Текст книги "Лариса Мондрус"
Автор книги: Савченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
– Значит, момент слабости был?
Мондрус улыбается, но я не могу однозначно расшифровать ее молчание. Эгилу, присутствовавшему при разговоре, тоже, видимо, интересно услышать некое признание, и он поощряет жену к откровенности:
– Лара, ну? Почти сорок лет супружеской жизни. Говори уж правду.
– Нет-нет,– ставит точку Лариса.– Никакой зависимости я от него не чувствовала. Бочевер был осторожен и понимал, я тоже являюсь изюминкой программы и, если что не по мне, могу завалить представление. Ему импонировало, что я выдерживаю конкуренцию с любой из польских звезд... Да, из советских певиц, кроме Эдиты Пьехи и безвременно ушедшей Лидии Клемент, я никого не признавала. Пьеха вообще являлась для меня эталоном хорошего вкуса – и в своих песнях, и в одежде, в которой выходила на сцену, и в стиле жизни.
Момент! Так совпало, что во время пребывания Мондрус в Киеве я находился там же. Точнее снимал комнату в Ирпене, что в пятнадцати километрах от столицы Украины. Помните, у Пастернака:
Ирпень – это память о людях и лете,
О воле, о бегстве из-под кабалы,
О хвое на зное, о сером левкое,
О смене безветрия, вёдра и мглы...
В Ирпене отдыхали когда-то цари, бродил Пастернак, и там жила моя первая любовь Светка Морозова. Как и где мы встретились, почему расстались – тема отдельная, к данному повествованию отношения не имеющая. Мне не нужно было приезжать в Ирпень, но я, как утопающий, еще на что-то надеялся, готов был ухватиться за любую соломинку. Светка ко мне безнадежно охладела, у нее появилось уже новое увлечение – один художник из Болгарии. Она без умолку что-то рассказывала о нем, и наши встречи раз от разу становились тягостнее и бессмысленнее. Вместо того чтобы плюнуть на все и уехать, я продолжал тянуть время. Каждый день я просыпался в деревенской избе, где снимал комнату, и ощущал вселенскую неприкаянность. Потом, выпив молока, плелся на станцию. Проходил по редкому сосновому перелеску, шел, как сомнамбула, вдоль зеленого забора, скрывавшего ее дом, и все боялся, что встречусь с ней. Я садился на электричку до Киева и под рельсовый перестук повторял Пастернака:
В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Ощущения отвергнутой любви, как и ароматы левкоев в ее саду и запахи терпкой хвои, до сих пор не стерлись из памяти. Значит, зачем-то они нужны мне. Зачем?.. Рассказ мой застопорился. Вспомнил сейчас знаменитое письмо Пушкина Вяземскому, там есть примечательная фраза: "Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью, на том, что посторонний прочел бы равнодушно". Тот самый случай. Я так и не смог найти ответа, в чем смысл наших воспоминаний, кроме того, что они составляют прошлое, которым мы так дорожим.
В Киеве я старался заглушить тоску: ходил в кино и театр, валялся на городском пляже, знакомился с девушками. В тот воскресный день я проходил мимо Дворца спорта. Припекало солнце, толпился народ. Мое внимание привлекла афиша: "Гастроли московского мюзик-холла. В программе принимают участие... Лариса Мондрус". Что-то всколыхнулось во мне. Мондрус... Певица... Ну и что?.. Когда я не в силах сразу вспомнить что-то очень знакомое, мой мозг начинает искать рифму. Мондрус... И рифма не идет... Грусть?.. Нет, не то. Мондрус... Звон, груз... Звон друз... Бессмыслица какая-то.
Начало концерта в пять часов. Вот почему толпится народ. Воскресенье, а билетов в кассе нет. Мондрус... Звон друз... Что за ерунда?..
– Вы хотите пойти?
– Да-да, сколько я вам...
– Ничего не должны, у меня пригласительный на два лица. Пойдемте.
Так состоялось мое знакомство с Жанной Н., скрипачкой из киевского Камерного струнного квартета, тридцатилетней брюнеткой невысокого роста, упитанной, как породистая свинка. Когда при входе толпа прижала нас друг к другу, я с немым восторгом ощутил упругую спелость ее форм. "А какое отношение все это имеет к Ларисе Мондрус?" – спросит нетерпеливый читатель – и будет, как всегда, прав. Почти никакого.
