Текст книги "Царь-дерево"

Автор книги: А Чэн

Соавторы: Цзян Цзылун,Ли Цуньбао,Шэнь Жун,Чжэн Ваньлун,Ван Аньи
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

В тот день прежний руководитель ансамбля попросил Лао Вэя съездить за цветами для актеров. Лао Вэй, не раздумывая, согласился, забыв о том, что в городе цветы – проблема, не то что в деревне – рви в поле сколько хочешь. Он исколесил на велосипеде весь город, пока наконец купил цветы, и весь в мыле примчался в театр. Занавес был раздвинут, актеры стояли на сцене и аплодировали. Лао Вэй, запыхавшись, подлетел к сцене, куда уже поднялся весь состав актеров, занятых в спектакле.

«Опоздал!» Он хлопнул себя по голове, проскочил мимо начальства вперед и каждому актеру преподнес по цветку…

Руководитель ансамбля, находившийся в зале, вне себя от гнева топал ногами. «Я чуть в обморок не упал», – сказал он потом Лао Вэю.

Уже позднее Лао Вэй узнал, что эти цветы были предназначены для ведущей актрисы, исполнявшей роль Сиэр[28]28
  Сиэр – героиня пьесы «Седая девушка».


[Закрыть], и преподнести их должен был сам руководитель ансамбля. Вот как оплошал Лао Вэй. Но он и в самом деле считал, что по высшей справедливости каждый актер заслуживает цветка. Тяжелый у них труд, Лао Вэй это знал. Хотя актерский опыт его был не богат. Он искренне любил актеров, любил искусство. И любовь эта постепенно перешла в поклонение. Он собственными глазами видел, как принимают артистов солдаты: они плакали, клялись отомстить врагу за героиню Сиэр. Да, искусство – дело великое, святое. Через десять лет Лао Вэй бросил сцену и стал руководителем ансамбля.

Но он не сумел принести счастье своим подопечным. И вот ансамбль оказался никому не нужным.

2

Зрители понемногу собирались. Вбежали ребятишки и сразу помчались к оркестру, с шумом и криками, разорвав холодную тишину зала. Появились несколько солдат, бойцов НОАК, среди них три девушки с программками и мороженым в руках, они с гордым видом заняли места в первом ряду. Девушки были в туфлях на высоких каблуках. Из-под фуражек выбивались черные как смоль волосы. Военная форма плотно облегала тела. Мужчины сняли фуражки. Волосы у них оказались довольно длинные. Лица и у парней, и у девушек буквально сверкали белизной. Лао Вэй решил, что это наверняка участники военного ансамбля, приехавшие из военного округа. Как не походили они на своих коллег по сцене – бойцов тех давних лет. Да, времена переменились. Смогли бы эти белолицые солдаты выступать на насыпи при свете газовых горелок? Смогли бы вести бой, рыть траншеи, ухаживать за ранеными и еще петь им народные песни? Почему они пришли в театр и не поприветствовали своих коллег? Знает ли помощник руководителя ансамбля Лао Сун, что пришли солдаты, известно ли ему, какой выступает сегодня состав – первый или второй? Все эти вопросы цепочкой промелькнули в голове Вэя. Ему хотелось, чтобы выступления его ансамбля понравились коллегам, независимо от того, какого разряда у них труппа, провинциальные ли актеры их гости или уездного масштаба; он всегда старался показать лучших актеров, не боясь обидеть второй состав. Он говорил: «Эти люди понимают толк в искусстве, а пословица гласит: „Умному – ум, а глупому – шум“. Истинных ценителей искусства не проведешь».

