Текст книги "Лариса Мондрус"

Автор книги: Савченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Как-то выпивали у него, и я по привычке начал нести свою политическую ахинею. А у них гостил родственник с Украины. Смотрю – Володина жена заморгала, а он сам толкает меня в бок. А я под балдой гну свое, думая: "Ну что ты меня толкаешь? Ведь если родственник, значит, свой человек, пусть слышит". А родственник оказался каким-то начальничком из украинского КГБ. Володя, конечно, такого патриота из себя строить стал, что я выглядел просто как белая ворона, антисоветчик.

Но в других случаях с ним можно было говорить обо всем и открытым текстом. Я его прямо спросил: "Ты можешь помочь нам? У нас проблема с сольным концертом. Да и ставку Ларисе не можем никак повысить". Лара пела уже в "Москонцерте", а за выход получала 10 рублей 50 копеек – по тарифу, установленному еще в Риге, в то время как у Кобзона ставка равнялась 16 рублям, а потом 19. Не говоря уже о Магомаеве. Его официальный гонорар за концерт составлял 100 рублей, но это, правда, тариф "классического" певца высшей категории.

"Я попробую,– сказал Володя,– но, вы понимаете, нужен определенный репертуар". Это мы знали и готовили к сдаче новую программу, совершенно непохожую на то, что Лариса собиралась петь в концертах. Такую выхолощенную, идейно-патриотическую. Понятное дело, Мурадели, Фрадкин, Аедоницкий, Птичкин...

Володя не подвел нас, пришел, как и обещал, на прослушивание. Мы отработали в зале "Москонцерта" программу, вышли в коридор, ждем. Комиссия совещается. Любопытство разбирало меня. Я чуть приоткрыл дверь, стараясь разобрать, о чем идет речь. Слышу отдельные фразы Щербакова: "Мондрус певица еще молодая... все впереди... Программу еще надо сильно смотреть... Многому ей еще надо учиться..." Мягкий такой разнос идет. "Ну,– думаю,зарезал друг-приятель..."

Худсовет кончился, все выходят. Щербаков, поравнявшись со мной, тихо промолвил: "Все в порядке".– "В каком порядке?! – вскипел я.– Ты же такого наговорил, что нам просто крышка!" – "Это же для дела,– возразил он.Главное ты, значит, прослушал. Я же в конце заявил: "Хотя это еще надо заслужить, но как певице молодой и многообещающей давайте попробуем разрешить ей сольный концерт". Выдадим ей аванс на будущее и, я надеюсь, она оправдает наше доверие".

В самом деле, при голосовании вопрос был решен в нашу пользу.

"Так вы довольны? – поинтересовался при следующей встрече Щербаков.Сольный концерт вы получили".– "Да, да, спасибо тебе огромное!" – "Теперь Ларисе надо заняться своим образованием".– "То есть?" – не понял я. "Чтобы двигаться дальше, надо, чтобы она где-то училась. Солидная артистка должна быть с образованием".

Щербаков повел нас к своему приятелю, директору училища имени Ипполитова-Иванова, и прямо в кабинете выложил без намеков суть дела: "Вот наша замечательная певица Лариса Мондрус, кумир миллионов, гордость советской эстрады. Надо ее сейчас же оформить студенткой. Это необходимо для дальнейшей карьеры". Лариса сразу перетрусила: "Ой, это же занятия, а у меня постоянно гастроли..." – "Да тебе и ходить не придется,– успокоил Володя.– Это так, чтобы только в нужном месте сказать: "Вот Мондрус учится, повышает свой уровень".

Один раз я действительно привез ее на занятия. Студенточки там молоденькие. Безголосые. По-моему, если не изменяет память, там и никому не известная Пугачева сидела. Мы ее узнали, потому что на радио с ней встречались. Лариса на фоне этих неоперившихся девочек выглядела несколько заносчиво – как же, звезда! – но педагог был доволен: "Сегодня у нас присутствует всеми нами любимая Лариса Мондрус. Она тоже будет у нас заниматься..." Больше Лариса ни на каких занятиях в училище не появлялась.