Рецензирование задним числом красочного представления тоже не входит в мои планы. Лариса Мондрус пела, как волшебная флейта, и вдруг меня озарило. Ну конечно же, Майори! "Это было у моря, где ажурная пена, где так редко бывает городской экипаж..." Она похорошела и с эстрады казалась еще более недосягаемой. Прошло всего-то пять лет, а кажется воспоминанием из прошлой жизни. И какой-то призрак-кардинал был там. Кардинал песчаных пляжей.
Потом мы с Жанной прогуливались по Крещатику. Было около восьми, вечернее солнце еще слепило глаза, одуряющие запахи цветов сводили с ума. Такой вечер обязательно должен закончиться любовью.
– Неплохо бы перекусить,– предложил я.– Вы знаете приличное местечко?
– Вы были когда-нибудь в "Охотнике"?
– Нет, а где это?
– В парке. Одна остановка на метро.
– Это кафе? Ресторан?
– И то и другое. Там отличная кухня.
Слава богу, финансы в этот раз позволяли мне небольшой шик. А что в "Охотнике" придется потратиться, я понял, когда мы поднимались на второй этаж – интерьеры заведения настраивали на охотничье-романтический лад: медвежьи шкуры, распятые на стенах, рогатые оленьи головы, застывшие в оскале волчьи чучела... Негромкая музыка, посетителей почти нет.
Я заказал бутылку конька, салат, Жанне – форель, себе – мясо изюбра.
– Хорошо тут, прохладно,
– Да, мне нравится здесь бывать,– отозвалась Жанна.
Пригляделся. Прямо на меня уставились круглые, широко раскрытые глаза совы, замершей на полированном суку. Она словно удивлялась, каким ветром нас сюда занесло
Мы приняли по рюмке. Меня приятно удивило, что Жанна, несмотря на томную манерность, спокойно, без кокетства выпила свой коньяк. Наверное скрипачки, как, впрочем, и пианистки, не мыслят ужин без алкоголя.
– Жанна, откуда здесь изюбр? – спросил я, разглядывая принесенное блюдо.– Насколько мне известно, это дальневосточный олень?
– Оттуда, откуда и форель, и устрицы, и черепаховый суп.
– Логично. Ладно, как говорится, поздно выпитая вторая – это загубленная первая.
Она улыбнулась:
– Боря, не пришпоривайте.
Нарушая динамику повествования, я так подробно останавливаюсь на этой ничего незначащей лабуде, потому что дальше последовало нечто труднообъяснимое: мои пальцы, державшие ладонь Жанны, вдруг слабо замерцали. Я инстинктивно отдернул руку.
– Что с вами? – удивилась Жанна.– Будто обожглись.
– Рецидив Майори!
– Что-что?
– Ничего страшного. Любовь – это страсти разрывы.– отшутился я.Между нами прошел ток.
– Да? Я еще не почувствовала.
Мое сознание окончательно прояснилось. Пресловутые Кардиналы вечности вновь напоминают о себе. Они где-то рядом и проверяют меня на вшивость. Но почему?
Сердце мое вдруг вздрогнуло. Вот оно что! Я увидел Ларису Мондрус, входящую в зал в сопровождении стройного темноволосого мужчины среднего роста, в модной замшевой куртке. Она задержалась у зеркала, а ее спутник отвлекся на беседу с подошедшим метрдотелем. Дальнейшее я могу объяснить только тем, что в меня вселился дьявол. Мгновенно забыв о Жанне, я поднялся с места и, не соображая, зачем это делаю, направился к выходу. Искушение предтеча вдохновения? Я плыл, как в тумане. Нет, искушение суть вдохновение.
– Лариса,– позвал я потусторонним голосом и, поймав ее вопросительный взгляд, подошел ближе.– Можно вас на минуточку?
Она обеспокоенно обернулась, спутника поблизости не было.
– В чем дело?
В ее голосе я не уловил вражды.
– Вы помните меня?
Я взял ее за локоть и мягко оттеснил ближе к двери. Отстраняясь, она заглянула в глубину моих очей.
– Не-ет.
