Текст книги "Царь-дерево"

Автор книги: А Чэн

Соавторы: Цзян Цзылун,Ли Цуньбао,Шэнь Жун,Чжэн Ваньлун,Ван Аньи
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

Кто-то хмыкнул. Обстановка сразу разрядилась.

– Полегче там! – Ван зло оглядел всех и дочитал: – В нашем ударном отделении до сих пор есть товарищи, которые не отмежевались от Го Цзиньтая. Мы должны сорвать с них маски, выставить напоказ их преступления, окончательно разоблачить и свергнуть презренного Го! – Бросив взгляд на Пэна, он закончил: – Сват не сват, а мы с ним на разной линии огня!

Пэн нервно курил. В его голове царил полный сумбур. Цюэшаньская стройка была завершена в марте 1960 года, он застал последний ее этап. А в начале шестьдесят восьмого он с несколькими солдатами из отделения получил приказ взорвать на севере полуострова Цюэшаньский объект, воздвигнутый дважды заслуженным батальоном. Ему никогда не забыть мощный взрыв, разнесшийся далеко на сотни ли кругом. Бедный крестьянский парень, мечтавший построить две комнатушки для будущей семьи, он так и не понял, почему разоблачение Пэн Дэхуая потребовало ликвидации грандиозного и дорогостоящего сооружения. Разобраться в «деле о здравице» Пэну было еще сложнее. Оно произошло на его глазах. «Преступление» комбата заключалось в том, что он не дал крестьянам из Лунвэя умереть с голоду. Разве высшее благородство не в спасении человека? Именно тогда он понял, что такое руководящий партработник, что такое партия. И уверовал в то, что Поднебесная коммунистов, кровными узами связанных с народом, будет стоять в веках. И вот сегодня благородный поступок оборачивается «преступлением»!

Мысли его вернулись к Луншаньской стройке. Аварийная ситуация на стройке ни для кого не была секретом, но солдат есть солдат, он не распоряжается своей жизнью. И только один Го Цзиньтай бил тревогу, ругался с Цинь Хао и вот достукался… Эх комбат, комбат! Попридержать бы тебе язык! Эта стройка – не нашего ума дело, ею заняты начальники штаба и командиры корпусов, наконец, сам замглавком проявляет «конкретную заботу» о ней! В последние годы командиры корпусов и дивизий сменялись, как бумажные фигурки внутри праздничного фонаря с каруселью, что ни командир, то новые призывы и распоряжения: разрушить – построить, построить – разрушить, одними приказами отменяли другие, мы бы совсем запутались с этими горе-стратегами, но мы у себя внизу просто вкалывали, ведь, как ни верти, все «для революции», для «подготовки на случай войны»! Что приказывали, то и делали…

Раздумывая таким образом, Пэн выработал план: если его вытащат с критикой Го Цзиньтая, то он будет говорить о «больших учениях». Впрягусь в одну упряжку с комбатом, решил Пэн, возьму на себя хоть половину его ноши.

– Вы что, языки проглотили? – взорвался Ван Шичжун, видя, как остывает собрание, как хранит молчание командир отделения.

– Я скажу, – вызвался Чэнь Юй. – Помком выступил неплохо, но без огонька. Давайте все вместе обратимся к высочайшим указаниям. – С этими словами он раскрыл цитатник и торжественно зачитал отрывок «Революция – не званый обед». Потом вдруг, резко повысив голос, пронзительно выкрикнул: – По-моему, Го Цзиньтая следует немедленно поставить к стенке!

Все со страхом уставились на Чэня. Тот недрогнувшим голосом продолжал:

– По сути дела, помком отделения уже дал квалификацию преступлениям Го Цзиньтая. По статье шестой об общественной безопасности ему и «смертью не искупить вины». Я бы еще предложил органам безопасности, – помолчав, значительно произнес он, – заняться стариком Футаном и теми, кто вторил ему, крича «Да здравствует комбат Го!». Их надо схватить и поставить к стенке! Китайцев много, вот и контры среди них развелось хоть пруд пруди. У революции должна быть железная хватка, больше брать и убивать!

И он резко рассек воздух рукой, словно рубя головы. Ван Шичжун широко открытыми глазами возбужденно смотрел на выступавшего.

