Текст книги "Лариса Мондрус"
Автор книги: Савченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Глава 9
ПОЧЕМУ ОБИДЕЛСЯ МАГОМАЕВ
Воркута.– Уход из "Москонцерта".– Великая распродажа имущества."Лариса Израилевна, вам разрешен выезд..." – Ефим Салганик и мадам Эстерман.– Прощание с родными.– Памятный 1973-й.
Я слушал записанный на пленке рассказ Мондрус и думал о сомнениях Шварца. Ларису со страстностью большевистского агитатора убедил, а сам, оказывается, колебался, ехать или не ехать, и момент окончательного принятия решения оттягивал, может быть, еще на что-то надеясь. На что? Брежневщина набирала соки, революций не предвиделось, послаблениями тоже не пахло. Эгил продолжал наведываться в "Госконцерт": а вдруг именно сегодня пришла заявка от "Супрафона"? Опять звонил в Прагу, там ответили, что вызов давно послали письмом и продублировали телеграммой. Почтовые сроки безнадежно прошли, телеграмма якобы не поступала. Значит, кому-то в "Госконцерте" очень не хотелось, чтобы Мондрус по-новой выезжала за границу, да еще записываться на пластинку. "Что ж, тем хуже для них",– с легким злорадством думал Эгил.
Другой неприятностью, тоже вполне прогнозируемой, оказалась новость из "Москонцерта". Находясь еще в Риге, Мондрус рассчитывала выехать на гастроли в Калининград: надо было срочно зарабатывать деньги. Звонок Гали Перлиной из вокального отдела перечеркнул эти планы – приказом по Министерству культуры сольники в очередной раз отменялись. "Да вы не расстраивайтесь,– бодро обнадеживала Галина Федоровна,– сняли ведь не только у Мондрус, у всех гастролеров. И потом это временная мера. А в Калининград мы дадим вам хорошую артистку". Шварц махнул рукой, пусть делают что хотят. Они согласны ехать и на отделение. Хотя сольник с отделением не сравнишь: теперь надо и полпрограммы отдать "нерентабельному" артисту, которого назначат, и деньгами придется делиться, и петь только по утвержденному Москвой репертуару.
"Калининградская правда" в номере от 22 сентября свою рецензию "Две встречи" начинала так: "Калининградцы не избалованы гастролями первоклассных артистов. А тут в одном концерте сразу два заслуженно популярных имени, два ярких дарования – Лариса Мондрус и Людмила Голуб..." Лично я ничего не имею против чтицы Людмилы Голуб, но называть ее "заслуженно популярным именем" – это уж, извините, откровенный перебор. Более того, кто вообще пошел бы слушать ее рассказы, если бы во втором отделении концерта не выступала певица Лариса Мондрус? Разве что считанные единицы.
Следующая поездка Мондрус – в Горький, и опять ей в напарницы навязывают все то же "заслуженно популярное имя". В последний момент Голуб по каким-то причинам отказывается от поездки. Требуется срочная замена, иначе концерт будет сорван.
– Галя, давай кого угодно,– раздражается Шварц,– нам все равно.
В пожарном порядке им подсунули безголосого грузинского певца Г. Услышав его в первом отделении, Шварц пришел в тихий ужас: в другое время он ни за что бы не поверил, что на "графике" "Москонцерта" работают такие бездарности. Уж лучше бы они сорвали гастроли. Да еще, помимо бездарности, у этого "козлетона" немереный восточный гонор: в концерте он первый! Пуп земли! Все должны зависеть от него. За кулисами по этому поводу постоянные стычки.
Перед вторым концертом в Горький позвонила Перлина:
– Эгил, ну что я говорила! Поздравляю, Мондрус опять дали сольник.
Шварц возликовал и тут же, прибежав на репетицию, заявил грузину:
– Слушай, генацвале. Ларисе разрешили сольный концерт. Так что собирай чемодан и отправляйся в Москву.
– Как?!
– Да вот так! Ты нас достал. А мы в твоих услугах не нуждаемся. Сказано: Мондрус работает теперь сольник.
Грузин пожаловался в филармонию.