Лао Вэй решил было поискать Лао Суна и поднялся, но тут же в изнеможении опустился в кресло. Будь что будет! У Лао Суна сейчас и без того полно хлопот. Он не только правая, но и левая рука Лао Вэя, помощник руководителя ансамбля, член партячейки, единственный смыслящий в деле человек. Главная опора Лао Вэя. И в то же время главный раздражитель. Лао Вэй не приемлет ни образа его мыслей, ни способа действий, более того, питает к ним отвращение. Есть, например, у танцовщиков такой номер – двухминутная румба, Лао Сун разрешил актерам повторять номер четыре раза, растянув его на восемь минут, и утверждал, что некоторые приходят смотреть именно этот номер. Лао Вэю румба не нравилась – только и делают, что вертят задом, двух минут для такого танца и то много. Или вот еще, пишут рекламу: «Эта опера воспевает давнюю дружбу между китайским и американским народами», а Лао Сун будто нарочно хочет совсем по-другому: «Превратности любви золотоволосой девушки и отважного моряка». Что за пошлость! Но Лао Вэю никогда не удается его переспорить, и Лао Сун со своими дурацкими затеями в конечном счете берет верх. Но что удивительно, когда начинают превозносить высокое мастерство Суна или, скажем, находчивость, он не только не радуется, наоборот, не желает слушать, а то и просто уходит. Однажды Лао Вэй случайно услышал, как несколько молодых людей в шутку сказали Лао Суну: «А вы молодец! Когда выборы в труппе будут демократическими, мы непременно выберем вас руководителем ансамбля!» – «Таланта для этого у меня не хватает. А вот Лао Вэй – человек подходящий, хороший, порядочный». Лао Вэя растрогали эти слова. Но через два дня Лао Сун опять что-то придумал и опять настоял на своем с присущим ему высокомерием и полным неуважением к чужому мнению.

Лао Вэю это претило…

– Эй, парень, покажи билет! – Кто-то бесцеремонно толкнул Лао Вэя. Он оглянулся и увидал юношу, длинноволосого, в клетчатой модной рубашке. Лицо все в прыщах и лоснится. Так и хочется его умыть. Лао Вэй молча поднялся и пошел, услышав вслед:

– Расселся тут, мать его так!

«Вот таким и нравятся румбы и „золотоволосые девушки“», – с неприязнью подумал Лао Вэй.

В оркестровой яме показалась голова с копной волос, очки, и наконец появился их обладатель – высокий худой юноша – дирижер Сяо Тан. Перемахнув через барьер оркестровой ямы, он выбрался в зал и с улыбкой подошел к солдатам из ансамбля НОАК. Один из них, тоже в очках, вытащил что-то из портфеля и передал дирижеру. Они перебросились несколькими словами, но тут Сяо Тан заметил Лао Вэя и устремился к нему:

– Лао Вэй, вот удача, а я как раз искал вас.

– О! – Лао Вэй остановился.

– Смотрите! – Сяо Тан развернул сверточек и с таким видом, словно держал в руках драгоценность, помахал каким-то листком перед самым носом Лао Вэя. От множества похожих на бобовые ростки черных знаков у Лао Вэя голова пошла кругом. – Они разрешили мне это переписать, просто так, бесплатно. – Повернувшись, он указал на солдат из ансамбля.

– Кто – они?

– Актеры из драматической труппы военного округа, приехали в Хуайхайский музей собрать материал для эпической драмы о Хуайхайском сражении. Тот, в очках, композитор, он дал мне партитуру своей симфонии, замечательная музыка!

– Хорошо, – рассеянно проговорил Лао Вэй, глядя на первый ряд. – Для постановки такой драмы понадобится много денег, будет ли она пользоваться успехом у зрителей? – Лао Вэй немного разбирался в экономике, благодаря Лао Суну, и знал, что такое афиши – рекламы, которыми увешано было, как говорится, все от земли до самого неба.

– Армию эти проблемы не волнуют, там не то что у нас, с утра до вечера: деньги, деньги, деньги!

– А что делать без денег? – Лао Вэй сердито взглянул на дирижера. – Без денег ни шагу: расходы на актеров, на представления, на бытовые нужды, чуть ли не на регулирование температуры воздуха… Как же без них?

– Я никогда вас ни о чем не просил, – серьезно произнес дирижер.

– Час от часу не легче, – пробормотал Лао Вэй и хотел было уйти. Вообще-то ему очень нравился этот паренек, усердный, старательный, честный. Он из интеллигентной семьи, специального музыкального образования не имеет, но два года назад на провинциальном смотре занял первое место среди дирижеров ансамблей. Но сегодня на душе у Лао Вэя было тревожно и разговаривать не хотелось, тем более вести спор.

– У меня к вам дело. – Сяо Тан знал, что пользуется благосклонностью Лао Вэя, и в радостном возбуждении продолжал: – После оперных спектаклей можно дать еще несколько концертов. Пять, четыре, три, но не меньше. Каково ваше мнение?

– Посмотрим, посмотрим, – бросил Лао Вэй, уходя.

