Текст книги "Лариса Мондрус"
Автор книги: Савченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
Лариса прерывает мужа:
– Там были крупные латышские центры, арендовались большие залы. И мне понравилось то, чего я не видела в русской эмиграции,– женские комитеты устраивали на моих концертах буфеты. Пекли дома пирожки с капустой, шпеком, приносили яблочные пироги с корицей, другие яства, все это душисто пахло, возбуждало аппетит. Типично латышские лакомства. И все раскладывалось на скатерочках с узорами. Выручка шла в кассу их общины.
– А почему они там богатые такие?
– Как ты знаешь, Борис, осенью сорок четвертого из Латвии бежала в основном буржуазия, то есть люди имущие, с капиталом. Но покидали родину и интеллигенция, боявшаяся коммунистов, а также молодежь, запятнавшая себя участием в немецком Легионе. Для них эмиграция складывалась тяжело. Никаких пособий они в Америке и прочих странах не получали. Люди шли на фабрики, заводы ради самой возможности работать, иметь хоть кусок хлеба. Однако они знали, что главное – это образование. Молодые стремились поступить в университеты. В 70-е годы большинство из них уже имели хорошее местное образование и ловко интегрировались в различные отрасли. Австралия в этом отношении представляла некую целину, Эльдорадо, заповедную зону. И после войны сюда хлынул мощный поток эмигрантов...
Пока Эгил пел свою австралийскую песню, Лариса отвлеклась на кухню и доставила нам непочатую пузатую бутылку французского коньяка и конфеты. Шарман! Дальнейший экскурс в историю делового освоения Зеленого континента проходил под звон рюмок и шуршание фантиков.
– Да, Борис, каждый представитель любой европейской национальности нашел свое место под австралийским солнцем. Немцы открыли булочные. Другого хлеба, кроме, как вата, белых безвкусных булок, там не знали, и вообще Австралия до того отличалась жуткой кухней, полученной в наследство от англичан. Как известно, английская пища – самая невкусная, хуже только в Африке. И виноделие в Австралии развили немцы, частично итальянцы. Мясо, колбаса, паштеты – тоже заслуга немцев. Итальянцы пооткрывали ресторанчики, насаждали пиццу и спагетти. Японцы готовили рыбные блюда.
Латыши тоже нашли свое поле деятельности. К примеру, Лидумс, который принимал нас, стал одним из ведущих строителей. Он приехал из Латвии как инженер. Хорошо построил кому-то дом, получил сразу еще несколько заказов. Латыши – народ очень трудолюбивый и экономный. Они готовы трудиться где угодно и все равно кем – лишь бы заработать. Первые годы Лидумсы жили очень скромно, ограничивали себя во всем, откладывали деньги. При возможности под низкий процент покупали землю, строили дома. А через три года земля так вздорожала, что они продавали ее в два, а то и в три раза дороже. Так наращивали свой капитал.
Австралия – страна богатая, с огромным экономическим потенциалом. Но многого там еще не хватало. Поэтому у эмигрантов открывались большие возможности для коммерческих успехов.
– Наливать? – не забываю я и о коньяке.
– Наливай, наливай... Интересно, что мы оказались среди латышей с уже совершенно иной ментальностью. Лидумсы имели троих сыновей: один примерно моего возраста, по характеру, привычкам – легко узнаваемый латыш, а двое других, помоложе,– это новые для меня люди. Вроде тоже латыши, но у них другое ощущение жизни, по ментальности они настоящие австралийцы. Это своеобразие отчасти объясняется тем огромным расстоянием, что отделяет Австралию от Европы. По сравнению, допустим, со скупыми, не очень преуспевающими немцами, в основном пожилыми, которых в свое время по состоянию здоровья не пустили в Канаду, "новые латыши" имели широкую натуру, были добры, свободны, раскованны. Денег у всех полно – это мы чувствовали хотя бы по тому, как они нас таскали по ресторанам. Сплошные пиршества. Если наше израильское турне почти ничем не отличалось от гастролей в Союзе (автобус, ругань с администратором и музыкантами, скупердяйство; такого, правда, потом нигде больше не повторялось), то Австралия поразила нас своим радушием, немелочностью, изобилием, хлебосольством.