В местной концертной организации трудились люди не заносчивые, но знавшие себе цену, с чувством повышенной ответственности за порученное дело. Обязанности исполняли как положено и для Мондрус исключений не делали. Встретили ее отнюдь не с распростертыми объятиями, как бывало в других филармониях, два концерта в день не разрешили и подавно. Шварцу же устроили разнос:
– Что это у вас за диктаторские замашки? Это недостойно советского артиста! Вас прислали с этим певцом – извольте выступать с ним! Что это будет, если каждый начнет ставить свои условия.
Но Шварца уже понесло:
– Короче, нас все это не интересует. Нам разрешен сольник, и мы намерены выступать одни. Или вообще выступать не будем. Пусть этот Карузо поет один.
Вечером Мондрус вышла на сцену в первом отделении, и администраторы филармонии ничего поделать не смогли. Дали лишь гневную телеграмму в столицу.
В "Москонцерте" скандал замяли, так как уже запланировали гастроли Мондрус по "золотому кольцу": Калинин – Ярославль – Кострома... Однако поскольку с эмиграцией они уже определились, то Шварц решил, что и с концертами пора "завязывать", пора идти ва-банк. Знающие люди научили: "Чтобы вас при оформлении документов не таскали по партсобраниям и не поносили почем зря, заблаговременно увольтесь из "Москонцерта". В этом случае вам не придется просить характеристику с места работы, возьмете такую бумажку из домоуправления".
Когда Шварц оставил в дирекции два – свое и Ларисино – заявления об уходе, в "Москонцерте" просто оторопели. Его тут же вызвал завотделом кадров.
– В чем дело, Эгил Яковлевич? Что за сюрпризы вы преподносите?
– А что, собственно, случилось? Мы разве не имеем право уволиться по собственному желанию?
– Имеете, имеете. Но что случилось? Ни с того ни с сего. Может быть, мы в чем-то провинились перед вами? Или, быть может, вы чего-то хотите? Скажите. С нами можно говорить на любые темы.
Шварц заподозрил, что кадровик уже знал об их вызове в Израиль: "Но коль напрямую не говорит, то и мы промолчим".
– Все нормально, у нас претензий нет.
– Тогда почему? И куда вы пойдете?
– В другую филармонию.
– А мы вам не угодили?.. Смотрите, Эгил Яковлевич, не пришлось бы потом жалеть.
Шварц пожал плечами.
– Хорошо,– после некоторого раздумья произнес кадровик.– Мы вас отпустим, раз вы так рветесь в "другую филармонию". Но при одном условии. Вы сделаете еще одну поездку. Пришла срочная заявка на вас, и мы людям уже обещали.
– И куда ехать?
– В Воркуту.
Прозвучало это так, что у Шварца екнуло сердце. Вот откуда приходят последние "заявки". Мелькнула мысль: туда билет дадут немедленно, а когда оттуда? Может, никогда?
– В Воркуту,– повторил кадровик,– ну и в близлежащие райцентры.
– Надолго?
– Пустяки. Недели на две. А потом свободны как птицы.
Полмесяца в ледяных просторах Коми АССР – не для слабонервных перед сладостно-желанным отъездом на Запад. Отказаться – это, может быть, еще хуже, чем согласиться, лучше не дразнить собак...
Мондрус приняла новость стоически. Значит, так угодно судьбе. Она беспокоилась только за Дизика: как бы он не околел в Заполярье. Люся Дороднова сшила пудельку шерстяные тапочки. И не напрасно – мороз в Воркуте достигал отметки ниже 40 градусов. А Шварц, ступив на промерзшую и звенящую как сталь землю, подумал: "Ну вот, и я иду по костям погибших здесь латышей".
Местная пресса писала в те дни: "Этой встречи воркутинские любители песни ждали с нетерпением, когда рекламные щиты сообщили о приезде в наш город молодой популярной певицы Ларисы Мондрус. Кассы Домов культуры и клубов брали, как говорится, с боем.
Состоялись первые выступления Ларисы Мондрус и ансамбля, руководимого Э. Шварцем, в поселковых Домах культуры шахт "Северной", "Октябрьской", во Дворце культуры шахтеров и строителей.