– Нечего смотреть, а то все просмотрим. Договорились? Сразу после оперы! Идет?

«После оперы? А если потерпим фиаско? Что делать тогда?» – подумал про себя Лао Вэй.

– У нас программа всего на сто минут, соло на кларнете, на фаготе, игра на скрипке… Боитесь, прогорим?

– Боюсь? Чего мне бояться?..

– Не бойтесь, у нас еще есть вокальный номер, ария Лю Лицзюнь. А останется время, дадим соло на электрогитаре.

– Электрогитаре? Если будет электрогитара, может быть, будет и успех…

– Главное, увлечь зрителей оркестровой музыкой, подготовимся за неделю. Опера продержится неделю?

Лао Вэй ничего не ответил, лишь хмыкнул.

– Итак, сразу после оперы начнем. Договорились, товарищ руководитель?

Сяо Тан упорно боролся с Лао Вэем за самостоятельные выступления оркестра. Однажды Лао Вэй пошел было на уступки, но его помощник Лао Сун заартачился и – ни в какую, даже поссорился с Лао Вэем. В то время как раз приезжал на гастроли ансамбль из Аньхоя с концертами, с вокально-хореографическими номерами, так что Лао Сун оказался прав: практика – единственный критерий истины… На какое-то время оркестранты угомонились. Но надежда не покидала Сяо Тана, и Лао Вэй, глядя на него, вдруг поверил в чудо.

– Товарищ Вэй, так я пойду скажу оркестрантам, что через десять дней мы начнем концерты. – Сяо Тан, хотя ему и было неловко, надеялся воспользоваться растерянностью Лао Вэя и решить этот вопрос в свою пользу.

«Если на протяжении десяти дней, – думал Лао Вэй, – у нас будут полные сборы, мы сможем оплатить расходы на бытовые нужды и за уголь». Именно это он только что сказал начальнику отдела культуры, но тот буркнул в ответ: «Такой мизер не решит коренной проблемы» – и перевел разговор на другое… Но как, каким образом решить эту коренную проблему? И почему начальник отдела культуры был сегодня не в духе, чего-то недоговаривал? Все ходил вокруг да около. Высказал бы все – и плохое, и хорошее. Лао Вэй сильный, выдержал бы. Впрочем, Лао Вэй боялся той правды, которую мог услышать от начальника. Рассказав о заводе, прекратившем работу, начальник перешел к ансамблю. Но с первых же слов Лао Вэй его перебил:

– Дела в ансамбле обстоят неплохо, актеры работают с огромным энтузиазмом.

Лао Вэй все понимал, обо всем догадывался и потому очень боялся продолжения разговора. Он вовсе не был бесчувственным, как утверждал Лао Сун, когда, случалось, они ссорились с ним…

Сяо Тан все еще что-то ему говорил, но Лао Вэй ничего не понимал. Схватывал лишь отдельные слова, попадавшие в русло его мыслей, и продолжал размышлять. Вдруг стало тихо – Лао Вэй поднял голову и увидел, что Сяо Тана уже нет рядом, а он стоит один перед этими элегантными военными. Они смотрели на Лао Вэя пренебрежительно. Да и кто он такой? Руководитель ансамбля в захудалом городишке. Лао Вэй быстро зашагал прочь и вошел за кулисы.

Тут к нему сразу кинулось несколько человек.

– Старина Вэй! Значит, через десять дней будем давать концерты?

– А как репетировать, если днем демонстрируются фильмы?

– Каждый вечер таскать пюпитры за собой?

– Носить их туда и обратно? Вот морока! Да разве такое возможно?

– Что думает руководство?

– Кто будет приходить на концерты?

– Напрасная трата сил и денег!..

Лао Вэй невольно поднял руку, словно защищаясь от удара, и, недоумевая, с досадой спросил:

– Какие концерты? Кто сказал?

– Вы сами сказали.

– Я? – Лао Вэй обвел сердитым взглядом оркестрантов и наконец заметил в самом темном углу Сяо Тана, сжавшегося от испуга.

– Что ты себе позволяешь? – заорал Лао Вэй. Все, что накопилось за день в его душе, словно огненный смерч, обрушилось на Сяо Тана. – Безобразие! Если ты такой талантливый, отправляйся в провинциальный ансамбль. Кто дает право тебе, бесталанному, вести себя так с людьми?