– Помните Майори? Пляж... Шум прибоя. Мы лежали рядом. Вы чуть не забыли полотенце... Я угадал тогда ваше имя...
Какой-то проблеск мелькнул в ее глазах.
– Смутно...
Интерес к моей персоне терялся.
– Я еще загадал желание,– соврал я,– что если когда-нибудь увижу вас, то...
– Что "то"? – переспросила она пленительным голосом, будто догадываясь о том, что последует дальше. Но руки своей не отняла, и я еще более решительно увлек ее за чучело стоящего на задних лапах бурого медведя – так, чтобы нас не видели из зала.
– ...то обязательно поцелую.
– Ну прямо как в оперетте.
– Я люблю вас! – скоропалительно сорвалось с моих уст.
Дразнящая улыбка замерла на ее лице. Она украдкой оглянулась по сторонам и прижала палец к губам: тсс!.. Потом притянула мое лицо и одарила таким хмельным долгим поцелуем – язык в язык,– что мои ноги начали подкашиваться. Поцелуй был, как лето, он медлил и медлил...
Краем глаза я заметил в зеркале расплывчатый силуэт, довольно потирающий руки. "Кажется, попался!" – резанула сознание мысль.
Я отпрянул от Мондрус, и наваждение исчезло. Искушение растаяло, и вдохновение улетучилось. Все вернулось на круги своя. У зеркала метрдотель приглашал Ларису Мондрус и стройного господина по имени Володя пройти к зарезервированному столику. Я топтался у чучела косолапого и туго соображал, кто меня или кого я только что целовал. Некое голографическое тело? Тогда почему я все еще ощущаю аромат изысканных духов и мой язык горит, как от паприки? Если это имело место, то интересно, на кого я был похож? На Бочевера? Или на Шварца?.. Эти кардиналы – сущие иезуиты, мать их ети. Прости меня, Эгил, за спорадические моменты моей параллельной жизни. Я устоял перед великим соблазном, хотя в принципе мне и отвечать не за что тайны сна нам неподвластны.
Когда я вернулся к столику, Жанна заметно нервничала.
– А мне показалось, Боря, вы сделали ноги. Бросили девушку на произвол судьбы.
Я опустил глаза на ее круглые, как яблоки, колени и вспомнил пушкинское "ужо постой...". Мне почему-то всегда мерещилось "у, ж..., стой!"
– Что вы, что вы! Как можно бросить такое сокровище.
В эту ночь я мял Жанну так, будто месил глину, долго и тупо, но она впитывала меня, поглощая мою остервенелость, как ненасытная губка, только изредка хрипела в забытьи: "Вкусно!.. Вкусно! Настоящее животное..."
Вот любопытно, после письма Шварца, где он рассказывал мне про Бочевера и дал его телефон, я позвонил Владимиру Юрьевичу. Представившись и сообщив о себе минимум данных, я попросил раскрыть тайну: как ему удалось прописать Мондрус в Москве.
– Все очень просто. Я пошел на прием к Фурцевой, объяснил ситуацию, и Екатерина Алексеевна при мне написала письмо в Моссовет, Промыслову.
– Вот так да! – Я был огорошен.– А как же тогда совместить это с тем, что мне говорил Шварц: ему администраторы в "Росконцерте" якобы признавались, что Мондрус вычеркивает из заграничных поездок сама Фурцева?
– Полная ерунда. Эгил просто забыл. Эти администраторы сами не включали Ларису в списки.
– Может, взятку вымогали?
– Не знаю. Может быть. У меня проблем больше с Мулерманом было. А кандидатура Мондрус на поездку в Польшу прошла без сучка без задоринки. Она же звездой уже была. Так что и прописку Лариса получила благодаря Фурцевой.
– Будем считать, что недоразумение устранено.
Возвращаюсь во времена оны. Комбинация с квартирным обменом выстраивалась такая. В Риге за совершенно смешные деньги – тысяча четыреста рублей – была приобретена однокомнатная квартира, благо в кооператив Мондрус и Шварц вступили сразу, как поженились. Очередь поспела в самое время, и теперь в кооперативную переселили маму Эгила. Освободившуюся же двухкомнатную квартиру предложили в обмен на найденную по объявлению жилплощадь в Москве.