– Считаю также, что нельзя ограничиваться взрывом Цюэшаньской стройки, надо послать людей полностью уничтожить казармы, построенные при Пэн Дэхуае по проекту советских ревизионистов, насколько мне известно. Пока они не взлетят на воздух, мы не сможем искоренить влияние Пэн Дэхуая, окончательно разоблачить ревизионистов! Товарищ Ван, что ты об этом думаешь, а?

Ван молчал, он был ошеломлен неожиданной речью Чэнь Юя.

– И еще. Говорят, что почетное знамя за «большие учения» 1964 года сожжено. А вот это, – он повернулся к полинявшему полотнищу, висевшему на стене позади стола президиума, – за Вэнсяньское сражение, все еще болтается здесь. Предлагаю, его вместе со знаменами «первой роты форсирования реки» и «дважды заслуженного батальона» немедленно предать огню!

– Ну ты!.. – У Вана вздулись жилы на висках, он с болью поднял глаза на знамя. – Свалил все в одну кучу!

В отделении знали, что, став помкомом, он берег знамя как зеницу ока.

– А что же делать? – сокрушенно развел руками Чэнь Юй. – Все три знамени имеют отношение к Го Цзиньтаю, и если мы не уничтожим их, то о какой критике и ниспровержении Го Цзиньтая может тогда идти речь? И еще… – продолжал Чэнь Юй.

– Еще да еще, конца им нет! – вскипел Ван Шичжун.

– Э-хэ-хэ, товарищ «комиссар отделения», не становись в позу господина Чжао, позволь уж и нам, бедным А-кью[50]50
  Сатирический эпизод из повести Лу Синя «Подлинная история А-кью», в котором рассказывается, как господин Чжао, «поддельный заморский черт» (иностранец), не разрешил А-кью присоединиться к революции.


[Закрыть], принять участие в революции, – скорчив гримасу, проговорил Чэнь Юй.

В комнате хихикнули. Ван понял, что над ним смеются.

– Ты… опять торгуешь «черным товаром»!

– «Черным товаром»! И у тебя язык поворачивается так ругать повесть Лу Синя! Это злостный выпад против знаменосца культурной революции в Китае! – с суровым лицом заключил Чэнь Юй.

Ван прикусил язык, он опять попал впросак с этим Чэнем.

Как-то раз во время изучения в отделении изречения «Некрепко держать – все равно что не держать» Вана внезапно осенила блестящая мысль, и он тут же поделился ею:

– Это изречение можно, к примеру, объяснить так: ты схватил воробья, но держишь его некрепко, и он улетает.

– Ну а если его покрепче? – посмеиваясь, спросил Чэнь Юй.

– Ну тогда из него и дух вон! – расплылся в улыбке Ван, но тут же испуганно спохватился, что ляпнул что-то не то.

– Не умеешь сравнить, так и не лезь не в свое дело! – сказал Пэн Шукуй.

Сегодня, когда Ван опять попался на удочку Чэня, он постарался сдержать себя. В те годы не только сюцай при встрече с солдатом не мог доказать своей правоты, но и солдат остерегался сюцая, боясь напороться на «политические мины».

Ван нарушил молчание, найдя наконец, на ком можно сорвать досаду.

– Сунь Дачжуан, ты образцовый солдат, отличник «пяти хорошо», скажи свое мнение о разоблачении Го Цзиньтая.

– Я… я – за…

– За кого?

– Хватит! Говори сам, чего наседаешь на других! – рассердился Пэн Шукуй.

Инь Сюйшэн, стоя на улице, с раздражением прислушивался к перепалке. Наконец не выдержал, заглянув внутрь, крикнул:

– Командир отделения Пэн! Явиться в управление роты!

7

Инь Сюйшэн, широко улыбаясь, вошел с Пэном на командный пункт роты, проворно придвинул ему стул, налил чай, протянул сигарету, словно принимал высокое начальство. Пэн никак не мог привыкнуть к самоуничижению и лакейским манерам Иня, который, видно, именно так понимал роль «слуги народа». Впрочем, от природы Инь Сюйшэн был другим, и держись он прямо, его высокая худощавая фигура имела бы мужественный и благородный вид. Но случилось так, что года три тому назад, после собрания с вручением наград образцовым солдатам-ученикам Лэй Фэна, Инь получил от Цинь Хао строгий выговор за высокомерие и зазнайство. В полном замешательстве он пошел к ответственному работнику Яну узнать, за что получил нагоняй. Выяснилось, что комиссару показалось, будто, выйдя на сцену за получением награды, Инь Сюйшэн держался подчеркнуто прямо, словно ни в грош не ставил всех остальных. С тех пор Инь ходил тише воды, ниже травы, осмотрительно держался в тени, постепенно усвоив позу «почтительного мужа».