Об эстрадных мастерах сцены, таких, как Лариса Мондрус, писать очень сложно хотя бы уже потому, что она очень популярна и любима в народе. Где найти те слова, которые могли бы раскрыть какие-то дополнительные качества артистки? Ведь уже одно упоминание ее имени говорит о многих песнях, которые она исполняла и которым дала настоящую песенную жизнь..."
Это последняя в Союзе рецензия на выступление артистки. Дальше последует только забвение.
6 декабря 1972 года Лариса Мондрус и Эгил Шварц были уволены из "Москонцерта".
– Очень жалко, ребята, что вы уезжаете,– сказала на прощание Галя Перлина,– но я вас понимаю.
Больше никто теплых слов в "Москонцерте" им не сказал.
Прослышав о неожиданном уходе Мондрус из "Москонцерта", пришел в гости Паша Леонидов со своим зятем Днепровым. Оказалось, они тоже строили планы своего отъезда. Их последние песни, которые сочинялись пачками, были уже пропитаны духом эмигрантской ностальгии. Паша все спрашивал: "Ну, Эгил, как ты считаешь, мы там не пропадем с такими головами?" Шварц не знал, что сказать приятелю. Как и не знал ответа на вопрос, чем он сам там будет заниматься, потому что по большому счету рассчитывал только на голос Ларисы. Леонидов и Днепров собирались заниматься своим творчеством, ориентируясь исключительно на эмиграцию. Это была распространенная ошибка "количественного характера", так как этого творчества хватало ровно на одно турне по русскоязычным колониям, но никак не на каждодневный заработок. Впрочем, предвидеть такую перспективу было еще сложно, опыта никто не имел.
Расставшись с "Москонцертом", Мондрус с мужем подали документы в ОВИР. Любопытная деталь. В "легенде", подававшейся вместе с другими бумагами, требовалось указать родственника, приславшего вызов, и заодно подтвердить каким-то образом (например, письмами) его существование. Шварц указал, что в Израиль их вызывает его старый больной дядя. Эгил заранее условился с Высоцким, чтобы ему написал кто-нибудь по фамилии Шварц. Каково же было его удивление, когда вскоре после вызова он подучил еще и весточку от некоего Шварца. Тот писал "племяннику", что собирается... поступать в вуз. Такой ляп! "Старый больной дядя" – и вдруг поступает в институт. К счастью, "органы", опекавшие Мондрус, не заметили (или сделали вид, что не заметили) этой нестыковки. Во всяком случае, никакой негативной реакции не последовало.
Началась великая распродажа накопленного годами имущества – всего, что можно было продать. Сразу нашелся на рынке азербайджанец, которому за полуторную цену спихнули "Жигули" с уже "лысыми" шинами и не раз ремонтированным передним мостом. Единственное, что сделал Эгил для улучшения товарного вида машины, так это "поправил" спидометр: попросил ребят на станции техобслуживания убавить показания километража примерно в два раза. Азербайджанец, довольный сделкой, укатил по заснеженным дорогам к себе в Баку. Оттуда он прислал, как обещал, какую-то справку для ГАИ и еще поблагодарил Шварца телеграммой: "Спасибо, все родственники оценили машину как хорошее приобретение".
Эгил же с Ларисой пользовались временно "Запорожцем" Гарри Гриневича, уехавшего на длительные гастроли с Иосифом Кобзоном. Это был старый знакомый, тот самый красный автомобильчик, который когда-то принадлежал им.
За "Жигулями" так же быстро "ушли" аппаратура "Сони", колонки "Акаи", пластинки – все сдали в комиссионку.
Нашлись покупатели и на кооперативную квартиру. Когда эти люди ходили по комнатам и приценивались, Ларисе стало не по себе – разрушался созданный с таким напряжением ее быт.
Прошение на выезд из СССР подала в Риге и Герта Шварц. Эгил с большим трудом добился ее согласия на эмиграцию. Одна из сестер матери советовала ей не раздумывать и ехать с сыном, другая настойчиво отговаривала от этой "безумной затеи": "Зачем тебе это нужно, если они (то есть Эгил с Ларисой) сами не знают, что их ждет на чужбине".