Это была 19-метровая комната в коммунальной квартире в доме довоенной постройки на Ольховской улице, недалеко от Елоховской церкви. Другую комнату занимала хозяйка, пожилая женщина, Надежда Захаровна, со своим сыном Володей, инженером из Курчатовского института. Трагедия семьи заключалась в том, что по тогдашним жилищным законам она не имела никакого права на расширение своей площади за счет освобождавшейся комнаты. Из-за этого Володя не мог не только жениться, но даже привести в дом приглянувшуюся женщину. Он имел лишь отгороженный шкафом угол. Надежда Захаровна отличалась строгой религиозностью, их комната вся была увешана иконами, царил полумрак, горели свечи и крошечные лампадки. В общем, не комната, а малый придел.
Но едва Лариса переступила порог, как в нос ударил острый запах керосина. Оказалось, что ее верующая соседка вела жестокую борьбу с тараканами на кухне. Протирая углы и стены, она приговаривала:
– Чтоб не заводилась всякая нечисть, мы ее керасинчиком, керасинчиком...
Когда мои новоселы распаковали вещи и первым делом включили телевизор, их ждал настоящий сюрприз – показывали клип (правда, тогда еще такого словечка не было в ходу) Ларисы Мондрус – первый в жизни! – с песней П. Аедоницкого:
На земле большой в этот час
Все для тех, кто ждет,– все для нас...
Это был вещий знак, доброе предзнаменование. Два с половиной года они маялись в Москве по чужим людям, и вот наконец своя, небольшая пока, но законная жилплощадь, плацдарм, с которого пойдет дальнейшее наступление на столицу.
Ты привезешь, только ты привезешь
Пение птиц и цветущие вишни...
пела в "ящике" ирреальная Лариса Мондрус, а другая Лариса Мондрус, не телевизионная, живая во плоти, смотрела на экран и поражалась эффекту собственной раздвоенности. Это, однако, не мешало ей прикидывать, как обставить комнату. Многострадальное пианино с Каретного уже перевезено. В мебельном она присмотрела парочку гэдээровских кресел красного цвета, кое-что придется забрать из Риги. По большому счету, разностилье, эклектика, но и в этом можно найти свою прелесть, если знаешь, что это твоя комната и есть поле для экспериментов.
Закон парных случаев постоянно напоминает нам о себе. Коли пришла беда, то обязательно не одна; коли удача, то за ней точно следует другая. Кто мог предугадать, что "выскочка" Мондрус, прорвавшаяся в Польшу, через два месяца опять поедет за рубеж?
В 60-е годы заграница казалась нашим артистам раем земным. Все поездки туда строго регламентировались по четырем категориям. Первая включала гастроли по линии Госконцерта и давала возможность выступлений не только в соцлагере, но и на Западе. Основной контингент здесь – вояжеры от серьезных жанров (Ойстрах, Ростропович, Вишневская), фолькористы-"народники", ансамбли песни и пляски. Вторую категорию составляли собственно эстрадники: вокалисты (Кобзон, Дорда, Лазаренко), акробаты (Евтихова и Фатеев), конферансье (Брунов), кукольники (Н. и И. Дивовы), иллюзионисты и фокусники (Акопян) и т. д. В третью попадали артисты, вне зависимости от жанра, от "разговорников" до чревовещателей, от вокалистов до чечеточников и балалаечников – это плановое обслуживание советских войск за границей. Тут главную роль играл не масштаб таланта, а блат, связи, пробивная сила. Особую категорию образовывали гастролеры, выезжавшие за кордон "по случаю" и как бы помимо воли Госконцерта. В частности по этому разряду и проходило приглашение Ларисы Мондрус от Берлинского телевидения. С одной стороны, это была чистая случайность, не шедшая ни в какое сравнение, с госразнарядками, с другой – и немалая честь! Скажем, Дорду или Великанову на немецкое ТВ не приглашали.
