Текст книги "Лариса Мондрус"
Автор книги: Савченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
– На что я обратила внимание: эти тетки обожали демонстрировать свои бриллианты. Они все время бегали к "информации", где находились личные сейфы, доставали коробочки, раскладывали свои драгоценности, выбирали, примеряли, что надеть на сегодняшний вечер. Эта церемония доставляла им особое наслаждение.
В Монтевидео на борт поднялись два представителя бразильских ювелирных фирм, причем конкурирующих между собой. Они прибыли за неделю до того, как теплоход сделает остановку в Рио-де-Жанейро, чтобы заранее "подогреть" публику на покупку украшений в Бразилии. Коммивояжеры устраивали приемы, заходили в каждую каюту, ненавязчиво знакомились и так интеллигентно "пели" свою песню: "Бразилия – самая богатая страна по драгоценным камням, и любое украшение там дешевле, чем где бы то ни было. И если вы только зайдете... Если вы только посетите нас..." Чувствовалось, что они были мастерами своего дела.
Мы с Эгилом заранее договорились, что на эту удочку не клюнем. Мы бедные эмигранты, денег у нас нет. А коммивояжер такой добрый и обходительный, что, когда мы прибыли в Рио-де-Жанейро, на весь вечер предоставил нам лимузин: катайтесь по городу, поднимитесь к монументу Христа, но только непременно загляните к нам в магазин.
Мой камень по гороскопу не бриллиант, а топаз, по-здешнему, цитрин. В Советском Союзе топазы по цвету едва желтые, дымчатые, а в Бразилии есть уникальный, единственный в своем роде вид этого камня "рио-гранде". Такой ярко-рыжий. Да... И мы все-таки не удержались, поехали на их фабрику, купили один экземплярчик. А там почти весь наш пароход собрался, гвалт стоит, все что-то меряют, просят "крупнее", "еще крупнее", торгуются, а их угощают напитками, кофе, виски... И наши бабоньки, сами не замечая того, входят в раж и в конце концов покидают фабрику, сплошь увешанные драгоценностями. Так что командировка торговцев на "Сагафьорд" с лихвой окупалась...
– Лара, ты забыла рассказать о самом главном.
– О чем ты?
– О маленьком несчастье в Кейптауне.
– А-а, да... не знаю, надо ли это рассказывать...
– Рассказывай,– лениво прошу я,– чего там... Потом разберемся...
– Да... Ну вот я и в Мюнхене начала ходить от врача к врачу с моим бесплодием. Никакого толку, кроме пожеланий дальнейших "тренировок". А я детей любила всегда. И эти две собачки, Дизи и Санди, завелись у меня как эрзац, замена, компенсация... Однажды поплакалась своей приятельнице: "Что же делать? Ведь мне уже тридцать семь лет! Анализы в порядке, а детей как не было, так и нет. Неужели придется похоронить мечту о материнстве?" Она дает совет: "У меня есть один хороший врач, Хофмайстер, сходи к нему, он тебе поможет". Пошла. Опять анализы, исследования. Деньги-то доктор скассировал, но результат тот же, то есть никакого результата..
А тут прилетаем в Кейптаун и только поднялись на борт "Сагафьорда", как я почувствовала себя дурно. Это перед самой работой, перед тем как плыть в океане шесть суток без захода в порты. Я обращаюсь к корабельному врачу, а он заявляет: "Никаких операций мы на корабле не производим". Но по контракту я считаюсь как бы членом команды, и они обязаны обеспечить мне лечение, причем бесплатно. Меня тут же отправляют в кейптаунскую больницу. Завтра судно выходит в море, а мне все хуже и хуже. Гинеколог в больнице был немецкого происхождения, осмотрел меня и говорит: "Никуда не денетесь, надо делать чистку, чтобы остановить кровотечение". Ну вот, думаю, начинаются мои приключения, чего доброго контракт придется разорвать. Я попадаю в громадный зал, разделенный занавесками из простыней на крохотные отсеки, кругом черные люди. И меня помещают в такую же "палату". Сделали наркоз и сразу увезли на операцию. Через двадцать минут все было кончено. Помню, когда я очнулась, то сильно плакала.