Лариса подливает мне коньяку.
– Я удивилась, что песню Эгила "Йедер нетте летте" латыши подхватили во всем мире. Даже в далекой Австралии зрители пели ее вместе со мной хором. Это был настоящий аттракцион. Слова они брали с пластинок "Даугавас ванаги", а потом и печатали их сами.
– В Израиле, Борис, мы выражали недовольство музыкантами, в том числе пианистом. Я говорил импресарио: "Вы специально набрали самых слабых музыкантов, чтобы сэкономить". Он ответил: "Я считаю только свои расходы". Эти слова мне хорошо запомнились. В Австралии мы считали тоже только свои расходы: билеты туда и обратно, гонорар пианисту... Я не аккомпанировал, потому что вел программу и – не поверишь! – пел с Ларой дуэтом и пританцовывал. Выступал в роли массовика-затейника, чтобы дать ей возможность отдохнуть, переодеться. Она четыре раза меняла костюмы – по схеме сольного концерта, отлаженной еще в Союзе. Импресарио сидел в зале, прислушивался и удивлялся...
– ...С кем это он влип в очередной раз.
– Концерт начинался с романсов. Импресарио в перерыве подходит ко мне: "Я, конечно, не хочу вмешиваться в ваши творческие дела, но когда к нам приезжают какие-то группы, то они начинают так, что сразу всех наповал".– "Да вы не волнуйтесь,– успокаиваю его,– мы же знаем, как развить программу". Романсы в начале – это в каком-то смысле провокация. Все ждут: сейчас откроется занавес и начнется "о-ла-ла!". А тут нечто совершенно противоположное: шепот, робкое дыханье, трели соловья... Но слушали дышали вместе с Ларой. Она едва допела первый романс, как грохнули аплодисменты. Наш расчет оправдался. Ведь до второго отделения еще надо было дойти...
– Чтобы сразу не выложиться и не остаться без штанов,– дополняет Мондрус.
– Когда мы с триумфом вернулись домой, Лара заявила: "Я тоже хочу себе машину". И тогда мы с части нашего гонорара купили ей синюю спортивную "хонду цивик". Лариса очень хорошо смотрелась за рулем авто.
– Ты говоришь "синюю", а у нее красная "хонда"...
– Ну, это было давно, мы несколько раз меняли машины.
Я в очередной раз приложился к коньяку. Лариса приглушила в гостиной верхний свет, зажгла свечи, создав нам более интимное настроение.
– Что-то вы упомянули про сингл "Варе либе".
– Смотри-ка, помнит еще! "Полидор" поручил мне продуцирование этого диска. Я пригласил самого именитого тогда аранжировщика Норбера Дауша. И в этой работе – "Настоящую любовь не забыть" – мы вернулись к подлинному немецкому шлягеру, отойдя от русского фольклора.
Во время записи в "Унион Штудио" пение Ларисы услышал случайно заглянувший туда Ральф Зигель. Тот самый, если ты не забыл, кого предлагал нам Губер: "Полидор" или студия Зигеля. Теперь он сам возник на горизонте. И ему так понравился голос Ларисы, что он тут же предложил ей сделать пластинку.
Летом семьдесят шестого Зигель записал с Мондрус песню "Хальт мих фест" ("Обними меня крепче"). Я обратил внимание, что ему понравился не только голос певицы, но произвела впечатление и сама Лариса. Как женщина. Однако "личные предложения" Зигеля были отвергнуты.
Песни сингла "Обними меня крепче" попали в "Дойче шлягер хит-парад". И они продержались несколько недель, занимая в рейтинге высокие места.
Накануне 1977-го Ларису пригласили в Висбаден на "Сильвестр-шоу". Это роскошное представление, задуманное как прощание со старым годом и встреча нового, проводилось в спортивном зале при громадном количестве публики. Я сидел в первых рядах и видел, как Лариса исполняла дуэт с известным певцом Михаэлем Шанце. После шоу я сказал ей: "Вот это настоящее телевидение, о котором можно только мечтать!" Я имел в виду качество звука, аппаратуры, оркестр, свет, балет... Все сверкало, радовало слух и глаз. И так все было несравнимо с той скудостью и отсталостью, что мы наблюдали в Останкине. Но в Союзе это еще не сознавалось нами.
