355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Савченко » Лариса Мондрус » Текст книги (страница 12)
Лариса Мондрус
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 03:18

Текст книги "Лариса Мондрус"


Автор книги: Савченко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Эта встреча была для меня как роковой перст, знак судьбы. Не будь ее, все, может, сложилось бы иначе.

В принципе, идти в гости к уезжающему в эмиграцию было тогда чревато. В тюрьму не посадят, но ты уже как неблагонадежный элемент попадал в поле зрения "органов", и это в дальнейшем могло наложить отпечаток на твою биографию. На проводах собирались в основном "отказники" – те, кому не давали разрешения на выезд, например, по причинам, связанным с государственными тайнами. Мы с Ларой, к счастью, никакого отношения ни к каким секретам не имели, поэтому теплилась надежда, что и нас отпустят.

Я нашел указанный дом на Старом Арбате, поднялся по лестнице, ощущая некоторую дрожь в коленках. Кто-то открыл дверь. Полумрак. духота. В двух больших комнатах, как тени из потустороннего мира, теснились люди. Теснотища. Какие-то негромкие разговоры, перешептывания. Чувствовалось, что обстановка довольно нервозная. До меня, как я понял, никому не было абсолютно никакого дела. Все напоминало тайное масонское сборище. С трудом я нашел Высоцкого и знаком показал ему, что хочу переговорить.

Он вывел меня в коридор, там у них двойная дверь между квартирой и лестничной клеткой. Вот в этом узком тамбуре, вернее, в промежутке между двумя дверями, мы и спрятались. Затиснулись, как шпионы или как любовники. Я вытащил заранее подготовленный листок бумаги, на котором записал наши адреса (в Москве и Риге) и анкетные сведения на себя, Лару и мою маму, которая жила одна (я, конечно, не хотел оставлять ее в Союзе). "Игорь,сказал я, страшно волнуясь,– вот тут все данные. Но просьба: вызов сразу не присылать. Мы еще окончательно не определились. Тебя, нееврея, отпускают. Я теперь об этом тоже думаю. Но ты понимаешь, если где-то раньше времени всплывет, что мы интересуемся выездом, наша жизнь будет накрыта – все, колпак, конец. Когда решение созреет, мы дадим знать, и ты пришлешь вызов".– "Эгил, ты меня знаешь. Не волнуйся, все сделаю, как положено..."

Домой я возвращался со страхом, озирался по сторонам, будто что-то украл или совершил нечто криминальное. Что там говорить, Борис, боялся, что мне этот визит даром не пройдет. Могла иметь место элементарная слежка, да и среди "отказников", наверное, затесались стукачи.

В общем, началась у меня мучительная полоса: ехать – не ехать, эмигрировать или остаться. Советоваться я ни с кем не хотел, даже Ларе на первых порах ничего определенного не говорил. Я понимал, что сильно рискую и ставлю на доску все наше будущее..."

Глава 8

ИСПОВЕДЬ ЛАРИСЫ МОНДРУС

Визит к замминкульта.– Пою в Берлине и Дечинской Котве.– Ложь от "Госконцерта".– К Бруно Оя и Инго Графу.– Вызов из Израиля.– "Здесь я звезда, а там кем буду?"

На второй кассете, присланной мне из Мюнхена, был записан рассказ самой Мондрус, который я и предлагаю вашему вниманию, дорогой читатель.

"Я давно хотела иметь детей, но у нас ничего не получалось.

По китайской пословице, женщина, не имеющая ребенка, лишена своего лучшего украшения. Из года в год я ходила по врачам, и каждый обнадеживал: "У вас все нормально. Идите домой и репетируйте".