На прощание доктор Беккер сказал: "Не знаю пока, в чем у вас дело, но я взял пробы на анализ. Куда вам сообщить?" Без всякого энтузиазма мы оставили ему наши адреса – домашний и доктора Хофмайстера. И на следующий день отчалили. Я думаю, организаторы круиза были крайне раздосадованы тем, что первые два дня я не могла выступать. Наверное, подумали: какая шустрая, приехала – и сразу начала лечиться за их счет. Но в жизни всякое случается. Потом у нас сложились хорошие отношения.
– Визит к доктору Беккеру имел какие-нибудь последствия?
– Прошло месяца три, мы и думать забыли об этом, как вдруг приходит письмо из Кейптауна. Я показываю его доктору Хофмайстеру, он читает: "Гормональная недостаточность", потом улыбается: "Ну, это пустячок. Я вам дам гормональные таблетки "димерик", думаю, проблем больше не будет".
– Ну, и не было?
– Через неделю я забеременела. Получилось, что все годы врачи занимались мною впустую.
– Так что Лорен своим появлением обязан кейптаунскому доктору Беккеру?
– Именно так.
– Кстати, когда Лорен родился на свет?
– 26 июля 1982 года.
– У нас 82-й был последним годом жизни вождя "застоя", генсека Брежнева.
– Кажется, мы подъезжаем...
Эгил плавно заруливает на стоянку вблизи пристани.
– Это озеро Химзее. Еще его называют "баварским морем" из-за своей величины.
Мы выбираемся из машины, идем к небольшому пароходику, прилипшему к дощатому причалу. Свежий ветерок треплет прибрежную зелень, кричат чайки, хлюпает слабый прибой.
До отхода буквально пять минут, так что со временем мы уложились в самый притык. Пассажиры уже заняли свои места: часть – в салоне, но большинство, в запахнутых куртках,– на верхней палубе. И мы там нашли себе местечко.
Наш путь лежит на остров, где по указанию Людвига II воздвигнут дворец Херренкимзее – самый большой из всех резиденций баварского короля.
Морская прогулка под монотонное тарахтение движка ничего особенного из себя не представляла, поэтому в телеграфном ключе расскажу о самом дворце. Наших туристов в это дивное место почему-то не возят, ограничиваясь показом лишь замков Нойесшванштайна и Хоеншвангау.
Болезненная страсть к строительству и стремление к одиночеству побудили молодого монарха одновременно с сооружением Нойесшванштайна приобрести остров Херренверт площадью 230 гектаров. Здесь должен возникнуть его "новый Версаль". Во время своих путешествий в Париж Людвиг II изучил в деталях величественное сооружение Короля-Солнца. Дворцом Херренкимзее хотел воздвигнуть он памятник во славу абсолютного королевства. "Он должен,поучал Людвиг архитектора Георга Дльмана,– в известном смысле стать храмом – символом абсолютизма, в котором я желаю устраивать празднества в память Людовика XIV". Через три года крупномасштабное сооружение, фасад которого являлся точной копией садового фасада Версаля, было готово. В 1884 году король приказал продемонстрировать ему дворец и парк при включенных электрических прожекторах. Зрелище поразило его, но – увы и ах! – лишь однажды, осенью 1885 года, провел Людвиг в своем "Версале" целых... 9 дней! Вот вам и слава абсолютизму.
Спустя два года после таинственной смерти короля дворец и сад открыли для посетителей. С тех пор прогулочный пароход доставляет на остров бесчисленных туристов.
По большому кружному пути, проделанному на каком-то подобии омнибуса, дорога от крутого берега, с восхитительным акварельным видом на Альпы, через липовый лес привела нас к дворцу. От подножия широкой лестницы, где остановился наш экипаж, начиналась территория свободной планировки: с гравийными дорожками, импровизированными французскими садами со стилизованными партерами, орнаментированными зелеными коврами лужаек. В боковых изгородях партера привлекали внимание два мраморных источника, украшенных женскими скульптурными парами Дианы и Венеры, Амфитриты и Флоры.