Потом состоялось заседание тарификационной комиссии при Управлении культуры Моссовета. Председательствовал Щербаков. Опять он выступил и развел такую критику, что я почувствовал: земля уходит из-под ног. Однако Володя четко выстроил свою речь: сначала "крыл" ("молодая еще... неопытная... ставка для нее высока..."), затем менял интонацию, давал обратный ход "трудолюбива... работает над собой... дает сольные концерты,.. учится в Ипполитова-Иванова... будем надеяться, оправдает оказанное доверие...").

Расчет оказался верен. Ларисе назначили ставку 13 рублей. Теперь за сольник она могла официально получать три ставки плюс 25 процентов, то есть 48 рублей. Два сольника в день – это почти "стольник", жить можно.

Наши маленькие победы являлись, по сути, гримасами Системы. С одной стороны, где-то наверху Мондрус не признавали за "свою", как, допустим, Воронец и Зыкину или даже Дорду, а концертные ставки априори предназначались для маститых, "заслуженных", преданных власти. Но с другой – удавалось порой вырывать какие-то куски у этой самой власти.

Вообще, Борис, мы тогда очень зациклились на меркантильности. От Рознера ушли, как только поняли, что он нас водит за нос. Бочевер устроил нам прописку и сразу стал не нужен. Получив разрешение на трехкомнатную квартиру, мы тут же забыли о нашем благодетеле Цивине. На уме только гастроли, левые концерты, дополнительный заработок – все во славу золотого тельца. Цинично, да?

С учебой тот же вариант. Как только выбили ставку, так сразу спросили себя: для чего нам училище? Для Щербакова, что ли? Так он нас "не доставал". Решили, что учебы с нас хватит. Для приличия вывезли директора училища на хороший обед, дружески поговорили – и вопрос был закрыт. Дело спустили на тормозах.

Был момент, когда приказ о повышении концертной ставки Мондрус нуждался в утверждении чиновника из Министерства культуры РСФСР, некоего Любимова. Дело в том, что ставка республиканская. Я обратился к всеведущему Паше Леонидову: "Ты же у нас спец, вхож в высокие инстанции. Надо сунуть взятку, а мы не знаем кому..." – "Это смотря по обстоятельствам"."Любимову можно дать?" – "Боже упаси! Лучше какой-нибудь подарочек купите".

Мы попадаем на прием к Любимову и входим, так сказать, в личный контакт. Рабочий день как раз заканчивался. Я сказал: "Мы на машине, можно вас домой подвезти?" Он не возражал. Сели в наши "Жигули": Лариса за рулем, он – рядом, я – сзади. Мы заранее приготовили симпатичный такой набор серебряных с позолотой ложек, в красивой коробке. Когда подъехали к его дому, я протянул ему подарок: "Мы хотели немножко отблагодарить вас, примите на память небольшой сувенирчик". Он взял, не ломаясь. Все произошло в порядке вещей. Это было единственное наше соприкосновение с проблемой взяточничества.

Отрабатывая гастроли по стране, мы делали свой "чес" так, как будто каждый день – последний. Под Красноярском, помню, выступали в закрытом городке. Выезжали туда, словно в Западный Берлин – кругом колючая проволока, часовые, проверка документов. А внутри ничего, городок чистенький, аккуратный, жители – сплошь ученые и инженеры. Мы давали по три концерта в день, и каждый в двух отделениях. Лариса так выкладывалась, что иногда путала, какое платье надеть, какую песню петь. Выходила из комнаты отдыха с Люсей Дородновой и спрашивала музыкантов: "Ребята, я не опоздала? Что у нас сейчас? Первое отделение второго концерта, или второе третьего?" Она просто обалдевала от нагрузок, которые мы взваливали на себя.

Вдруг после очередной поездки Галина Федоровна, зав. концертным отделом, сообщает нам: "А сольные концерты опять всем сняли". Расстроились, конечно, но не очень. Нам к этому не привыкать. Так всегда было: либо у всех снимают (оставляют только Кобзону и Зыкиной), либо только у Мондрус в наказание за что-то и в назидание другим. Какая-то причина нашлась и в тот раз, я не помню. Возможно, что за компанию с Магомаевым.