"Репетировали" мы с Эгилом без устали и в разных вариантах, результат – ноль. И вдруг в начале весны мне показалось, что наконец-то я забеременела. А как раз перед этим проходила обследование в старой московской больнице, неподалеку от сада Эрмитаж (принимала там грязевые ванны). Неужели, думаю, помогло? Пошла в нашу поликлинику, там у меня появилась приятельница Вера Матвиенко, врач-гинеколог. Позже выяснилось, что она жила рядом с нами. Рассказала ей всю свою историю, что много лет уже бездетна, никто ничем помочь не может, а тут вроде что-то "завязалось". Может, это только ощущения, самообман? Вера посмотрела меня: "Нет, Ларисочка, все в порядке, это настоящая беременность". А у нас, как нарочно, намечается небольшой выезд с сольниками в Ростов-на-Дону и Махачкалу. Длительных вылазок в последний год мы не делали, так как я уставала физически, да и голос иногда пропадал. Для гастролей подготовили новую программу – песни и баллады популярной в 60-е годы итальянской певицы Мины. По-моему, у себя на родине она до сих пор числится в звездах.

Перед самым отлетом я еще раз наведалась к Матвиенко, хотела удостовериться в полной безопасности поездки. "Вера, меня спорадически беспокоят какие-то боли". Это было в воскресенье. Она специально для меня открыла поликлинику, повела в кабинет, обследовала: "Ничего страшного, Ларисочка. Можешь смело ехать на свои концерты".

Первые выступления у нас в Ростове-на-Дону. Голос в норме, публика принимает неплохо. Вроде все нормально. После концерта мы пошли с Эгилом в парк погулять, и меня просто затрясло. Почувствовала себя очень скверно. Говорю Эгилу: "Так не должно быть, чтобы беременность сопровождалась острыми болями. Что-то со мной происходит..." Но я терпела, поскольку доверилась подруге, абсолютно не предполагая, что она может ошибиться.

В Махачкале я уже не могла нормально двигаться по сцене. Боли нешуточные и непрекращающиеся. Кое-как допела, и мы улетели домой. Я едва добралась до постели. Среди ночи стало так дурно, что уже нет сил терпеть. Просто корчилась от боли. Такого со мной еще не было. Эгил позвонил Вере Матвиенко. Она тут же примчалась, посмотрела и сразу перепугалась, наверное, что-то заподозрила. "Надо срочно в больницу!" Вызвали "скорую". Я уже ничего не соображала и не помнила, как меня несли к машине, как везли, как я оказалась в гинекологическом кресле...

Диагноз: внематочная беременность, разрыв трубы... Вера все причитала: "Не может быть, не может быть..." Слава богу, что случилось не в Махачкале, на концерте, и я успела добраться домой. Меня вытащили из постели буквально в последний момент.

Операцию провел дежурный хирург. Мне уже исполнилось двадцать семь лет, а я толком еще не знала, что такое "внематочная беременность". Конечно, это был большой шок – потеря ребенка. И еще я испытала горечь, что моя близкая приятельница, специалист в этих вопросах, так жестоко ошиблась в диагнозе. Ведь ни о каких гастролях, даже кратковременных, и речи не могло идти, я нуждалась в операции задолго до того, как произошел разрыв трубы.

Бедный Эгил! Представляю, как он переживал.

(От автора: Я в ту ночь страдал бессонницей, вставал без конца с постели, подходил к окну, смотрел вдаль, на дымящуюся в светлой темени трубу котельной. В голове крутились придуманные строчки: "О ночные дымы, вы, как думы ночные в воспаленном чьем-то мозгу..." – но дальше дело не шло, и я опять повторял: "О ночные дымы..." Вдруг новое видение озарило сознание: ночь, улица, фонарь, больница. Невменяемый Эгил топчется у входа, дежурная сестра что-то говорит ему, он лихорадочно ходит вдоль окон, и я читаю его мысли: "Вот наказание свыше за мои черные мысли об эмиграции. Ну куда ты прешься? Да черт с ней, с этой эмиграцией, только бы Лара выжила, только бы выжила..." Впрочем, может, и я брежу, но Шварц мне точно рассказывал, как мерил круги вокруг больницы.)

После операции меня поместили даже не в палату, в какой-то громадный неуютный зал, где лежало множество баб. Пришла нянечка, срезала мне все ногти на руках, но шов мне положили большой мешок с песком. Я спросила: "Зачем маникюр испортили?" Мне объяснили, что когда я выходила из наркоза, то, видимо, испытывала сильные боли, кричала, пыталась сорвать бинты и могла поранить себя.

Мое состояние было архиотвратное. На реабилитацию оставалось мало времени, потому что наконец-то после пяти невыездных лет мне разрешили выступить за границей. И мне вскоре надо было улетать.