– Шукуй, у меня есть для тебя радостная новость! – с улыбкой сказал он, вынимая из ящика стола анкету. – Пришли твои документы на повышение.

У Пэна радостно вспыхнули глаза, учащенно забилось сердце. Сбылась давняя мечта, словно порыв весеннего ветра разогнал мрачные мысли. Он не был готов к такому сюрпризу и с нетерпением воззрился на Иня, ожидая продолжения. Но тот молчал, усмехаясь. Пэна кольнуло, что он обрадовался слишком рано. Он покраснел, устыдившись, что выдал себя. Он не пасовал перед Инь Сюйшэном. Они были призывниками одного года, культурный уровень у них был примерно одинаков, ну, а пота он пролил за годы службы в сто раз больше, чем Инь. Одному богу известно, как Инь дослужился до политрука, а Пэн все еще ходил старшиной. Эх, времена и судьбы!

Инь пошел в гору в последние три года. По словам шутников, в трилогию о его жизни о том, как он сумел выбиться в люди, сделал карьеру и прославился, следовало вписать еще три эпизода. Первый произошел в шестьдесят пятом году, в сезон арбузов. По воскресеньям Инь ходил с тележкой в поселок за тридцать ли от воинской части подбирать арбузные корки. Вскоре в боевом листке военного округа появилась статья ответработника дивизии Яна, озаглавленная «Десять тысяч цзиней арбузных корок», в которой рассказывалось, как, учась духу Лэй Фэна, Инь откормил этими арбузными корками десять «йоркширских» свиней. Кое-кто из скептиков, не поверив – эка хватил, десять тысяч! – с карандашом в руках подсчитал, что за два с половиной месяца, точнее, за десять выходных, можно перевезти тачкой не более трех тысяч цзиней. Да! Цифра была взята с потолка, но не в ней главное, а в поднятии морального духа! Через год Иня произвели в командиры взвода, началась полоса удач.

Второй эпизод произошел в 1967 году во время «борьбы с эгоизмом и критикой ревизионизма». Инь повел как-то вечером свой взвод в кино, и поскольку его походная скамейка оказалась выше остальных и он загораживал экран сидевшим в задних рядах, то на следующий день он укоротил на ней ножки. На собрании «критики эгоизма» он подвел под это философскую базу. «Когда ножки скамейки были на вершок выше теперешних, моя сознательность была на вершок ниже, – сказал он. – Ножки стали сейчас короче, а моя сознательность выше». Присутствовавший на собрании Ян пришел в неописуемый восторг, словно Колумб, открывший новый материк, и тут же тиснул в газету заметку об этом. Комиссар Цинь Хао прочел ее и с похвалой отозвался об Ине. С его легкой руки через несколько дней Инь Сюйшэна назначили помощником политрука, а через два месяца и политруком… В погоне за выгодой люди начинают изобретать и выдумывать. Привыкший к подачкам Инь Сюйшэн тоже стал изощряться в выдумках. Как-то на ужине в честь «активистов по изучению трудов Мао» он впервые увидел «консервированные яйца», попробовал – отменны на вкус. Он узнал у соседа, что это утиные яйца, полученные путем «превращения белка» после особой их обработки. Тут он почувствовал прилив вдохновения и развел по этому поводу целую философию: «Когда в утиных яйцах происходит «превращение белка», они становятся от этого вкуснее, человек же с переродившимся нутром – это конченый человек. Поэтому на службе надо неослабно бороться с эгоизмом, чтобы не переродиться». Его выступление на собрании дивизии против ревизионистов, в котором он повторил свою доморощенную теорию о «превращении белка», принесло ему известность…

Глядя на кривую усмешку Иня, Пэн смутно почувствовал, что тот разыгрывает из себя «благодетеля» и хочет навязать ему унизительную роль просителя. Сразу припомнилось и письмо из дома с вложенной запиской от «ученика Лэй Фэна».

– Политрук, это вы послали сорок юаней моим родным?

– Брось, что ты! – отмахнулся Инь.