История такая. Муслим, мне кажется, вообще понятия не имел, что такое сольный концерт, что такое работать на износ. Во-первых, ему было разрешено все, в том числе и загранпоездки. Во-вторых, он выступал только там, где хотел, и пел, сколько хотел. И очень свободно мог получить любой гонорар. Сколько запрашивал, столько ему Феликс Кац и Паша Леонидов платили. Кац тогда предложил Магомаеву выгодный концерт, кажется, в Омске. Муслим, я знаю, получал за сольник 200-250 рублей. Но он сказал: "Восемьсот – и я поеду!" Это было в 3-4 раза выше его официальной ставки, а если сравнивать с Кобзоном, то в 10 раз, а если с Ларисой, то почти в 20 раз больше!

Кац – мастер проворачивать левые концерты, и эта гастроль у него намечалась как полулегальная. Магомаев спел 10 концертов и положил в карман восемь тысяч рублей. Сумма астрономическая по тем временам. Тут же последовал анонимный донос Фурцевой, разразился грандиозный скандал. Последовал вердикт: "Закрыть Магомаева на год!" – и для Муслима это был, конечно, удар. При его купеческих замашках он всегда нуждался в деньгах, те же восемь тысяч мог легко спустить за пару-тройку дней с легкостью необыкновенной. Как ни отрадно, он казался мне каким-то "непробивным". Мы уже купили престижную трехкомнатную квартиру на двоих, а он даже прописки в Москве не имел, все время что-то снимал. В Большой его тоже не взяли, хотя таких певцов надо еще поискать. Так что у Магомаева имелись свои обиды и свои невзятые рубежи. Правда, Фурцева в том случае быстро "отошла", пожалела своего любимчика: через полгода он уже выступал за границей.

После запрета сольников для нас наступило странное затишье: и с концертами, и – так совпало – с большими телепередачами, и с записями на радио. Образовался некий вакуум. Разумеется, мы понимали, каким бы талантом ни обладал артист, всегда в качестве ударно-пробивной силы необходим какой-нибудь Щербаков или Любимов, нужно быть готовым кому-то угождать и "подмазывать". Это не вызывало сомнений. Но тут ситуация менялась вообще. Председателем Комитета по телевидению и радиовещанию вместо Месяцева, отправленного послом в Австралию, был назначен Сергей Георгиевич Лапин, сразу продемонстрировавший свои антисемитские настроения. "Преобразования" начались с того, что он запретил показывать по ТВ "ярко выраженного" еврея Александровича, отстранил от эфира Мулермана и некоторых других лиц той же национальности, прикрыл передачу "С добрым утром!", которая его особенно возмущала: "Как ни воскресенье, так они (видимо, евреи.– Авт.) там свои песни начинают передавать. И поет-то кто – Мулерманы да Мондрусы! Показали бы одну песню, но хорошую". Что подразумевалось под словом "хорошая", никто не объяснил. Все равно выбирали из того хлама, что им предлагали. Даже наши друзья, ведущие Иванов и Трифонов, всегда протаскивавшие Мондрус на экран, и те стали побаиваться и критиковать какие-то мои песни в том плане, что они "слишком западные". "А нет ли у вас чего-нибудь поскромнее, более нейтрального?" Короче, началась эпоха застоя, без "комсомольских" песен никуда.

Интересно, что на Центральном телевидении в это время организовали новый эстрадный оркестр. Там ведь уже имелись коллективы В. Людвиковского и Ю. Силантьева. Сделано это было в пику Людвиковскому, биг-бэнд которого, вероятно, раздражал высокое начальство своей похожестью на западный джаз. Их явно собирались разогнать. Причину нашли смехотворную. Как мне рассказывал на эстрадной секции Николай Минх, Людвиковский отмечал какое-то событие в "Арагви". Попили, повеселились. А когда вышли из ресторана, он по пьяному делу надумал справить малую нужду в скверике, аккурат напротив Моссовета, за памятником Долгорукому. Его задержали. Кто-то настучал выше и... Даже выговора не объявляли – коллектив просто распустили. Руководителем же нового оркестра назначили Бориса Карамышева, настоящего ремесленника (в 50-е годы он был вторым дирижером у Кнушевицкого). Он собрал – я бы так сформулировал – отбросы музыкантов с опытом военных духовых оркестров. И теперь музыканты Карамышева заправляли во всех телепередачах: играли хотя и неслаженно, но зато фальшиво.

