Текст книги "Царь-дерево"

Автор книги: А Чэн

Соавторы: Цзян Цзылун,Ли Цуньбао,Шэнь Жун,Чжэн Ваньлун,Ван Аньи
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

– Ну и натворил ты бед! – испуганно стал выговаривать тот. – Как же тебя угораздило нарисовать такого помещика – ну прямо вылитый комиссар Цинь Хао!

Чэнь Юй ахнул от удивления. Агитматериалы – это не картины, он писал их во множестве и как бог на душу положит, не различая, где там Чжан, Ван, Ли или Чжао. Но тут он задумался: «Ведь так оно и есть!» Как ни старался он как можно уродливее изобразить помещика, в нем все-таки проглядывало что-то знакомое, этот ястребиный крючковатый нос, насупленные брови!.. Ну конечно же – ни дать ни взять Цинь Хао!

Не прошло и месяца после того случая, как его перевели в стройбат в ударное отделение. Ничего не попишешь, сам виноват! Сегодня, когда Ван Шичжун вывел его из себя, он снова взялся за рисование. Положив несколько широких мазков, он протянул вырванный из альбома лист Сунь Дачжуану. Тот взглянул да так и покатился со смеху.

– Дай-ка сюда, – не выдержал Ван Шичжун, сбитый с толку всеобщим весельем.

При виде рисунка лицо его вытянулось, он не знал, смеяться или плакать. Чэнь Юй ловко схватил особенности его лица – круглые, как плошки, глаза, толстые щеки и надутые губы – и, утрировав их, сделал шарж, как точную копию с натуры.

– Черт подери! – вскричал Ван, тыча в похожий на мундштук трубы рот. – Что за морду ты нарисовал?

– Художественное преувеличение! – ехидно пояснил Чэнь Юй. – «Комиссар отделения» трубит сигнал атаки.

– Иди ты… – выругался Ван и невольно рассмеялся.

– Разгружай! – раздалось снаружи. – Есть тут кто? Выходи на подмогу!

Это были грузчики из другой роты, они пришли ловить на удочку простофиль.

Сунь Дачжуан вразвалку вышел из барака.

– А, дурень, снова ты!

Он не раз помогал грузчикам, которые давно его заприметили. Машина была нагружена мраморными плитами и кафелем. Матовый с прожилками мрамор и белый, как яшма, кафель радовали глаз. Они, без сомнения, пойдут на отделку Зала боевой славы. Сунь прикинул в уме: одна плита стоит, пожалуй, дороже его дома. Ради таких дорогих материалов и попотеть в радость. Он сбросил с себя рубашку и стал у грузовика, крепкий, словно вбитая в землю свая. Взвалив на плечи стокилограммовый ящик с кафельными плитками, он разогнулся и быстрым шагом понес к складу стройматериалов. Вернулся – и опять короткая пробежка…

Глазом моргнуть не успели, как разгрузили полмашины. А Сунь даже в лице не изменился. Приступили к разгрузке мраморных плит, по двести с лишним килограммов каждая. Прислонившись к борту грузовика, Сунь подставил спину, и рабочие взвалили на него каменную плиту. Он крякнул от натуги, плита больно давила на рану, заклеенную пластырем. Сунь повернулся, на ходу покрепче подтянул ремень под мышкой и тем же скользящим быстрым шагом засеменил к складу. Двое солдат, стоя в кузове, разинув рты, смотрели ему вслед.

Закончив разгрузку, Сунь поднял с земли рубашку, вытер пот. Шофер громко благодарил его:

– Спасибо, дружище, выручил! Примерный солдат! Потом пришлем тебе благодарность.

Сунь, довольный, улыбался – пара добрых слов были лучшей наградой за труды. «Бог дал тебе силу… нечего копить ее, это не деньги», – наставляла его тетка. Сунь нигде не учился, и его единственным преимуществом перед остальными бойцами была огромная физическая сила. И он рад был стараться до седьмого пота, чтобы получить в ответ «спасибо». Когда его посылали на караул, он, не дрогнув, стоял всю ночь с винтовкой наперевес. Знай он грамоту, давно бы выбился в люди.