Но Пэн и без «дознаний» узнал бы автора, в роте все, кроме неграмотных, знали почерк Иня.

– У меня нет при себе денег, верну немного погодя.

– Вот до чего ты договорился, Шукуй, мы земляки, я же в курсе твоих дел, – сочувственно произнес Инь. – Видишь ли, после отзыва командира роты с инспекционным заданием было решено прислать нам нового ротного, но я доложил комиссару Цинь Хао свои предложения – выдвинуть тебя сначала в командиры взвода, а потом… мне кажется, у тебя есть все данные стать командиром роты.

Инь не кривил душой, его втайне действительно беспокоило нынешнее положение Пэн Шукуя. Общественное мнение склонялось в пользу Пэна, ибо человеческое сердце всегда сочувствует слабым, Инь же – баловень судьбы, мог стать мишенью для нападок. Инь Сюйшэн мыслил тонко, диалектически, он знал, «чем выше вода, тем выше стоит и лодка». Ему нужна была надежная опора, чтобы удовлетворить свои амбиции. Такой опорой мог стать Пэн Шукуй, прямодушный, исполнительный, лишенный карьеристских соображений… Пэну же и во сне не снилась рота, он мечтал о взводе, о переходе в двадцать третью категорию. Он не верил до конца словам Иня, и все-таки в нем вспыхнула надежда. Тоска, все это время сжимавшая сердце, отпустила его, словно превратилась в легкую дымку над могилой предков.

– В общем, анкету на повышение можно было бы заполнить прямо сейчас, да только… – Инь сделал паузу, подыскивая слова. – Комиссар считает, что «дело о здравице» имеет отношение и к тебе, стоит лишь тебе…

– Товарищ политрук, ты же знаком с этим делом…

– Конечно-конечно, – улыбнулся Инь, – но постой, разве не ты ходил с Го Цзиньтаем в деревню?

– Я! Мы вместе раздавали чумизу! – глядя прямо И ню в глаза, ответил Пэн.

– Эх ты! – Инь удрученно покачал головой. – Что и говорить, мы оба начинали служить под началом Го Цзиньтая, но в больших принципиальных вопросах нельзя давать волю чувствам! К тому же, если бы не «большие учения», когда Го упрямо тянул тебя на ошибочный путь и мешал твоему продвижению, ты бы давно уже…

Пэн вытаращил глаза.

Раздался сигнал к ужину. Инь Сюйшэн дружески потрепал собеседника по плечу.

– Обдумай все не спеша, мы еще вернемся к этому разговору. – И он небрежно бросил анкету обратно в ящик стола.

8

Пэн Шукуй, вернувшись к себе, лег, зарылся головой в подушку. С ним играли, этот тщеславный подонок затеял с ним игру в «кошки-мышки». Ему было нестерпимо больно. Если бы сегодня с ним говорил не Инь Сюйшэн, а кто-то другой, он, возможно, не был бы так раздражен. Коснись к тому же разговор только Го Цзиньтая, ни силой, ни посулами, ни назиданиями он не дал бы себя уломать, разве что вышел бы из себя. Но Инь с адской хитростью завязал все в один узел, и теперь Пэн с отвращением вспоминал, что чуть не вступил с Инем в грязную сделку. Ему хотелось возвратиться на командный пункт роты, выругать Иня в лицо, разорвать на мелкие кусочки анкету на повышение, показать, что плевал он на все!

Отвел бы хоть душу! Порадовался! Ну а потом? Позади у него жизнь, в которой беда шла за бедой, впереди перекресток с указателями на все четыре стороны света, надо самому выбрать, по какому пути идти. Человеку свойственно ценить порядочность, сохранять собственное достоинство, стремиться к правдивости, твердости, чистосердечию. Но случается, что кровные интересы или внезапно возникшие трудности неумолимо побуждают его преодолеть естественные стремления. И если бы жесткой прямолинейности по принципу «лучше сломаться, чем согнуться», было достаточно, чтобы человеческая жизнь потекла вольно и беспечально, то вряд ли остался бы нам завет от предков: «Наклонись, когда стоишь под стрехой!» Следуя ему, исполины-ханьцы тоже, бывало, склонялись, молча снося обиды и оскорбления.