Не в лучшую сторону менялась атмосфера и на радио. Помнится, Амирханян, приехав в Москву, подарил нам несколько своих песен, в том числе "Да и нет" на слова Н. Олева. Вещь не шлягерная, однако с большим настроением, настоящая баллада. Но ты же понимаешь, Борис, одним "высоким искусством" долго и много зарабатывать нельзя, потому что публика всегда имеет другой вкус, надо идти на поводу у нее. Тем не менее песню мы записали, показали Чермену Касаеву. Он, поддерживавший нас многие годы, стал уже каким-то ответственным редактором и от него зависело многое.

Прослушал Касаев песню, и вдруг я слышу: "Что это у вас в конце такие откровенные чувства?" А там Наум Олев заканчивал текст фразой: "Навеки я твоя!" И Касаев все это смакует: "Навеки твоя". Как это женщина может так обнажать свои чувства? Какой– то прямо стриптиз. Нет, в таком виде не пойдет!" Что ты скажешь? Вот, пожалуйста, никакой идеологии в песне не заложено, все решила его личная вкусовщина. Теперь я понимаю, что и Чермен Касаев тоже менялся вместе с программой партии.

Самую болезненную рану нанесли нам на "Мелодии". С благословения Анны Качалиной мы подготовили для первого "гиганта" Мондрус набор из 13 песен. Лариса уже пять лет записывалась на "Мелодии", но выходили все какие-то миньончики, в крайнем случае средние пластинки – "медиумы" – в черно-белых невзрачных пакетах. А у Магомаева или Пьехи уже имелись "гиганты", и конверты для них печатались за границей – в Финляндии, Японии. Наконец, где-то в 71-м году Качалина обрадовала нас: "Ребята, поздравляю. Решено выпустить ваш "гигант". Конверт закажем в Японии, чтобы все было по высшему классу".

Мы на седьмом небе! Считаем, что все уже на мази, дело за малым утверждением худсовета. Формальность простая, если учесть, что решение принято. И тут как обухом по голове: "гигант" не утвержден! Качалина по секрету сообщила мне, что диск зарубили по настоянию Никиты Богословского. Он брюзжал на совете: "Что?! "Гигант" Мондрус?! Ни за что!.. Слишком много лирики и мало советской тематики..." Это говорил человек, сам в молодости пострадавший за аналогичный "пессимизм". Вот как время меняло людей. Особенно его раздражала песня И. Якушенко "Листопад" на текст Паши Леонидова. Очень симпатичная песня. Романтическая. Там есть такие слова:

Говорят, не положено,

Все равно получается.

Даже позднею осенью

К нам весна возвращается...

Возвращается...

Этот "посыл" возмутил мэтра больше всего. Не знаю почему. Когда мне Качалина назвала Богословского, я просто не поверил ушам своим: "Никита Владимирович против?! Да ведь мы с ним одной крови..." Вообще от маститых советских композиторов я шарахался, как черт от ладана. Но обстоятельства все равно заставляли нас сходиться. В том числе был контакт и с Богословским. Задолго до того нам предложили записать какую-то его песню. Я подумал: автор красивых песен "Темная ночь", "Три года ты мне снилась", романса Рощина из "Разных судеб" – отказываться неудобно. Никита Владимирович сам позвонил нам, пригласил в гости, на Котельническую. Разговор происходил в типично московской, мягкой, интеллигентной манере. Он сыграл свое сочинение. Не помню, как насчет разочарования, но восторга я точно не испытал. Песня была никакая, даже неуклюжая, ни начала, ни конца. Зацепиться не за что, и аранжировка получилась соответственно не ахти. Лариса записала песню, и мы ее тут же забыли. Это была стратегическая ошибка. Ведь любой композитор лелеет свое творение, как курица яйцо. И каждый надеется: вот новая певица (в данном случае Лариса Мондрус) прославит его произведение. А мы не проявили должного почтения к мэтру. И для него это, я думаю, явилось большим разочарованием, нежели для нас. Мы по наивности полагали, что, записав песню Богословского, дружба с ним гарантирована, но, оказалось, он не прощал отсутствие подлинного интереса к своей персоне.

