено черной бумагой, но в верхней нераскрывающейся половине окна маскировочная бумага была двухслойной. Назимов спрятал между слоями свою карту, после чего распахнул и эту раму.
Туман на улице постепенно рассеивался. Из-за горы медленно выплывало солнце. Баки припал к окну, наблюдая восход.
Невеселая картина рисовалась на территории лагеря.
В редеющем тумане тут и там мелькали тени людей в полосатой одежде. Похоронная команда подбирала покойников, которых дневальные выносили из блоков и складывали у обочины дороги. Группа узников, понуро толкавшая тяжелый железный каток на дороге, то выплывала из тумана, то снова исчезала. За оградой лагеря захлебываясь лаяли собаки. Должно быть, шел патруль. По мощеной дороге, грохоча и скрипя несмазанными колесами, прокатилась огромная телега, запряженная «поющими лошадьми». На козлах восседал солдат-эсэсовец, что-то крича гортанным голосом, он длинным; бичом поочередно стегал заключенных.
– Эй, ге-ге-гей! – еще долго доносился из тумана дикий, торжествующий голос возницы.
Назимов сжал в руках черенок поломойки. Нет, надо терпеть до поры до времени. Стиснуть зубы – и терпеть, если даже нет мочи.
Сквозь редеющий туман начали проступать очертания величественного дуба Гёте. Средняя и нижняя части кроны – в густой листве; но макушка древнего дерева уже засохла, ветви черные, голые.
Назимову вспомнился учитель истории Ганс и его слова, сказанные о высыхающем дубе: «Гитлеровская Германия… тоже сохнет, как этот дуб, – с вершины, с головы».
В пустом бараке гулко раздались чьи-то шаги. Назимов вздрогнул, обернулся. К нему приближался человек, на груди которого отчетливо выделялся красный треугольник с буквой «Ф» посередине. Это был француз, коммунист, обитатель сорок второго барака. По болезни он на несколько дней освобожден от работы.
– Мсье Борис! – обратился он. – Разрешите поздравить вас с победами ваших соотечественников… – и протянул Назимову цветок. – Вы, конечно, знаете, что сегодня исполнилось ровно три года, как враг напал на вашу родину. И вот – Советская Армия громит фашистов… Я радуюсь храбрости ваших соотечественников! – быстро говорил француз. – Ив знак своего восхищения боевыми подвигами советских людей преподношу вам этот горный цветок, сумевший вырасти даже на камне.
– Спасибо, спасибо! – растроганно бормотал Назимов, стискивая французу руку. – Желаю, чтобы и Франция была свободной.
В дверях послышался предупреждающий кашель. Француз поспешил уйти, а Назимов, спрятав цветок в карман, схватился за щетку.
К нему подошел веснушчатый человек с повязкой лагершуца. Это был один из связных Кимова.
Кимов передавал, что в последней партии заключенных, недавно прибывшей в лагерь, есть земляки Назимова.
– Еще какие новости? – спросил Баки.
– Всё, – кратко ответил связной.
– Передайте Николаю, чтоб скорее показал мне земляков. Можете идти.
Новость была приятная. Под «земляками» разумелись люди, нужные Назимову. На днях «Политический центр» вынес решение о формировании третьего батальона «Деревянной» бригады. А человека, которого можно было бы назначить командиром батальона, у Назимова пока нет. Возможно, он найдется среди вновь прибывших.
Вскоре тот же лагершуц привел к Назимову странного человека. Его круглая, широколобая голова уже заметно лысела, голубые глаза смотрели кротко. Человек улыбался почти при каждом слове, от улыбки на обеих щеках появлялись ямочки. Казалось, ничего от подпольщика в нем нет.
Его фамилия была Садков.
На обычные в этом случае вопросы: откуда родом, где служил, когда и как попал в плен, что думает теперь делать, – Садков давал односложные, к тому же неопределенные ответы.
«Осторожничает, что ли, сверх меры?» – недоумевал Назимов. Все же ему нравилось, что новичок не болтлив и вообще не из простаков.
При третьей или четвертой встрече Назимов в упор спросил:
– Владимира Семенова знаете? Садков ответил вопросом на вопрос!
– Разве он знаком вам?
Назимов, отрезая ему путь отступления, подтвердил:
– Да, знаком.
– А я, представьте, ни разу не встречался с ним, – простодушно заметил Садков. – Понятия не имею о нем. Кто он такой?
Назимов был уже извещен, что Садков хорошо знает Семенова. Поэтому Баки рассказал, что учился вместе с Семеновым в академии имени Фрунзе, подробно описал его внешность, назвал, где он служил перед войной.
– Может быть, и так, – почти безразлично согласился Садков. – Только я его, к сожалению не знаю. А про незнакомого человека что бы ни рассказывали – приходится верить.
Но в его глазах уже зажглись приветливые огоньки. И Назимов не ошибся. На следующий день Садков растаял, сам завел разговор.
– Я спрашивал у Владимира, – оказывается, вы действительно вместе учились в академии.
– Как это удалось вам так скоро познакомиться с Семеновым? – усмехнулся Назимов. – Вы же до сих пор совершенно не знали его.