Склониться не перед кем-то, склониться перед судьбой! Судьба любит посмеяться над человеком…

Пэну двадцать восемь лет, он еще не женат. Ему был год, он лепетал первые слова, когда ему просватали Цзюйцзюй, еще не вышедшую из материнского чрева. Их отцы ушли на заработки из деревни и бурлачили на берегу большого канала в уезде Ляочэн. Они были нищими из нищих. В тридцать втором году республики (1943) по дороге в Ханчжоу отец Цзюйцзюй слег и чуть не умер на чужбине. Тогда отец Пэна бросил работу, взвалил умирающего земляка на спину и где посуху, где по воде с трудом дотащил его до дому. Отец Цзюйцзюй умер дома, умиротворенный мыслью, что его кости не будут зарыты в чужой земле. Перед смертью он наказал своей беременной жене: «Родишь мальчика – будет братом Гоу-цзы, родишь дочь – будет невесткой в их доме».

Так сватали в старину, и этот старый феодальный обычай стал причиной многих любовных трагедий, но он же дал и немало счастливых супружеских пар.

С тех пор как Пэн помнит себя, они с Цзюйцзюй были всегда вместе – водой не разольешь! Он был старше ее, и ей полагалось звать его старшим братом. Но Цзюйцзюй была выше его, она звала его детским именем.

– Гоу-цзы, налови мне кузнечиков!

– Ладно, наловлю!

– Гоу-цзы, нарви фиников!

– Ладно, принесу!

Он во всем слушался ее.

На вязе распустились сережки. Расцвел лимонно-желтый лилейник… Вода в канале спала… Дети убегали с корзинами в лес за стручками, на огород за капустой. Мальчишки дразнили мальчика и девочку, кричали вслед: «Жених и невеста!» Они не сердились. Цзюйцзюй это даже нравилось.

– Гоу-цзы, меня называют твоей невестой!

– Так и есть! Мама тоже так говорит.

– Но ведь мы не женаты!

– Скоро поженимся!

– У меня нет красивого наряда…

– Хочешь, я сплету тебе венок?

Из душистых ярких полевых цветов он сплел венок и надел ей на голову.

– А цветной паланкин?

– Айда к Шунь-цзы!

Шунь-цзы был вожаком деревенской детворы. С шумом и хохотом мальчика и девочку подняли на руки, и веселое шествие, возглавляемое Шунь-цзы, который трубил в цветок тыквы, двинулось по деревне, как во время настоящей свадебной церемонии. Потом они повзрослели и больше не играли в «свадьбу». С ранцами за плечами они вместе бегали в школу за три ли от деревни. Но однажды глупая выходка мальчика положила конец их чистой детской дружбе. Это случилось, когда, возвращаясь как-то из школы, они встретили Шунь-цзы. Он не учился, пас коров. Сидя на раскидистой ветке тополя, он при виде их стал дразнить Цзюйцзюй:

 
– Молодуха в красных брюках,
Там в них прячется мышонок,
Что ни шаг – то мочит брюки.
 

– Ах ты бесстыжий! – возмутилась девочка.

– Ха-ха-ха! – Шунь-цзы, смеясь, спрыгнул с дерева. – Глянь-ка, Гоу-цзы, – сказал он, размахивая перед его носом искусно сплетенной корзинкой с кузнечиком, – настоящий, «королевский»… дерни-ка ее за сиську, и эта штука твоя.

Гоу-цзы дрогнул. В мгновение ока, как шкодливый щенок, он набросился на Цзюйцзюй, задрал рубаху и дернул за еще не оформившуюся детскую грудь. Цзюйцзюй громко заплакала. Ей было девять лет, и ей был уже знаком стыд. А десятилетний мальчуган все еще пребывал в бесстыдном возрасте.

С тех пор Цзюйцзюй отвернулась от него, и он не старался помириться с ней… Сменяли друг друга времена года, длинной чередой шли дни за днями, он все еще был угловатым подростком, когда она превратилась в красивую девушку. У нее в семье после смерти отца остался старший брат – единственная мужская рабочая сила, поэтому Пэн Шукуй безотказно помогал им. Говорят: «Зять – половина сына»; мать Цзюйцзюй любила будущего зятя, как родного, он тоже приходил сюда, как в свой дом. Возьмется за мотыгу – сразу два огорода вскопает, принесет дров или риса – на два дома разделит. Соседи завидовали матери Цзюйцзюй, тому, что судьба послала ей послушного зятя. Похвалы долетали до ушей молодых людей, западали в душу.