Итак, сольник у Мондрус сняли, "гигант" накрылся. Ситуация складывалась двусмысленная, в чем-то парадоксальная. Вроде бы происходило крушение надежд, каких-то планов, а в то же время продолжалась наша интеграция в сытую, обеспеченную жизнь. Я как член Союза композиторов СССР пользовался всеми положенными благами. Мои произведения теперь принимались везде без всяких разговоров. Например, в начале 71-го "Крестьянка" опубликовала стихи и ноты нашего с Дмоховским ура-патриотического опуса "Нам с песнею дружить". Там как бы прослеживался весь путь отечественной песни за годы советской власти. Каждый куплет заканчивался обязательно парой легко узнаваемых строк из песенной "классики". Допустим, последний куплет:

И сегодня вся планета вторит

Нашим песням мира и труда,

И встают от моря и до моря

Голубые наши города.

За полвека песня не стареет,

Навсегда нам в дружбе с нею быть,

Ведь никто на свете не умеет

Лучше нас смеяться и любить.

Сущая белиберда, ты согласен? Но ведь брали же! Вот что значит идеологический дух времени.

Инструментальные пьесы я продавал в Министерство культуры, песни сбагривал в вокальный отдел "Москонцерта" как репертуар Мондрус. Платили скромно – по 50-70 рублей, но за месяц набегала приличная сумма.

Был такой поэт Леонид Куксо, бывший клоун. Если ты помнишь, Борис, песню на его стихи пел Утесов: "Растаяла Одесса за кормою, флотилия снялася с якорей..." Мы с ним тоже родили несколько песен: он – на мою музыку, я на его стихи. Занятно было... Как-то Куксо сказал: "У меня есть еще одна кормушка – цирк". Познакомил с одной дамочкой, а та сразу пристроила меня к какой-то акробатической паре – я им музыку писал для номера. Выступали они часто, и мне долго шли авторские.

Мою "Формулу вечности" ("Ты и я") пел Кобзон, еще что-то заимствовал Эмиль Горовец. Ноты я ксерокопировал в каком-то НИИ. В общем, пока впереди ничего не светило, мы настраивались на сермяжную, рутинную работу, приспосабливалась к началу застойной эпохи. Мы были абсолютно комфортны в отношениях с Системой, и к нам нельзя было подкопаться, как к Синявскому и Даниэлю.

Впрочем, именно в этот период мы записали два настоящих шлягера, по которым, собственно, и узнают Мондрус даже спустя тридцать лет,– "Синий лен" и "Озерный край".

Раймонд Паулс, если ты помнишь, сменил меня на посту художественного руководителя Рижского эстрадного оркестра в 64-м году. Приняв оркестр, он сразу же сократил состав. Убрал всех русских музыкантов. Помимо того, он считал, что незачем держать четыре трубы и четыре тромбона. Большой биг-бэнд его не вдохновлял. Для авторских концертов его вполне устраивал компактный эстрадный состав с функциями простого аккомпанемента. Под эгидой Союза композиторов он разъезжал со своими концертами по республике, сам за роялем, иногда с какими-то солистками типа Балыни (Вайкуле пришла позже). Поскольку Паулс уже основательно увлекался сочинительством, то его песенки в РЭО шли первым номером.

Мы с Ларой постоянно наведывались в Ригу – то навещали родителей, то по консерваторским делам,– и как-то попали на авторский концерт Паулса. Исполнялось много популярных в Латвии его песенок, с таким очень выраженным национальным колоритом – публика принимала их всегда тепло. Я, постоянно озабоченный поисками репертуара, подумал: а почему бы нам не взять несколько песен Паулса, которые в исполнении Ларисы тоже могли стать шлягерами?

Паулс встретил мое предложение с характерным для него показным скепсисом: "Ты же знаешь, там, то есть в Москве, совсем другой стиль, вряд ли эти песни проедут. Мне хватает авторских в моей Латвии..."