Притягательный центр придворцового ландшафта – фонтан "Источник Латоны", копия версальского образца с его амфибиями, лягушками и черепахами.
В вестибюль дворца мы попадаем со стороны сада, и нас приветствует внушительная скульптура павлина. Королевское животное из бронзы с эмалевым покрытием напоминает о Бурбонах, а также указывает на особую склонность Людвига к миру Востока.
Роскошная лестница, ведущая к Большим апартаментам, тоже навевает мысли о Версале. Однако во внутреннем убранстве помещений Людвиг стремился не к слепому копированию, а, скорее, к реконструкции в "духе стиля". Картины Ф. Виднмана и Л. Лескера на библейско-историческо-пасторальные сюжеты, кусковой мрамор стен, дорогие хрустальные люстры Лобмейера создавали общий праздничный вид.
Анфилада Больших апартаментов, по аналогии Версаля, открывалась "Залом стрелков лейб-гвардии" – здесь размещалось оружие, алебарды королевской охраны. Образ Короля-Солнца доминировал и во второй прихожей, прозванной из-за овальных окон "Залом бычьего глаза". В центре – бронзовая конная статуя тонкой изящной работы Ф. Перрона. Натурой для вздыбленного жеребца послужила, говорят, любимая лошадь Людвига II.
Далее мы попадаем в Парадную спальню, роскошь которой подавляет всякое воображение. Вообще по изобилию богатого оснащения Херренкимзее, вероятно, превосходит Версаль. В Парадной спальне среди сверкающего золотом убранства король принимал ходатаев.
Минуем неспешно, озираясь и задирая головы, Зал совещаний с голубыми бархатными портьерами, украшенными вышитыми лилиями Бурбонов и так называемыми "Каменными часами" (на самом деле золотыми, грациозными, искуснейшего вида), и задерживаемся в фантазийном "Зеркальном зале" с интерьером из семнадцати арочных окон – копии "Галереи Глаце" в том же Версале. Но зеркальная галерея Херренкимзее кое в чем даже превзошла свой французский прототип. Волшебство игривых иллюзий и теплого блеска при свете двух тысяч свечей, когда при исполнении праздничной музыки зажигаются тридцать три люстры и сорок четыре канделябра, не поддается описанию, по крайней мере моему. Кстати, три самые дорогие люстры Херренкимзее, привезенные с Востока, как нам объяснили, стоили Людвигу почти половину сметы, затраченной на строительство дворца. Так что Версаль "отдыхает".
К Большим апартаментам примыкают покои Людвига, созданные в стиле рококо. Синий цвет, так любимый монархом, превалирует в колорите спальня. Лампа в форме синего шара при включении заливает покои магнетическим, ирреальным светом. Сцены с Венерой и Адонисом украшают антураж позолоченной кровати. Шитье гладью на балдахине выполнено сестрами Эрес (кто такие, не ведаю). Туалетный набор – драгоценный мейзенский фарфор. Немецким бидермайером здесь, как, впрочем, и во всем дворце, не пахнет. Повсюду господство французского вкуса.
Фарфоровый кабинет. Каково его утилитарное предназначение, я так и не понял, возможно, нечто вроде "комнаты ожидания", но это маленькое царство фарфора: консольные столики, настенные светильники и вазы, люстра, гирлянды фруктов у каминного зеркала и прочие изысканные безделицы – творения великих мастеров из Мейзена.
Одна из картин на фарфоре изображала восседающую на троне женскую фигуру с двумя ангелочками. Это аллегория на писание Истории. Медальон в руках одного из ангелочков изображает Людвига II. Это единственный портрет короля в Херренкимзее. Он был вставлен уже после его смерти.
Большая овальная столовая скопирована по подобию салона в стиле рококо парижского отеля "Соубизе". Избранное общество ХVIII века представлено здесь бюстами Людовика ХV и его метрессы маркизы де Помпадур, герцогини Ментенон, герцогини Лафалье и графини Дюбарри. Картины Ф. Виднмана рассказывают историю Амура и Психеи. Посередине комнаты смонтирован "столик, накройся!" – убирающийся стол, который накрывался внизу, в партере, и потом при помощи механического устройства поднимался сквозь проем наверх в столовую, что позволяло застенчивому королю обедать в одиночестве.