Все притихли, отошли в сторону. Сяо Тан оцепенел, стоял разинув рот и молчал.

– Вон отсюда! – Лао Вэй не в силах был сдержать ярость, подскочил к нему, схватил за борта куртки и с силой толкнул.

Губы у Сяо Тана задрожали, но он ничего не сказал и бросился прочь. Оркестранты молча смотрели на Лао Вэя.

– Инструменты настроили? – спросил Лао Вэй уже более мягко, чтобы нарушить тягостное молчание. Никто не ответил. – Если настроили, отдыхайте, – произнес он усталым голосом. Он не хотел уходить первым под их осуждающими взглядами, ждал, пока уйдут они. Спустя немного оркестранты стали медленно расходиться, они шли мимо Лао Вэя, исчезая в темноте за занавесом, никто не взглянул в его сторону, не произнес ни слова. Они осуждали его, молча, сурово осуждали.

«Черт бы вас побрал! Разве не вы все это затеяли?» – сердито подумал Лао Вэй. Из оркестра донесся зычный звук контрабаса, Лао Вэй вздрогнул и быстро спустился в оркестр. Там, у перил барьера, стояли зрители – мужчины и женщины, старые и малые, они с любопытством разглядывали литавры, виолончели, тромбоны, чей-то нейлоновый зонтик, висевший на пюпитре, обменивались мнениями, а один мальчишка дотянулся до контрабаса и дернул струну.

Лао Вэй на него прикрикнул, отодвинул контрабас подальше от барьера и хотел было уйти, но передумал, обошел литавры и сел в оркестре, боясь, как бы мальчишки чего-нибудь не натворили. Но стоило ему сесть, как он сам стал объектом, привлекавшим внимание.

– Это барабанщик?

– Не похож, оркестранты все в форме!

– Посмотри на его куртку…

Лао Вэй чувствовал себя очень неловко, не знал, куда девать глаза от смущения, и думал, что недаром оркестранты, как только начинается антракт, сразу устремляются наверх. Он без всякого интереса смотрел на ударные инструменты: литавры, тарелки, маленькие барабанчики, барабаны, бубен – и думал, что со всеми этими инструментами способен был управляться только такой замечательный мастер своего дела, как Лю Цюньчжэнь. Конечно, один он не мог полностью использовать все возможности ударных инструментов, двух рук для этого мало. Жаль, что ушел Хан Гопин, игравший на маленьком барабане, но Лао Вэй никогда никого не удерживал. В 1973 году из Шанхая пришло распоряжение за исходящим номером 30, согласно которому молодой человек из интеллигентной семьи, единственный сын, да к тому же слабый здоровьем, имел право возвратиться из деревни[29]29
  Интеллигенты находились в деревне на перевоспитании.


[Закрыть] в Шанхай и получить работу. Сяо Хан был единственным сыном в семье, но как раз за полгода до распоряжения официально перевелся на работу в ансамбль, став, таким образом, государственным служащим, а такой случай документ не предусматривал. В прошлом году, воспользовавшись тем, что по всей стране решался вопрос о молодежи, он наконец нашел способ вернуться в Шанхай. Окольным путем. Переехал вначале в деревню, восстановив статус интеллигента. Лао Вэй очень сокрушался, что теряет хорошего музыканта, он, конечно, имел формальное право его не отпустить, но не стал этого делать, сказал лишь: «Родную землю тяжело покидать, даже лист и тот падает под свое дерево, кто не мечтает о возвращении в родные места?» Нелегко далось это Хан Гопину. Сколько сил он затратил! Уехать просто, а вот вернуться? Возвращение на родину – святое дело. В Шанхае свое чадо, свою кровиночку ждали старые отец и мать, все глаза проглядели… Лао Вэй устроил Хан Гопину проводы, подарил альбом с фотографиями. Парень был глубоко тронут, из его огромных глаз по бледному лицу катились слезы. Лао Вэй тоже расчувствовался. Гопин хоть и уезжает, а любит свой ансамбль, будет помнить все доброе, что с ним связано.

За два последних года ансамбль потерял много хороших музыкантов, но Лао Вэй никому не чинил препятствий – всем желал добра: пусть каждый живет так, как ему лучше.