Я так и не понял, возражает он или нет, поэтому пропустил его слова мимо ушей. В принципе тогда никто не спрашивал согласия автора, можно ли исполнять его песню. Хотели – брали. Подразумевалось, автор всегда будет доволен: это и реклама и деньги. Мы купили в магазине его большую пластинку и выбрали оттуда пару песен: "Озерный край" и "Синий лен". Саша Дмоховский написал нам новые тексты. У Паулса его "озерный край" никакого отношения к России не имеет, да и песня называлась по-другому – "Латгалия", по имени живописной части Латвии, где много красивых озер. "Синий лен" и в оригинале назывался так, Дмоховский не делал там поэтических открытий, но он трансформировал тему на русский лад.

Обе песни записали на "Мелодии", причем технически на высоком уровне: четырехдорожечный магнитофон, стерео... Музыканты – неполный биг-бэнд из оркестра Людвиковского. Результат, полученный нами – исполнение Ларисы, оркестровая запись,– не шел ни в какое сравнение с тем, что имелось на пластинке Паулса. Небо и земля. У нас получилось значительно богаче, глубже, объемнее. Это был шаг вперед, хотя в Риге музыканты тоже неплохие.

Через некоторое время Паулс позвонил нам: "Я тут вот, в Москве... Они хотят записать что-то, но ты же знаешь, меня это не интересует... На "Мелодии" просили, хотят что-то выпускать..." Прямо такой скромный из себя: и "Союз не для меня", и "у них совсем другой вкус..." Мы пригласили его в гости. Гордость, конечно, переполняла меня, что мы с Ларисой "в порядке", "не пропали" после Риги, и я могу принять его в просторной московской квартире.

Он приехал. Лариса сразу же извинилась за плохое самочувствие и ушла спать в другую комнату. На самом деле, она не могла простить ему, что он пошел на поводу у Швейника и занял мое место в РЭО. Паулс не обиделся, что Лара оставила нас, но все понял. С нашей стороны это было нетактично, конечно.

За чаем я предложил Раймонду шоколадные конфеты "Прозит", которые привез из Риги. Он попробовал конфету и сразу выплюнул: "Там же алкоголь, мне это нельзя". Я вспомнил, что Паулс лечился, и это, пожалуй, был единственный случай, когда больной выздоровел. Спасибо его жене Лане, которая вытащила его из алкогольной зависимости и сделала, так сказать, интернациональным человеком. До того он числился лишь в больших патриотах маленькой Латвии, а "Паулюсом" его теперь называли только в России. Патриотом он и остался, но не националистом. У нас немного иное ко всему отношение. У Лары родной язык – русский. Будучи солисткой РЭО, она гастролировала по Союзу и пела только по-русски. Но когда в Риге дошла очередь до пластинки, никто не предложил ей записать хоть одну песню на русском языке – нет, исполнять обязательно по-латышски. Как бы сложилась ее судьба, останься она в Латвии? В лучшем случае, как у Балыни или Вилцане. Местечковый масштаб.

Но я отвлекся, Борис. Сидит Паулс у нас и, уставившись в пол, вдруг спрашивает: "Паркет? Настоящий?" – "Ну да".– "А у нас там, ты понимаешь..." Паулс имел в виду квартиру, выделенную ему в доме, который филармония начала строить еще в мою бытность. Я туда тоже ткнулся, но меня не взяли. Теперь он жаловался, что в доме деревянные доски. А в Москве уже клали финский паркет.

В общем, пустой разговор у нас, ни про что. Потом он между прочим спрашивает: "Я вот одну песню слышал, Лариса пела... Это случайно не твоя? Кажется, "Крылья" называется?" – "Моя".– "Я сразу узнал. Без этого русского душка". Хвалить других не в правилах Паулса. А тут услыхал где-то песню, и уже одно то, что запомнил и отметил: "без душка", звучало как признание. Ему самому понадобилось целых десять лет, чтобы снизойти до Пугачевой и Леонтьева. Вот с Вайкуле у него сложился прочный альянс. Да...

Несмотря на мелкие недоразумения, мы с ним сохранили нормальные отношения.