Такое иногда практиковалось: редакторы телевидения ГДР, наведываясь в Москву, подбирали в фондах какие-то записи, которые они хотели бы послушать. Восточный Берлин по части эстрады, музыки и технических возможностей считался тогда более продвинутым по сравнению с остальным соцлагерем. Проблемы у них возникали лишь с выбором советских исполнителей. Ведь надо было демонстрировать всей Европе, что их друзья с Востока ничуть не хуже западных исполнителей. Надо было доказывать, что Советский Союз это не только ансамбли Советской Армии или Игоря Моисеева, а еще и современные модерновые певцы и певицы. Но где их брать? Выбор чрезвычайно скуден. Каждый такой исполнитель находился всегда с трудом. Так почти случайно попалась берлинским товарищам в исполнении Мондрус песня Ю. Саульского "Бесконечное объяснение"; что-то, видимо, "зацепило" их в прозрачном голосе молодой певицы.
Получив заявку персонально на Мондрус, в Госконцерте заволновались и по привычной схеме принялись наставлять Ларису по части репертуара: какую песню можно петь, какую – ни в коем случае
– Они меня просто расстроили,– жаловалась мне Лариса,– оголив мой выбор, позволив взять только какие-то невзрачные вещи. А когда я прилетела в Берлин, то выяснилось, что немцы уже сами решили, что мне надо петь. Они выбрали "Бесконечное объяснение". Сделали новую оркестровку, написали другой текст. И говорили мне: "Вы очень хорошо смотритесь, у вас современная манера подачи материала. Нам хотелось бы, чтобы вы исполнили эту песню по-немецки". А для меня нет ничего интереснее, как петь на любом языке, все равно на каком. И я выучила немецкий текст просто на слух, чисто фонетически. И спела песню почти без акцента в сопровождении Большого симфоджаза Берлинского телевидения. Получилось очень красиво.
Вторую песню, "До свиданья" немецкого композитора Р. Петерсена, я исполнила в дуэте с популярным в ГДР певцом Инго Графом. Пели половину по-русски, половину по-немецки.
Немцы удивлялись за кулисами: "Первый раз видим певицу из СССР, которая так чисто и поэтично поет на нашем языке. Если вы не знаете ни одного слова по-немецки, как же так у вас получается?!" На прощание мне сказали: "Мы хотим обязательно поддерживать с вами связь. Звоните чаще в Госконцерт, мы дадим заявку". А я знала, что могу говорить в Госконцерте что угодно – меня все равно никто слушать не будет. И наверняка никуда больше не пустят. Шутка ли, за полгода два раза за границу выбралась!
Интуиция Ларису Мондрус не обманула: кто-то в Москве расценил, что две поездки за бугор – это перебор. Лафа кончилась, и теперь пришла другая крайность – несколько лет Мондрус не могла выехать даже в солнечную Болгарию, считавшуюся чуть ли не одной из областей могучего СССР.
Эгил зудил:
– Лара, давай прорывайся к Кухарскому, выясняй, в чем дело!
Замминистра культуры Кухарский принял ее с распростертыми объятиями. И прямо-таки светился желанием угодить ей.
– Лариса, вы чудесно выглядите!.. С чем пожаловали?.. Что?!. Кто-то настроен против вас?.. Да что вы! Мы ничего против вас не имеем. Откуда такие мысли?..
– Как же не имеете, когда меня за границу не пускают.
– Кто не пускает, Лариса? Покажите мне этого человека? Вы же только недавно вернулись из ГДР, насколько мне известно...
– Это меня из Берлина пригласили. Персонально.
– Я понимаю. Но вот мы с вами впервые видимся, а другие обрывают телефон. Вы активней о себе напоминайте... Одним словом, я гарантирую: при первой возможности мы отправим вас в поездку.
"Обещанного три года ждут",– смекнула Лариса, не подозревая, насколько верна народная мудрость. Ждать-то ей придется даже не три, а все четыре года.
Между тем Эгил решил, что Ларисе пора уходить из мюзик-холла. Сопровождать жену на гастролях, самому ничего не делая,– занятие унизительное и малопродуктивное. А искушать судьбу, отправляя Ларису с Бочевером, тоже не хотелось, инстинкт опасности давал о себе знать. Прописка получена, значит, Володя Бочевер им больше не нужен. Мало ли что Лариса не доработает до конца года, как обещала! Цинично или бестактно их решение – это уж каждый решает, как хочет. Лариса же не сомневалась, что творческих перспектив в мюзик-холле у нее нет. Просто петь в числе других солистов с нее достаточно, это не ее уровень. Она по натуре не "прима", у нее другая стезя.