В Цзюйцзюй рано проявилась добродетельная натура. Она часто заходила в дом Пэна помочь с рукоделием, носила в поле воду и еду, работала ловко и аккуратно. Немногословная, при встрече с ним она вежливо называла его «старшим братом», и в ее тихом голосе звучала нежность. Он стал приглядываться к девушке. Пэн вступил в тот возраст, когда начинают думать о них. Сравнивая втайне Цзюйцзюй с другими деревенскими девушками, он радовался – она была красивей всех. В деревне не принято объясняться в любви, взгляды, которыми обмениваются юноша и девушка, красноречивее всяких слов. Он теперь часто не мог оторвать глаз от ее хорошенького личика, от чего она, поймав на себе пылкий взгляд, страшно смущалась и, боясь, что он опять что-нибудь выкинет, зардевшись, резко отворачивалась, задевая его по лицу концами взметнувшихся черных кос…

В начале 1960 года, когда еще стояли холода, его призвали на военные сборы. Он был легко одет, вернулся домой из города больной, метался в жару. Цзюйцзюй навестила его, принесла два красных яблока. В то голодное время, когда не хватало денег даже на хлеб, яблоки были неслыханной роскошью. Когда она протянула ему яблоки, еще хранившие тепло ее рук, он вдруг заметил, что у нее больше нет кос. Сердце у него упало. Как он любил ее длинные красивые волосы!

– Зачем ты отрезала косы?

Она молча улыбнулась в ответ.

– Какая ты!.. – Вдруг его осенило, что Цзюйцзюй продала косы, чтобы купить ему яблоки! Широко открытыми глазами он смотрел на яблоки, на Цзюйцзюй. – Цзюйцзюй, зачем ты так! – рассердился он. Покраснев, она опустила голову. В бедных семьях, где девушку не балуют нарядами и украшениями, она пуще глаза бережет черные блестящие косы, гордость и единственное свое сокровище, а Цзюйцзюй отрезала, продала их, и все ради того, чтобы на прощание он ощутил нежность ее чувства, сладость жизни. Боль пронзила его, он горько заплакал. Цзюйцзюй растерянно склонилась к нему:

– Брат Шукуй… хочешь, я на будущий год отращу новые…

За все годы службы он не смог подарить ей ни лоскута, ни баночки крема, но с этого дня он твердо решил про себя: «Разобьюсь в лепешку, а в этой жизни добуду для нее деньги и почет!» В работе и в военных учениях он не щадил себя, несгибаемая твердость и терпение, унаследованные от отца, бурлачившего с лямкой на спине, помогли ему в трудной солдатской жизни стать победителем, в первый год он был отмечен грамотой за заслуги, на следующий – принят в партию, через три – назначен командиром отделения. Он делал все ради Цзюйцзюй, которая жила в его сердце. В 1963 году в семье готовились к их свадьбе, друзья из отделения накупили подарков. Но случилась беда – наводнением снесло их кирпичный дом с черепичной крышей, который они получили во время аграрной реформы. Семья из семи человек разорилась, осталась без крова. С трудом построили они мазанку, крытую соломой, – временное жилище. А свадьбу пришлось отложить. С тех пор мысль о повышении неотступно преследовала его. Не ради карьеры или наживы, не из тщеславия или желания «вернуться на родину в расшитых одеждах». Все было очень просто: для женитьбы нужен дом, строительство дома требует денег, а ссуду можно получить, имея гарантию кредитоспособности. Такой гарантией могло стать офицерское жалованье. Вот в чем заключалась для него магия повышения. Он был полон уверенности, что командование оценит его.

В ходе «больших учений» 1964 года ударное отделение, которым он командовал, добилось первого места и стало знаменем воинской части, а он – «правой рукой» Го Цзиньтая. Комбат решил, однако, повременить с его выдвижением. У него были свои расчеты: в первой половине 1965 года ударному отделению предстояло провести в военном округе отчетные показательные выступления, и Го опасался, что уход Пэн Шукуя из части поставит под удар боевой дух бойцов и отрицательно скажется на их успехах. Но когда отделение с победой вернулось из округа и вновь встал вопрос о повышении Пэна, «направление ветра» изменилось…