В Риге в 71-м году я встретил Сашу Кублинского. Того самого, что кричал когда-то в Рижском эстрадном оркестре: "Все, времена Шварца кончились!" Он выступал с небольшим ансамблем в Юрмале, канючил все ту же свою песенку "Ночью в узких улочках Риги...". Помню, проводился традиционный летний праздник. Присутствовал первый секретарь горкома партии Юрмалы Родионов. В концерте принимали участие Магомаев, Геннадий Рождественский... Кублинский попросил нас выступить в его программе. Я ответил: "Ну если ты организуешь нам отдых на взморье, тогда, пожалуй..." Он тут же договорился с Родионовым, и нам зарезервировали коттедж в Кемери. Там только что выстроили целый комплекс летних особнячков. Мы смотались в Ригу, отрепетировали несколько песен с ансамблем Кублинского, и потом Лариса выступала в концертном зале Дзинтари. Весь праздник поручили организовать Швейнику, и это был тот уникальный случай, когда он не мог как-то нам воспрепятствовать. Ведь все эти годы мы много раз выступали в Вильнюсе, Таллине, Калининграде, но в Риге – никогда.

Родионов пригласил компанию артистов, в том числе нас с Ларой, Магомаева, Рождественского, Кублинского, совершить прогулку на катере. Нам объяснили, что мы будем ловить лососину. На самом деле, рыба была у них заготовлена заранее и лежала вместе с сетями в другой лодке. Катер отчалил от берега, рыбаки тянули сети, рыба трепыхалась, серебрилась на солнце. Потом рыбаки подъехали к нам. Родионову торжественно преподнесли огромного лосося, для гостей из трюма извлекли подносы с приготовленными канапе с лососевой икрой, водкой... В общем, настоящий театр.

Слегка закусив, сошли на берег, а там уже и столы накрыты. Кублинский сразу напился. Он пил всегда. Его из консерватории, по-моему, за это турнули. Паулс как-то смог дотянуть до пятого курса, закончил, а Саша в какой-то момент сорвался. Он пытался писать шлягерные песенки, конкурировать с Паулсом, но у него ничего не получалось. В 1991 году, будучи в Риге, я поинтересовался его судьбой. Мне сказали: "Кублинский? Так он давно спился".

После праздника в ресторане "Лидо", сохранившемся еще со старых времен, был устроен банкет. Присутствовало много известных гостей, среди них и мы. Я смотрел на эту веселящуюся публику и думал: "Совсем неплохо. Почти как на Западе". Жаль, что нас редко приглашали на такие высокопоставленные приемы. Может, тогда и ехать из страны не надо было бы?

Потом я вдруг увидел на сцене Айно Балыню, выступавшую когда-то у нас в РЭО. Она запела – мы встретились глазами. Мне показалось, она почувствовала себя неловко. Вот Лара давно уже знаменитость союзного масштаба, а Балыня все пела в ресторанах. Я думаю, это просто разные судьбы.

Так вот, Борис, 71-й год был последним годом, когда мы еще наслаждались жизнью, не отравленные идеей эмиграции. Хотя чувствовали, что достигли почти потолка. Сладкий аромат победы, что в 250-миллионной стране тебя все знают, уже улетучился, и Лариса начала понимать, что ничего другого в Союзе больше не будет, в перспективе – только работа, и работа на износ, чтобы платить еще и музыкантам. Лара как-то призналась мне, что с удовольствием что-нибудь изменила бы в своей жизни. Ее слова меня поразили. Сразу вспомнился ее разговор с матерью. Я подумал: с тем голосом, каким наградила природа, Мондрус могла бы с достоинством выступать в любой стране мира, во всяком случае, петь там на дискотеках или в ночных клубах.

Я говорил, кажется, о том, что нам нужен был стимул, толчок. В один из декабрьских дней 1971 года я встречаю в скверике у ресторана "Пекин" нашего бывшего контрабасиста Леву Забежинского. Уже год как он уволился из ансамбля, стал "выездным", но почему-то еще торчал в Москве. Мы на него взирали с изумлением: "Лева Забежинский уезжает! Почему?" Хороший музыкант, воспитанный, интеллигентный. Не верил ни в Бога, ни в черта, ни в какое еврейство, а тут вдруг стал носить какие-то цилиндры, длинные черные пальто и на наших глазах превращался в карикатурного ортодокса. Правда, он и раньше не скрывал своих взглядов, относился пренебрежительно ко всему советскому, носил только фирменные вещи, которые ему присылали из-за границы в посылках. Но он не стиляжничал, не выпячивался, в одежде сохранял такой серо-черный стиль, который на Западе называется "андерстейтмент". И своим имиджем Лева подчеркивал полное пренебрежение ко всему вокруг существующему.