– На чужбине люди быстро знакомятся, – тоже улыбнулся Садков. И тут же согнал улыбку с лица: – Если у вас есть что сказать мне, говорите. Время дорого.
– Пройдемте куда-нибудь подальше, – предложил Назимов.
Как всегда, он завел новичка в умывальную комнату.
«– Расскажите, пожалуйста, о себе.
– Это нетрудно, совесть моя чиста, – просто сказал Садков. – Слушайте, если не скучно.
Садков был кадровым офицером-кавалеристом. В плен попал в сорок первом году, тяжелораненым. Содержался в концлагерях – Белосток, Остров, Мзавецо и Замостье. За попытку совершить побег с подкопом его посадили в тюрьму «Святой крест»: Потом перевели в концлагерь Флессеябург, а оттуда – в Бухенвальд.
И все же Садков оказался не из тех, в ком нуждался Назимов. Кавалерист… Но ведь в Бухенвальде кавалерист мог сесть верхом разве что на палочку.
– Нет ли у тебя кого-нибудь другого на примете? – сказал он Кимову при встрече. – Не подходит мне этот кавалерист. Пехотинец нужен.
– Сойдет на время, а там видно будет… – начал было Кимов, но Назимов разозлился:
– Мне нужен командир батальона, а не перчатки, чтобы поменять при первом же случае.
Кимов обещал подыскать другого кандидата. И действительно, вскоре указал еще на одного человека. Но когда Назимов пошел, чтобы встретиться с ним, уже не застал его в живых: гитлеровцы застрелили его в тот день на работе.
Кровавые расправы над узниками эсэсовцы учиняли ежедневно, это было обычно для Бухенвальда. Но весть о гибели нужного, смелого человека потрясла Назимова. Он вернулся в барак сам не свой. Без сил опустился на табурет, обхватил голову руками.
– Тяжело лишний раз убеждаться, как дешево ценится в Бухенвальде человеческая жизнь и какие нелепые случайности выводят людей из строя.
Нет, третьему батальону «Деревянной» бригады определенно не везет с командиром.
Вдруг до слуха Баки донеслась слишком знакомая песня. В дальнем конце барака кто-то по-русски запел:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река…
«Откуда здесь русские? Неужели пригнали новеньких?..» – мелькнула мысль, и он вскинул голову.
Пели французы! Тот самый старик, что поздравил Назимова с победой советских войск и преподнес цветок, увлеченно дирижировал, размахивая руками.
Лицо Назимова просветлело, тяжелые думы, навеянные гибелью товарища, рассеялись. Он направился к французам. Увидев его, певцы продолжали еще задорнее:
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?..
Это было вечером. Под впечатлением услышанной песни Назимов долго не мог заснуть: слишком многое воскресил в памяти до боли знакомый мотив. Едва он смежил глаза, кто-то растолкал его. Даже не глядя, Назимов уже знал, что его разбудил староста Отто, – так было обострено чутье Баки. Да, это был Отто. Он озабоченно шептал:
– С этим испанцем – беда… Вы понимаете, о ком я говорю?..
Еще бы не понять! За время подпольной работы Баки привык, даже разбуженный среди глубокой ночи, сразу схватывать смысл первых же сказанных ему слов. Испанец был коммунистом, часто выполнял обязанности связного между Интернациональным и Русским центрами.
– Испанца завтра должны позвать к «третьему окошку», – шептал Отто.
– Проводить его в ревир? – спросил Баки, сразу поняв, что в данном случае от него требуется.
Отто утвердительно кивнул головой.
Нет, распускать нюни подпольщику решительно нельзя: чуть повесишь голову, беды сыплются одна за другой.
Назимов быстро оделся, осторожно ступая, вышел в столовую, здесь, в темноте, повязал на рукав белую тряпку – отличительный знак лагершуца – и вернулся к нарам, где обычно спал испанец. Тот был уже одет, поджидал его. Зная свою судьбу, испанец был бледен, нервно вздрагивал.
– Пойдемте, – коротко сказал Баки своему подопечному.
«Пойдемте…» Одно только слово. Но как много кроется в нем. Завтра утром староста Отто доложит администрации лагеря, что заключенный под номером таким-то в эту ночь скоропостижно скончался. Поверят ли? Почему именно в ночь перед казнью этому человеку надо было умереть? Где труп? Знает ли кто в лицо покойника?.. Возможно, этих вопросов и не будет. А если?..
– Да идите же! – уже нетерпеливо повторил Баки.
Испанец пожимал ему руку, что-то бормотал. Ах, не ко времени все эти благодарности.
Стараясь не показываться на глаза часовым, дежурившим на вышках, Назимов, петляя между бараками, вел своего спутника к ревиру. Там Баки уже знали.
Врач молча выслушал, провел обоих в мертвецкую. Там лежало пять или шесть трупов. Взглядывая поочередно то на испанца, то на трупы, врач помедлил несколько минут. Решительно подошел к одному из мертвецов, отдаленно похожему на стоявшего рядом испанца. Несколькими быстрыми движениями врач снял лагерные бирки – сначала с мертвеца, потом с живого, поменял, после чего сухо сказал испанцу:
– Идите в барак, ложитесь на его место. Будем надеяться.
Что же им оставалось делать, как не надеяться.