Дело в том, что Эгил давно теребил меня, чтобы я пошла в Министерство культуры и добивалась гастролей за границу. К тому времени уже появилось новое поколение чиновников – бывшие комсомольские вожаки, молодые ребята, достигшие известных степеней. Встречаясь с ними в кабинетах министерства, я начинала плакаться: "Как же так? Все эти постаревшие Лазаренки и Дорды без конца ездят и в соц– и в капстраны, а меня, молодую, красивую, талантливую, почему-то не пускают. Это в то время, когда люди дерутся за билеты, чтобы попасть на мои концерты". Мне обещали помочь. Несколько раз мои благодетели выходили непосредственно на Фурцеву – так они мне говорили,– но получали от ворот поворот. Потом мне посоветовали пойти к ее заму Попову. "Я была уже у другого зама, Кухарского, он только обещаниями кормит".– "А ты пойди еще к Попову, у нас ведь какая система: правая рука не ведает, что творит левая". И Эгил тоже заладил: "Иди к Попову, может, действительно у них неразбериха".

В самом деле, официальных запретов я никогда не слышала. Никто мне ни разу прямо не сказал: "Мондрус, не суетись, за границу ты больше не поедешь". За что меня всегда тюкали? За мои мини-платьица, за пряменькие ножки, за то, что пела о любви и не хотела иметь в репертуаре таких песен, как у Воронец:

Я – Земля! Я своих провожаю питомцев,

Сыновей, дочерей.

Долетайте до самого Солнца

И назад возвращаетесь скорей!

Между прочим, во время выступлений моя "наивная эротика" нравилась женщинам равно так же, как и сидящим рядом мужчинам, венская публика никогда не имела против меня ничего плохого и не считала Мондрус вульгарной или, как говорят в Германии, "аррогантной", то есть мнящей из себя что-то заносчивое.

Я выросла в Латвии, слушала балтийское радио, любила красивый симфоджаз. Никогда не интересовалась советской идеологией, хотя мне ее постоянно навязывали. Мечтала попасть на гастроли за границу. Я довольно прилично знала английский язык, читала иностранные журналы, которые продавались в Москве. Восторгалась пластинками Хампердинка и Тома Джонса и, конечно, старалась подражать им. О Париже и Лондоне не мечтала – это относилось к чему-то не-досягаемому, дай бог вырваться в Польшу или Чехословакию.

Мне довольно быстро организовали прием у Попова. Фурцева как раз отсутствовала, и он, как ни странно, меня успокоил: "Лариса, нет никаких проблем, я все устрою. Не волнуйся, пожалуйста, все будет прекрасно".

После визита к Попову я почувствовала, как вокруг меня что-то изменилось. То звонят из "Москонцерта" и что-то предлагают, то из Управления культуры спрашивают какую-то ерунду: "А вы согласны?.." Батюшки, что произошло? Я на все согласна, только выпустите меня!

Наконец, звонок из "Госконцерта": "Лариса, вам есть приглашение на Берлинское телевидение (через пять лет дождалась-таки!) и поездка в Чехословакию на фестиваль Дечинска Котва. Я просто ушам своим не поверила. А тут такой атентат с беременностью.

Выхожу из больницы, держусь за живот. Слабость неимоверная. Эгил спрашивает: "Ларочка, как же ты сможешь через три недели поехать в ГДР?" Я ответила: "Чтобы такая поездка – сразу две страны! – не состоялась, не дай бог! Обязательно поеду!"

В мае я получила в "Госконцерте" паспорт и вылетела в Берлин. В самолете полно военных чинов, рядом со мной сел какой-то генерал. Долго вглядывался в меня, наконец расплылся в улыбке и так бесцеремонно: "О, какие люди! Я тебя сразу узнал. Ты любимая моя певица". Начал расспрашивать: как и что, часто ли бываю в ГДР. Стал приглашать к себе в часть под Дрезденом: "Тебе за гостиницу платить не надо, и питание обеспечим. Если в Дрезден приедешь, назови только мою фамилию". На всякий случай записала его телефоны.