Уехала и самая юная, похожая на куколку девочка, прозванная Пельмешкой. Ей исполнилось только четырнадцать, когда она покинула родной город, но, как старшая из детей в семье, она обязана была ехать в деревню на перевоспитание.

Зная это, мать забрала ее из школы и отправила в Сучжоу, где у нее был старый, полуразрушенный дом, с тем чтобы девочка обучалась там игре на скрипке. Девочка была способной, играла превосходно. И когда мать привезла ее на экзамен, она с первого взгляда пришлась по душе Лао Вэю, да и остальные музыканты ее полюбили. В то время не было свободной штатной единицы, и по совету партячейки ее решили оставить в ансамбле якобы для продолжения учебы, вне штата, без зарплаты. А как только появится возможность, принять на ставку. Мать сразу охотно согласилась, заручившись поддержкой Лао Вэя.

Девочку вначале прозвали «бобо», что значит одновременно и «волна», и «сдобная булочка». А потом выбрали нечто среднее, прозвав Пельмешкой. Учиться в ансамбле не было никакой возможности, и девочка стала играть в оркестре, заняв место последней скрипки. Она очень старалась. Приходила в любую погоду, никогда не опаздывала, не уходила раньше времени, хотя ее и не вызывали во время переклички – в списке оркестрантов ее фамилия не значилась. И только потом Лао Вэй велел называть и ее фамилию. Когда это случилось в первый раз, ее кукольное личико засветилось радостью, расцвело. Она громко и отчетливо откликнулась: «Здесь!»

Пельмешка была настоящей умницей и, когда выдавали зарплату, талоны на питание, мыло, полотенца, билеты в кино, стояла в сторонке, продолжая репетировать, даже головы не поворачивала. Обычно она упражнялась на кухне, за загородкой, где лежал уголь. Жила Пельмешка далеко, но в общежитии мест не хватало. После землетрясения в Таншане этот район стал опасной зоной – по прогнозам в ближайшие два года здесь тоже ждали землетрясения. Поэтому актерам ансамбля выделили палатки, места стало больше, и Пельмешка с радостью перебралась сюда со своими нехитрыми пожитками: одеялом, матрацем, зубной щеткой и несколькими книгами.

Лао Вэй очень заботился о девочке еще и потому, что она нужна была оркестру: скрипачей не хватало. Он долго бегал в городской отдел культуры, пока удалось наконец выбить для нее временную ставку – двадцать четыре юаня. Но после разгрома «банды четырех», когда люди обрели право решать свою судьбу, а успевающие учащиеся – возможность получить высшее образование, Пельмешка ушла из ансамбля и поступила в школу. Лао Вэй и ее не стал удерживать, хотя ему стоило немалых усилий принять ее в штат. Пусть девочка учится, это хорошо, будет больше перспектив. Он погладил ее по головке, пожал руку и сказал: «Учись хорошо, оправдай доверие!» И девочка поклялась, что непременно поступит в институт. Лао Вэй был очень доволен, улыбался, но в ансамбле осталось всего три скрипки.

Ушла альтистка Цзян Хун, ее родители, высокопоставленные кадровые работники, перевели дочь в Пекин. Она была не единственным ребенком в семье, не жаловалась на здоровье. Но желание родителей жить вместе с детьми вполне закономерно, считал Лао Вэй. И Лао Вэй отпустил Цзян Хун.

Отпустил Лао Вэй и трубача Чжоу Минмина, сдавшего экзамены в провинциальный институт искусств. Он понимал, что в его маленьком ансамбле нельзя достичь больших успехов, а Чжоу парень талантливый, пусть учится – станет настоящим музыкантом.

Пианистка Ли Ли уехала к своему мужу. Целых три года они были женихом и невестой, а Лао Вэй не хотел выступать в роли матушки Ванму[30]30
  Мифическая богиня Сиванму, проживающая в раю на горе Куньлунь, запретившая своей дочери выйти замуж за пастуха, жителя Земли.


[Закрыть].

Многие ушли. Место Пельмешки занял сын начальника городского отдела культуры, провалившийся на экзаменах в институт. Начальник отдела культуры весь извелся из-за сына, просто жаль на него смотреть, и Лао Вэй принял этого никчемного парня в ансамбль, вызвав кучу нареканий и кривотолков. А сын во время репетиций играл слишком громко, а на спектакле едва слышно – словно комар пищит.