Эгил жестко настоял на своем: "Мама, ты у меня одна, едешь с нами, и больше никаких разговоров".
Новый, 1973-й год Мондрус и Шварц встречали в Риге, вместе с родителями. Праздник получился тягостным, унылым. Собралась вся родня, а весельем и не пахло, говорили только об одном: стоит ли Ларисе уезжать из страны? Особенно распалялась двоюродная сестра Шварца:
– Эгил, ты можешь в конце концов объяснить нам, зачем тебе это нужно? Ты вообще серьезно задумывался над вопросом, чем там будешь заниматься? И что будет делать Лариса? Это здесь она певица, а там есть Элла Фицджеральд, ее достаточно. И языка вы не знаете. Боже, вы даже объясняться не сможете, не то что где-то работать.
– Она все-таки поет,– настырничал Шварц,– а музыка в переводе не нуждается. И потом у нее способности. Она может петь, не зная языка. Гонорары на Западе очень хорошие. Заработки будут. А я что-нибудь найду для себя, переквалифицируюсь. Накопим денег, может, откроем магазинчик. Займемся бизнесом.
– Тебе, наверное, по наивности мерещится фильм "Шербурские зонтики"?
– Именно. Так что не пропадем.
14 февраля 1973 года – исторический день! – раздался телефонный звонок и... Нет, вы знаете, есть такой дурацкий каламбур: "как бы нам, братцы, до Братска добраться"? Так вот нечто подобное приходится изрекать и мне, не по содержанию, а в смысле той же каламбуристики. Суровый голос в трубке произнес: "Говорит Израилова из ОВИРа. Лариса Израилевна, вам разрешен выезд в Израиль". Сплошные "израилизмы". Набор случайностей родил закономерность.
– Выходим на финишную прямую,– сдержанно, но удовлетворенно констатировал Шварц и немедленно позвонил матери. Она оформляла документы в Риге. Ее грозились отправить отдельно, и Шварц срочно вызвал мать в Москву, чтобы добиться совместного выезда.
В сберкассе, где они платили госпошлину за отказ от советского гражданства, произошла немая сцена. Молоденькая кассирша, принимая деньги, с робким изумлением взирала на Ларису Мондрус: как же так, любимая ее певица и вдруг собирается навсегда покинуть родину! Уж не мерещится ли ей? Еще раз смотрит в бланк. Да нет, все правильно: "Лариса Мондрус... за отказ от гражданства..."
На другой день в Москву приехала Герта Шварц, и началась беготня по инстанциям. В субботу они уже атаковали Израилову – все формальности улажены, пусть выписывает визы. Начальница ОВИРа отмахнулась: "Не сегодня, приходите в понедельник".– "Я не могу ждать до понедельника и не уйду отсюда, пока вы не выдадите визы". Израилову, вероятно, удивила такая настойчивость, но спорить она не стала: "Хорошо, приходите в пять вечера. У меня сейчас совещание. Получите свои визы, но мой вам совет: подождите до понедельника".
Шварц рассказывал позже:
– Я был взвинчен и не понимал, почему я должен ждать до понедельника. Тем более что на воскресение у мамы был обратный билет на Ригу. Я хотел, чтобы она уехала домой уже с визой. А тут какая-то беспричинная задержка. Только потом я понял, почему Израилова пыталась по-доброму отложить оформление визы. Ходили слухи, что собираются отменить плату за образование, и я в порыве своей настойчивости упустил этот момент. А Израилова уже, видимо, знала об отмене, но по долгу службы не имела права сообщать мне. От нее я помчался в сберкассу, по-геройски выложил шесть тысяч (за два диплома, это стоимость "Жигулей") и в пять вечера уже снова был в ОВИРе. Получили визы, и я со спокойной совестью отправил маму в Ригу. А в понедельник мне позвонил приятель и радостно сообщил, что плата за образование отменена. Вот так! Плакали наши денежки. Честно говоря, мы особенно не переживали. Рублей ведь с собой не возьмешь. Да, но сколько сольных концертов за эту сумму пришлось Ларочке спеть – сто десять!