– На шоу здесь тратились жуткие деньги.
– Да, семидесятые годы являлись эпохой пышных, богатых шоу-представлений. И гонорары Лариса получала соответственные...
– Эгил, скажи Лорику, что пора заканчивать. А то Боря, наверное, уже отдыхать хочет.
– Полчасика еще можно посидеть,– бодро откликнулся я.
Но Лорен, будто услышав приказ мамы, уже стремительно поднимался по винтовой лестнице, промелькнув мимо нас метеором. Шварц встал и, сказав Ларисе несколько слов по-немецки, тоже последовал наверх.
– Ну что, может, еще по рюмочке? – предложила хозяйка, когда мы остались вдвоем.
– Обязательно.
Я разлил остатки конька по рюмкам, и мы чокнулись.
– Похоже, Лорен у вас говорит на нескольких языках.
Мое замечание упало на благодатную почву.
– Да, Лорик, будучи маленьким, слышал от Эгила и его мамы латышский язык, от меня – русский. А в детском саду стал потихоньку привыкать к немецкому. Но начал вдруг заикаться. Обратились к логопеду, и тот сказал: "Вы, очевидно, перегрузили его всякими языками. Необходимо чем-то пожертвовать. Пока он не овладеет как следует немецким, предлагаю все прочие языки оставить". Я тогда подумала: "Отложим пока латышский, а по-русски общаться будем". Лорик, к счастью, быстро освоил немецкий и перестал чувствовать себя китайцем среди сверстников.
Однажды пришла в гости Рената Вайрих, жена продюсера, и наш Лорик отхохмил. Взял ее за руку, отвел в сторонку и зашептал: "Рената, я тебе сейчас все про себя расскажу. Единственный в доме, кто говорит на настоящем немецком,– это я. Папа хорошо знает латышский, мама – русский, и оба так себе – немецкий. Но кто говорит по-настоящему на хох-дойч, так это я".
– Сейчас, я слышал, он и по-английски шпарит.
– Да, старается.
– А музыкой как он стал заниматься?
– О, к музыке мы приобщали его с пяти лет. Долго искали преподавателя. Когда переехали в Грюнвальд, Лорику было шесть с половиной лет. И здесь объявилась очень интересная учительница музыки, немка Нелли Альбрехт. Она долгое время жила в Казахстане, получила там высшее образование, поехала искать счастья в Москву. Работала в музыкальной школе. Позже вместе с мамой и братьями эмигрировала в Германию. Приехав в Мюнхен, стала искать учеников. Мы искренне обрадовались ей: знает русский язык, будет проще общаться с Лореном. Послушав его, она сказала: "Мальчик хороший, надо заниматься". И сразу дала задание: "Лорик, на следующий урок подготовишь мне гаммы и маленький этюдик. А потом мы с тобой за Баха возьмемся, у него есть небольшие пьески для начинающих". И так упорно, основательно, в традициях советской школы, которая тогда котировалась, взялась за нашего мальчика – нам это понравилось. А Лорен так перепугался, что однажды, когда давала домашнее задание, сказал ей: "Нелли, наклонись ко мне". Она выполнила просьбу. "Что, Лорочка?" А он прошептал: "Следующий раз не приходи больше". Но он занимался у Нелли восемь лет, и она поставила ему хороший фундамент.
– А потом?
– Потом общеобразовательная школа – "реалшуле", гимназия. Первые места на музыкальных конкурсах. Полтора года проучился у Александры Джентиле, профессора "Музик хохшуле", лучшей ученицы пианиста Герхарда Опица. Когда Лорен дважды занимал третьи места на Всегерманском конкурсе пианистов, он услыхал о знаменитом профессоре Кемерлинге. И захотел продолжать учебу у него, в Зальцбурге, в "Моцартеум музик хохшуле". Лорен в это время готовил программу для Опица: Моцарт, Бах... С этими произведениями показался Кемерлингу. Тот послушал, потом говорит: "А теперь сыграй что-нибудь из романтики". Лорен сыграл Брамса. Профессор заметил: "У тебя абсолютный слух".– "Ну, не всегда,– отвечает Лорен,– иногда я угадываю".– "Судя по игре, ты можешь поступить в Моцартеум".– "Я бы хотел учиться у вас".– "Туда ты наверняка попадешь, а вот ко мне ли, неизвестно".