В Берлине я выступала в ежемесячной популярной телепрограмме "Студия шлягеров", исполнила песню, подаренную мне немецкими авторами – "Летний дождь".

Оттуда я сразу самолетом в Чехословакию, где должна была представлять легкую советскую музыку в концерте Интервидения "На волнах дружбы". Концерт являлся частью фестиваля, проводимого в маленьком городке Дечин, что на самой границе с ГДР. Выступала со своим обычным репертуаром, спев в том числе и "Синий лен". Эту песню потом включили в программу чешского телевидения.

Интересно, что в Праге организаторы представляли меня как Ларису Мондрусову, на чешский лад. Показали мне город: Старо Място, Карлов мост... Весенняя Прага была удивительно красивой. Вечером возвращаюсь в гостиницу, вхожу в лифт и, как Эгил, натыкаюсь на... Бруно Оя. Вот так сюрприз! Оказывается, он тоже едет на фестиваль в Дечин, но выступать будет за Польшу. Выглядел он очень элегантно, респектабельно – настоящий иностранец. Я подумала: раз такая встреча, наверняка он пригласит бывшую соотечественницу в ресторан, кафе, или хотя бы из приличия спросит: "Ты не голодна? Нет? А может, хоть по чашечке кофе?" По госконцертовскому контракту мне выдавались такие мизерные суточные, что даже говорить смешно. Так я вместо булочки и кофе уж сэкономлю и куплю себе пару джинсиков или духи. Короче, сидела на "диете".

Но никакого предложения со стороны Бруно не последовало. Мы мило поболтали – и все! На прощание он, правда, оставил свой адрес и телефон во Вроцлаве: приезжайте, мол, если будете проездом.

Моя премьера в Чехословакии прошла успешно. Да вот, Боря, я зачитаю тебе отрывок из газетной рецензии: "На Дечинской Котве Лариса Мондрусова пела свой последний хит "Голубой лен", который частично исполняла по-чешски. Ее выступление создало красивую атмосферу и хорошее настроение и стало как бы обещанием будущих приездов к нам".

Мне еще в Москве приказали: весь гонорар за участие в концерте передать в советское посольство в Праге. Я должна была на свои суточные ехать одна, не зная чешского языка, из Дечина в Прагу. Из своего гонорара не имела права потратить даже копейки на трамвайный билет. Вот система была! Помню, как я тащилась по чужому городу в поисках посольства, чтобы отдать свои кровные. Когда стоишь на сцене в лучах прожекторов и тебе аплодирует многотысячный зал, ты вроде большой человек, представитель Страны Советов, а потом вот такое унижение, ты уже никто, жалкий поденщик, радуйся, что тебе позволили выехать за рубеж. Другие об этом всю жизнь напрасно мечтают.

В Праге на фирме "Супрафон" мне предложили записать пластинку-гигант с оркестром Густава Брома (это известный там музыкант). Чехам очень понравилось, как я спела специально подготовленную песню на их родном языке. Я оставила им свои московские и рижские координаты и попросила прислать официальный вызов.

Увы! Мы уже месяц отдыхали в Риге, а никаких сигналов из "Москонцерта" или "Госконцерта" не поступало. Начали по собственной инициативе звонить в Прагу, нам говорят: "Мы несколько раз обращались в "Госконцерт" и устно и письменно, там отвечают, что у вас непрерывные концерты. Сейчас, по идее, вы гастролируете где-то на Севере. Когда же вы отдыхаете, Лариса?" То есть в "Госконцерте" нахально врали, потому что я давно сидела без концертов.

Эгил буквально через день позвонил туда: "Пришла заявка от чешского "Супрафона" для Ларисы Мондрус?" – "Нет, не было,– говорят очень доверительно.– Мы бы сразу дали вам знать".

Я немножко забежала вперед. Итак, возвращаюсь в Москву. В аэропорту меня встречает Эгил: "Ну, как съездила?" – "Я в восторге. Прага – это чудо! – отвечаю.– Теперь, надеюсь, нам все двери будут открыты". Он усмехнулся: "Твоими устами мед пить. Боюсь, как бы эти двери совсем не закрыли. Впрочем, где их хваленый контроль? Пока ты каталась по паспорту от "Госконцерта", я получил для тебя второй загранпаспорт, мы едем в ГДР по приглашению Инго Графа". Представляешь! Где это видано, чтобы советскому человеку выдавали два загранпаспорта! Полный бардак! Одни не знают, что делают другие.