В первые дни службы взводный доложил о нем в рапорте: «Новобранец Сунь Дачжуан стоит на посту в карауле, не сменяясь, до рассвета». Политрук Инь Сюйшэн, прочтя, захлопал в ладоши: «Живой Лэй Фэн появился!» Из дивизии прибыл ответработник Ян с заданием собрать материал о «живом Лэй Фэне».

– Товарищ Дачжуан, говорят, где трудности, там и вы. Вы часто стоите за других в карауле. Скажите, что вы при этом думаете? – без околичностей приступил он к интервью.

– Ничего не думаю…

Ян смекнул, что перед ним недотепа и что надо брать быка за рога.

– Как так не думаешь! Каждый наш поступок в определенной мере диктуется идеологией. Ваш политрук, к примеру, собрал арбузные корки и откормил свиней. По малому счету он хотел улучшить рацион питания бойцов, по большому – помочь мировой революции.

У Суня округлились глаза, но он все еще непонимающе молчал.

– Или возьмем тебя. Разве, отстояв положенное время в карауле, ты не устаешь, не хочешь отдохнуть? Разве тебя не тянет в теплую постель выспаться? Но ты упорно стоишь на месте и несешь караул за других. Что заставляет тебя так делать? Какая сила вдохновляет на такой поступок? Думай, думай как следует.

Суня тронуло терпение собеседника. Он долго маялся, наконец, покраснев, выдавил из себя:

– Я… я не умею смотреть на часы… не знаю, когда конец смены…

Вот это ответ! На Яна было жалко смотреть, он готов был растерзать его. А Сунь и в самом деле не разбирался в часах, но за других стоял, конечно, сознательно и по доброй воле, не то бы не только он, но и более ограниченный человек давно бы придумал выход.

Людское мнение за все воздает по заслугам. Поэтому, когда от взвода выдвигали отличников «пяти хорошо», за Сунь Дачжуана поднялся лес рук…

По выходным кормили два раза. Не успел Сунь Дачжуан вернуться к себе в барак и напиться воды, как дали команду на ужин. С большим котлом, из которого потом черпаком разливали по мискам, он пошел получать харчи на все отделение. Он был в нем самым услужливым и добросовестным солдатом. И вдруг, когда все собрались на ужин, послышался чей-то громкий плач. Со стороны деревни Лунвэй, растерянно озираясь по сторонам и беспрестанно раскланиваясь, бежал старик Футан. Приблизившись к ударникам, которые шумно окружили его, он схватил Пэн Шукуя за руку.

– Оговорили комбата Го, возвели на него напраслину!

– Футан! Что ты расшумелся? – гневно одернул его появившийся Инь Сюйшэн.

Старик с плачем кинулся ему в ноги.

– Я, я один во всем виноват! Нельзя было кричать «Да здравствует!..», да только комбат тут ни при чем…

– Вставай, ну что ты! – Инь пытался поднять старика с земли, но тот все отбивал головой поклоны, словно чеснок толок в ступе.

– Дедушка Футан, – пробившись к нему сквозь толпу, сказал Чэнь Юй, – если ты не перестанешь кричать, то комбату Го еще хуже придется.

Старик разом примолк и поднялся с колен. Осторожно поддерживая Футана, Сунь проводил его под гору в деревню. Пэн Шукуй переложил Суню в миску свою порцию и, велев отнести на кухню, скрылся в бараке.

10

В эпоху «пламенных лет» энтузиазм свершений бьет через край. А в «узаконенных сверху» передовых подразделениях с реестром заслуг буквально сбиваются с ног от поступающих через каждые три-пять дней «поздравлений» и «призывов». К счастью, молодые люди любят шум и новизну и не устают радоваться, отчего дух их парит еще выше.

В понедельник к вечеру расчистили площадку на территории «первой роты форсирования реки» для митинга, проходившего под лозунгом: «Ускорим темпы проходки! Клянемся довести до конца битву за Зал славы!» Комиссар Цинь Хао с четырьмя бойцами из агитотряда прибыл на митинг для передачи в роту драгоценной кружки и кресла, находившихся в личном пользовании заместителя главнокомандующего Линь Бяо. Митинг с принесением клятвы был приурочен к торжественной церемонии передачи этих реликвий. Так задумал Цинь Хао, умело маневрировавший в «политических кампаниях». Стройка и в особенности Зал славы были трудным орешком, но, как говорится, «оседлав тигра, с него уже не слезешь».