Шли дни, слагаясь в годы, у Пэн Шукуя не осталось ни малейшей надежды на повышение. Любовь, не находя удовлетворения, стала мукой. В 1967 году, приехав на побывку к родным, он, стыдясь, избегал встреч с Цзюйцзюй. Она сама пришла навестить и успокоить его. Летним вечером накануне отъезда она позвала его за околицу на берег реки. Отгороженные от всех густым кустарником рогозы, они долго сидели на берегу, не произнося ни слова. Все, что можно было сказать друг другу, они уже сказали, а о сокровенной боли никто из них не хотел болтать попусту. Он понимал, что творится в душе Цзюйцзюй. В свои двадцать четыре года она могла бы уже быть матерью двоих детей. А свадьба все откладывалась и откладывалась, и зря пропадала ее молодость. В каком неоплатном долгу он у нее! И чем меньше она корила и попрекала его, тем невыносимее ощущал он этот долг.

Ночь, тишина. Слышно только журчание воды. Издалека гулко доносятся припевки лодочников, и опять все тихо, тихо кругом…

– Эх, лучше уж пойти с бечевой, – вздыхает Пэн.

– Я… не корю тебя, – с болью отзывается Цзюйцзюй.

– Нет… – сжав ее руку, говорит Пэн, – я сам так думаю…

– Не думай… помнишь песню, что пела мама?

И склонив голову ему на плечо, она тихо запела:

 
На таком клочке земли не проживу —
И тяну-тяну годами бечеву.
По реке три года вверх, три года вниз —
Зря зовет меня семья:
Домой вернись!..
 

То была заунывная, печальная песня, которую пели в бурлацких семьях из поколения в поколение, в ней были запечатлены для Цзюйцзюй надсадный тяжкий труд отца, неизбывная скорбь матери. В ее представлении лямка за спиной и горе были неразлучными спутниками.

– Будь спокоен, – мягко говорила девушка, – я буду ждать тебя всю жизнь.

– Цзюйцзюй, я виноват перед тобой…

– Опять ты за свое! Жарко, я вся вспотела. – Она нарочно сменила тему разговора.

– Искупайся, я покараулю!

И он отвел глаза. Далеко на реке то ярко, то тускло мигали фонари на рыбачьих лодках. Но обострившимся слухом он «подглядел» каждое ее движение. Раздался шорох. Она спустилась к воде.

– Потри мне спину!

Он взглянул вниз: Цзюйцзюй стояла боком к нему, по пояс в воде, прикрывая руками грудь. Полные белые плечи, залитые светом луны, ослепили его. Скинув одежду, он сбежал вниз. Сердце бешено колотилось. Осторожно окатив ее пригоршней воды, он слегка дотронулся своей грубой рукой до ее гладкой спины. Рука его дрожала, он почувствовал, как девушка тоже вздрогнула всем телом. Пэн с трудом владел собой, кровь закипела в нем, охваченный страстью, он повернул к себе девушку и крепко сжал в объятиях. Цзюйцзюй бессильно повисла на его руках, вдруг всхлипнула и тихо заплакала. Он совсем смешался, на ум пришла его бесстыдная детская выходка. Вот и сейчас он снова обидел Цзюйцзюй… Срам, позор! Он готов был провалиться сквозь землю. Здоровенный верзила, который не может справить дом и привести в него жену и у которого еще хватает совести на такой циничный поступок – по-воровски овладеть девушкой, чтобы утолить свои физиологические потребности. Какое скотство, какой стыд! Руки, державшие Цзюйцзюй за талию, упали. Он резко отвернулся, плечи его вздрагивали.

– Шукуй, не надо, – с болью сказала она.

Наивная Цзюйцзюй мечтала на прощанье подарить себя возлюбленному. Она не хотела, чтобы он страдал, и готова была на все ради него. С силой она повернула к себе его голову, поцеловала в губы, глаза… Спокойно лился ровный свет луны. В мутных водах древней Юньхэ Пэн крепко сжимал в объятиях Цзюйцзюй, и сердце его обливалось слезами…

– Пора кушать, командир, – тихо окликнул его Сунь Дачжуан. С полной миской он стоял у его койки.