– Я никого удерживать не собираюсь,– сдержанно отреагировал на их заявление Бочевер.– Но мы договаривались на год работы, а прошло только полгода. Я свои обязательства выполнил. Так что еще хотя бы одну поездку в Ленинград Лариса сделает. А потом скатертью дорога.
Джентльменское соглашение было достигнуто.
Одно уходит, взамен приходит другое. Ларису приглашает в свои концерты "на номер" Вадим Людвиковский. В середине 60-х ему удалось собрать, наверное, лучший в Союзе биг-бэнд, в котором играли выдающиеся джазовые солисты: Г. Гаранян, А. Зубов, Г. Гольштейн (саксофоны), В. Чижик и Г. Лукьянов (трубы), А. Гореткин (ударные), Б. Фрумкин (фортепиано), К. Бахолдин (тромбон). Многие из них работали у Лундстрема, но когда на Всесоюзном радио и Центральном телевидении создавался концертный оркестр, они приняли предложение Людвиковского. О лучшей доле, чем работа на радио, музыкантам и мечтать нечего. Утром репетиции в клубных помещениях, а с двух дня они уже были расписаны по студиям, где запись шла до позднего вечера. Оплачивался труд в среднем не очень высоко, но ребята работали быстро, много и качественно, поэтому заработок выходил приличный.
В свободные от записей дни, так называемые "окна", оркестр совершал небольшие гастрольные вояжи. В очередное блиц-турне в Запорожье и Днепропетровск Людвиковский позвал с собой Мондрус.
– Лара,– обрадовался по-своему Шварц,– ты будешь в Днепропетровске, тебе это ни о чем не говорит?
– Не-е, а что?
– Там находится знаменитый завод "Коммунар" – это даже мне известно.
– Ну и что с того?
– А он выпускает "Запорожцы". Постарайся обязательно попасть туда. Мы же всегда мечтали...
– Я понял! Будь сделано.
В столице обходиться без машины, особенно артистам, крайне сложно, и, получив прописку, Мондрус и Шварц уже подумывали о собственном авто. Но кругом мертвые очереди, даже "Запорожец" приходилось ждать годами. А тут вдруг такая возможность.
Как нарочно, гастроли для Мондрус начались с простуды, пропал голос. Людвиковский, знаток алкогольной терапии, настойчиво советовал:
– Если ты выпьешь сию минуту полстакана водки с перцем, то завтра встанешь как огурчик. И точно будешь петь. Давай, Валентина, помоги ей.
Валя Печорина, диктор Центрального телевидения, жившая с Мондрус в одном номере, уже подносила больной снадобье, приговаривая:
– Ну, смелее, смелее в бой... Давай... Зажми нос – и залпом!
Кое-как уговорили, Лариса подчинилась, но что сделалось с человеком, который в жизни никогда не пил водки, нетрудно представить. Мондрус едва хватило сил, чтобы дойти до кровати – было убийственно дурно. На следующий день ни о каком выступлении нечего было и думать.
После обеда, воспользовавшись незапланированным выходным, Лариса вместе с Печориной поехала на заветный завод "Коммунар".
На вахте слегка переполошились, узнав, что к ним пожаловала известная артистка Лариса Мондрус. Встречать гостью вышел сам директор завода Сериков, розовощекий толстенький крепыш.
– Неужели это ты, Лялечка! – расцвел он в улыбке и сразу объяснил, заметив недоумение на лице Мондрус.– Ты, Лариса похожа на мою дочь Лялечку. Она очень любит тебя, и мне тоже нравятся твои песни.
– Замечательно! – успокоилась Мондрус.
– Ну, признавайся, какая нужда тебя привела? Концерт надо организовать? Поможем...
Неловко было Ларисе как-то с ходу заводить разговор о машине.
– Да нет. У меня просто свободный день, мы хотели посмотреть, как делают машины, как работают люди... Это ведь интересно.
– Да, у нас есть что посмотреть. Завод еще молодой. Впрочем, я сам покажу вам конвейер. Пойдемте.