«Драгоценная кружка» была помещена в изящный футляр из органического стекла на подставке из красного мрамора. «Драгоценное кресло», с обивки которого свешивались разбросанные там и сям банты-бабочки из ярко-красного шелка, напоминало с первого взгляда расшитый паланкин невесты. Но, как ни украшай, вещи-то были самые обыкновенные: белая фарфоровая кружка производства Бошаньской фабрики, какую можно купить всюду; старинное кресло из финикового дерева с резьбой цветочного орнамента. Но, став личными вещами замглавкома, эти обыденные предметы приобрели необычайную ценность, словно национальные реликвии. И, как все реликвии, имели таинственную притягательность.

– Слышь, откуда эти драгоценности?

– Не иначе, как сам Линь Бяо подарил!

– Может, из Дворца съездов?

– Скажешь тоже, откуда там такие кресла?

– Значит, прямо из дома министра…

Пока бойцы гадали, из каких святых мест прибыли эти драгоценные вещи, шум и грохот возвестили о начале митинга. Бойцы агитотряда торжественно вышли вперед, двое юношей высоко подняли кресло, девушка осторожно двумя руками поставила на него кружку, в то время как другая, выбрасывая вперед кулачки, громко выкрикивала лозунги… Ну чем не митинг на центральной площади Пекина – Ворота Небесного спокойствия!

– Товарищи, нет необходимости говорить о глубочайшем значении этих реликвий, – Цинь Хао махнул в сторону кресла и кружки. – Сегодня я скажу только: слава храбрым солдатам «первой роты форсирования реки»!

Когда бурные овации стихли, бойцы агитотряда опустили кресло на землю и встали по бокам в почетном карауле. Инь Сюйшэн от имени роты выразил командованию благодарность. Пока он нудил с трибуны общие фразы, все взгляды устремились на девушку, участвовавшую в церемонии.

– Я слышал, как она поет… соловей…

– Это же Лю Циньцинь, ведущая программы!

– Ну ты даешь! Кто ж ее не знает!

– Она немного смахивает на актрису Ли Темэй.

– Ты что, знаком с Ли Темэй?

– Ну нет, братцы, Ли далеко до нее.

Так бойцы тихо переговаривались между собой, любуясь девушкой, словно картиной, и переносились мысленно в другой мир, что было несомненной оплошностью устроителей митинга.

Лю Циньцинь выделялась своей красотой даже среди актрис художественного коллектива, ее появление на массовых собраниях всегда вызывало оживление. На сцене она держалась свободно, но здесь, перед строем солдат, устремивших на нее горящие взоры, покраснела и смущенно опустила голову. Она чудом попала в агитотряд и этим была обязана своей красоте.

Летом шестьдесят седьмого года, когда командир агитотряда дивизии набирал в городе бойцов для художественной самодеятельности, он приметил на улице тонкую стройную девушку. Догнав ее, он был потрясен – перед глазами будто вспыхнул яркий праздничный фейерверк. Это была Лю Циньцинь. Боясь отпугнуть ее, он поскорей протянул ей свое удостоверение.

– Хочешь служить в армии? Я из агитотряда!

Лю после окончания школы уже больше года была не у дел, и мать боялась, что ее пошлют в деревню заниматься физическим трудом. Агитотряд был бы, конечно, прекрасным выходом из положения, но… Она покачала головой.

– Не могу служить.

– Как не можешь? Стоит тебе дать согласие, как я все улажу! – уверенно сказал он.

Девушку с такой внешностью и фигурой можно принять, не проверяя, умеет ли она петь и танцевать, ее достаточно просто поставить на сцене, и первоклассный номер готов!

– Где работает твой отец?

Лю молча понурила голову. Начиная догадываться, в чем дело, командир осторожно спросил:

– А мама?

– На факультете живописи в провинциальном художественном училище.

Записав адрес, он направился в худучилище. Знакомство с делом Лю заметно охладило его пыл. Отца Циньцинь, университетского профессора-филолога, в 1959 году объявили «правым», зимой шестидесятого он скончался. Мать, много лет преподававшая живопись в художественном училище, сейчас стала объектом критики за распространение «феодально-буржуазно-ревизионистского черного товара». С таким «политическим грузом» ее дочери нечего было и помышлять о службе в армии. И все-таки командир агитотряда не терял надежды. Захватив медсправку о состоянии здоровья Лю и две ее фотографии, в полный рост и поясную, он обратился в партком дивизии.