Такой у них получился диалог. Лорен расстроился, но в Зальцбург поехал. Экзамены сдал. Играл этюд Шопена, интермеццо Брамса, опус 117.
Через месяц позвонил сам Кемерлинг: "Лорен, поздравляю. Ты принят – и ко мне". Теперь сын периодически ездит в Зальцбург. Сегодня как раз готовился...
– Лорен... Немножко странное имя...
– Вообще здесь это похоже на женское имя. Поначалу, когда он ходил, скажем, к врачу, его вызывали: "Фрау Лорен, пройдите". Или на концертах про него говорили: "Она хорошо играла". Это его досадовало. Теперь в документах у него двойное имя: Лорен Артур.
Сверху по лестнице спускается Эгил. И сразу слегка ревниво интересуется:
– О чем это вы тут говорили?
– Да так, о разном,– ухожу я от продолжения темы.
Эгил включает телевизор. На экране возникает какая-то физиономия и аплодирующие зрители.
– О, это Томас Готшалк! – загорается Лариса.– Празднуется его пятидесятилетие.
– Кто такой Готшалк? – Я, как всегда, показываю полный профанизм в немецкой культурной жизни.
– Крупный шоу-мастер,– разъясняет Эгил.– Ведет большую программу под названием "Поспорим".
Но мне уже ни до Готшалка, ни вообще ни до чего; как получатель информации я иссяк, разряжен. С трудом выдерживаю для приличия еще пару минут и откланиваюсь. Иду спать. Спать! Спать!..
Глава 6
МОЖНО ЛИ СТУЧАТЬ НА СВОЕГО МУЖА?
Первое турне в Штаты.– Встреча с прошлым: Чижик, Горовец, Леонидов и другие.– Пропажа Дизи.– Два концерта почти в один день: в Дюссельдорфе и в Лос-Анджелесе.– Камуфлет в Варшаве.– Контакты Паулса с "КГБ" в Париже.Мондрус поет в "Садко".
За десять лет (1974-1984) активной концертной деятельности на Западе Лариса Мондрус совершила гастрольных поездок больше, чем за такой же период времени (1963-1973) в Советском Союзе. Только теперь ее выступления не ограничивались территорией Германии, а распространялись на весь мир. В некоторых странах ей доводилось петь не единожды, не сразу назвала она мне точное число гастролей в Соединенные Штаты. Но были поездки и оставившие яркий след в биографии, запомнившиеся, так сказать, как этапы большого пути. Вечную благодарность, наверное, Мондрус испытывает к латышам-эмигрантам, которые не только познакомили ее с далекой Австралией, но и открыли певице дорогу в Америку. Коммерческие условия, предложенные "Даугавас ванаги" для первого заокеанского турне Мондрус, остались прежними: перелет в Штаты за счет гастролеров и пятнадцать процентов прибыли в пользу латышей. При аншлаговых сборах, как показал австралийский опыт, затраты должны с лихвой окупиться.
В Америку гастролеры взяли с собой пианиста Игоря Кондакова. Это был рискованный шаг, ибо латыши, где бы они ни находились, органически не переваривают русских. Да что там русских, они даже своего Паулса в те годы недолюбливали, считая его просоветским элементом. Но с Кондаковым в Штатах получился полный парадокс. Общительный, жизнерадостный, остроумный, при своем знании английского и умении "втираться" в любую компанию, он так обаял латышей, что ни одна вечеринка "Даугавас ванаги" не проходила без его участия. На этих мероприятиях – со свечами на столах,– претенциозно именовавшимися "концертами-кабаре", Кондаков всегда становился центром внимания, душой компании. Когда он с изящной легкостью наигрывал популярные латышские мелодии, около рояля обязательно собиралась толпа. А в паузах между номерами Мондрус Игоря непременно приглашали к какому-нибудь столику пропустить рюмочку-другую. Выпить Кондаков любил. Так любил, что в поездке почти "не просыхал", на этот случай в его дорожной сумке всегда имелась наготове бутылка (точнее, бутыль, ибо в Америке это, как правило, двух– или четырехлитровая емкость с ручкой). Но, как ни странно, к каждому выступлению Мондрус он был уже в форме, чист как стеклышко – во фраке, выбрит, собран и вдохновенен.
