Текст книги "Лариса Мондрус"
Автор книги: Савченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
"Уважаемый Борис Александрович!
Письмо Ваше получил. Стараюсь оказаться Вам полезным. Однако что я могу сказать в дополнение к тому, что сказано в фильме о Ларисе Мондрус? (Имеется в виду телефильм Панича "Дорога домой".– Авт.)
Лариса – явление уникальное! Ну, про певицу Мондрус Вы напишете сами. И напишете хорошо. Там все на поверхности, но я знаю еще несколько Ларис. Первая – величайшая труженица! Годы и годы Лариса читала новости на радио "Свобода". В штат ее не брали, потому что она, как мне кажется, и сама не очень хотела этого. И вот (как правило, по ночам) безукоризненно с точки зрения подачи текста Лариса читала "на воздух" новости – скучнейшее и необходимое для любой радиостанции занятие: Таких мастеров было немного. В Париже не менее "производственную" работу проводил ленинградский артист, чтец и режиссер Анатолий Шагинян. Так, Виктор Некрасов не выдержал и закричал однажды: "Разве можно микроскопом гвозди заколачивать?!" И это не только об Анатолии, это и о Ларисе и о немногих других, кто по праву мог бы работать на радио "Свобода", но не работал в сытом и удобном штате, а зарабатывал на хлебушек на положении свободного (от привилегий) сотрудника.
Нет, сегодняшний дом Шварцев – Мондрус и уровень благополучия политы трудовым потом...
Лариса! Я помню, как блестяще по-немецки озвучила она для немецкого проката роль героини в фильме Михалкова "Очи черные". Я тоже принимал участие в том озвучании. Помню нашу гордость за Ларису и ужас звукорежиссера: "Вы привели в студию не русскую артистку, говорящую по-немецки, а настоящую немку!" Им нужен был легкий акцент, а Лариса не умеет с акцентом! Она поет по-русски, по-латышски, по-немецки, по-английски и черт-те знает на каких языках БЕЗ АКЦЕНТА!
Сила музыкального таланта такова, что она не просто владеет языками (ну, выучила!), но плавает в них как рыба в воде. Она европейка в высоком смысле этого слова. Как Питер Устинов или Владимир Набоков. Не боюсь сравнения.
Я думаю, вернее, знаю, что ее большая западная карьера не состоялась именно потому, что она не была ЭКЗОТИЧНА! А от нее ждали хриплого "Казачка" и "Катюши". Будь она попошлее – была бы жирная карьера западной певицы.
Второе. Вот вы видели ее видео– и прочие материалы. Ее очень любил Галич. Мы все дружили вместе. У нас были "капустники" (да, в эмиграции, да, при том, что и КГБ не было равнодушно к нам и нашей работе на "Свободе"). И Лара была "гвоздем" наших посиделок.
Ее гастроли по миру Вам известны. По сей день (двадцать лет спустя!) ей передают через меня приветы и из Штатов, и из Канады.
Третье. Лариса удивительный друг и товарищ Эгила Шварца. Ведь вот на все плюнула и уехала с Эгилом от очень неплохой жизни в Союзе. Я встретил их в год их приезда, в первой половине семидесятых годов. У них не было пяти марок на чашку кофе. И вот теперь успех, дом, семья, дело, сын. А их помощь Ларисиной родне не просто щедра – жизнеполагающа!
Ладно! Захлебнулся в рассказе о любимой мной артистке и друге. Возьмите пленку с ее рассказами из нашего фильма.
Что касается меня. Вы пишите о Ларисе. Обо мне уже достаточно написано в России. Сам я наболтал столько же в 1990-е годы, особенно в 1992-1995-м. Приступать ко второму сеансу нет ни сил, ни охоты.
Итак, обо мне краткие данные.
Родился в 1931 году. Отец – офицер.
Был артистом (пара десятков ролей в кино и сотни в театрах). Актерство не любил. Был режиссером (фильмы на ленинградском ТВ: "Проводы белых ночей", "Дорога домой", "Сирано" и др.), потом эмигрировал: Израиль, Германия.
26 лет работал режиссером и диктором на радио "Свобода".