– Я думаю, возьмем, – первым подал голос старый замкомдива, выслушав рапорт. – Столько бравых солдат с винтовками как-нибудь справятся с сопливой девчонкой!

Цинь Хао подвел политическое обоснование:

– Партия учит: «Главное, как сам человек себя проявит»!

Члены парткома единодушно проголосовали за Лю Циньцинь…

Последнюю ночь перед отъездом Лю в обнимку с матерью плакали. Она была единственной дочерью, они были неразлучны. Мать мечтала, что дочь поступит в университет, станет переводчицей, но налетевший смерч похоронил все мечты. И теперь, подумав, она согласилась:

– Поезжай, Циньцинь, поезжай. Я не буду удерживать тебя. В армии меньше болтай, хорошенько трудись. Воинские парторганизации еще не парализованы, они придерживаются политической линии. Во всяком случае, никто там не станет ругать тебя «черным хламом»…

С плачем простившись с матерью, Циньцинь облачилась в военную форму…

После Инь Сюйшэна, от имени роты присягнувшего в верности, делегаты отделений один за другим поднимались на трибуну, зачитывая обязательства и клятвы. Оправившись от волнения, Инь Сюйшэн заметил, что в рядах солдат творится что-то неладное: головы повернуты к выступающим, но глаза косятся на Лю Циньцинь. А ему-то с трибуны казалось, что это его слушают, затаив дыхание! Он посмотрел на Цинь Хао, тот сидел довольный, ничего не замечая.

В заключение Инь громко объявил, что по указанию комиссара Цинь Хао драгоценное кресло будет храниться в роте, а кружка – по неделе в каждом отделении, начиная с ударного.

– Кроме того, – подхватил Цинь Хао, – в целях усиления политработы партком дивизии постановил направить на стройку агитотряд. Эти четверо бойцов агитотряда останутся в вашей роте вплоть до сдачи Зала славы. Они будут распределены по отделениям, чтобы прямо на местах поднимать энтузиазм людей.

Долго не умолкали громовые аплодисменты, которыми солдаты, радуясь, приветствовали то ли драгоценные кресло и кружку, то ли красавицу девушку.

Лю Циньцинь попала в ударное отделение. После митинга Чэнь Юй подошел к ней. Они были знакомы, мать Лю была его учительницей в художественном училище, кроме того, они вместе участвовали в художественной самодеятельности. Начался ужин. После долгого поста наконец разговелись – аппетитный запах рыбы в соевом соусе и риса разносился вокруг и дразнил обоняние. Сунь Дачжуан стоял на раздаче. Подхватив несколько больших кусков рыбы-сабли, он положил их в миску Циньцинь.

– Добавь еще, – необычно мягким голосом сказал стоявший рядом Ван Шичжун.

Сунь наполнил миску до краев, а себе положил две рыбьи головы.

Циньцинь, умывшись и приведя себя в порядок, подошла к стоявшим в кружок бойцам и взялась за миску. Вдруг она пронзительно вскрикнула, вывалила рыбу в общий котел и побежала к крану отмывать миску. Все остолбенели от удивления.

– Она что, не ест рыбы? – спросил Пэн Чэнь Юя.

– Они с матерью никогда не едят рыбы, кто их разберет, почему… – ответил Чэнь.

Пэн Шукуй пошел на кухню и велел кашевару сделать яичницу из десятка яиц. Когда перед Циньцинь поставили целое блюдо с яичницей, она палочками стала раскладывать ее по мискам бойцов. Все смущенно отказывались, стыдясь принимать от нее подношение. Неясное безотчетное чувство счастья охватило всех, и даже Ван Шичжун, который обычно набрасывался на еду как голодный волк, держался чинно.

Сразу после ужина под предлогом рассмотреть драгоценную кружку к ним повалили солдаты других подразделений. Но Пэн, видя, что они не сводят глаз с Циньцинь, решительно шуганул их:

– По домам, по домам! Кружка обойдет всех по очереди, успеете еще…

Сунь с Чэнь Юем, подхватив вещи Циньцинь, проводили ее в барак, где жили девушки-бойцы агитотряда.