Концертный график "Компания Шварц и латыши" составила таким образом, чтобы продуктивно использовать все гастрольное время. В Штатах самые "убойные" дни – пятница, суббота, воскресенье. Поэтому уик-энд Лариса пела в крупных городах, в больших залах, где можно было собрать максимум публики, а по будням выступала в глубинке, где придется. Жители небольших городков обычно сетовали: "Жалко, что вы приехали в середине недели, вот если бы в конце – народу бы собралось больше". Но Шварц уже знал: разницы большой не будет, ну придет на полторы калеки больше, так уж лучше выходные в Чикаго или Филадельфии.
Основные проблемы с американскими латышами возникали из-за стоимости билетов. Организаторы гастролей старались "опустить" цены, чтобы обеспечить доступность концертов для комьюнити. "У нас нет денег, одни пенсионеры",оправдывались они. Шварц упорно возражал: "Ничего, один раз могут заплатить и подороже". Он рассчитал правильно, зная, что пик гастролей придется на 18 ноября – национальный праздник латышей, когда наплыв публики будет максимальным.
Первый американский вояж Мондрус включал такие города, как Нью-Йорк, Вашингтон, Филадельфию, Бостон, Чикаго, Детройт, Кливленд (Западное побережье Штатов она "охватит" в следующий раз). Здесь приходится повторять банальность об "ошеломляющем успехе" – именно он, как никогда, сопровождал эти гастроли певицы. Я понимаю, сегодня выросло новое поколение слушателей с совершенно иными вкусами и запросами, весьма далекими от критериев тридцатилетней давности, и поэтому каждому встречному-поперечному надо объяснять, кто такая Лариса Мондрус. Тогда же эмиграция, ненавидевшая коммунизм и шипевшая на СССР, тем не менее жила ностальгическими воспоминаниями о своей молодости, прошедшей в Союзе и неразрывно связанной с песнями, в том числе и этой артистки. Собственно, Мондрус являлась для эмигрантов одним из символов всего ими утраченного – поломанной и оставшейся в далеком космосе жизни. Именно в таком аспекте и следует понимать ее успех.
С латышами дело обстояло сложнее, нежели с евреями, но они, быть может, еще острее проявляли свое любопытство в желании видеть Мондрус ведь это она так блестяще спела "Йедер нетте летте" и прославила их порабощенную родину. Взращенные на дрожжах западной культуры, латыши на концертах Мондрус становились похожими больше на периферийных любителей эстрады где-нибудь в Тамбове или Сарапуле, увидевших вдруг воочию столичную звезду,– тот же неуемный восторг и поклонение.
В Чикаго, когда в антракте поставили в фойе столики, за одним из которых продавались пластинки и кассеты Мондрус, а за другим Лариса раздаривала автографные карточки, в очереди началась такая давка, что на следующих концертах Шварц делал специальное предупреждение:
– У нас сложилась здесь традиция в перерывах продавать записи Ларисы Мондрус. Просим уважаемую публику не волноваться и соблюдать порядок. Кассет и открыток хватит на всех.
В Кливленде зрители не расходились два часа (!) в ожидании певицы. Накладка произошла из-за того, что Шварц, сидевший за рулем вагон-стейшена, выезжая из Детройта, на каком-то отрезке пути перепутал дорогу, свернул не туда, в результате пришлось сделать порядочный крюк. Кстати, пару слов об этом вагон-стейшене марки "щевроле-фьюри". Его взяли напрокат в Нью-Йорке, доверху набив пачками пластинок и кассет. Кое-как втиснулись и сами. Больше всех страдал Кондаков, у него только голова торчала поверх коробок. "Я так больше не могу ехать,– стонал он.– Шварц, ты должен куда-то убрать эти чертовы пластинки". Эгил, усмехаясь, успокаивал его: "Подожди до первого концерта, их сразу убудет..."