Рассказываю Эгилу про встречу в самолете с генералом, он обрадовался: "Это весьма кстати. Конечно, мы к ним заедем. В воинских частях и гостиницы дешевле, и бензином можно разжиться. Большая экономия для нас".

Оркестр мы распустили. Эгил объяснил музыкантам: "Ребята, Ларе надо отдохнуть, так что до осени работать не будем. Каждый волен сам решать, что ему делать, мы никого не сковываем". Они нашли какие-то халтурки, но в сентябре, как ни удивительно, все собрались снова, никто никуда не переметнулся.

Выехали мы из Москвы в начале июня. Неделя прошла, как я вернулась из Праги, и вот опять удивительная поездка. Да еще на своих "Жигулях". Дизи, разумеется, с нами, потому что оставаться даже с Люсей Дородновой он явно не хотел. Он ухитрялся от нее вырываться даже на моих концертах. Однажды Люся замешкалась, так Дизик выскочил прямо на сцену, когда я пела. Выскочил и затанцевал вокруг меня на задних лапках. В публике – хохот...

Я уже трижды пересекала рубежи нашей родины, но чтобы вот так, на своей машине, переехать советскую границу и оглянуться назад – такое происходило впервые. Очереди на пропускном пункте в Бресте никакой не было, так, пару машин. Мы везли с собой энную сумму советских рублей, и эти деньги прятали, пардон, в нижнем белье. Почему взяли больше положенного? В соцстранах рубли тоже меняли, а в ГДР мы могли рассчитывать на трехкратный выигрыш в сумме, потому что там на одну марку можно было купить столько, сколько у нас на рубль. При обмене же за один рубль давали три марки. Вот такой курс был.

Когда офицер раскрыл мой паспорт, то не мог скрыть своего удовольствие: "О, Лариса Мондрус! Наша замечательная певица!" Сбежались чуть ли не все пограничники – поглазеть на известную артистку, выезжающую за рубеж. Отнеслись к нам очень благожелательно и без всякой волокиты и досмотров пропустили через шлагбаум. Я подумала: почему такой человеческой теплоты я никогда не получала от чиновников "Госконцерта"?

Поляки нас тоже особо не проверяли. Козырнули – и дальше мы сами себе хозяева. В Варшаве сделали остановку. Побывали в Лазенках, походили по магазинам. Посмотрели кино – документальные фильмы "Морское сражение за Мидуэй" и "Воздушный бой за Великобританию". Самое большое впечатление мы получили от какого-то голландского секс-фильма. Тогда для нас это был запретный плод.

Потом взяли курс на Вроцлав – воспользовались адресом Бруно Оя. Он жил в небольшом доме на первом этаже, но мы его не застали. Его жена Анка сказала, что он где-то на съемках. Она была тоже актрисой и выглядела довольно неплохо – молоденькая блондинка с распущенными волосами типа Катрин Денев или Марины Влади. Мы провели у нее два дня. Анка показала нам Вроцлав, где центральным аттракционом для меня был, конечно, рынок. В Польше вообще хорошие барахолки. На другой день я купила себе желтые босоножки на очень высокой платформе и симпатичное вязанное мини-платье красного цвета. Иногда я в нем выступала на сцене.

От Анки мы отправились в Дрезден, и на границе с Германией Эгилу пришлось долго объяснять пограничникам, что у СССР с ГДР безвизовый режим. Видимо, автолюбители из Советского Союза там были большой редкостью. Но все-таки нас пропустили, и под вечер мы остановились у гарнизонной гостиницы. Я назвала администраторше фамилию генерала, однако это не произвело никакого впечатления: никто ничего не передавал. Хотя с гостиницей проблем как раз и не было. Узнав, что мы из Москвы, нам тут же дали комнату. Платили гэдээровскими марками.