– Отстань! – не шелохнувшись и не открывая глаз, бросил Пэн Шукуй. Он лежал на боку все в той же позе, лицом к стене. Вдруг его кольнуло, что перед ним Сунь Дачжуан, и он почувствовал неловкость. Дачжуан был солдатом из его отделения, и Пэн лучше других знал, каким обездоленным было его прошлое. Устыдившись, что сорвал злобу на человеке, еще более несчастном, чем он сам, Пэн вскочил, взял из рук Дачжуана миску. – Дачжуан, ты тоже иди есть… иди, – мягко сказал он. Затем попытался улыбнуться, но в носу предательски защекотало, и он поспешил опустить голову.

9

Учеба окончилась. Три дня просидев на жестких скамейках, они телом отдохнули, а душой извелись. В воскресенье им дали свободный день, четвертый с начала строительства. Комиссар Цинь Хао благоволил к ним. После завтрака Пэн Шукуй слонялся, не зная, где бы укрыться, чтобы в уединении покурить. Ударники тщательно приоделись, словно собираясь на далекое свидание. Но делали все скорей по привычке, потому что идти было решительно некуда: в окрестностях Луншаня на несколько десятков ли кругом была всего одна захудалая деревушка Лунвэй в сорок с лишним дворов. По одному они стали собираться как всегда во времянке и, усевшись на корточки, прикидывать, чем занять досуг. Это был самый маетный день в отделении. Они привыкли к работе в штольне – бурить, взрывать, очищать штреки от выбуренной породы, крепить стояки, а выйдя из нее, заготавливать материал, тачками перевозить его, утром «обращаться за высочайшими указаниями», вечером – рапортовать о результатах, словом, заняты были так, что иной раз по нужде сходить некогда. С утра до ночи они без отдыха вертелись, словно их вместе с песком, камнями и кладочным раствором засыпали во вращающийся барабан, где они, не останавливаясь ни на секунду, перекатываются, сталкиваются, трутся друг о друга… но при этом они ели за двоих, крепко спали и боялись только одного – остаться без дела. В двадцать лет молодая кровь бурлит, как вода в горном потоке, здоровая чувственность рождает естественные для нормального человека желания и потребности. Но здесь, заброшенные в горах, где пестрое женское платье – несбыточное видение, они – монахи поневоле. Люди, которым по плечу были жестокие тяготы службы и кровавые схватки, не могли вынести унылой серой скуки. Сунь Дачжуан вытащил из-под койки сплетенную из ивовых прутьев клетку, сказав, что хочет поймать в лесу птичку и нарисовать ее.

– Птичками забавляешься? – набросился на него Ван Шичжун. – Хорошенькое занятие для революционного бойца!

И подскочив к Суню, он выхватил у него клетку и разломал ее. У всех испортилось настроение.

– Спать, – промолвил Чэнь Юй, раскинувшись на кровати. – Спорим, Глупый мишка, что сегодня я побью твой рекорд.

Соревнования по сну входили в «программу» выходных, и прошлый раз Сунь Дачжуан победил, проспав двенадцать часов подряд.

– Не буду спать, – расстроенный Сунь вертел в руках сломанную клетку. – Чего они смеются надо мной?

Вдруг он оживился.

– Постой, ты же умеешь рисовать. Нарисуй нам что-нибудь!

Чэнь Юй, не ответив, закрыл глаза.

– У нас в деревне, к примеру, живет маляр, – продолжал Сунь, – здорово так рисует, шкафы и столы расписывает цветами, птицами, красиво…

– Ну, понес! Маляр – вот он и малюет. Это же ремесло, а не искусство, – сказал Чэнь Юй.

– Рта раскрыть не можешь, чтобы не сказать про искусство, – не стерпел Ван Шичжун, которому казалось, что Чэнь Юй задается. – А сам тыквы, наверное, нарисовать не можешь!

– А вот и могу! – Чэнь Юя как ветром сдуло с постели. – Постой, сейчас я изображу с натуры одну тыкву-горлянку!

Он откинул матрац, вытащил оттуда коробку с кисточками, карандаши и альбом. Он не брался за кисть с тех пор, как пришел на стройку. Чэнь Юй был глубоко обижен тем, что произошло в дивизионной кинобригаде, где он прежде служил, рисуя диафильмы. Однажды он нарисовал серию политико-воспитательных картинок к «Истории о том, как помещик богател, обирая Эрхэй-цзы». Когда во время демонстрации диафильма дошли до кадров «грабежа Эрхэй-цзы», в зале послышались смешки, а вскоре под общий хохот показ фильма пришлось прекратить. Растерявшийся Чэнь Юй побежал к командиру выяснять причину.