Далее по курсу – малая зеркальная галерея, купальня, в которую Людвиг спускался по винтовой лестнице из своей спальни, комната для одевания и открытый не так давно музей, где собраны личные веши и документы "сказочного короля", гипсовая маска, снятая с лица умершего, оригинальные партитуры и эскизы декораций и костюмов для музыкальных драм Вагнера.
Несколько обалдевшие от увиденного – и в этом царстве он прожил всего девять дней! – мы вышли наконец из дворца. Омнибус (или рыдван?) уже ждал своих пассажиров, чтобы снова доставить их на пристань.
Обратное плавание на пароходике было исполненно молчаливого и грустного прощания с дивным дворцом, который так и не обрел своего хозяина.
Перед выездом на автобан Эгил сделал остановку в селении на берегу озера и завел нас в коптильню при местном ресторанчике, где мы отоварились увесистыми экземплярами аппетитной копченой рыбы, именуемой "химзее айблинг" (по вкусу понежнее нашего лосося), и рванули на Зальцбург.
В машине воспоминания о прожитой жизни продолжились.
– Не успели мы вернуться из одного круиза,– круто берет Эгил, напрочь забыв о "баварском Версале",– как Ларису ангажируют в другой. Но когда в агентуре сообщили, что это советский теплоход "Иван Франко", я воскликнул: "Ого! Мне дорога туда заказана!" Не то что вступать в контакт с советскими, я даже не имел права проезжать через территорию ГДР, если надо было попасть в Западный Берлин,– только самолетом. Решили, что в качестве сопровождающего лица Лариса возьмет с собой Эрну Щульциг, благодаря которой мы, собственно, и попали в ФРГ.
– Эгил, ты уточни, что корабль был арендован немецкой фирмой,– просит Лариса,– а то непонятно...
– Да-да, но команда-то все равно советская. Давай-ка ты рассказывай, меня же там не было.
– Путешествие совершалось по Средиземному морю: Греция, Египет Лазурный берег, Мальорка... Посудина, конечно, не выдерживала никакого сравнения с норвежскими и итальянскими лайнерами. Там комфорт, роскошь, все сияет, здесь вечно что-то капает, ржавчина, пятна какие-то. Ситуация для меня сложилась вообще неординарная: туристы вокруг – немцы, а те, кто меня обслуживают,– мои бывшие соотечественники, русские. И эти моряки постоянно маячат на палубе, ходят туда-сюда со своими швабрами и кистями, подмазывают поручни, тряпками шуруют. Ржавчина пузырится, а они сверху – белой краской. Настоящий совок...
В ресторане кормежка очень жирная, я уже плохо переваривала эту пищу. Немцы старались не обижаться, очень мило относились к официантам, по десять раз "спасибо" говорили.
Играл русский ансамбль. Помню, у них музыкальная заставка была:
"Иван Франко", "Иван Франко",
С тобою плавать нам легко...
Однажды по салону шелест прошел: "Мондрус... Мондрус..." Это советские стали соображать, что у них на корабле находится Лариса Мондрус. А я и пела и общалась за столом исключительно по-немецки. Вечером выхожу на сцену, открыла рот и вдруг вижу – там, где стеклянные двери, появляется любопытная голова, потом вторая выглядывает, третья... Все двери "залеплены" физиономиями обслуживающего персонала. А ведь команде на судах не полагается торчать среди пассажиров.
– Откуда же они узнали про Мондрус?
– Думаю, от музыкантов. Пела я по-немецки, но с ними на репетициях говорила, конечно, по-русски. Они меня узнали.
– Лара, помнишь, ты мне рассказывала, что за тобой кто-то из команды ухаживал...
– Один из помощников капитана. Раскрепощенный такой. Мы иногда беседовали с ним, и я чувствовала с его стороны теплое человеческое отношение. Ведь, кроме него и музыкантов, никто из команды со мной не разговаривал. Боялись.