Утром Эгил сказал, что в первую очередь нам следует запастись бензином. Мы поинтересовались в "ресепшн", где тут поблизости какая-нибудь воинская часть. Администраторша прижала палец к губам: "Тсс!" И потом шепотом, под большим секретом сообщила нам, как добраться до нашей танковой части. Оказалось, это недалеко от гостиницы.

Подъезжаем к воротам с красными звездами. Выходит солдат: "Что нужно?" Я улыбаюсь приветливо: "Передайте командиру части, что приехала артистка Лариса Мондрус". Солдат вернулся в будку, стал куда-то звонить. Мы топчемся с Эгилом у машины. В голове одна мысль: "Ну чистая авантюра!"

Проходит минут пять. Выбегает откуда-то офицер, узнает, в чем дело, и ворота раскрываются нараспашку. Въезжаем во двор. Появляется целый взвод солдат. Офицер командует: "Ребята, к нам приехала известная певица Лариса Мондрус. Давайте-ка поможем привести ее машину в полный порядок!" И пошли чистить, драить, подкручивать гайки... Пока я раздавала автографы, они забили нам весь багажник канистрами с бензином. Потом – "Взвод, смирно!" и с наилучшими пожеланиями проводили. Хорошие там были люди, нормальные, дружелюбные.

В Лейпциге мы переночевали и двинулись в конечный пункт нашего маршрута – Эрфурт, город в юго-западной части ГДР, о котором я слышала только потому, что он упоминается в школьной программе: там был принят первый марксистский манифест, так называемая эрфуртская программа. Именно в этом городе жил Инго Граф, к которому мы ехали в гости. Правда, его приглашение носило формальный характер, мы его даже не предупредили, нам просто хотелось покататься по Европе, пусть даже социалистической.

С трудом разыскали его адрес, но тоже дома не застали. Кое-как, через пень-колоду, выяснили у соседей, что Инго находится за городом, говоря по-нашему, на даче. Кто-то согласился показать нам дорогу, сел в машину, и уже через час мы увидели нашего Графа, копающегося в собственное огороде. Он растерялся, когда мы предстали перед ним. Похоже, не ожидал такой прыти от советских друзей. "Ну вот, Инго, ты нас приглашал, мы приехали",виновато произнес Эгил, но, видя, что тот разволновался не в меру, поспешил успокоить: "Мы у тебя только одну ночь проведем, а там сами разберемся". Вообще мы тогда испытали чувство некоего советского превосходства: как же, приехали на "Жигулях", а у него во дворе маленький "трабант" стоит. Для восточных немцев "Жигули" в те годы – все равно что для нас "Волга", предел мечтаний. Других-то машин ведь еще не делали.

Вместе вернулись в Эрфурт. Дома у него мы достали бутылку "Столичной", выпили за встречу. Включили телевизор, а у них всего два канала, и оба немецкие. У Эгила глаза разгорелись – вырвался, что называется, из-за "железного занавеса". "Давай, Инго, врубай что-нибудь западное. Эту болтологию мы и у себя дома видим, надоело". А я чувствую, у Графа рука не поднимается, и он сам весь как-то напрягся. Сейчас понимаю: он не мог нам сильно доверять. Кто мы такие для него? Случайные знакомые? А вдруг провокация? Ситуация показалась мне очень странной. Мы из СССР, и нам все советское нипочем. И с Графом шпарим открытым текстом, а он так трусит. Мы даже в своей московской среде считали ниже своего достоинства притворяться в какой-то преданности режиму. Не издеваться над советской властью в нашем коллективе воспринималось уже как дурной тон. Особенно изгалялся Гарри Гриневич, пародируя самого Брежнева. Ему тогда здорово доставалось за это. Мы даже одевались на западный манер, с некоторым вызовом. Однажды по предоктябрьскому "графику" приехали выступать в здание Верховного Совета СССР, и Лев Шимелов, увидев нас, заорал: "Ну, Шварц, так одеваются только антисоветские элементы!" Это он шутил в своей привычной манере, но мы не обижались. До того все вокруг было смехотворно, опереточно. И это в Союзе! А тут заграница! Чего бояться?.. "Да у них там ничего интересного нет,– показывая на "ящик", оправдывался Граф,– одна только политика..." Эгил, не поверив, покрутил ручки. "Ну вот, приехали на Запад, думали, сейчас увидим грандиозное шоу, Голливуд, Альказар..." А тут мрак, никаких шоу, непонятные разговоры о политике. Языка мы, разумеется, не знали...