Следующий этап для эмигрантов – отправка мебели. Носильные вещи, как правило, брали с собой, а крупные (мебель, книги, посуду) отправляли – эта операция производилась на Ярославском вокзале – по адресу: Вена, ХИАС (организация по координации переезда эмигрантов из СССР). Оттуда багаж переправлялся, по желанию владельца, в Израиль или в Италию, на определенный склад.
Когда Шварц увидел, как мужики заколачивали ящики с гарнитуром, в душе шевельнулось что-то нехорошее: ведь такими гвоздями могут пропороть матрацы, обшивку дивана. Его подозрения подтвердятся, но, к сожалению, это обнаружится только при распаковке.
Рядом со Шварцем на Ярославском вокзале оказался высокий человек интеллигентного, старорежимного вида, что-то между Троцким и Калининым: шевелюра, усики, бородка, пенсне.
– Ну что? Тоже в Израиль? – понимающе поинтересовался он.
– Да, потянуло на историческую родину,– пошутил Эгил.
– Позвольте представиться: Ефим Салганик.
Он держался с достоинством, как бы зная себе цену.
– Эгил Шварц, музыкант.
Разговорились. Выяснилось, что Салганик – врач-психиатр из Зеленограда, доктор наук, профессор.
Замечу, что не так давно в России эмигрант Салганик опубликовал книгу "Выродок России. Психологический анализ рождения и распада советской империи",– на мой взгляд, опус средней руки.
Если бы он напечатал ее лет пятнадцать назад, это, может быть, и представляло интерес, а сейчас и не такое пишут.
После сдачи крупнокалиберного имущества неминуемо встал вопрос о покупке вещей, необходимых там на первое время. Всякие полезные советы и сведения, что и в каком количестве надо брать с собой, черпались в основном из писем от тех, кто уже находился в Израиле и малость там пообтесался.
Одним из "знающих людей", ведших, вероятно, обширную переписку с эмигрантами в Израиле, была мадам Эстерман, мать бас-гитариста, недолгое время работавшего у Шварца. Она работала в антикварной комиссионке на улице Горького, а ее квартира, куда она пригласила Мондрус, напоминала музей изящных искусств. Стены увешаны иконами в дорогих окладах, картинами старых мастеров, шкафы ломились от всякого рода "фаберже", кузнецовского фарфора., хрусталя, статуэток. Эстерман жила одной заботой: как бы все это добро переправить на Запад, куда она и сама намеревалась со временем перебраться.
У Мондрус и Шварца таких ценностей, разумеется, не было. Самым дорогим они считали свой "архив" (ноты, Ларисины записи, фотографии, газетные вырезки). Все это они сдали в спецотдел аэропорта Шереметьево. Таможенник придирчиво осматривал каждую бумажку. На одном фото Шварц был снят с братом Ларисы в военной шинели. Брата "отрезали".
Разрешалось взять с собой три иконы – купили три иконы. От Эстерман Лариса узнала, что там очень ценятся льняные простыни, льняное постельное белье. Мондрус накупила простыней несколько десятков – везли ящиками! Шварц удивлялся: неужели это барахло нельзя купить на Западе?
В другой раз Эстерман сообщает, что в балашихинском универмаге "выбросили" гардины, которые в Израиле считаются страшным дефицитом. Шварц вынужден мчаться на своем бывшем "Запорожце" в Балашиху за этими чертовыми гардинами.
А Эстерман все "учила" Ларису: "Сейчас в Израиле холодно, возьмите обязательно электрический камин". Что делать, купили гэдээровский электрокамин. Приобрели, по совету, и японский сервиз (он до сих пор стоит у них), и еще много всякой всячины. Причем все покупали не на продажу, а чтобы нормально "устроиться".
Мадам Эстерман очень старалась быть полезной для Мондрус. Но свой интерес тоже не упускала. Например, попросила оказать услугу: захватить с собой два ящика с какими-то ценными, чуть ли не "кузнецовскими" тарелками, на вывоз которых она выхлопотала разрешение. Но зато помогла и Шварцу получить справки на иконы. Дескать, они не представляют особой культурной ценности. Правда, на одну икону документы все-таки не подписали.
– Там на окладе жемчужины,– сказала чиновница из Минкулъта,– она не подлежит вывозу.