Лао Сун не смог отговорить Лао Вэя и, холодно улыбаясь, сказал:

– Тебе не руководителем ансамбля быть, а заведующим приютом.

Как-то Сяо Тан во время репетиции даже швырнул в сердцах дирижерскую палочку и крикнул:

– В кого нас превратили? Мы что, трамплин? Или благотворительное общество?

Все молчали, будто немые…

Раздался первый звонок.

Лао Вэй невольно оглянулся и увидел, что музыканты стоят у входа в оркестровую яму с инструментами в руках, готовые занять свои места.

Сердце у Лао Вэя екнуло: а Сяо Тан? Где он? Вдруг обиделся и не придет? Тогда дело плохо! Как без дирижера? Угораздило же меня так распалиться, да еще при всех. Парень он гордый, с достоинством, наверняка не простит. Ой! Что же это я наделал? Надо обязательно разыскать Сяо Тана, обязательно! Он вышел из оркестровой ямы, где у входа сгрудились музыканты. Он знал, что среди них нет Сяо Тана, и все же внимательно обвел взглядом всех, прошел за кулисы, но и там его не было.

Прозвенел второй звонок. Лао Вэй даже вспотел от волнения. Кто-то из актеров был уже одет и загримирован, кто-то искал на вешалке свой костюм, некоторые в уголке тихонько пробовали голос, актрисы, готовые к выходу, сидели и вязали. Из-за кулис Лао Вэй вышел в темный дворик, обошел его, через главный вход попал в вестибюль, а оттуда – в зрительный зал. Окинув зал взглядом, прошел вперед. Луч проектора все время двигался, искал на сцене нужное место. Лао Вэй подскочил к оркестру, растолкал зрителей, стоявших у барьера, и увидел, что на дирижерском пульте никого нет.

«Где Сяо Тан?» – спросил он взглядом музыкантов.

«Тебе лучше знать», – также взглядом ответили музыканты.

Лао Вэй прошел за декорации, заглянул в туалет.

Прозвенел третий звонок.

– Гасите свет! Свет гасите! – орал Лао Сун. Се опять что-то напортачил.

– Сцена! Все в порядке? – снова раздался голос Лао Суна, он опрашивал службы перед началом спектакля.

– В порядке!

– Свет в оркестр!

Подождите! – хотел крикнуть Лао Вэй, но голос ему не повиновался. В глазах потемнело, все было словно в тумане, вертелось, кружилось. Он ничего не видел, не слышал. Прошло довольно много времени, и вдруг откуда-то издалека, будто из другого мира, донесся переливчатый женский голос: «Чайка, сизокрылая морская чайка, куда ты улетела?..» Звучала ария, ее сопровождали звуки музыки. О, ведь это же скрипка, скрипка! Потом заиграла труба, зазвенели литавры. Значит, оркестр играет, раздвинулся занавес. Лао Вэй подошел из-за занавеса поближе к сцене и увидел Сяо Тана, широко раскинувшего руки. И Лао Вэю показалось, что Сяо Тан готов заключить в объятия оркестр и саму музыку. Но достойна ли эта музыка того, чтобы так горячо и самозабвенно дирижировать?

Маленькие трубы на высоких звуках то и дело срываются, тромбон детонирует, рояль, у которого должен быть плавный, певучий звук, звучит как цимбалы… а скрипка едва слышна…

«Не осталось музыкантов, разъехались! Кем я буду дирижировать? Замените музыкантов! Дайте мне другого скрипача, барабанщика, пианиста и валторниста! Замените!» – когда-то колотил кулаком по столу Сяо Тан в кабинете у Лао Вэя. «Дайте мне время, и я подготовлю вам музыкантов, мы будем играть Бетховена, Чайковского, Моцарта. Кому нужна эта «Бегония»? Черт бы ее побрал», – истошно кричал Сяо Тан. И еще некоторое время спустя: «Я все подготовил, можно дать несколько концертов», – посмеивался Сяо Тан. Он вел себя довольно дерзко.

Когда ты успел их подготовить? Каким образом? Так-то ты выполняешь распоряжения начальства репетировать только оперную музыку? Настойчиво уговариваешь музыкантов, помогаешь им переписывать ноты, носить пюпитры. А они режутся в карты, вяжут кофты, в перерывах между репетициями, выступлениями!