После почти часовой прогулки по цехам, сопровождаемой рассказом Серикова, Мондрус с Печориной получили полное представление о том, как делается единственный а СССР автомобиль "особо малого класса", который зубоскалы именовали не иначе как "набор юного техника" или хуже того "консервной банкой".
Потом в кабинете директора гостьи пили коньяк и чай. Увидев на столе игрушечную модель "Запорожца", Лариса воскликнула:
– Какая замечательная машина!
Сериков был польщен.
– А ты, Лялечка, хотела бы иметь такую?
– Конечно! "Запорожец" для меня – лучшая машина.
Грубая лесть прозвучала так искренне, что Сериков блаженно закивал головой. Он хорошо знал, что артисты уровня Мондрус ездили на "Волгах" и "Москвичах", а тут вдруг предпочли его "Запорожец".
– А какой цвет тебе нравится?
Лариса растерялась и ляпнула первое, что пришло в голову:
– Красный!
Она органически ненавидела этот цвет и – надо же! – всегда выбирала именно его. Даже в Германии, когда она покупала свою последнюю машину, ее уговорили взять красную "хонду": "Это же самый яркий цвет, на автобане вас будут видеть издалека".
– Я обещаю, что у тебя будет красный "Запорожец".
– А как же до меня это дойдет?
– Ты не волнуйся, Лялечка. Это моя забота. Оставь только свой адрес.
Через полгода Мондрус действительно получит из автомагазина уведомление на приобретение "Запорожца". В графе "цвет" будет написано "красный". Как всегда, такое случается в самый неподходящий момент, при острой нехватке денег, но выручит дядя Миша – муж папиной сестры Мары. Впрочем, до этого еще надо дожить
В Днепропетровске Мондрус настиг телефонный звонок от молодого, никому не известного композитора Полада Бюль-Бюль-оглы. Вместе с О. Гаджикасимовым он написал песню "Разговор птиц", весьма удачную, на его взгляд, и хотел, чтобы Лариса записала ее в дуэте с Муслимом Магомаевым.
На "Мелодии" редактор студии Анна Качалина приветствовала эту идею. Шварцу поручили заняться оркестровкой. Основная трудность заключалась в том, что голосовые диапазоны Магомаева и Мондрус совершенно различные, но Эгил блестяще справился с заданием, смодулировав тональность таким образом, что обоим исполнителям было очень комфортно в найденном регистре. И оркестр звучал на западный манер, в духе новевших веяний.
Дружба, завязавшаяся с модным азербайджанским певцом в ходе работы над "Разговором птиц", льстила в какой-то мере Мондрус и Шварцу, хотя, несомненно, движущей силой сотрудничества выступала обоюдная искренность. Магомаеву исполнилось двадцать пять, но он уже получил звание заслуженного и находился в большом фаворе. Ему доверяли открытие официальных праздничных концертов, где он, как трибун, исполнял песни "гражданского звучания" типа "Бухенвальдского набата" В. Мурадели или "Хотят ли русские войны" Э. Колмановского.
Магомаев жил в Баку, в роскошной квартире на улице Хагани, пел ведущие партии в тамошнем оперном театре, но много времени проводил и в Москве, где его всегда ждала целая орда подхалимов и любовница Мила Фиготина, живущая ныне за океаном. Муслим был интеллигентен и по-царски щедр, любил делать друзьям подарки. Получив очередной гонорар за исполнение какой-нибудь "оды", он тут же устраивал грандиозную попойку в ресторане "Баку", которая продолжалась обычно до утра. Пару-тройку раз я попадал на эти пьянки, хотя и не числился в его друзьях. По части алкоголя он был жутко вынослив. Наезжая к Мондрусам на Ольховскую, он быстро опустошал все запасы спиртного, и Эгил среди ночи был вынужден бежать на улицу и ловить таксистов, чтобы добыть новую порцию горячительного. Дойдя до определенной кондиции, Муслим начинал жаловаться, что его постоянно оговаривают, чернят, распускают нехорошие сплетни, а он никогда ни о ком худого слова не сказал. И вообще готов любому отдать последнее. Я его тогда воспринимал как типичного гения с легко ранимой душой.