– Ах, ерунда,– ответила Эгилу Эстерман.– Оставьте ее у меня, добьюсь разрешения и потом переправлю вам.
– Борис, все кончилось тем,– смеялся Эгил,– что в Италии к нам подошла какая-то женщина и потребовала от имени Эстерман передать ей два ящика. Я же не мог возражать: не выдам тарелки, пока не получу своей иконы! Уж лучше продемонстрировать пример доверия. Она увезла ящики, а икону я так и не получил. И вообще больше не видел ее. С Эстерман мы встретились случайно через много лет в Нью-Йорке. Она отбоярилась тем, что в России попала в переплет: вскоре после нашего отъезда ее посадили по какому-то делу. Икону, естественно, конфисковали.
29 марта Мондрус и Шварц устроили в своей уже бывшей московской квартире прощальный день. Из Риги приехали родители Ларисы, другие родственники. Пришла Люся Дороднова. Неожиданно нагрянул Муслим Магомаев. Свидетельством визита осталась подаренная пластинка с надписью: "Дорогим друзьям Ларисе и Эгилу с сердечным пожеланием. Где бы вы ни были, не забывайте друзей! Будьте всегда счастливы. Муслим. 29.03.73 г.".
Когда в Мюнхене я крутил в руках этот конверт с пластинкой так и сяк, то случайно обнаружил на тыльной стороне пакета написанный мелкой строкой адрес: "Баку, Хагани... кв. 27".
– Это что такое? Адрес Магомаева?
– Где?
– Да вот, в уголке.
Шварц надел очки и с изумлением стал разглядывать надпись. Наконец воскликнул:
– А-а! Вот оно в чем дело! Мы уже жили на Западе, Борис, когда узнали, что Муслим затаил на нас какую-то обиду. Дескать, почему мы ни разу не написали ему. А куда писать? Теперь я вижу, что он оставил нам адрес. Но ничего не сказал об этом. А мы и не сообразили рассмотреть конверт как следует. Кому это могло прийти в голову... Поэтому, наверное, и обиделся. Ну теперь что уж...
– Отсюда резюме: внимательно изучайте подаренные пластинки.
– Да мы ее так и не слушали. Если бы хоть раз вытащили из конверта, возможно, обратили бы внимание... Все недосуг было...
Проводы носили тоскливый характер, но еще более мучительным получилось расставание в Шереметьеве. Туда отправились на следующий день на двух машинах. За всей компанией увязалась даже мадам Эстерман, сильно переживавшая за свои "кузнецовские" тарелки
Родители Мондрус, Лидия Григорьевна и Гарри Мацлияк, держались мужественно, хотя понимали: расставание могло быть и навеки. Лидия Григорьевна с окаменелым лицом шла за дочерью, но когда ограждающий барьер разделил их, они обе разрыдались. У Лидии Григорьевны началась настоящая истерика, ее с трудом оторвали от решетки...
Таможенный досмотр. Тихий и обстоятельный, как работа в мертвецкой... Паспортный контроль. Жуткое по своей тупости лицо пограничника... Все! Кажется, все. Шварц оглянулся назад, где за решеткой – и в прямом и в переносном смысле – беснующаяся Лидия Григорьевна, плачущий Мацлияк, перепуганные родственники, и мысленно сказал себе: "Ты не вздумай, Эгил, когда-нибудь вернуться сюда и переступить эту границу". Только Дизик, которого разрешили взять в кабину, перешел Рубикон весьма легкомысленно, оставил небольшую лужицу у чьих-то вещей.
Меня, дорогой читатель, в тот день в аэропорту не было. То ли энергетика моя по воле капризного солнца упала до минимума и я не смог предвидеть, уловить, что происходит нечто ужасное – разрушение тайника моего сердца, и моя единственная певица, с которой рвутся тонкие, необъяснимые связи, уходит в иной космос. Может быть, в тот момент я и был готов продать душу дьяволу, но жар вдохновения уже давно остывал во мне, электрические токи не содрогали воображение. За десять лет "творчества" самым большим достижением явилась прибаутка, за которую тоже можно было схлопотать срок: "А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, "и" трудилось в КГБ". Как большой поэт я так и не состоялся, суетность растворила меня в этой скинии жизни, и, видимо, Кардиналы вечности окончательно утратили ко мне интерес. А может, оно и к лучшему. Ну и слава богу, что не сочли нужным оповестить меня об окончании Игры.