Наступает между тем Девятое мая. Тут уже и помощник избегает встреч со мной. Я к нему с каким-то вопросом, а он шарахается от меня, как от чумной. Ну, раз не хочет, то и не надо. И вдруг в этот вечер – я уже закончила петь, пассажиры расходились – из-за столика поднимается капитан и подходит ко мне: "Лариса, если вы помните, у нас сегодня торжественный день, я имею в виду для нашей команды". Я не поняла: "Что за день?" "Как?! Девятое мая! День Победы!" – "Ах вот оно что!" – вспомнила я. А капитан продолжает: "Мы с командой отмечаем праздник. Не хотите ли вы составить нам компанию?" Я подумала, раз приглашает капитан, отказываться неприлично.
Приводят меня в какое-то помещение, небольшой зал, предназначенный, видимо, для команды. Немцев никого в помине нет, накрытый длинный стол, по обеим сторонам сидят русские. Капитан произносит торжественную речь, потом говорит, обращаясь опять же к команде: "Я думаю, все понимают, в каком щекотливом положении мы сейчас, в свой День Победы, обслуживаем врага. Несмотря на это, мы не станем портить себе праздник, о котором должны помнить всегда. В качестве сюрприза я хочу вам представить нашу соотечественницу, известную певицу Ларису Мондрус. Вы все прекрасно помните, как она радовала нас своим искусством. Сейчас Лариса находится за границей, работает по контракту, в том числе и на "Иване Франко"..." Он соврал немножко, скрыл самое существенное – что я уехала насовсем.
Я так и не поняла, почему они целую неделю избегали меня и делали вид, что не узнают, а тут вдруг растаяли.
– Наверное, провели совещание,– улыбается Эгил,– и постановили, что за границей надо вести себя немножко иначе. Показать социализм с человеческим лицом.
– Да, на другой день меня вдруг все полюбили. Со всех сторон слышу "здрасьте", в ресторане официанты предупредительны и любезны: "Лариса, что вам предложить покушать?.. Может, вы это не хотите? А вот у нас есть вкусненькое, специально для вас..." И без конца сувениры какие-то дарят, матрешками завалили.
В заключительный день круиза капитан пригласил меня в бар: "Лариса, мы очень рады, что нам довелось с вами повидаться, и я хотел бы вручить вам маленький презент. Желаем всего наилучшего в вашей жизни и просим не забывать свою родину". Он передал мне целую коробку горячительных напитков: рижский бальзам, коньяк, водка. Хоть прощание получилось по-человечески теплым, а то полпоездки они мне там испохабили
– Впереди Зальцбург! – объявляет Эгил, закрывая на время тему незабываемого прошлого.
Дорога как-то незаметно обрастает домами и переходит в городскую улицу.
– Немецкий Рим! – показываю я знание местного исторического колорита.– Кстати, почему Моцарта называют австрийским композитором? Ведь Зальцбург еще несколько десятилетий назад принадлежал Германии.
Эгил пожимает плечами.
– Большую часть своей истории город являлся независимым архиепископством. Конец его самостоятельности положил Наполеон. А потом Зальцбург становился вотчиной то баварцев, то австрийцев. Кому принадлежал город в 1756 году, когда родился Моцарт? Никому. Архиепископу.
– Так что его вполне можно считать и немецким композитором.
С Нойтерштрассе ныряем в знаменитый туннель, соединяющий со Старым городом, и заруливаем на подземную стоянку. Берем на всякий случай зонтики и, выйдя по другую сторону туннеля, оказываемся в заповедной части Зальцбурга. Эгил предлагает посетить таверну, примечательную уже тем, что в ней столовался живший в том же доме Шуберт. Присутствующие не возражали перекусить никогда не помешает, тем более в знаменитом месте. Проходим отрезок пестрящей толпами туристов Гетрайдегассе, сворачиваем в сторону и вот мы уже в уютной шубертовской "Zum Nohren". Изучением меню себя не утруждаем: раз мы в Австрии, то все трое берем "венский шницель" внушительных размеров сочную отбивную с жареным картофелем и зеленым горошком. Мне показалось (может быть, с голодухи?), что в Зальцбурге "винер шницель" гораздо вкуснее, нежели в самой Вене. За трапезой я сознался своим благодетелям, что однажды уже посетил сей благословенный уголок Европы и потому хотел бы отметиться только в двух "точках": зайти внутрь дома, где родился "Вольфи", и взглянуть на панораму города с высоты Хоензальцбурга.