Мила Фиготина, похоже, жаждала выйти за него замуж, следила за его окружением, не допуская к нему "нежелательных" особ женского пола, периодически разыгрывала и сцены ревности. Впрочем, кто кому их больше устраивал, еще вопрос. Иногда создавалось впечатление, что они вот-вот поженятся, но в последний момент "жених" увиливал. Если помните, у Жуковского есть строчка: "Пушкин бесом ускользнул..." Вот что-то похожее было и тут. Следовал беспощадный разрыв, как следствие – взаимная опустошенность, а потом опять бурные встречи, оргии-восторгии и т. д. и т. п.
Запись "Разговора птиц" на "Мелодии" имела приятное продолжение. Началось оно ноябрьским вечером за рюмкой чая в ресторане Дома композиторов. Заговорили о телевизионном "Новогоднем огоньке". Магомаеву предложили там что-то спеть на его выбор. Мондрус на съемки приглашения не получила (до этого она выступила в трех "Огоньках" подряд). Милу вдруг осенило: а что, если на ТВ Муслиму показаться в дуэте с Ларисой, спеть тот же "Разговор птиц"?
Предложение Фиготиной на Центральном телевидении встретили восторженно: таких красивых дуэтов, тем более с объяснением в любви, там еще не видели. Закипела работа, но план чуть не провалился. Великий администратор Паша Леонидов, никогда не упускавший из поля зрения Ларису Мондрус, организовал ей по линии "Москонцерта" поездку в Красноярск. И надо же, по закону максимальной пакости, день съемок на ТВ совпал с датой отлета на гастроли. К счастью, вмешались силы небесные: в Красноярске разгулялась страшная пурга, продолжавшаяся почти неделю. Концерты Мондрус были перенесены.
В останкинской студии тем временем подготовили сказочную декорацию: зимний лес, пушистый снег на ветках... Для Ларисы подыскали элегантную белую с капюшоном шубку, Муслим – в модной, на замках, замшевой куртке.
Режиссер показывает мизансцену:
– Так, идете по этой дорожке... Здесь остановка, "крупишник", занимаетесь собой. Идете дальше, там вторая остановка... Не стесняйтесь, играйте настоящую любовную сцену.
Сейчас, просматривая старую видеозапись, я вижу, что по меркам того времени клип был снят очень красиво, может, даже необычно, новаторски. Сначала в кадре возникал сам автор песни – Полад Бюль-Бюль-оглы. Бросив взгляд на замечтавшегося в одиночестве Муслима, он делал песенное вступление:
Ветер однажды песнь принес...
Пели две птицы в час ночной.
Был мне понятен их язык,
Вот эта песня, песня птиц...
Происходила встреча Муслима с Ларисой. Под торжественное звучание симфоджаза он начинал диалог:
Люблю, я люблю,
Я люблю только тебя...
Переполненная чувствами Лариса отвечала на признание:
Тебе повторить я хочу
Те же слова...
И голоса их сливались в счастливом порыве:
Пусть светит нам
Солнце любви,
Большой любви...
Из-за кулис на влюбленную парочку округлившимися глазами взирали Мила Фиготина и Эгил Шварц. По-видимому, столь правдивая, не по-актерски откровенная демонстрация взаимного влечения явилась для них полной неожиданностью. Сюрпризом, который ставил в тупик: то ли восхищаться мастерской игрой исполнителей, то ли предполагать черт знает что... Добавлю больше. Я тоже, затаив дыхание, следил за Мондрус и Магомаевым (непродолжительное время я подрабатывал на ТВ и в момент съемки находился в студии). Не слишком ли натурально вжились они в роль влюбленных птиц? Нет, ревность, если таковая и снедала меня полгода назад в Киеве, ушла из моего сердца, все как-то притупилось, и какое-либо желание вступить в контакт с кардиналами вечности окончательно пропало.
Но что-то похожее на зависть еще царапало меня: вот Магомаев счастливчик, обнимает в свете софитов красивую женщину, и кто знает, какие там токи проходят между ними. Успокаивающе действовало лишь легкое злорадство: не один я свидетель весьма "откровенного разговора птиц", вон Эгил и Мила, изрядно озадаченные, тоже молча "проглатывают пилюлю". Каково им? Тоже, небось, мало радости взирать на сладкую парочку. Но ничего, крепятся. Таковы законы жанра.