– Это образцовый солдат, отличник «пяти хорошо», – представил друга Чэнь Юй. – Глупый бамбуковый мишка!

Циньцинь с улыбкой протянула Суню руку.

– Спасибо вам, Глупый… – Она запнулась, вопросительно взглянув на Чэнь Юя.

Тот засмеялся.

– Его зовут Сунь Дачжуан, а это прозвище я ему дал.

Лицо Суня вспыхнуло, смущенно пожав протянутую руку, он молча ушел.

11

Какое-то насекомое тихо стрекотало в высокой траве, слагая ночную серенаду началу лета. На южном косогоре, у склада с мраморными плитами и кафелем, с суровым неприступным видом, будто охраняя городские ворота или дворцовые покои, стоял Сунь Дачжуан с винтовкой на плече. Ночное небо было иссиня-черным. Млечный Путь тянулся на тысячи ли, мириады звезд посылали на землю свой далекий таинственный свет. Небосклон, глубокий и бездонный, простирался во все стороны, теряясь в бесконечности. С караульного поста Суню было видно море и яркий красный огонек, то вспыхивающий, то исчезающий на далеком островке. Сунь уже полтора года служил в армии и мало походил теперь на прежнего деревенского увальня, не разбиравшегося в часах. Он слышал от других, что мерцающий в ночи огонек – это маяк, указывающий путь кораблям. Он все примечал – вот вернется в деревню и расскажет младшей невестке и ребятишкам, пусть знают, как много чудес на белом свете.

Гюго сравнил мир человеческой души с безбрежным величественным океаном. И правда, даже у Глупого бамбукового мишки, над которым все вечно потешались и издевались, душа была огромной и прекрасной! Кстати, он был вовсе не глуп, «глупый» в применении к нему означало «простодушный». В армии он быстро схватывал все, чему его учили. Чэнь Юй, помогавший ему овладевать трудами Мао, с радостью обнаружил в Суне недюжинные способности. Он учил его писать изречения из цитатника. Достаточно было прочесть вслух несколько раз, как Сунь запоминал и пусть с ошибками, но мог воспроизвести на бумаге. Ну а работа у него в руках так и спорилась! Отбойным молотком он орудовал как настоящий мастер, в технике разбирался лучше Ван Шичжуна. Но он держался в тени, в штреке, случалось, нарочно придерживал себя. Зная крутой нрав Вана и его любовь к лидерству, старался идти вровень с ним, «не высовываться». Как бы ни издевались над ним, он не выходил из себя, ладил со всеми и всегда старался работать на совесть. Он на всю жизнь запомнил, как трудно досталась ему военная форма!

Сунь Дачжуан был родом из глухого горного района Имэншань. Оставшись одиннадцати лет сиротой, он рос на деревенских харчах под присмотром своей тетки, бедной вдовы. Во всем отделении, пожалуй, никто, кроме командира Пэн Шукуя, и не догадывался, в какой нищете рос Сунь. А сам он стыдился рассказывать об этом. Как расскажешь, например, что до армии он никогда не ел сахара. Когда ему было тринадцать лет, дальняя родственница угостила его сладкими лепешками. Он и не предполагал, что в жизни бывают такие вкусные вещи! Он сунул лепешку в рот тетке, но та, любя мальчика, не притронулась к ней. Ему самому тоже было жаль ее есть, он потихоньку обкусывал лепешку по краям, и только когда остался кружок с монетку величиной, положил целиком в рот. А вторую лепешку все берег для тети и не дотрагивался до нее три дня. Старуха, глядя на мальчугана, обливалась слезами. Для вида она надломила кусочек, иначе он так бы никогда и не съел ее…

Все шло ему впрок – от студеной воды наливались мускулы; семечки и овощная болтанка делали его крепким и выносливым. Он походил на молодого бычка. Зимой 1967 года, когда ему исполнилось восемнадцать лет и в коммуне объявили о наборе в армию, вся деревня хлопотала, чтобы его призвали служить. Врачи осмотрели его с головы до ног и не нашли ни единого изъяна; политическая проверка тоже прошла без сучка без задоринки, предки в трех коленах были батраками-голодранцами. Сунь с тетушкой были счастливы, все в деревне от мала до велика радовались за них. И вдруг за два дня до призыва пришла дурная весть. Дачжуана не взяли в армию! Тетушка поковыляла на своих маленьких ножках к военпреду коммуны.