Впрочем, какое значение имеют тонкие планы и тонкие нити, связывающие автора с Ларисой Мондрус, если в тот примечательный день рвались для нее более мощные и значимые связи – с родными, близкими, друзьями и всей страной.
Если забыть о параллельных мирах и неких кардиналах и говорить о происшедшем с трезвостью непьющего, то остается голый факт, никак не тянущий на сенсацию: она уехала тихо и неприметно, без рекламы и без скандалов. Была в Советском Союзе певица Лариса Мондрус – и вдруг ее не стало, растворилась, словно облачко, будто и не пела никогда.
Объективно момент для эмиграции был вполне идеальным. В "Москонцерте" к уходу Мондрус отнеслись вроде с пониманием, в ОВИРе тоже особых рогаток не ставили. Хочешь уехать – скатертью дорога, без вас обойдемся. Вообще, я думаю, это прескверно, когда великая держава может легко обходиться без каждого из нас. Но идеальность момента усматривалась еще и в том, что политическая ситуация в стране благоприятствовала. Казалось бы, показательные процессы над Ю. Даниэлем и А. Синявским (1965-1966 гг.), свидетельствовавшие об окончании хрущевской "оттепели", ушли в прошлое и как бы забылись. О "восьмерке" (Наталья Горбаневская, Вадим Делоне и др.), вышедшей 25 августа 1968 года на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию, тоже мало кто помнил. Страна восторгалась космическими свершениями, которые не смогла омрачить даже высадка американцев на Луну. Эпохальные праздники следовали один за другим: 100-летие со дня рождения Ленина, 25-летие Победы над Германией, 50-летие СССР, 55-летие Советской Армии и Военно-Морского Флота...
Но идеологическая мясорубка продолжала работать. В начале 70-х КГБ как верный страж партии осваивал новые методы борьбы с инакомыслием. "Психушки" и лагеря по-прежнему оставались надежным средством изоляции наиболее несговорчивых диссидентов, но многие из попадавших туда, приобретали ореол великомучеников, как, например, поэт Юрий Галансков, осужденный в январе 1968-го за написание т. н. "белой книги" и умерший в тюрьме 2 ноября 1972 года. Подобная "канонизация" мало устраивала Кардиналов глубокого бурения. Тогда стали практиковать насильственную эмиграцию.
Одним из первых лишили советского гражданства в 1972 году и выдворили за рубеж физика и правозащитника Валерия Чалидзе. В том же году "эмигрировали" Иосифа Бродского, осужденного еще в 1964 году "за тунеядство" и сосланного на принудработы. В "урожайном" 72-м посадили правозащитника Валерия Буковского – от него избавились, правда, более "цивилизованным" способом: обменяли на первого секретаря Чилийской компартии Луиса Корвалана ("обменяли хулигана на Луиса Корвалана"). А "Крокодил" уже вовсю печатал разоблачительные карикатуры на "литературного власовца" А. Солженицына, и "великие писатели" земли русской типа Алексеева и Проскурина клеймили его в "открытых письмах". Надеялись, вероятно, что "образумится", потому что еще год оставался, прежде чем Солженицына, а заодно и Галича, вытолкнут из страны.
Почти забылось еще одно событие. 15 сентября 1972 года два десятка московских художников собрались устроить выставку своих "неразрешенных" произведений под открытым небом, на пересечении улиц Островитянова и Профсоюзной. Власти, предупрежденные осведомителями, встретили художников бульдозерами. Картины вырывались, втаптывались в грязь, резались ножами бульдозеров. Пострадали десятки людей. Торжествующие победители долго жгли на костре холсты, картины, другие "трофеи"... Резонанс от содеянного был огромным (особенно на Западе), и властям пришлось разрешить 29 сентября проведение выставки в Измайловском парке. Правда, открыта она была всего 4 часа!