Я очень удивился, увидев Забежинского: "Что же ты, Лева, так никуда и не уехал?" – "Все не так просто, мешали какие-то формальности. Теперь все образовалось, уезжаю".– "Ну-ну".– "А ты, Шварц, чего раздумываешь? Пора и тебе..." – "Я-то что, у меня в паспорте записано "латыш", а Лариса у нас и вовсе русская".– "Ну и что? Сколько сейчас уезжает и неевереев, и полуевреев, на паспорт никто не смотрит. Организуй вызов – и валяй". Ему легко было говорить, у него на физиономии написано, что он натуральный еврей. "Что ты, Лева, я не могу идти на такой риск. Подам заявление, а мне скажут: "Вы никакого отношения к евреям не имеете. Оставайтесь здесь". И отрежут все концы".– "Смотри, Шварц, сейчас собирается уезжать Игорь Высоцкий. Может, тебе с ним переговорить?" – "Что? Игорь? Уезжает?.." Игорь Высоцкий, молодой и длинный, как каланча, работал саксофонистом в "Москонцерте". "Ну да, он уже разрешение получил".– "У тебя есть его телефон?" – "Да, конечно. Ты позвони ему, Шварц".

Лева меня так уговаривал, потому что, работая с нами, он, быть может, как никто другой знал мои настроения и мою тоску по тем краям, куда нас не пускали. Мы вместе играли фирменную музыку и как хорошие музыканты понимали друг друга с полуслова.

Я пожелал ему счастливого пути, и мы расстались. Но в тот день Лева заронил в мою душу семя, которое довольно быстро проросло. Будущая эмиграция стала моей идеей-фикс. Хотя в нашей московской жизни, продолжавшейся еще год, внешне мало что менялось. Более того – осенью 71-го мы с Ларой вступили в жилкооператив "Белый лебедь", что на Ленинградском проспекте. Нам уже не нравился наш первый этаж, хотелось переехать в дом посолиднее. Помог Миша Дорн, тот самый, что увел Миансарову в донецкую филармонию. И там загонял ее, как лошадь, заставляя работать по три-пять концертов в день. "Это будет стоить тысячу рублей",– оценил Дорн свои услуги. Я решил, что сумма нормальная. Миша свел меня с чиновником московской филармонии, который отвечал за этот кооператив.

Новый, 1972 год мы встречали у Дорна, он жил на проспекте Мира. Кроме нас гостями были Алла Ларионова и Николай Рыбников. Очевидно, их концерты он тоже устраивал. Теперь этой пары уже нет в живых. Странно... Да, интересный момент: когда мы все-таки собрались уезжать, Дорн вернул нам половину из этой "тысячи". "Вторую не могу – отдал человеку, а свою долю возвращаю",– извинился он. Порядочно поступил.

Несколько раз я пытался дозвониться до Высоцкого – бесполезно, телефон молчал как отрезанный. Я уже махнул рукой, думал, он за границей. И вдруг после Нового года дико повезло. Мы с Ларой покупали одежду в Доме моделей, у Зайцева, выходим на Кузнецкий, а навстречу – Игорь Высоцкий с женой. Я искренне обрадовался: "Игорь, ну как же так, я думал, ты давно в Израиле".– "Уезжаю, уезжаю. Разрешение получил – больше никаких проблем"."Но ты же вроде не еврей?" – "Ничего, нашлись родственники".– "Я тебе несколько раз звонил, хотел переговорить".– "Да мы по тому телефону уже не живем. Находимся у родителей жены".– "Надо как-то встретиться с тобой"."Встретиться уже не придется. Послезавтра улетаем. Впрочем, завтра у нас проводы. Все равно будет много народу, заходи – поговорим". Он черкнул адрес.