– Помогите, сделайте что-нибудь для несчастного сироты! – взмолилась она. – Ведь рос без отца, без матери…

– Количество призывников ограничено, кого из них мне прикажете жалеть? – с каменным лицом ответил тот. – В законе о военнообязанных нет статьи о сиротах.

Пэн Шукуй, приехавший за призывниками, посочувствовал парню и три раза говорил с военпредом, но тот был неумолим. Умные люди в деревне давно поняли, что военпред из тех, кто «не выпустит из рук гуся, не ощипав его». Да только откуда у сироты деньги на подарки! Все его богатство – оставшаяся от родителей лачуга с соломенной крышей.

– Ничего не пожалеем, чтобы вывести его в люди! – Старики прикинули и, отчаявшись, решили разобрать дом. Со слезами понесли они на рынок двери и оконные рамы, купили взамен большого, на девять килограммов, сазана. Той же ночью они поднесли его военпреду коммуны. На следующий день Сунь Дачжуан получил повестку о призыве в армию!

– Мальчик, нелегко нам было собрать тебя в армию, – плача, наставляла его на прощание тетка. – Ты не учился грамоте, в армии тебе придется потрудиться физически. Бог дал тебе силу, ты должен употребить ее на дело, нечего копить, это не деньги. И запомни, не перечь никому, а если что – стерпи! Куда пошлют, что скажут, то и делай. Ты не знал третьего сына из дома Дунов, что под старой акацией. Так вот он тоже был неграмотен, а отслужив пять лет в армии, потом подался на нефтепромыслы. Ступай, сынок, в добрый час, и никогда не ворочайся в наш бедный дом…

Напутствие доброй женщины он запомнил слово в слово и во всем следовал ему…

Чэнь Юй проснулся, посмотрел на часы. «Проклятие!» Дачжуан опять простоял за него в карауле лишний час. Быстро одевшись, он побежал по росистой тропке к посту.

– Стой! Кто идет?

– Я, Чэнь Юй!

Чэнь Юй хотел извиниться и поблагодарить Суня, но тот молча сунул ему в руки винтовку и пошел прочь.

– Дачжуан!

Тот остановился и, не оборачиваясь, ждал.

– Ты что, обиделся на меня? – Чэнь Юй вспомнил вчерашний разговор при Циньцинь. – Не дури, мы же все время подсмеиваемся друг над другом! После твоего ухода Циньцинь сказала, что ты хороший.

– Чего уж там хорошего, – тихо сказал Сунь. – Только ты больше не называй меня так. Дома тетка рассказывала мне, – продолжал он, – что на востоке в глухом лесу живет свирепый медведь, он наводит страх на всех. По ночам он забирается на кукурузное поле и ломает початки, сломает – бросит, сломает – бросит, и так до самого утра, пока все до одного не изведет. Так вот, будь я еще глупее, я все равно не похож на того медведя.

Чэнь Юй замер от изумления. Оказывается, в представлении Дачжуана бамбуковый мишка-панда и бурый лесной медведь были одно и то же, не удивительно, что он оскорбился, когда при девушке его обругали «медведем». Собственное достоинство – бесценное сокровище человека, присущее людям и более низкого происхождения. При мысли, что Дачжуан молча страдал от обидной клички, у Чэнь Юя защемило сердце.

– Дружище, бурый медведь и бамбуковый – это же совсем разные звери, – поспешно принялся объяснять Чэнь Юй. – Бамбуковый медведь послушный, ласковый, само воплощение красоты и добра. В мире они наперечет, они наше национальное достояние!

Сунь поднял голову.

– Два года тому назад, когда к нам в город привезли бамбукового медведя, мы все повалили в парк смотреть на него. Ты бы видел, что за уморительный мишка. Все наперебой совали ему кто яблоко, кто грушу, он с довольным видом поглядывал на усыпанную фруктами площадку, потом выбирал покрупнее, обхватывал передними лапами и, переваливаясь на задних, грыз. А как наелся до отвала, повалился навзничь и стал передними лапами хлопать себя по брюху, знаешь, мы чуть не умерли со смеху. Тебе бы, Дачжуан, посмотреть на него…

Сунь слушал это как сказку.