Концерт в Кливленде все же состоялся, и через несколько дней в "Новом русском слове" появилась даже симпатичная рецензия, отрывок из которой я процитирую:
"В тот вечер публика выдержала огромный искус – концерт начался на два часа позже против назначенного времени (что-то случилось с машиной Мондрус по дороге из Детройта, где выступала певица). Уже стояла очередь в кассу на возврат билетов, когда руководитель Русского клуба г-н Свирский объявил о приезде ансамбля. Ждали еще более получаса, понимая, что Мондрус нужно переодеться, прийти в себя, чуть отдохнуть после многочасового пути. Но вот раздались звуки аккомпанирующего трио, и со сверкающей и, смело можно сказать, чарующей улыбкой вышла Лариса Мондрус. Сильный, хотя и не очень широкий по диапазону, голос немедленно захватил слушателей, и шумные аплодисменты всего зала были заслуженной наградой артистке за ее попуррийный "антре" из известных эстрадных песен. Физически ощущалось, как усталость от длительного ожидания начала концерта испарялась благодаря огромному сценическому обаянию, присущему Ларисе Мондрус. Моментально возникший творческий контакт, как бы невидимая прекрасная струна между исполнительницей и зрительным залом – то, что индийцы определяют словом "прана", а американцы – "харизма",– было радостно воспринимать.
На протяжении двух отделений концерта артистка щедро пела на русском, английском, латышском и других языках. Едва ли нужно анализировать, что было лучше. Не боясь захвалить, можно сказать "все было лучше" благодаря увлекающему таланту артистки, ее захватывающему исполнению..."
Пребывание в Америке еще больше, чем израильское турне, смахивало не встречу с прошлым. Словно из небытия возникали, казалось бы, навсегда забытые лица. О чем речь, если в первый же день к Мондрус и Шварцу, остановившимся в латышской гостинице в районе Бронкса, сюрпризно заявился трубач Володя Чижик. Он приехал на модном красного цвета спортивном "шевроле" и вместо разговоров о былом и настоящем эстрадного искусства сразу стал хвастаться своей машиной: "Эгил, ты посмотри, какой у меня руль. Нет, ты сядь и попробуй. Баранку можно крутить одним пальцем".
Чижик эмигрировал позже Мондрус, но уже бегло владел английским и был женат на американке, дочери крупного банкира. Поскольку мои гастролеры прибыли в Штаты без аппаратуры, с одним усилителем "Дайнокорд", Володя помог Шварцу купить в Нью-Йорке колонки "Боссе" – самые качественные, компактные и транспортабельные громкоговорители.
Состоялась встреча с музыкантами, которых Шварц не видел по меньшей мере лет пятнадцать. В начале 60-х получил известность в профессиональных кругах музыкальный дуэт Игорь Бирукшкис (бас-гитара) и Борис Мидный (саксофон). В 1963 году к ним присоединили пианиста Кондакова, и это трио собирались послать на гастроли в Японию, на Всемирную выставку. Кондакова в последний момент сняли с поездки, а Бирукшкис и Мидный, оказавшись в Стране восходящего солнца, отказались вернуться на родину, попросили политическое убежище в Штатах. История с токийскими "невозвращенцами" получила шумную огласку и просочилась даже в советские газеты. Теперь обоих музыкантов Шварц увидел на Манхэттене в "Грин виладж", где в стеклянном павильоне черно-белый состав играл свой "джем-сейшн" (там же трубил и Володя Чижик).
А как было не навестить Эмиля Горовца, с которым и в концертах выступали, и плотно общались в последние московские месяцы, когда готовились к отъезду? Горовец со своей женой Мусей занимал государственную квартиру в доме, принадлежавшем городу Нью-Йорку. В таких комьюнити в жилом массиве на берегу Хадсон-ривер селили первоначально эмигрантов из России. Из окон его квартиры на семнадцатом этаже открывалась широкая панорама на Манхэттен.