Сяо Тан – совершенный ребенок, ничего не понимает! Руки у Лао Вэя дрожали, ноги тоже. Он прислонился к занавесу, чтобы не упасть. Кто-то подставил ему стул, легонько коснувшись его ватных ног, и он послушно сел.

– …Товарищ Вэй! Я так люблю музыку, так люблю! Я даже могу не есть, лишь бы была музыка! Возьмите меня в ансамбль, я уволюсь из совхоза в Хэйлунцзяне и перееду сюда насовсем, в бригаду, а потом переведусь в ансамбль. Возьмете?

– Взять можно, но… – Лао Вэй смотрел на парня, не зная, что делать. Тот был одет так, как одеваются на северо-востоке, а говорил на шанхайском диалекте, что он смыслит в гармонии, в контрапунктах, в фа мажоре, в ре миноре?

– Что – но?.. – Парень схватил Лао Вэя за руку, в голосе его была мольба.

– Если ты уволишься, пропадут восемь лет стажа, ну переведешься ты сюда, к нам, в производственную бригаду, а вдруг не окажется штатной единицы и ты останешься и без пайка, и без зарплаты?

– Я не боюсь. Я хочу работать в ансамбле! – решительно заявил парень. Никакие уговоры на него не действовали.

Помощник Лао Вэя, стоявший рядом, смотрел на парня с недоверием и вдруг спросил:

– А почему бы тебе не попытать счастья и не держать экзамены в хэйлунцзянский ансамбль? В одной провинции перевестись на другое место работы ничего не стоит. И стаж сохранишь, и сложностей с оформлением не будет.

– Совхоз меня не отпустит. – Взгляд парня угас.

– Почему? – в один голос спросили Лао Вэй и Лао Сун.

– Потому что мне не по душе сельхозработы…

– Шанхайцы боятся трудностей.

– Ерунда! – вскричал парень. – Трудностей я не боюсь, а вот сельхозработы действительно не люблю. Не люблю обрабатывать землю, не люблю, и все! Мечтаю заняться музыкой, разве это запрещено? Почему? Потому только, что я выпускник шестьдесят восьмого года и обречен быть крестьянином? Если бы не «культурная революция»… – Парень спохватился, что наговорил лишнего, и замолчал – разговоры такого рода даже в семьдесят шестом году были небезопасны.

– Ну а если бы не «великая культурная революция», чем бы ты занялся? – очень мягко, ободряюще задал вопрос помощник Лао Вэя; Лао Вэй тоже дружелюбно смотрел на парня, приглашая продолжить.

– В шестьдесят шестом я сдал экзамены на дирижерский факультет шанхайской консерватории, а потом все пошло прахом.

Наступило молчание. Первым заговорил Лао Сун:

– Его можно перепрописать у меня на родине, в Шитуне, в доме дядюшки.

Лао Вэй кивнул. Парень, который стоял понурившись, поднял голову, и глаза его изумленно и радостно сверкнули за стеклами очков. Он сорвал с головы шапку и дрогнувшим голосом заявил:

– Я буду очень стараться. У меня есть кое-какие соображения, я уже поделился ими с оркестрантами. Нам нужны еще два скрипача, один тромбон и один фагот.

О господи! Неизвестно, удастся ли выбить для него единицу, а он уже предлагает увеличить количество музыкантов! Какой-то сумасшедший!..

Лао Вэй, вспоминая это, устало откинулся на спинку стула, улыбнулся… Сяо Тан дирижировал вдохновенно, движения его были выразительными и точными, но скрипки звучали сухо, безжизненно. Лао Вэй вспомнил, как в прошлый раз кто-то в шутку сказал Сяо Тану: «Ты хоть плачь, им все равно».

Чтобы этот злосчастный оркестр звучал, Сяо Тан буквально лез вон из кожи, а его прозвали «дьяволом». Он то и дело ссорился с музыкантами. И все из любви к музыке. Люди спят, а он включает магнитофон на полную мощность, считает, что музыка оказывает на спящего благотворное влияние и развивает музыкальные способности. Лао Вэю очень хочется испытать это на себе, но стоит ему услышать симфоническую музыку, как у него тотчас начинается головная боль. Сяо Тан не отпускает музыкантов на свидания с подружками, проводит занятия и учит слушать музыку. Что такое девицы в сравнении с музыкой? Товарищи злятся, говорят: «У тебя нет подружки, вот ты и не понимаешь нас!» А он твердит, что подружка у него есть, – может быть, для того, чтобы доказать свою правоту? Во всяком случае, с девушкой его никто ни разу не видел и писем, написанных женским почерком, он не получал.