– Борис, ты облегчаешь задачу. А то я все мучился, что показать тебе.
Господа читатели, я тоже не собираюсь подменять своим рассказом какой-нибудь "Бедекер" и расписывать все прелести Зальцбурга. Право, приезжайте сюда сами, пройдитесь по его улочкам, прислушайтесь к звону колоколов на дворце архиепископа – и вы непременно ощутите солнечно-патриархальное очарование этого города-музея, где даже воздух пропитан стариной и музыкой.
Если поджимает время, в дом Моцарта можете и не заходить: представляешь одно, а видишь совершенно другое. Маленькое разочарование. Так что лучше остаться со своим воображением на улице. Тем более что внутренние апартаменты давно переделаны, перепланированы, а потому невозможно судить, насколько обстановка соответствует прошлому. Но мы-то все-таки ступили в темень дома, поднялись по стертым каменным ступеням наверх и вошли, условно говоря, в комнаты семьи Моцартов. Увидели несколько подлинных вещей: маленькую скрипочку, клавесин с укороченной клавиатурой, пожелтевшие ноты – все то, к чему не раз прикасался ребенок-вундеркинд, которого позже станут величать Амадеем. Ознакомились с музеем быта XVIII века и экспозицией "Моцарт и театр".
Я выглянул в распахнутое окно – внизу шумел небольшой торговый рынок: сувениры, выпечка, овощи. Тут же и летнее кафе под зонтами.
Может, кто не знает: не сложились у Моцарта отношения с Зальцбургом. Пока городом правил архиепископ Шраттенбах, у юного гения проблем не возникало. Уже в шестилетнем возрасте он в сопровождении отца гастролировал по Европе. В Вене экстраординарный малыш после выступления перед Марией-Терезией взобрался на колени к императрице, обнял ее и крепко расцеловал. И тут же он предложил руку и сердце ее дочери, принцессе Марии-Антуанетте (впоследствии обезглавленной французскими революционерами). Моцарта баловали, любили, восхищались его талантом.
Положение изменилось с приходом в 1772 году нового архиепископа Иеронима Коллоредо. Просвещенный, но властный и самолюбивый прагматик назначил шестнадцатилетнего музыканта штатным концертмейстером, и поначалу все шло, как и прежде. Композитор посвятил архиепископу свою драматическую серенаду "Мечта Сципиона". (Мы не переставая твердим о роли вдохновения в творчестве и скептически относимся к "заказным" работам. А у Моцарта все его произведения, за редким исключением, сделаны по заказу. Но это к слову, a propos.)
Вскоре между музыкантом и архиепископом будто черная кошка пробежала. Моцарт отпускает шуточки в адрес Коллоредо, а тот в отместку лишает его поездок за границу. Бывало и так: князь требует сопровождать его, а Вольфганг отказывается.
В январе 1781 года Коллоредо со всей свитой отправляется в Вену, отсутствуют только Моцарты. Лишь спустя два месяца, после настоятельных требований, концертмейстер двора присоединяется к своему патрону. Но в Вене Моцарт так и не получил права давать самостоятельные концерты, именуемые тогда "музыкальными академиями". Ко всему прочему он был вынужден во время официальных обедов сидеть в людской вместе со слугами и поварами. Все это взбесило композитора, уже вкусившего европейской славы. Вконец разозлился и Коллоредо. Моцарт писал в одном из писем: "Он (архиепископ.– Авт.) мне повелел отправиться восвояси сегодня же, иначе будет отписано немедленно прекратить жалованье. Я не смог даже объясниться: все вспыхнуло, как пламень. Я его выслушал, сдержанно заметив, что мне должны выплатить 500 флоринов, он меня обозвал злодеем, шутом, сумасшедшим – ах, не могу написать всего. В итоге я вскипел: "Значит ваша светлейшая милость мною недовольна?" – "Что? Он мне вздумал грозить? Он спятил, да, он спятил! Вон! Не желаю отныне иметь ничего общего с этим мошенником!" В конце и я сказал: "И я не желаю иметь ничего общего с вами".