– Постой, вот выпадет свободная минута, я тебе нарисую. Хотя лучше, конечно, увидеть живого. – Чэнь Юй похлопал его по плечу: – Ты молодец, стать образцовым солдатом полка, представителем дивизии – все равно что быть политруком. Ты еще повидаешь свет…

– Где уж мне… домой обратно я не поеду, у меня и дом снесли. После демобилизации мне самое лучшее податься на нефтепромыслы «Победа», это было бы здорово! Поработаю здесь несколько лет, потом на промыслах, там, говорят, тоже работают с пневмобуром, я как раз и подойду им.

– Дачжуан, но… – Чэнь Юй заикнулся было о том, что на нефтепромыслах используют не те буры, что у них на строительстве, но осекся. В каждом человеке теплится надежда и мечта. Так вот ради чего, ради какой малости Сунь терпел муки и трудился не покладая рук! – Во всяком случае, бурение скважин на промыслах – тоже тяжелый физический труд, было бы крепкое здоровье да энергия, остальное приложится!

– Ну, здоровья мне не занимать! – Сунь загоревшимися глазами взглянул на Чэня. – Так ты думаешь, у меня есть надежда попасть на промыслы?

– Спрашиваешь! Конечно, есть! – энергично тряхнул головой Чэнь Юй.

И Сунь радостно зашагал прочь.

12

В «первой роте форсирования реки» закончились учебные сборы и кампания критики. Удостоенные особой чести хранить у себя бесценные реликвии, бойцы начали «сражение» за Зал боевой славы. Подготовка к нему выражалась в основном в лозунгах и призывах. Фактически, если не считать четверки бойцов из агитотряда, численность роты не увеличили, не подвезли и новой техники. И все-таки организованные Цинь Хао политические мероприятия дали эффект.

В темное подземелье стройки будто ворвались лучи солнца – лица людей светились улыбками. По распоряжению политрука Инь Сюйшэна перед началом смены четверка выстраивалась перед входом в штольню и, ударяя в такт в бамбуковые дощечки, декламировала:

 
Кружка и кресло испускают лучи,
Наши сердца, как огонь, горячи.
Великая забота толкает нас вперед,
Опасности и лишения не остановят народ!
 

Это было здорово! Бойцы шагали, выпятив грудь колесом. Казалось, тяжелые спецовки превращались в рыцарские доспехи, а грубые резиновые сапоги – в кавалерийские ботфорты. Заступы и крюки солдаты несли, словно маршальские жезлы. Чеканя шаг, они как на параде проходили мимо агитотрядовцев, не поворачиваясь и не косясь на девушек. Это был их час, и пусть все смотрят на них! Таким образом, драгоценные кружка и кресло благодаря Лю Циньцинь действительно стали «духовной атомной бомбой».

После церемонии, предшествовавшей началу работ, все разошлись по своим подразделениям. Лю Циньцинь прикрепили к ударному отделению, и она, кроме своих непосредственных обязанностей, еще помогала Чэнь Юю в технике безопасности. В штольне она сама надевала на каждого шлем, без труда усмирив даже Ван Шичжуна, который больше не кипятился и не раздевался до пояса. «Без маски можно заболеть силикозом», – мягко говорила она. От белоснежных повязок, которые она ежедневно стирала, исходил тонкий аромат жасмина.

Проходка в ударном отделении пошла бешеными темпами, что ни день, то новый рекорд. Четвертое отделение, которое всегда шло нога в ногу с ними, теперь отстало. Усач нервничал, частенько наведывался к ним из соседнего штрека, украдкой шарил глазами в поисках нового оборудования, но так ничего и не обнаружил. В тот день к вечеру ударники опять досрочно закончили отвал породы, подготовили шпуры, заложили взрывчатку. В оставшееся до взрыва время Ван Шичжун прибирал орудия труда, остальные, выйдя из штрека, присели отдохнуть.

– Что за чертовщина? Уж не заменили ли вы коронку бура? – озадаченно спросил Усач у Вана.