И все же его работа с музыкантами увенчалась успехом – в том году оркестр получил премию. Но все это было давно. А потом стали уходить музыканты, и оркестр в нынешнем его составе может занять только последнее место. Но Сяо Тан не падал духом и по-прежнему работал самоотверженно. Оркестранты его боялись, недолюбливали, называли «дьяволом», хотели, чтобы он убрался восвояси. Как-то он попытался это сделать, сразу после разгрома «банды четырех», когда молодые люди, занимавшиеся интеллектуальным трудом, хлынули в города.

В ту пору его младший брат, служивший в армии, получил повышение. И отец понял, что теперь младший сын не скоро вернется домой. Других детей в семье не было, и Сяо Тан получил возможность возвратиться в Шанхай. Поезд уходил в два часа ночи, и оркестр в полном составе пришел на вокзал проводить Сяо Тана. Хоть и недолюбливали его, ссорились, но ведь столько лет проработали вместе, за это время, как говорится, и камень мог расплавиться. Да и вообще Сяо Тан был неплохим парнем, только уж чересчур усердствовал. Все пользовались переписанными им нотами, либретто, привезенными из Шанхая. Посадят ему пятно на одежду, вытолкнут из очереди за едой, положат в постель лягушку – он не обижается. Уж лучше бы они не брали его ноты. Когда поезд тронулся, у всех защекотало в носу. Но дней через десять Сяо Тан вернулся. И все, ворча: «От него не избавишься», кинулись навстречу.

– Как дела?

– Я не захотел оставаться в Шанхае.

– Почему? – Все были изумлены.

Торопливо распаковав багаж, он достал сладости «Харбин» и принялся угощать товарищей.

– Сейчас не то что в шанхайский ансамбль, в районный дом культуры невозможно устроиться. Даже для выпускников Института искусств нет работы. Что мне там делать?

– Стал бы рабочим, и все.

– Рабочим? – Он даже раскрыл рот от удивления, потрогал очки.

– Я согласился бы чистить клозеты, лишь бы жить в Шанхае, – решительно заявил Юй Сяоли.

– А я не желаю, – не менее решительно ответил Сяо Тан.

Все так и застыли со сладостями во рту, уставившись друг на друга.

– А правда, что в гостинице «Международная» двадцать четыре этажа? – как-то некстати спросил Лю Цюнь, никогда не бывавший в Шанхае. Шанхай для него был другим миром, раем, даже лица шанхайцев, казалось ему, белее, благороднее. На долю многих не выпало счастья хоть разок побывать в Шанхае, а этот «дьявол» не желает там жить. Он, видите ли, не хочет работать, вся жизнь его – в музыке, ему лишь бы быть дирижером, пусть даже самого захудалого оркестра, такого, как наш…

Лао Вэй, сощурив глаза, посмотрел на паренька у дирижерского пульта. Свет падал на его худое лицо, и оно казалось еще бледнее; он что-то сказал контрабасисту, бурно жестикулируя, – тот упрямо отвел глаза. Эх, если бы не «культурная революция», Сяо Тан выступал бы сейчас в лучших концертных залах, дирижируя первоклассным оркестром. Возможно, даже уехал бы за границу… Ему бы учиться в консерватории, но теперь уже поздно, ему за тридцать…

– Товарищ Вэй! Я был в консерватории, послушал, как сдают экзамены, – сказал он как-то вскоре после возвращения из Шанхая, когда они прогуливались утром с Лао Вэем по берегу реки Шахэ. – Абитуриенты – молоды, дело свое знают прекрасно, сдают блестяще, преподаватели все время одобрительно кивают головой! Я не смог бы так сдать – отстал.

Лао Вэй молчал, глядя на Шахэ, уносившую свои воды вдаль.

– Товарищ Вэй, вы бывали в Шанхае?

Лао Вэй отрицательно покачал головой.

– Консерватория находится на улице Фэньянлу, очень тихой. Там же Институт живописи и Институт искусств. Чуть дальше – расположенный треугольником сад, где когда-то стоял бронзовый бюст Пушкина – его сломали.