Просьба об отставке, однако, не была принята. Когда Вольфганг снова потребовал освободить его от службы, от архиепископа вышел разъяренный обер-камергер граф Арко и с бранью дал такого пинка музыканту, что тот кубарем полетел по лестнице.
Таким образом, оставаясь формально в должности концертмейстера архиепископского двора, Моцарт, испив горечь унижения, в 1781 году навсегда покинул родной Зальцбург.
Все прошлое кануло в Лету, и зальбуржцы "таперича не то, что давеча". Город чтит память композитора: на площади, носящей его имя, воздвигнут памятник Герою музыки. Известный на всю Европу Моцартеум с его библиотекой, школой живописи и музыки сохраняет и популяризирует наследие гения, во Дворце фестивалей проводятся "недели Моцарта" и т. д. и т. п. Может, хоть на небесах великий маэстро смягчит свое отношение к Зальцбургу.
Оставив ядовито-желтого цвета дом на Гетрайдегассе, 9, мы кратчайшим путем добираемся до фуникулера, чтобы стать ближе к горним ангелам, витающим над средневековой крепостью Хоензальцбург. Впрочем, не будем трогать мрачное Средневековье, хотя внутренние камеры и орудия пыток постоянно напоминают о нем.
Строительство крепости, за мощными стенами которой есть даже свои улицы и площади, окончено в 1077 году, и на протяжении почти тысячелетней истории она не раз подвергалась вражеским нападениям. Но одолеть ее удалось только Наполеону. Испытанный в истории способ покорения таких крепостей один – длительная осада, во время которой агрессор терпеливо ждет, когда у обороняющихся закончатся запасы воды и пищи. Кажется, во время Тридцатилетней войны обитатели Хоензальцбурга ежедневно демонстрировали со стен крепости одного и того же быка, на дню семь раз перекрашиваемого в разные цвета, создавая у врага иллюзию, что у обороняющихся наверху пасется целое стадо, то есть еды предостаточно.
Со смотровой площадки крепости открывалась великолепная панорама Зальцбурга, разделенного рекой Зальцах на Старый город и его современную часть. Старый город лежит у подножия крепости и кажется составленным из сказочных игрушечных домиков, между которыми возвышаются башенки дворцов и купола церквей.
Слева притулился к крутому лесистому склону Дворец фестивалей. Правее – сердце Старого города, собор Святого Рупрехта, с его набором колоколов; между прочим, на площади перед собором сооружена скульптура Девы Марии. А на фасаде собора, на уровне третьего этажа, в центральном проеме, есть барельеф, изображающий двух ангелов, держащих золотую корону. И если входить через центральные ворота, то создается оптический эффект: по мере приближения к собору корона будто медленно опускается на голову скульптурной Марии. Это мое воспоминание от первого посещения Зальцбурга.
Внизу, почти у подножия нашей скалы, видны крыши и двор монастыря Святого Петра, ордена бенедектинцев. Здесь Моцарт дирижировал оркестром, впервые исполнявшим его мессу "до-минор", а его жена Констанца пела партию сопрано. В монастыре ежегодно 5 декабря, в день смерти композитора, звучит его "Реквием".
Дальше – резиденция архиепископа, несколько городских церквей: барочная Михаэлькирхе, романская Францисканцев, готическая Святого Блазиуса.
Любуясь этим великолепным кругозором, радующим глаз смешением эпох и стилей, мы не заметили, как стал накрапывать дождь. Солнце моментально спряталось, краски померкли, шарахнул вдруг гром, будто замыкание в небесной канцелярии, и на город хлынули потоки холодного безудержного дождя. Не думаю, что это были происки духа Моцарта. Грозовые тучи смущали нас от самого Химзее, но не хотелось верить, что погода может испортиться. Впрочем, все намеченное я успел поглядеть.
Дождавшись фуникулера, спускаемся вниз, на грешную землю, и, накрывшись зонтами, резво спешим к подземной автостоянке.