В 1990-м впервые после восемнадцати лет эмиграции попал в Союз. Работал в России для моей же радиостанции. Поставил 38 радиоспектаклей. Сделал десятки выступлений, писал и давал интервью.
В 1996 году понял, что мое время ушло, и спрятался в Париже, чтобы не быть любимым и уважаемым "ветераном". Пишу не спеша книгу. Не знаю, буду ли издавать. Дело кропотливое и в чем-то для меня, непрофессионала, унизительное. Те, кто запомнил меня, помнят. А напоминать о себе не хочу. Вот и все дела.
Ваш Ю. Панич".
Вот такой сюрприз! Я чрезвычайно благодарен автору письма, но, выходит, Шварц ни словом не обмолвился о работе Мондрус на радиостанции "Свобода". Что из того, что Лариса не была в штате. Факт-то интересный сам по себе. Может, Эгил посчитал, что эта подробность как-то повлияет на реноме Мондрус-артистки? И ореол ее теплого свечения померкнет в моем сознании? И сама Лариса не упомянула ни разу о дикторстве на "Свободе". Почему? Гадать не будем. Не сказали – значит, не хотели. Или не придали значения. Или просто забыли. Для меня Мондрус все равно остается великой певицей и магнетически притягательной женщиной. Надеюсь, что и вы, уважаемый читатель, разделите мое мнение.
Глава 5
"ТАМ ВДАЛИ ВОЛГА ШУМИТ"
"Франкельвельд-шоу".– Нежданный круиз в Ригу.– Галич влюбляется в Мондрус.– Гастроли в Израиле.– Покорение Австралии.– "Обними меня крепче".Лорен учит языки и гаммы.
Сад еще дышал утренней прохладой. Солнце ласкало верхушки деревьев, на листьях и траве посверкивали жемчужинки росы. Из дома через раздвинутые стеклянные двери доносятся меланхолические звуки рояля. Кажется, Рахманинов. А может, Скрябин. Не уверен. Это с утра упражняется Лорен, ему завтра ехать к своему преподавателю в Зальцбург. Мы же, пользуясь приятной погодой, расположились в саду за небольшим столиком, под огромным ореховым деревом, в густых ветвях которого, как сказала Лариса, прячутся белки. На столике – напитки и диктофон. Настроение идиллическое, чеховское. Хорошее это занятие, доложу я вам, брать интервью в Мюнхене. Я понимаю халявщика с ОРТ Крылова, который никак не наездится за чужой счет по миру и при этом картинно сетует, какая, мол, тяжелая у него работа (что же тогда говорить о бедных шахтерах или даже уличных продавцах – какая у них работа?). Я тоже сейчас полон сознания собственной важности и тоже хотел бы пококетничать о трудностях и специфике своей работы, да вот зрителей у меня нет. Ладно, ближе к телу, как говорит Мопассан.
Зачинщиком беседы традиционно выступает Эгил, ему очень важно, чтобы время тратилось продуктивно.
– После "Ребров-шоу" возник всплеск интереса к русской "клюкве", и поэтому летом 75-го "Полидор" предложил Вайриху, нашему продуценту, сделать с Ларисой пластинку в славянском стиле. Разумеется, все должно быть модернизировано и проникнуто духом современности. Мы согласились, потому что где бы ни выступали, чувствовалось, что немцы еще не избавились от умиления славянской душой: ах, эта загадочная Россия, ах, как мы любим русские песни, как все это волнительно и трогательно!
Мы отобрали с Вайрихом только то, что здесь не утратило популярности: "Калинку", "Бублики", "Цвай гитары", "Как-то утром на рассвете..." Диск, который Лариса в октябре записала в Гамбурге, назывался "Во фди Вольга раушт" ("Там вдали Волга шумит"). На Рождество пластинка появилась на рынке. По этому случаю "Полидор" организовал впечатляющее представление с популярным шоуменом Петером Франкельвельдом. Лариса исполняла там и другие песни, включенные в пластинку, незнакомые немецкой публике, но имевшие, по нашему разумению, шлягерный потенциал: "Чертово колесо" и "Разноцветные кибитки".
"Франкельвельд-шоу" записывалось в Хофе, на границе с ГДР. Огромный дворец спорта. Целая неделя репетиций. Потом в зал впустили публику. Шоу снимали пятью камерами. На сцене играл оркестр Макса Грегера. Этот коллектив я видел еще в конце 50-х годов в Грузии, представляешь? И все эти годы он оставался телевизионным оркестром Германии. И сам маэстро еще держался, как ваш Лундстрем. Играл даже на саксофоне, стоя впереди оркестра.
Между прочим, когда нам показали комнату для переодевания, на двери висела табличка: "Валенте, Ларисса"...
Мондрус прерывает монолог мужа:
– Катарина Валенте была моей любимой певицей. Она швейцарка по происхождению. В начале 60-х часто пела дуэтом со своим братом Сильвио, он еще играл и на кларнете. Последние годы выступала как германская интернациональная звезда. Исполняла итальянские, бразильские, латиноамериканские песни. Мне было очень интересно встретиться с ней в этом шоу... Эгил, но мне кажется, мы забежали вперед. Ты забыл, как я в августе попала в Ригу.
– Да-да, это вообще чудеса, Борис,– спохватывается Шварц.– Видишь, ум хорошо, а два – лучше. Где-то в июле от русско-еврейской общины из Западного Берлина дошел слух, что в Травемюнде организуется круиз по Балтийскому морю, причем с посещением некоторых портов СССР, в том числе Риги. Такие круизы якобы уже проводились, и эмигранты выходили на берег без визы, потому что остановки планировались как транзитные.
Мы ухватились за эту возможность. Ведь такой случай увидеть родных может Ларисе больше не представиться. Я еще не устроился на "Свободу", а если бы работал там, то вряд ли бы пустил Лару – со стороны КГБ были возможны любые провокации.
Достали билет через бюро путешествий, сообщили родителям, что такого-то числа Лариса будет в Риге, в порту, на таком-то корабле... Ну, давай, Лара, продолжай.
– Да... Мой звонок как-то успокоил маму, а то она извелась, все причитала, что никогда меня не увидит – так ей пообещали в КГБ. Я взяла пачку своих пластинок, чтобы похвастаться, дескать, мы не пропали и прекрасно адаптировались. На корабле все туристы, как выяснилось, оказались сплошь эмигрантами, которые тоже хотели каким-то образом повидать своих родных.
И вот наконец пришел торжественный момент – наш теплоход причаливает к рижскому пирсу. Внизу целая толпа. Нас долго не выпускали. А я еще с борта разглядела своих – стоят, бедненькие, напряженно всматриваются. Я, чтобы обратить на себя внимание, стала дурачиться на палубе: запела, подражая Пьехе. Они сразу заметили, обрадовались, замахали руками.
После томительного часового ожидания открыли проход. У трапа какие-то люди в штатском останавливают меня. В чем дело? А они улыбаются – и по-латышски: "О, какие люди! Лариса Мондрус! Приехали повидать родственников? Сердечко не выдержало?.." У меня мурашки по коже: что еще за знакомцы такие? "А это что у вас? – спрашивают.– Пластинки? Вы их оставьте, пожалуйста, здесь. Мы сами послушаем". И вытаскивают из сумки все мои диски. "Когда вернетесь, мы вам все отдадим".
Душа ушла в пятки. Боже, не хотела туда ехать, нет, поехала – и опять нарвалась на эти рожи.
Спустившись с корабля, я сразу поняла: о том, чтобы сесть к папе-маме в машину, и думать нечего. От трапа к автобусам, ожидавшим туристов, вел живой коридор, образованный из двух цепочек пограничников. Родственники толкались за их спинами – никакого общения не допускалось. И нас быстро повели по этому коридору. Толпа заволновалась: куда нас повезут? Спрашивают, кричат, никто ничего не знает. Я вижу, как мои пожилые родители вместе с другими бросились на стоянку к машинам. Понимаю, им надо быстрее, чтобы успеть пристроиться за автобусной колонной. Едва успели...
Первая остановка у нас в самом центре – парк имени Яна Райниса. Сколько мы там с Эгилом гуляли! Вышли из автобуса, гид начинает что-то рассказывать. Я тут же сматываюсь, решив, что дальше ни на какие экскурсии не поеду, а к назначенному времени самостоятельно вернусь на корабль. И вся туристская группа вдруг рассыпалась, разбежалась по родственникам – в автобусах никого!
Села в машину к родителям, и мы поехали домой, на улицу Суворова. Прошло два года, как я эмигрировала, а будто целая вечность миновала. Раньше наш дом из черного гранита представлялся мне таким солидным, престижным, вызывал во мне чувство гордости, потому что все вокруг было деревянное, низенькое, невзрачненькое, а этот исполин каменный, шестиэтажный. Но когда подъехали, он показался мне серым и унылым. И запахи кругом дурные, и мочой во дворе воняло.
Заходим в квартиру – стол накрыт, мама постаралась наготовить, и все родственники в сборе, меня ждут: брат Алик, тетя Мия, Дана, двоюродная сестра Эгила... Столько было слез...
Я замечаю, что Лариса, вспоминая минувшее, и сейчас сдерживает себя, чтобы не всплакнуть.
–...Алик уже успел развестись со своей женой Василиной. Свадьбу они праздновали, когда у меня открылась внематочная беременность. Они плясали в Риге, а я в этот день в больнице мучилась. Теперь у него уже был сын Даник... Папа рассказал, что когда он хотел оформить мне приглашение, чтобы я навестила их, то ему в ОВИРе ответили: "Въездной визы мы не дадим, Мондрус убыла не по назначению: просилась в Израиль, а оказалась в ФРГ". А маму, работавшую на ответственной должности замначальника треста коммунального хозяйства, вызвали в горком, отчихвостили и приказали сдать партбилет. У нее шок случился. Ведь она советской идеологией была пропитана и верила больше не мне, а этим партийным догмам.
Эгил добавляет пару в характеристику момента:
– А моя двоюродная сестра, носившая другую фамилию и нечего общего со мной не имевшая – просто моя мама переписывалась с ее мамой,– хотела устроиться в картографический институт, связанный с аэрофотосъемкой, так ей отказали: "Вы у нас трудиться не можете, у вас родственники за границей". Единственный родственник – это я. "Вот так ты мне оказал медвежью услугу,сказала она потом,– испортил очень хорошую работу".
– Мои родственники,– продолжает Мондрус,– получавшие информацию из первых рук, все равно под влиянием пропаганды относились к моим словам с сомнением. Лейтмотив звучал почти патетически: "А ты не жалеешь, что уехала?" Да никогда не жалела и жалеть не буду.
Пришел час прощания, мы опять разрыдалась. Почувствовали, что расстаемся надолго. Письма наши доходили с трудом., проверялись, часто пропадали. Потом я стала их нумеровать. Спасал только телефон.
Отвезли меня в порт. По дороге тряслась от страха. Думала, не примут на корабль. Нет, пустили. Пластинки вернули. "Товарищи" напутствовали: "Не забывайте родину, Лариса. Знайте, мы вас помним".
– Буквально через пару недель,– перебивает лирическую ноту Эгил,– эти круизы отменили. Потому что открылась лазейка для эмигрантов. Этого Советы не хотели. А немцы совсем не ездили.
За деревьями послышался нарастающий шум, перешедший в такой грохот, что мне почудилось – завибрировала земля, начинается землетрясение. Еще несколько мгновений – и все стихло. Только благостные звуки рояля, доносившиеся из недр дома.
– Что это было? – удивился я.– НЛО пронеслось?
– Трамвай прошел.
– Вот уж не думал, что в Мюнхене есть трамвай. И часто он здесь курсирует?
– Примерно раз в полчаса. В доме его не слышно. А здесь, у ограды, самое близкое место от линии.
– Между прочим, Борис, эту трамвайную ветку проложили в 30-х годах нацисты, когда в Грюнвальде начали строить себе дачи.
– Надо же – функционирует до сих пор! Ладно, вернемся к нашим играм. Судя по вашим письмам, у Ларисы в 1976 году параллельно с пластинками началась активная гастрольная деятельность, которая продолжалась аж до 1984 года.
Эгил задумался.
– Мне кажется, на каждой поездке, а их даже трудно сосчитать, задерживать внимание не имеет смысла.
– Что ж, остановимся на наиболее примечательных.
– Все началось с легкой руки Александра Галича. Он появился в Мюнхене в октябре 75-го. Конечно, на волне правозащитной кампании, поднявшейся на Западе против СССР, с Галичем цацкались не так, как с нами. Ему сразу предоставили респектабельную виллу в Богенхаузене, он был в центре всеобщего внимания. Радушный прием Галич встретил и на "Свободе". Панич опекал его. Интервью, выступления, съемки... У себя Галич устраивал фуршеты, на один из таких вечеров пригласил и Ларису, узнав, что она живет здесь. Мы пришли вдвоем. А он, не разобравшись, кто женат, кто не замужем, сразу положил глаз на Ларису. Стал так активно ухлестывать, что мне пришлось немножко выйти на первый план. Поняв, что рядом муж, он быстро переключился на другую. Но наши добрые отношения с ним не пострадали.
– Эгил, покажи Борису пластинку, которую Галич подарил мне.
– Точно. Я забыл о лей.
Шварц отправился в дом, а я глотнул минералки.
– Ну и как тебе, Лара, Александр Галич?
– Большой шармер! – она мягко дотронулась до моей руки.– Ой, смотри, белка спустилась! Они тут как ручные. Иногда прямо на столик прыгают... Да-а. Но он недолго пробыл в Мюнхене, уехал на гастроли в Израиль.
Появился Эгил, держа в руках черный пластиночный пакет с портретом Галича.
– Вот этот знаменитый диск.
Я благоговейно прикоснулся к реликвии. На лицевой стороне название: "А whispered cry" (я перевел как "Крик шепотом"), наискосок надпись, сделанная авторучкой: "Нежной моей любви – Ларисе – очень сердечно. Александр Галич. 19-10-75".
– Его гастроли имели успех, потому что в Израиле уже сложилась большая зрительская аудитория, состоящая из советских евреев. Галич свел меня со своим импресарио, молодым эмигрантом родом из Литвы, Вабтаем Колмановичем, который настойчиво интересовался, кого еще можно пригласить в Израиль. Александр Аркадич рекомендовал ему Мондрус. Начинаем в темпе готовить репертуар.
– Меня в Израиле знали только по советским песням, но я не хотела петь ни "Синий лен", ни что-то другое. Взяли лишь несколько русских романсов, которые попали на пластинку "Там вдали Волга шумит". Они и составили основу первого отделения.
– Еще в Союзе,– дополняет жену Эгил,– пианист Володя Терлецкий, зная, что я эмигрирую, подарил мне целую стопку песен на идише, не подозревая, как это может пригодиться.
– Может, потому и подарил, что подозревал.
– Возможно. Я благодарил его в душе, ибо этот материал мы и разучили к поездке. Потом я еще достал актуальные еврейские песни на иврите.
– В тот год,– вспоминает Мондрус,– одна тельавивская группа получила премию на Евровидении, и я позаимствовала у них одну песню, очень популярную в Израиле. Еврейским репертуаром мы заканчивали второе отделение.
– И как публика отнеслась к твоему еврейству?
– Был полный фурор. Люди, знавшие эти языки, просто удивлялись: "Деточка, где ты научилась? Откуда у тебя такой красивый слаженный идиш?" А загадки нет. Частично я впитывала еврейскую речь от своих дедушки и бабушки по отчиму. Хотя на базе немецкого языка мой идиш звучал несколько иначе, чем тот, на котором говорят в южных областях России.
– В первом отделении ты пела только на русском?
– Нет. Еще по-английски, по-итальянски. И наперекор им несколько вещей по-немецки.
– Почему наперекор?
– Знаешь, один израильтянин в самолете говорит другому: "Лечу в отпуск".– "Да, и куда?" – "В Германию".– "Вы – туда? Ваша нога еще ступит на эту землю?!" В принципе, там еще коренилось негативное отношение к Германии, но эмиграция постепенно менялась: теперь преобладали советские евреи, а не те, которые пострадали и боролись за свою свободу. Несколько коробок моих немецких пластинок, которые мы привезли, на первых же концертах разошлись, как теплые булочки.
– Где ты выступала? Кто аккомпанировал?
– Ансамбль для меня подобрали из литовских музыкантов, не очень сильных в профессиональном отношении. Мы поначалу возражали, но потом, поскольку концерты сопровождались аншлагами, смирились. Первое выступление состоялось в главном концертном зале Тель-Авива "Гейхал-Атарбут". Под открытым небом, две тысячи мест. Погода в январе там хотя и мягкая, но по вечерам было прохладно. Я работала с напряжением, затрачивала много энергии и к пятнице успела простыть. А мы остановились в "Шератоне". Просим в ресторане горячего молока прогреть горло, а они руками разводят: "У нас шабад, огонь зажигать нельзя, греть негде". Потом сообразили: можно на электрической плитке, там нет открытого огня. Очень мило, конечно, что пошли навстречу, но что же это за религия, где пытаются обмануть Бога? И еще. Евреи не едят свинину. Но мы куда ни придем, везде на углях, на вертелах жарят мясо. Спрашиваю: "Что это за мясо?" Мне отвечают: "Белое мясо".– "Что такое "белое мясо"?" А Шабтай на ухо бормочет: "Ну это свинина. Чтобы обойти запрет, мы ее назвали "белым мясом". Тогда зачем эти догмы? Зачем пудрить мозги?... Перед выходом в "Гейхал-Атарбут" я перекрестилась за кулисами, так устроители мне выговор сделали: "Ты что, находишься на сцене в Тель-Авиве и вдруг крестишься по-русски". Мы с этой еврейской фальшью столкнулись еще в Остии Лидо, но не предполагали, что она процветает и в самом Израиле.
Состоялись у меня еще концерты в Хайфе – в "Аудиториуме", в Иерусалиме – в "Биньяней Гаума", в других местах, не помню уже.
Эгил не дает угаснуть израильской теме:
– Вообще дни с 18-го по 29 января, проведенные на Земле обетованной, напомнили мне старые добрые времена в Советском Союзе. Какие-то знакомые "еще по Москве" подходили к нам, предлагали разные услуги. Встретились мы там с нашим Яшей Штукмейстером, бывшим директором Рижского эстрадного оркестра. Именно он когда-то познакомил меня с Ларисой. Свел на всю жизнь. Он и первый тогда сказал мне, что евреев скоро будут отпускать. Яша эмигрировал почти вслед за нами, но жизнь в Израиле его крупно разочаровала. Его жена Берта была стоматологом – профессия вроде престижная во всем мире. Но когда они привели нас к себе куда-то на окраину Тель-Авива, я увидел более чем скромненький зубоврачебный кабинет. Не знаю, каких людей лечила там Берта, потому что вся медицина в Израиле была оснащена по высшему классу, а тут будто в районную поликлинику попал.
Трудности в еврейской эмиграции возникали в основном у людей пожилого возраста, когда уже поздно переучиваться и начинать что-то с нуля. Яша страдал и от климата, и еще больше от того, что не находил себе применения. В Риге он считался фигурой, "уважаемым человеком", а в Израиле администраторов и устроителей концертов хоть пруд пруди. На прощание он сказал мне: "Здесь, в Тель-Авиве, я стал законченным антисемитом". Не знаю... Мы восхищаемся Израилем и по сей день, хотя кое-какие гримасы нас тогда поражали.
– Еще примеры есть?
– В середине 70-х израильская лира стремительно падала в цене. По случаю инфляции вывоз валюты был запрещен. Организаторы гастролей заявили, что могут рассчитаться с нами только местными деньгами. Их можно либо поменять на черном рынке, либо потратить на какие-то товары. Считалось, что в Израиле выгодно покупать бриллиантовые кольца. Якобы они стоили намного дешевле, чем в Европе. За советом мы обратились к одной парочке из окружения Шабтая Колмановича. Они будто бы знали нас и даже жили в Москве по соседству. "Мы, Грабовские, встречались с вами у общих знакомых..." Но я не помнил этой фамилии. В Тель-Авиве они держали антикварную лавку. И этот "друг" Миша Грабовский предлагает: "Заходите к нам, поможем". Но мы же с Ларой умные, сначала прошлись по главной улице, посмотрели ювелирные магазины, потом попросили Мишу: "Пойдем с нами, потому что мы ни черта не смыслим ни в бриллиантах, ни в ценах". А он: "Да зачем вам куда-то идти. Садитесь. Сейчас все устрою". Ладно. Сидим, болтаем с его женой. Является минут через пятнадцать и вываливает на стол две горсти бриллиантовых колец.
– Короче, мы клюнули,– продолжает Лариса.– Вроде бы наши соотечественники, никто никому не обязан. Попросили совета, а он сразу вознамерился поправить на нас свое материальное положение. Эти кольца каким-то образом ему одолжили в магазине. Он убрал ценники, все характеристики и так, на голубом глазу, заправляет нам: "Этот камень – один карат, этот – полкарата...Это кольцо – три тысячи баксов, это – десять тысяч..." Такую ерунду пошел плести, думает, я буду хватать все без ценников. "Выбирайте, выбирайте..." – "А цена?" – "Договоримся. Ты, главное, смотри, чтобы нравилось". Ткнула пальцем: "Ну это?" – "Десять тысяч". Даже глаз не отвел. Я дергаю Эгила за рукав и по-латышски ему: "Спокойно, уходим, нам здесь ничего не надо".
Отмежевались от него. Зашли в солидный магазин и купили себе на память какое-то колечко с бриллиантом. За нормальную цену. Вот тебе и гримаса. Вроде знакомые, свои, а каждый норовит поживиться за твой счет.
– И они ходили за нами,– встревает Шварц,– очень навязчиво. "Что угодно? Чем помочь?" Когда мы открывали свой магазин в Грюнвальде, то не звали своих соотечественников: "Ах, купите у нас пару туфель". Если ты не можешь продать свой товар местному населению, тогда все – закрывай лавочку.
За деревьями вновь прогремел трамвай, напоминая о быстро текущем времени.
– Сигнал к обеду! – смеется Лариса. Спросив что-то у Эгила по-немецки, она снова перешла на русский: – Пойду Лорена спрошу.
Обеденную паузу мы заполнили визитом в "Ферстхауз Вернбрун" ("Лесной дом в Вернбруне"), куда поехали вчетвером. Это живописное местечко с рестораном на открытом воздухе. Ели равиоли и пили фирменное пшеничное пиво "Вайсбур", известное в округе с начала семнадцатого века и по вкусу напоминающее нашу брагу. Как самые замечательные минуты, проведенные в Мюнхене, останутся, вероятно, в моей памяти эти обеды и ужины – неспешные, сытные, хмельные.
Немного раскисшие, мы вернулись домой и после часового отдыха вновь впряглись в работу, но уже в гостиной, поскольку Лорен переключился с рояля на компьютер и в доме воцарилась тишина.
– Что у нас дальше по программе? – бодро продемонстрировал я готовность к слушанию речей.
– Все тот же 76-й год, Борис. Ты заметил, что мы стараемся придерживаться хронологии и рассказываем как бы все по порядку. На самом деле многие проекты созревали и готовились спонтанно, без всякого продуманного плана, наслаиваясь часто один на другой. Многие вещи делались, как и в Москве, одновременно, то есть наша работа шла в нескольких направлениях. Скажем, собирали израильскую программу и параллельно готовили латышскую.
– А между поездками "Полидор" дал мне поручение записать сингл "Варе либе" – "Настоящую любовь не забыть".
– Да, Лара. Но саму запись сделали все-таки после поездки в Австралию. Я расскажу позже об этом.
После израильских гастролей к моему старшему коллеге по радиостанции Вилису Скултансу приехал в гости очень богатый и влиятельный эмигрант из Австралии Карлис Лидумс. Нас познакомили, и он как-то в разговоре оборонил фразу: "Обязательно приезжайте с концертами к нам в Австралию". Зеленый континент! Это как-то сразу отложилось в памяти. К счастью, слова Лидумса не стали пустым пожеланием, он связал нас с австралийскими латышами, которые и организовали концерты Мондрус в апреле месяце.
Программа у нас была обкатана, мы ее лишь подновили после гастролей в Израиль. Вообще говоря, латышские бытовые песни, что пела Лариса, вызрели на русских корнях. Они шли от русских романсов еще со времен Первой мировой войны. И после революции латышские стрелки принесли на родину много мелодий из России, наложив на них уже свои тексты. Эти песни в период между двумя войнами зазвучали совершенно по-новому и обрели свою самостоятельную жизнь. Но культивировались и песни, возникшие на основе немецких мелодий.
– Словом, каждый "гегемон", проходя через Латвию, оставлял свой культурный отпечаток.
– Точно так. Лариса, надо отдать ей должное, не только ремесленнически выучила эти песни на языке оригинала. Она освоила и точно передавала национальную ментальность народа, чем доводила латышей до слез. Они рыдали на ее концертах. Потому что в их душах хранился и теплился сильный сантимент к своей родине.
– Этот сантимент,– уточняет Мондрус,– есть и у меня – и к Латвии, и к Москве, и к моей молодости.
– Благодаря в том числе и Ларисе, у молодых латышей появлялась мотивация к изучению своего языка. Родители приводили детей на концерты, чтобы они, услышав настоящий латышский язык, поняли, что и у их небольшого народа есть своя, особая культура.
Применительно к Австралии репертуар Ларисы также имел идеологическую направленность и был ориентировал на возбуждение у латышей чувства национального самосознания. Превалировали песни с политизированным содержанием, которые потом зал пел, как гимны, стоя. Кстати, учитывая и эти моменты, мы не стремились особо поддерживать какие-либо контакты с друзьями в Москве. Ведь наша латышская программа – это сплошная антисоветчина. А как еще квалифицировать воспевание непокорного духа латышей, которых поработил большой сосед? Но в этой артикуляции национальной ментальности легко угадывалось и другое: латыши не вообще против русских, но против советского владычества.
В начале апреля мы вылетели во Франкфурт, оттуда "боингом" сингапурской авиакомпании взяли курс на восток. Нас заверили, что сингапурская авикомпания – лучшая в мире. Действительно, обслуживание в "джумбо-джете" удивило нас. Красивые девочки в коротких юбочках, с необыкновенным азиатским шармом, без конца поили нас шампанским и французским коньяком, весь рейс шла кормежка вкусными вещами, показывались какие-то фильмы, продавались сувениры. Громадный салон был заполнен наполовину, и мы отдыхали, растянувшись на три кресла. Заново приходили ощущения недавно обретенной свободы.
В Мельбурне сделали пересадку на самолет местной линии, и дальше последовал перелет в Аделаиду, где нас поджидала семья Лидумсов.
Концерты планировались в Аделаиде, Канберре, Мельбурне (везде по два) и Брисбене. По договору с молодежной организацией, устроившей турне, мы отдавали им всего пятнадцать процентов – это мизер. Правда, перелет туда и обратно за наш счет. Из своего кармана оплачивали и работу пианиста, которого взяли на месте. Этот музыкант, голландец, всю жизнь провел в Индонезии. Даже после получения страной независимости он, перебравшись в Австралию, так и остался в душе колониальным европейцем. И к нам явился будто из довоенного английского фильма: в пробковом шлеме, шортах и носках до колен...
Что интересно. Летом вышла латышская пластинка Мондрус "На чужбине сажаю снова розы" с моим шлягером "Йедер нетте летте". Я договорился с "Полидором", и они устроили так, что партию дисков отпечатали в Сиднее и разослали по всем пунктам наших остановок. Так что к каждому концерту в книжных магазинах уже продавались Ларисины пластинки. И латыши отчитались перед нами буквально за каждый диск. В Германии, как и в другой стране, любой бизнес строится на подсчете, бухгалтерии, документации. Не скажу, что люди здесь не обманывают, потому что они кристально честные. Просто действуют определенные правила. А в Австралии в принципе можно человека обмануть. Коммерческие отношения с латышами строились исключительно на доверии, на слове. Они в этом плане щепетильно порядочны. Даже через несколько лет к нам все еще приходили деньги за последние проданные пластинки, о которых мы давно забыли.
Заказанные нами диски реализовывались на концертах. Курс доллара держался высоким, билеты стоили приличную цену. Но выступления Мондрус все равно сопровождались аншлагами, благодаря чему наша поездка полностью окупилась.