Мондрус и Шварц не знали о "бульдозерной выставке", поскольку находились в те дни на гастролях, зарабатывали денежки на будущие поборы ОВИРа. Но если бы находились в Москве и знали о ней заранее, я думаю, все равно бы не пошли туда. Шварц не раз мне подчеркивал, что они с Мондрус были в полном конформе с властью. Презирали все советское? Да! Но не позволяли себе "дразнить быков" и пользовались этим советским как могли, на всю катушку. Они придерживались золотого правила: политика – не их дело, эта сфера общественной деятельности находилась за пределами их интересов. И на этой волне нестроптивого, внешне лояльного поведения судьба довольно легко вынесла их в числе других законопослушных евреев, мечтающих о воссоединении с исторической родиной, за пределы советских рубежей. Партия усиленно претворяла в жизнь лозунг: "Чем меньше евреев и еврейства, тем чище в стране советский менталитет, тем меньше "климатических" условий для вызревания диссидентства".
Какой парадокс, если не сказать, ирония судьбы: двух талантливых артистов, эстетствующих эгоцентриков, страшно далеких от всяких конфронтаций с властью и правозащитных движений, жизненный зигзаг вывел, или бросил, на самый передовой фронт идеологической борьбы двух враждебно непримиримых систем.
Часть 2
БАВАРСКАЯ ПЕВИЦА
ЦУМВОЛЬ, ЛАРИСА!
– Дамы и господа, наш самолет приступил к снижению. Через несколько минут мы совершим посадку в аэропорту города Мюнхена.
Вспыхнули световые табло "Но смокин", "Фасн ё бэлтс". Пассажиры, человек пятнадцать, не больше ("охота гонять такой лайнер почти пустым!"), зашевелились, защелкали пряжками ремней.
Итак, венцом моей переписки с Ларисой Мондрус стало приглашение посетить Мюнхен, на что я, признаюсь, почти не рассчитывал. Так, на задворках мыслительного процесса вспыхивала иногда искра надежды: "А хорошо бы хоть пару дней побывать у нее, пообщаться за рюмкой чая, ощутить атмосферу дома..." – но тут же и гасла. Просить об этом я бы никогда не осмелился, решив для себя, что вывернусь и так. В Мюнхене я побывал однажды туристом, хорошо помнил центр, Фрауенкирхе с неоготической ратушей, Дворец баварских курфюрстов. Но особенное впечатление на меня произвела знаменитая пивная "Хофбраунхаус", где каждый день выпивается в среднем сто гектолитров баварского пива. В общем, какое-то представление о городе имелось...
Обстановку дома Мондрус я представлял в основном по телефильму "Долгая дорога домой" (за точность названия не ручаюсь, фильм у нас показывали больше десяти лет назад). Там небезызвестный Юлиан Панич брал интервью у Мондрус, Шварца и даже их маленького, но талантливого Лорена, находясь у них дома. Лариса и Эгил говорили разные правильные слова. Например, Панич спрашивал у Шварца: "Я понимаю, что все твои шажки, которые ты делал как музыкант, как журналист, как коммерческий человек,– это все один и тот же путь к себе домой. Так?" – "Да,– отвечал Эгил.– Я могу без ложной скромности сказать, что все это было запланировано, но не в буквальном смысле, что дом, который я когда-нибудь построю, будет находиться в Мюнхене. Но что обязательно построю его, я знал всегда". Лариса на вопрос, где же все-таки ее дом, если росла она в Латвии, пела в Москве, а теперь живет здесь, отвечала: "Все прошлое осталось в моей душе как незабываемый главный отрезок моей жизни. А мой дом – в этом не должно быть никаких сомнений,– конечно же, здесь, в Германии, где я вросла с корнями, где родила и воспитала своего сына".
Меня же больше всего занимало не то, о чем они говорили, а их жилище, мир, в котором они проводят большую часть своего времени. Как сегодня выглядят хозяева дома, покинувшие Россию почти тридцать лет назад, я знал по присланным фотографиям. А вот детали интерьеров – где что стоит, какие картины висят на стенах, какие безделицы украшают быт – очень возбуждали любопытство. Хотя не думаю, что даже за десять лет после съемки Панича что-то кардинально изменилось в доме.