Надеюсь, мои конспекты путешественника послужат вам, уважаемый читатель (если все же доведется побывать в Зальцбурге), дополнительным материалом к той дежурной жвачке, коей пичкают нас вечно спешащие экскурсоводы.
Итак, наша машина, омываемая небесным ливнем, уносится прочь от Зальцбурга, а я задаю очередной вопрос Мондрус:
– Лариса, ты как-то упомянула еще об одной встрече с родителями. И не очень приятной якобы. Может, расскажешь?
– Это уже через два года после Варшавы. Позвонил папа и сообщил, что мама с Аликом, моим братом, едут по путевке в ГДР. Будут в Берлине. Не могла бы я приехать туда? Мне, естественно, вспомнилась Польша. Я говорю: "Папа, если повторится что-либо похожее на Варшаву, я порву всякие отношения".– "Нет, нет, клянусь, этого не будет. И потом я не еду, только мама с Аликом".
Эгил меня сопровождать не мог, я звоню своей приятельнице Анни Гмела, которой дай только знак – она со мной куда угодно и когда угодно, большая охотница до путешествий. "Анни, я собираюсь на свидание со своей мамой в Восточном Берлине. Ты не могла бы поехать со мной?" Я подумала, если что-то случится, то хотя бы немка будет рядом. "Лара, конечно, конечно, я с удовольствием".
Выехали с ней на нашем белом "порше". Формально я направляюсь в Западный Берлин к своей кузине Плане (это моя родственница по отчиму).
Наших пограничников миновали без проблем, а у гэдээровских сразу вопрос: "Какой номер вашей машины?" Я, понятно, растерялась, потому что один вид этих рож наводил на меня страх, ведь мы находились уже в Восточной зоне. Пролепетала что-то, а они говорят: "У вас в документе записан другой номер". Выясняется, что я в спешке захватила права на другую машину "пежо". Начинаю объяснять, что перепутала, но эта машина тоже моя. "Да, но документов на нее нет. Мы не можем вас пропустить. Езжайте назад". Легко сказать "назад", я отмахала триста километров от Мюнхена. Видя мое полное недоумение, они сжалились: "Мы подскажем вам один вариант. Вы можете получить у своих пограничников временное разрешение на эту машину. И тогда милости просим".
Делать нечего, поворачиваем назад, в наш Хоф. Там меня успокоили: "Никаких проблем, фрау, сейчас все сделаем". Получила какую-то справку, потеряв из-за этого массу времени, но теперь нас пропустили.
Въезжаем в Западный Берлин, на границе сектора нас встречает Лотар, Иланочкин муж, немец. Встречает, потому что на машине я к ним не ездила, только самолетом, дороги не знаю. Переночевали у них, а утром с Анни Гмела пересекаем границу секторов и оказываемся в Восточном Берлине. Едем сразу в гостиницу.
Опять бурная встреча с мамой, с Аликом – мы не сдерживали своих чувств. С братом я не виделась больше десяти лет. Наплакались, наговорились... Потом Алик спрашивает: "Ты на какой машине приехала?" – "На "порше", а что?" – "Можно посмотреть? Сейчас?" Я удивилась. "Ну поедем, покажу".
Мы оставили маму и Анни в номере, а сами спустились на улицу. Сели с Аликом в "порше", он восхищается: "Ах, какая замечательная машина!" – а потом вдруг: "Я тебе хочу сказать одну вещь. Ты только не переживай, ничего страшного. Мы приехали не одни". Когда мне говорят "только не переживай, ничего страшного", я обязательно жду какой-нибудь пакости. "Что значит "не одни"? – спрашиваю.– А с кем?" Хотя уже начала догадываться. "Нам ничего не оставалось, как согласиться. Папа все устроил... Они хотят с тобой побеседовать. Но никак не ожидали, что ты приедешь не одна. И попросили меня: "Делай что хочешь, но удали эту бабу отсюда". Я ответил, что попробую. А что оставалось делать? В общем, предложили, чтобы ты завтра утром приехала сюда без своей немки. Тогда они смогут зайти к нам".