Поговорили, как могли, за жизнь. Оказалось, что Инго – никакой не профессиональный певец, всего-навсего учитель гимназии. Пением занимается побочно, это у него что-то вроде хобби, но приносящее хорошие деньги. И пластинки он регулярно выпускает. Тем не менее основную профессию не оставляет.

Спать мы легли с чувством некоторого разочарования, будто нас кто-то немножко обманул.

Утром поехали с Инго на экскурсию – осматривать окрестности. Очутились в лесном массиве Тюрингии. Увидели знаменитый замок Вартбург, где Мартин Лютер переводил Библию с латинского на немецкий. Потом поднялись на башню и напряженно всматривались в синюю даль, куда показывал рукой Инго,там Западная Германия, там свобода. Я взглянула на Эгила – его лицо выражало такое – других слов не подберу – страстное любопытство, что, казалось, у него за спиной вот-вот вырастут крылья и он улетит в эту синюю манящую даль.

У Графа мы провели еще одну ночь, так как порядком устали. Наша "эрфуртская программа" выполнена. В обратный путь пустились по транзитному автобану. Западные дороги для меня – это сплошная музыка. Навстречу "мерседесы", "вольво", "БМВ"... Эгил ведет машину, а я, прислонившись к его плечу, мечтаю: "Эх, если бы вот так хотя бы пару раз в году выпускали за границу, может, тогда об эмиграции мы бы и не думали?.." Впрочем, сколько раз я себе уже говорила это "если бы"... Эгил словно уловил мои мысли: "Ты помнишь свою первую зарубежную поездку?" – спрашивает он. "Да".– "А потом тебя не выпускали пять лет. Помяни мое слово, сейчас будет то же самое"."Ну вот, как говорится, пришел Жан и все опошлил".

Следующая остановка – в Потсдаме, где мы снова напросились на ночевку в гарнизонную гостиницу. На следующий день самостоятельно осмотрели город, погуляли в парке Сан-Суси, сходили в кино на "Хэлло, Долли" с Барбарой Стрейзанд и Луи Армстронгом, так сказать, еще раз взглянули на Запад через замочную скважину.

Из Потсдама, не заезжая в Берлин, отправились в Варшаву, куда меня влекли рынки с иностранными товарами. В ГДР таких базаров не было...

Брест нас встречал моросящим дождичком, слякотью, смурными лицами пограничников. Прежде чем навестить родителей, сделали остановку под Вильнюсом, у Тракайского замка, и несколько дней "отходили" на лоне природы.

В Риге нас ожидал сюрприз. Заходим в квартиру Эгила – навстречу его мама с перепуганным лицом; сзади, смотрю, выглядывает и моя мама. "Эгил, сыночек мой, я должна сказать тебе что-то ужасное,– она потрясает какой-то бумагой.– Ты посмотри. Я получила странное письмо. С гербом! "Херта Шварц, вас приглашают в Израиль!" Я чуть не в обмороке: меня – в Израиль?! Они что, с ума посходили? И кто они такие, я их не знаю".

Я, конечно, поняла сразу: это вызов. Если у меня с моей мамой какой-то необязательный разговор на эту тему и был, о котором мы обе забыли, то маму Эгила, патриотически настроенную латышку, никто ни о чем не спрашивал и не предупреждал. Да у меня у самой в этот момент сердце от страха в пятки ушло. Ведь как мне объяснил Эгил, ни о чем серьезном он Высоцкого не просил, передал только на всякий случай наши паспортные данные. Мы предполагали еще годика два потянуть резину, взвесить все "за" и "против" и только тогда, если надумаем, послать весточку Высоцкому. Лишь потом мы узнали, что в замке под Веной у всех вновь прибывающих эмигрантов обязательно спрашивали, есть ли у кого какие адреса в России, кому нужно отправить вызов. И Игорь просто отдал наш листок, а сам поехал дальше.

Эгил принялся успокаивать маму: дескать, ничего страшного, это не насовсем, съездим на гастроли, поглядим, прикинем, а там как получится. Может, еще ничего и не выйдет. В общем, врал с присущей ему убедительностью.