У Горовца по сравнению с другими исполнителями имелось важное преимущество – еще в Советском Союзе он прославился сначала как чисто еврейский певец. Поэтому в Америке ему удалось значительно легче занять свою исполнительскую нишу. Правда, идиш здесь был почти забыт, но какая-то часть еврейской диаспоры еще пользовалась им, благодаря чему Горовец без концертов не сидел. Его жена устроилась на радио, где вела получасовую передачу для русской колонии. Спустя несколько лет Муся умерла.
В том же многоквартирном комплексе на Хадсон-ривер нашел себе пристанище и лучший администратор Союза Паша Леонидов. Кое-как калякая по-английски, он так и не сумел вписаться в американский образ жизни и был страшно разочарован "капиталистическим раем". Паша жаловался Шварцу: "То, что я могу писать стихи, здесь абсолютно никому не нужно. Если ты певец, дорога одна – в кабак. Если ты конферансье, как Саша Лонгин, или поэт,– то на такси". Ни в кабаке, ни таксистом Леонидов работать не мог, считал ниже своего достоинства. Он предпочитал сидеть на пособии по безработице, а его жене Гале удалось найти место экономки в богатой семье. Тем они и кормились. В Америке у них родился сын.
В конце концов, не выдержав "раздрая" между мечтами и суровой действительностью, Паша решил хлопотать о возвращении на родину – там все-таки он был человеком (в смысле, личностью). Это желание тоже оказалось несбыточным. В посольстве от Леонидова потребовали публичного, так сказать, саморазоблачения. Он написал покаянное письмо, где-то опубликовал, но с ним все равно вели странную игру: когда он хотел уехать – не пускали, "пудрили мозги", а когда разрешили – раздумала возвращаться его жена.
Осенью 75-го, когда Леонидов томился еще в римском "отстойнике", Шварц по телефону предлагал ему приехать в Мюнхен и устроиться на "Свободу". Паша отказался: "Нет, я поеду только в Америку, там большие перспективы". Он рассчитывал на потенциал все разраставшейся русской колонии, пытался "попасть в струю", писал песни о России, о березках и девичьих косах. Но это оказалось действительно никому не нужным – ни нашим эмигрантам, ни тем более американцам. Умер он во второй половине 80-х.
Для Ларисы самой приятной неожиданностью явилась встреча в Вашингтоне с семейством Лекухов: тетей Лизой и дядей Лазарем, их детьми Диной и Эликом. Последний был уже женат на Авиве, работавшей, как я уже говорил, на "Голосе Америки". Эгил вспоминал, что, когда Лариса выступала в Филадельфии, Алик Лекух приезжал к ним на концерт. Потом они провожали его, говорили на злободневные темы, по какому-то поводу упомянули советское посольство, а кто-то проходил мимо, услышал обрывки фраз, "сделал вывод", и вот уже от недоброжелателей пополз слушок: Мондрус и Шварцу доверять нельзя, они русские шпионы; не зря же к ним из Вашингтона приезжал советский резидент (то есть Элик Лекух), говорящий и по-русски, и по-английски, и даже по-латышски. В общем, полнейшая абракадабра! А все потому, что, наверное, каждый из эмигрантов натерпелся в свое время от происков КГБ и хорошо знал, какие длинные руки у этой фирмы. Атмосфера подозрительности, царившая в русской колонии, давно никого не удивляла, и первое чувство, возникавшее к выходцам из СССР,– любопытство, перемешанное с недоверием. Даже если эти люди были известными артистами. Кто знает, с кем вы встречались в Союзе в свободное от работы время? И "народные артисты" могли быть (некоторое точно были) осведомителями. Впрочем, вслух никто никогда ни в каком "шпионаже" Мондрус не обвинял. Нелепость такого предположения понимали вроде бы все, но опять же каждый эмигрант жил на чужой земле с "железобетонным" фучиковским завещанием: "Люди... Будьте бдительны!"
1977 год. Гастрольная круговерть все более захватывает Мондрус. Кроме агентуры Хельги Адлер, сотрудничество с Ларисой начинают известные в Германии прокатные фирмы "Штайнер гастшпиле", "Нордпрограмма", "Штудио-шоу-5". Свою лепту в расширение географических поездок вносит и Шварц, чьи контакты с латышскими эмигрантскими организациями все более расширяются. Мондрус поет у латышей в Швеции и Англии, планируются новые визиты в Америку и Австралию.
Весной Лариса записывает очередной латышский диск "Как в былые дни" со знакомыми ностальгическими мотивами. А что делать? Не забивать же курочку, несущую золотые яйца. Каждый проданный диск – еще одна марка в кармане. Неприлично говорить, но монеты сыпались – за концерты и пластинки – как из недр ошалевшего "однорукого бандита". Впрочем, текли не только деньги И слезы тоже. Мюнхенская газета сообщала в апрельских новостях: "Горе. Пудель Дизи с субботы потерялся. Русская певица Ларисса не может сдержать слезы, когда по радио звучит ее хит "Держи меня крепко". "Почему я не держала его покрепче?" – упрекает она себя". В другой газете: "Мюнхенская шлягер-звезда Ларисса не находит покоя и ищет по улицам Нимфенбурга своего черного пуделя Дизи. Свежеподстриженный, он убежал 23 апреля 1977 года... На две недели была прервана запись второго латышского альбома. От переживаний Ларисса не могла извлечь ни одного звука".
Опять забегая вперед, замечу, что когда Мондрус вояжировала по Германии с ансамблем русских балалаечников (эмигрантов, конечно), ее сопровождал новый четвероногий друг. Немецкая пресса незамедлительно отметила этот факт: "Вчера Ларисса стояла на сцене городского концертного зала в программе "Московские ночи". Сегодня она гуляет по городу Липштадт и отдыхает. С ней ее постоянный спутник – белый пудель Санди... Ларисса говорит (практически без акцента): "Я желала бы, чтобы все продолжалось не хуже, чем до сих пор. Когда я возвращаюсь домой в Мюнхен, у меня начинает биться сердце, как раньше, когда я возвращалась в Москву. Еще я вспоминаю моих родителей. Хотелось бы, чтобы им не пришлось страдать из-за того, что я здесь свободно выражаю свое мнение".
"Вау, вау",– звучит из пасти пуделя. Ларисса объясняет, что Санди, в родословной которого записано "нанук, золотой ангел", собачка хотя и немецкая, но его "родной язык" русский. "Он подтверждает то, что я сказала". Она смеется, и глаза у нее счастливо светятся!"
Шварцу почти всегда удавались комбинации с составлением графиков выступлений Ларисы, когда надо было и "развести" по времени контракты с разными фирмами, и упорядочить нагрузку Мондрус. Он умел найти выход из, казалось бы, безвыходной ситуации.
Характерный случай, когда хотелось заполучить и синицу в руки и журавля в небе. На 7 июля 1977 года было назначено большое телевизионное шоу "Зоммер нахтс бал" ("Бал в летнюю ночь"). Передача программировалась "живьем", и Лариса, по договору, сулившему немалый гонорар, должна исполнять там целый блок старых американских "стандарте", переведенных на немецкий язык. И вдруг из Лос-Анджелеса приходит письмо с приглашением Мондрус выступить на заключительном концерте латышского "праздника песни", который ежегодно проводится на Западном побережье США. Организаторы оплачивали дорогу, гостиницу и обещали приемлемое вознаграждение. Все хорошо, но вот досада – заключительный концерт намечался на 8 июля! Сколько раз в подобных случаях Шварц чертыхался: если поступают несколько выгодных предложений, то все они приходятся на субботу или воскресенье – хоть разорвись, а вся неделя оставалась пустой, незаполненной в плане работы. Ну чем не закон максимальной пакости! Об отказе от участия в популярнейшем кёльнском шоу и думать не стоило. Но терять Лос-Анджелес казалось не менее преступным – такие вещи предлагают нечасто.