– Небось завидно!

– Не жадничай, поделись новым опытом! – серьезно настаивал Усач.

Ван выпалил:

– Сияние золотой кружки удесятерило наши силы!

Усач скривил рот.

– Будет, будет, со мной-то нечего…

– Опять же агитационно-мобилизующая работа… – добавил Ван Шичжун.

– У нас тоже есть агитаторы, и рабочей силы нам подбросили. Чудеса!

В первом отсеке штольни, будущей «комнате отдыха для командования», бойцы из ударного отделения окружили Циньцинь.

– Циньцинь, спой что-нибудь!

– Что вам спеть?

– Спой «Маленькая гора как ваза золотая».

И Циньцинь запела. При звуках песни солдаты из четвертого отделения побросали работу и столпились у входа. Усач, привлеченный песней, тоже подошел к ним и, когда увидел завороженные лица своих бойцов, строго скомандовал: «По местам! Разойдись!» Он наконец понял, в чем секрет ударников…

Пение, агитмероприятия, стирка – вот в основном из чего складывался рабочий день Лю Циньцинь. Со стройки солдаты возвращались потные и грязные, и ей приходилось каждый день стирать белье на все отделение, где было более десятка человек. Руки после этого ломило. Но ей хотелось сделать как можно больше для этих парней, возвращавшихся со смены в затвердевших от грязи, просоленных потом рубашках. Не беда, что она устает, ведь им-то приходится куда тяжелее! Грубые и неотесанные на вид, они ценили ее труд и относились к ней с трогательной заботливостью. Каждый раз, когда она появлялась в штреке, где стоял ужасающий грохот отбойных молотков, Пэн Шукуй тихонько выпроваживал ее со словами:

– Циньцинь, тебе здесь не место, веди свою агитработу до и после смены.

Питание в стройбате было из рук вон плохое, рыбу она не ела, мясо дали всего раз, причем каждый, у кого в миске попадался кусочек, старался поделиться им с Циньцинь. Последнее время многие стали прятать от нее белье, и ей пришлось устроить «обыск» в бараке. Под матрацем на койке Чэнь Юя она обнаружила стопку чистого белья. Работа у него была почище, чем у проходчиков и грузчиков, и он реже менял его. Но наволочка и накидка на подушке были не свежи. «Грязнуля», – мысленно обругала его Циньцинь, снимая наволочку. И вдруг из нее на кровать вывалился новый альбом в плотном коричневом переплете. «Так он не бросил рисования!» – подумала Циньцинь. Она с любопытством открыла альбом и замерла в изумлении. Она увидела свой портрет! Не отрываясь, она внимательно изучала его. Сходство было разительное, но в рисунке сквозило и что-то чужое. Он изобразил ее по пояс, не веселой или грустной, какой она знала себя в жизни, а с малознакомым ей самой выражением сосредоточенности и погруженности в раздумья. Зачем он так усложнил ее? В углу под портретом она прочла несколько строк, написанных мелкими иероглифами:

«Она – муза, она – воплощение прекрасного. Она рождена для музыки и поэзии, но обречена быть музой „tragōidia“».

Первые строки Циньцинь поняла. Она знала, что музами в греческой мифологии называли богинь поэзии, искусства и наук, дочерей верховного божества Зевса и богини памяти Мнемозины. Они покровительствовали музыке, поэзии, истории, танцам, астрономии. Но что означало „tragōidia“? Она не знала и не могла додуматься. Но внутренний смысл строк не укрылся от нее. Уняв волнение, она поспешно спрятала альбом на место. Она словно пригубила крепкое, чистое вино жизни. И долго с ее лица не сходил румянец возбуждения.

13

Ливень шел весь день и всю ночь. Сезон дождей наступил в этом году раньше обычного. После ужина на вечерний рапорт ударного отделения в приподнятом настроении пришел Инь Сюйшэн.

– Товарищи! Докладываю радостную новость. Звонил политкомиссар Цинь Хао, он чрезвычайно доволен темпами проходки первой очереди! Он надеется, что ударное отделение и впредь, вдохновляясь драгоценными реликвиями, будет развивать дух презрения к трудностям и смерти. Он надеется также, что, форсируя темпы строительства, оно установит новые замечательные рекорды!