Но едва мы остались одни, я просто набросилась на него, потому что поняла, насколько все серьезно: "О чем ты вообще думаешь?! Я тебя ни о каких вызовах не просила! И так с бухты-барахты срываться, бросать все и ехать в какой-то Израиль? Зачем?! Что там делать? Здесь я – певица, имею свой заработок, признание зрителей, а там чужая страна, чужой язык! Кому там интересна Лариса Мондрус? Это здесь я – звезда, а там – никто, и никакой карьеры мне не видать!.."

Даже моя мама вскоре опомнилась: "Вы собираетесь на Запад, а там безработица. Вы пропадете..." Но Эгил упрямо долбил: "Подумай, Лара, это так интересно – увидеть новую жизнь. Ну ты в Москве пела уже десятки раз. В Ленинграде столько же. И в Красноярске, и в Омске, и в Таджикистане, и в Сочи... Ты будешь только повторять свои турне, и всегда будет одно и то же. Та же советская власть, те же морды, те же порядки, те же запреты. А с твоим голосом, Лара, с моими руками мы проживем везде. Я не верю, не представляю, что мы можем пропасть".

Тема эмиграции просто кипела в наших разговорах, мы обсуждали ее днями и ночами. И в конце концов я начала сдаваться. "Ну раз пришел вызов, раз так произошло,– продолжал наступать Эгил,– нам надо принять окончательное решение. Наверное, вызов ждет нас и в Москве. Придется подавать документы и готовиться к отъезду".

У меня по природе такой характер, что я могу долго сопротивляться, нервничать, переживать, но если вдруг в чем-то для себя определилась, тогда все... Как там в советской истории: когда идея овладевает массами, она становится силой... О'кей! Я начинаю действовать и больше назад не возвращаюсь, не раздумываю: а правильно ли я поступаю или нет? Сомнения отбрасываются. Даже если что-то в жизни получается не так, как задумано, все равно я не жалею и не вспоминаю о прошлом.

Определившись, я сразу свыклась с мыслью, что со всяких турне меня сейчас снимут и жизнь моя в Союзе практически закончится. Самое интересное, что если я внутренне сжалась, и все советское мысленно для себя отрезала раз и навсегда, то Эгил проявлял еще признаки каких-то колебаний. То он полон решимости: "Все, вижу себя в самолете. Любой компании, только не Аэрофлота". А на другой день раскисает: "Слушай, звонили сейчас из Москвы. Может, уже пронюхали, пытаются удержать? Предлагают место худрука в мюзик-холле. Вместо Рубашевского, он собирается уходить. Может, согласиться? Все-таки буду иметь свое дело. И поездки будут". Я его понимала: он постоянно чем-то жертвовал ради меня, уходил в тень, только бы у Лары все было хорошо. Если бы я тогда дала согласие: "Да, главный дирижер мюзик-холла – это замечательно, давай не поедем!" – то мы, возможно, и остались бы, но я ответила: "Ты разъезжаешь с мюзик-холлом, а кто будет со мной гастролировать? Нет, я спокойна, когда ты рядом". Ведь мы действительно были на сцене как одно целое.

Потом его смутило заманчивое предложение от "Супрафона", и он захотел поиграть с судьбой: "Давай сделаем так. Если "Госконцерт" не зажилит приглашение и отправит тебя в Чехословакию, то мы остаемся,– это знак свыше. А если скажут: "Никаких заявок не поступало",– тогда пошли они все к черту". В "Госконцерте" нам ответили: ничего нет. Это стало для Эгила, наверное, последней каплей.

Приезжаем наконец в Москву, а наш сосед по лестничной площадке, полурусский, полуфранцуз, певец "Москонцерта" Юлик Девайот, которому мы оставили ключи от квартиры, чтобы поливал цветы и вынимал почту, говорит нам: "Тут для вас такой конверт пришел. Из Израиля". И так хитро, понимающе улыбнулся. Для нас стало ясно: там, за бугром, отнеслись к нашему желанию уехать вполне серьезно, раз выслали приглашения и в Ригу, и в Москву".


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю