Текст книги "Лариса Мондрус"
Автор книги: Савченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
– Это что за дорога?
– Окружное внутреннее кольцо. Дальше так называемый Швабинг, через который мы ехали сюда,– Мюнхен конца XIX – начала XX века. Колыбель немецкого "модерна", когда-то там жили художники, артисты... Обрати внимание – все дома четырех-пятиэтажного "роста", выше строить не разрешали.
– Справа что за огороды? Прямо среди городских кварталов.
– Эти участки вроде ваших дач люди получили после войны, когда здесь был пустырь. Теперь их никакими силами и никакими судами отсюда не выгонишь.
– Торжество закона. У нас бы в двадцать четыре часа...
– А там, вдали, за туманами...
– Ого, что-то похожее на цитату из советских песен! "И пока за туманами видеть мог паренек..."
– Да, Борис, там, примерно в восьмидесяти километрах, Австрия, Альпы...
Налюбовавшись живой картой города и успев продрогнуть, мы вновь спустились на согретую асфальтом землю.
Сегодня, поскольку у Ларисы неотложные дела в ее магазине, у нас экскурсионный день. Лорен, как обычно, на занятиях. А мы с Эгилом путешествуем по городу. Напомню, что я в Мюнхене не в первый раз, поэтому предложил моему гиду исключить из программы осмотра площадь Марии с Ратушей, Хофбраунхаус и Нимфенбург как объекты ранее виденные.
Едем неспешно по Леопольдштрассе, и Эгил совмещает приятное с полезным, продолжая рассказ о прошлом.
– Осенью 73-го года, когда Лара записывала здесь свою первую пластинку, я вдруг почувствовал отчаяние. Люди вокруг меня куда-то шли, были чем-то озабочены, а я впервые в жизни не имел работы, не знал, чем заняться. А ведь считался главой семьи и нес какую-то ответственность за нас обоих. Что же получалось на деле? Лара успешно стартовала, стала зарабатывать свои тысячи, а я? Только пальто ей подносить, так, что ли?
– Самолюбие заедало?
– Не без этого. Начал тыкаться во все дырки. Кто-то мне сказал: "Здесь есть магазин, называется "А. Нейманис – распространение русских книг". Может, тебе пригодится?" К общению с русскими я не стремился, но фамилия Нейманис меня заинтриговала: неужели латыш? Раздобыл телефон, позвонил, по-русски спрашиваю: "Вы не латышского происхождения!" – "Да, конечно",– отвечают. А латышский язык в Мюнхене встречался еще реже, чем русский. Короче, Нейманисы, узнав, что мы из Советского Союза, немедленно пригласили нас в гости. Так мы познакомились с этой семьей, Аделбертом и Александрой, а также с их взрослым сыном Орестом. После войны они эмигрировали из Латвии в Америку, в конце 60-х вернулись в Европу, поселились в Мюнхене. Это была семья книголюбов. Аделберт занимался продажей самиздатовской литературы, эмигрантских изданий и через определенные каналы доставлял их в Союз. На момент нашего знакомства он уже передал дело сыну, а до того Орест работал на радиостанции "Свобода". Чувствовалось, что Нейманисы состоятельные люди. Не то что эмигранты нашей волны. Орест, например, снимал отдельный большой дом, вся эта обстановка, когда мы пришли на ужин – старинная мебель, картины, серебряная посуда,нас сильно впечатляла... Посмотри на здания слева и справа – Мюнхенский университет.
– А куда мы направляемся?
– Покажу тебе английский парк, какого нет нигде в мире.
– И даже в Англии?
– В Англии тем более.
– Чем же он знаменит?
– Увидишь... Скажу тебе без ложной скромности: здесь по жизни нам очень помогала наша внешность. Лариса, ты знаешь, всегда была привлекательна, и я выглядел неплохо. Такая аттрактивная пара. А самые разные люди охотно входят в дружбу с представителями мира искусства. Нейманисы тем более. Я латыш, у меня жена русская, и он латыш, и жена у него тоже русская, Александра. Интересно, что Нейманис, лютеранин, перешел в православную веру, принял религию жены. И сын, кстати, тоже.
– По какому случаю?
– Аделберт объяснял так. Когда лютеранский пастор читает проповедь, то всегда давит на психику. У них тенденция поучать прихожан. А ему этого не надо, он сам умный. Да еще лютеранская церковь в Германии в те годы придерживалась левого уклона. Деньги, которые им жертвовали, они инвестировали в африканское освободительное движение. Это тоже раздражало Нейманиса. Русский же батюшка тебе никакой морали не вдалбливает. Там свои ритуалы, песнопения. Ты можешь погрузиться в свои мысли, иметь в сердце диалог с Богом или не иметь, но в душу к тебе никто не полезет... Так, Борис, нам нужно найти стоянку...
– Это проблема?
– Здесь и днем – да.
В поисках свободного местечка проехали черепашьим шагом еще метров двести. Потом пешком вернулись назад. Миновали символические ворота и оказались в тени замерших в истоме лип и тополей. Прошли по мостику, перекинутому через бурлящий мутно-зеленый поток.
– Что за речушка такая шустрая?
– Ответвление Изара, искусственный канал.
Голосом знатока Эгил готовил меня к осмотру очередной экскурсионной "точки".
– В годы французской революции курфюрст Карл-Теодор учредил в Мюнхене первый общественный парк, названный Английским садом. Это один из крупнейших и красивейших парков в мире.
Я подумал, что сейчас увижу некое подобие Сент-Джеймского парка или охотничьих угодий Генриха VIII с живописными куртинами, озерами, полянами, по которым бродит экзотическая дичь. Но когда мы выбрались из тенистой аллеи на открытый взору дол, я, мягко говоря, обалдел. Никакой пасторали, никакой средневековой идиллии. Все видимое до дальнего леса пространство гигантское травяное поле, разделенное надвое мутно-зеленым арыком,буквально кишело обнаженными мужскими и женскими телами. Не знаю, господа. Я имею, конечно, представление о нудистских пляжах, видел один такой убогий в Серебряном Бору. В Коверссаде, где Ларису смущали пузатые мужички "с инструментом до колен", мне быть не сподобилось. Но тут, пока мы шли по узкой дорожке вдоль арыка, просто меркло в глазах от вызывающей человеческой наготы. Тела демонстрировались в самых немыслимых позах, некоторые фройлейн загорали, абсолютно не стесняясь, широко раздвинув ноги.
– Ну как? – иезуитски улыбался Эгил.
– Эдем! Если тут снимать картину вселенского совокупления, это было бы куда похлеще "Калигулы" Тинто Брасса.
Я был настолько задавлен впечатлениями, что спрятал даже видеокамеру. Не дай бог кто подумает, что я имею намерение заснять этот райский уголок. Какая-то умиротворенность в этом зрелище все-таки ощущалась. Никому ни до кого нет дела, кто-то читает книгу, кто-то возится с детьми, кто-то смотрит (или делает вид, что смотрит) куда-то вдаль, кто-то, прикрыв глаза, просто нежится под припекающим солнцем.
– А снимать здесь можно? – все-таки не удержался я от банального вопроса.
– Лучше не надо. Реакция может быть неадекватной.
– Да, камеру донести до выхода, наверное, не дадут.
Прогулка по Английскому саду оказалась нелегким испытанием для моей неокрепшей души. С трудом, но я выдержал экзамен на выносливость.
– Говорят, немки – самые легкодоступные в плане секса,– облегченно высказал я смелое предположение, когда мы вышли из парка.
Шварц дипломатично пропустил мимо ушей мой тезис.
В машине мы вернулись к прежней теме.
– Эгил, а почему ты вспомнил про Нейманисов?
– Да, Борис, вопрос по делу. Помимо того, что мы получили возможность общения с полурусской-полулатышской публикой, посещавшей их дом, Орест как еще недавний сотрудник свел меня с радиостанцией "Свобода".
– Майн готт! – воскликнул я.– Интересно!
– Да. Он познакомил меня с руководителем русской редакции Владимиром Матусевичем. Это бывший советский журналист высокого ранга, в 60-е годы перебежавший в Лондон, а затем попавший сюда. Он занял крупный пост на "Свободе", выше его были уже американцы, говорившие по-русски.
Пригласив меня на беседу, Матусевич позвал русских специалистов, среди которых я узнал Юлиана Панича, известного в 50-60-х годах советского киноактера. В конце 60-х он со своей женой Людмилой переехал из Ленинграда в Москву. Там нам не довелось познакомиться, а тут, узнав, что мы живем в Мюнхене, обрадовался, пригласил на ужин. Эмигрировав, Паничи рассчитывали обосноваться в Израиле, но там не было кинопроизводства. От них же мы узнали, что здесь находится и наш Игорь Кондаков. Его жена, эстонка Мила, по профессии манекенщица, вначале тоже надеялась сделать кинокарьеру в Израиле. Кондаков, как и я, лез во все музыкальные круги, что для музыканта несложно, искал работу по пиано-барам. Его преимущество – знание английского языка. Помню, как однажды встретил в кулуарах "Мелодии" его и Лешу Зубова, беседующих на английском. Не могу сейчас определить, какого качества был их английский, но они бегло обменивались фразами и, кажется, были очень довольны. Язык помог Кондакову, и первое время он получил ангажемент у очень крупной здесь группы "Аброс сейлорс". А потом подрабатывал всякими халтурками в клубах и барах. Все эти джазовые "стандарте", практикуемые в мире, сидели у него в голове.
– Хорошо, а беседа-то с Матусевичем чем закончилась?
– Мне дали поработать с микрофоном и в итоге не взяли – мешал латышский акцент. В начале 70-х радиостанция "Свобода" состояла из отдельных небольших редакций, вещавших круглосуточно на языках всех основных национальностей Советского Союза. Самая большая из них – русская, персонал которой сформировался из бывших власовцов, украинских "нацменов" и прочих перебежчиков, в своем образовании весьма далеких от литературы, искусства, музыки, журнализма. Даже свой родной язык эти люди знали плохо. На станции остро ощущался дефицит квалифицированных сотрудников. Поэтому с началом еврейской эмиграции упор делался на профессионализм, а помимо этого, на чистоту и грамотность языка. Так что акцент подвел меня.
Эгил прижимает "БМВ" к обочине, и мы втискиваемся в найденную среди машин брешь.
– Пойдем, Борис, пива попьем.
– Твоего коня не уведут?
– Да нет, тут у меня тройная защита.
Свернув за угол, мы оказываемся на просторной старинной площади. Вдоль ближайшего к нам здания тянется двойной ряд столиков. Усаживаемся за один из них.
– Это заведение называется "Фельцер вайн штубе". Здесь внутри дома большие винные погреба. Подают в основное германское вино.
– Тогда вместо пива я приму, пожалуй, бокал белого.
– Ну а я ударю по минералке.
Подходит официант.
– Борис, ты какое вино будешь?
– Все равно. Что-нибудь сухое, немецкое.
Брюнетистый официант улыбается:
– Я понимаю по-русски. Вы из России?
– Господин из России,– поясняет Эгил,– а я здешний.
– А вы откуда? – интересуюсь я.
– Югославия.
– Понятно...– Я хотел что-то добавить про Косово и Милошевича, но воздержался.
Тема с официантом исчерпана.
– На этой площади, Борис, и произошел в ноябре 1923 года первый нацистский путч. Гитлер самозванно объявил себя канцлером. Но тогда Веймарская республика уже окрепла, чтобы справиться с фюрером. Как тебе, вероятно, известно, он был заключен в тюрьму города Ландсберг, где и написал свою пресловутую "Майн кампф".
Я тихо изумился: вот, оказывается, в каком историческом месте мы присели. И я по-новому обвел взглядом периметр площади, напряженно всматриваясь в кайзеровские и даже средневековые постройки, пытаясь уловить дух времени.
– Вот то сооружение с каменными львами именуется Фельдхеррен-халле. Это памятник баварским полководцам XVIII века. Потом там добавилась крупная пластика в честь погибших баварцев в войне с Францией в 1870-1871 годах. Еще позже установили настенную плиту в память павших баварцев в Первой мировой войне. Вот почему Гитлер выбрал этот монумент для своей манифестации. Вообще Бавария долгое время являлась независимым королевством и воевала то на стороне Австрии, то на стороне Пруссии, а в 1871 году вошла в состав вновь образованного Германского рейха. Свой "особый" статус Бавария сохранила до наших дней, но он носит скорее опереточный характер.
Контрасты солнечного света и тени придавали особую рельефность сооружению, а зеленые "потекшие" морды львов вызывали ассоциации с трагическом прошлом. Где-то все это я уже видел... Точно! Вспомнились кадры немецкой хроники, где на ступенях Фельдхереен-халле, под тремя широкими арками, стоял бесноватый фюрер в окружении приспешников, а вся площадь была занята строгими аккуратными колоннами штурмовиков.
– Правее, обрати внимание, собор XVIII века – Театинер-кирхе Святого Гаэтана.
– Как называется эта площадь?
– Одеон-плац.
– Запомним!
Официант принес наш заказ.
– Я хотел продолжить, Борис. Работу на станции мне не дали, но Орест предупредил, чтобы я оставался начеку, американцы, мол, планируют открыть прибалтийские редакции.
– А их не было, что ли?
– В том-то и дело. Положение сложилось парадоксальное. Латыши, литовцы и эстонцы, оказавшись в эмиграции, гордо заявили: "Мы не признаем включение Прибалтики в состав СССР. Поэтому не пойдем работать на радиостанцию, вещающую на Советский Союз". И поскольку власти США тоже считали незаконным интеграцию Латвии, Литвы и Эстонии в состав Союза, то конгресс принял решение, солидарное с интересами эмигрантов: прибалтийские республики СССР на "Свободе" представлены не будут.
Другая радиостанция, "Свободная Европа", тоже не имела прибалтийских редакций, потому что ее пропаганда нацеливалась на формально независимые восточноевропейские страны, а Латвия, Литва и Эстония суверенитетом не обладали, считались входящими в состав "братских республик" Страны Советов.
К нашему приезду американцы уже пересматривали ситуацию, признав свою политику в отношении Прибалтики ошибочной. Вот почему Орест говорил, что все может быстро измениться и следует быть на стреме.
– Значит, пока оставалось подавать Ларисе пальто?
– Нет, помог опять же случай. В "Полидор" мы попали практически прямо с улицы. Точно так же, гуляя по Зоненштрассе, я набрел на музыкальное издательство "УФА", существовавшее еще с 20-х годов. Зашел к ним, представился: композитор, музыкант, аранжировщик. Не могу ли писать для них клавиры? Они проявили интерес, дали на пробу пластинку и попросили сделать популярную обработку, чтобы могли играть все.
Потом через Губера я попал на одну мюнхенскую студию – там пахали с раннего утра до позднего вечера. Состав интернациональный: чехи, англичане, итальянцы, югославы. Сделал удачную работу и с головой окунулся в их "бранжу".
– Что есть "бранжа"?
– Ну, скажем, отрасль шлягерной продукции, эстрадное производство. Я понаблюдал, как немцы делали партитуры, послушал их в студии и, в общем, подстроился под эту манеру. Как правило, мне давали срочные работы. Утром получал задание, вечером должен был привезти партитуру. Платили хорошо. Так что отказом "Свободы" я не очень расстроился. Какая-то материальная обеспеченность у нас уже имелась. Кстати, о степени нашей обеспеченности. Один из старейших, уже в годах сотрудников "Свободы", некто Скаковский, с которым мы познакомились у Паничей, состоял в масонской ложе. Большой оригинал, да? Он увлекался музыкой и особенно восхищался Ларисой, тем, что она имеет здесь успех. В Мюнхене масонской ложе принадлежал один особнячок в районе Нимфенбургского дворца, и они искали, кому его сдать. Скаковский предложил нам. Почему речь зашла об этом? Аппетит приходит во время еды. Лариса уже мечтала об отдельном доме. Двухкомнатная квартира на Монтгеласштрассе, хотя и меньше по площади московской, меня вполне устраивала: ванна, туалет, кухня – комфорт другого уровня. Мы платили за нее четыреста пятьдесят марок. А за дом надо было выкладывать уже девятьсот марок в месяц. Разница! Я ведь опасался, что ситуация может измениться, пластинка не пойдет, еще что-то... Но Лариса меня уговорила. У нее прошла "на ура" программа с Ребровым, ее популярность набирала обороты.
В феврале 75-го года мы переехали в Нимфенбург, поселились в доме с садом. Там мы прожили самое длительное время – с 1975 по 1989 год. В феврале 88-го уже начали строить в Грюнвальде свой собственный дом... Ну что, Борис, двинем дальше?
– Как скажешь.
На вопрос, куда лежит наш путь, Эгил, промолчав, состроил мину, означавшую "не торопись вперед батьки в пекло". Мы медленно двигались в потоке машин, я чуток разомлел, после вина и жары хотелось спасительной прохлады.
– Температура в салоне регулируется,– угадал мои мысли Шварц,– опусти тот рычажок до нужного тебе градуса.
– Кондиционер?
– Да.
Действительно – в салоне заметно похолодало. Я снова как-то сорганизовался.
– Эта тихая улица, на которую мы сейчас сворачиваем, называется Эттингерштрассе.
– Эттингер... Эттингер...– припоминал я вслух что-то когда-то читанное, и наконец блеснул эрудицией: – Один из лучших учеников Фрейда, директор Берлинского медицинского института. Резидент НКВД в Германии. Организатор покушения на Троцкого. Уж не в честь ли него названа улица?
– Ты юморист, Борис, но, знаешь, в этом что-то есть.
Мы зарулили на стоянку, Эгил выключил двигатель.
– Конечный пункт нашего маршрута.
– То есть?
– В этом здании,– он показал на противоположную сторону улицы, где через распахнутые настежь ворота просматривалось утопавшее в зелени деревьев двухэтажное строение,– после войны размещался госпиталь. А потом всю территорию отдали в аренду американцам, и они оборудовали здесь радиостанцию "Свобода".
– Так вот оно, осиное гнездо дезинформации! – Изумлению моему не было предела.
– Да. И тут ваш покорный слуга отработал ровно двадцать лет.
– Ба-а! Расскажи-ка, расскажи-ка.
– Летом семьдесят пятого открылись наконец-то прибалтийские редакции, и с 1-го июля я стал штатным сотрудником "Свободы". Приятели мне говорили: "Ты, Шварц, в рубашке родился – к твоему приезду организовали латышскую редакцию".
Мои обязанности заключались в том, чтобы переводить материалы русского отдела. В то время все сотрудники работали на пишущих машинках. Я говорю: "Мне сначала нужно научиться печатать, потому что в СССР я такой работой не занимался". Но поскольку я пианист, то сразу "поставил" все пальцы на машинку. Мой коллега Валдис Крейцберг, работавший до того на "Голосе Америки", всю жизнь печатал только двумя пальцами. Правда, зато быстрее всех.
Программа передачи составлялась на полчаса, но шла два раза в течение часа. Такие блоки передавались в эфир ежедневно в семь утра, в семнадцать и в двадцать один час по латвийскому времени.
Рабочий день у нас был с девяти до пяти, с одним выходным. Воскресную передачу записывали в субботу. Отпуск – два месяца, благодаря чему я мог заниматься и с Ларисой.
– На станции было какое-то разделение труда?
– Мы с Валдисом сидели в кабинете вдвоем. Писали "передовые", готовили известия и выходили в эфир поочередно. Потом у нас развелись корреспонденты в Америке, Канаде, Англии, Австралии... Поступавшая информация за ночь обрабатывалась в спецотделе. В восемь утра приходил главный редактор и приносил стопку материалов на английском языке. В прибалтийских редакциях все, кроме меня, знали английский. Пришлось за счет станции посещать специальные курсы. Поэтому вначале я занимался только переводами с русского, писал какие-то политические обзоры по материалам эмиграции. У нас в 70-е годы обратная связь с Латвией оставляла желать лучшего, то есть почти не существовала, латышских диссидентов можно было пересчитать по пальцам.
– И что, ты сам говорил по микрофону?
– Довольно часто. Почти все пользовались псевдонимами. Только Панич и еще несколько человек выступали под своими именами.
– Голос Панича мне хорошо помнится.
– А я не хотел появляться в эфире как Шварц. В Латвии это неправильно бы поняли. Там ведь меня знали как музыканта и дирижера, а теперь извольте – журналист, поворот на 180 градусов. Для псевдонима я взял фамилию моей мамы – Суна, а имя – одной моей девушки в прошлом, Элмарс. Так и представлялся: "У микрофона Элмарс Суна".
– А как насчет психологической обстановки на станции? Тебе комфортно работалось?
– На "Свободе" трудились несколько сот человек советского происхождения, но мы с Ларой от этого контингента особого восторга не испытывали. Общались лишь с узким кругом людей из близкого нам артистического мира. Дружили с Иланой Махлис, дочерью певца Александровича. В Москве она окончила иняз. Была в Израиле, перебралась сюда, работала в отделе новостей "Свободы". По-моему, она и сейчас там трудится. Ее муж Леонид Махлис тоже не вылезал из эфира. Сначала выступал как диктор, у него красивый баритон, потом выбился в обозреватели.
Плотно общались с Паничами, они работали в русской редакции. Юлиан бывший актер, он читал новости, почти как Качалов – с чувством, с толком, с расстановкой. Это руководству не особо нравилось. Жена Панича выплескивала нам обиды: они оба артисты, текст подают высокопрофессионально, по-актерски, а рядом какая-то самодеятельность, двух слов связать не могут – и притом дослужились до больших должностей, поучают, как следует новости читать.
В латышской редакции работали всего пять-шесть человек, такая маленькая сплоченная семейка. И то меня поучали, что я неправильно говорю. "У тебя, Эгил, латышский язык не натуральный, советизированный".
Что меня поразило вначале, так это допотопная – даже по моим понятиям выходца из СССР – аппаратура. Передачи записывались на магнитофонах "Ампекс" времен еще Второй мировой войны. "А нам другой и не надо,отвечали мне,– все равно Советы глушат". Зачем тогда, спрашивается, вообще выходить в эфир? В Советском Союзе тоже использовалось отсталое техническое снаряжение. Но меня так воспитали, что любую работу я старался довести до ума, до максимально возможного качества.
"Ампексы" не сразу давали ровный звук, лента шла с раскачкой. Когда наш хохол Федя толстым пальцем нажимал кнопки, магнитофон поначалу "плыл". Я ему советую: "Ты пусти сперва ленту, а уж потом нажимай вторую кнопку с "позывными". А то звук получайся смазанным. Они мне выражали недовольство: "Мы тут двадцать лет без тебя работали, и никто не жаловался, а теперь какой-то новоиспеченный латыш-умник появился. Ты лучше говорить правильно научись". Я, разумеется, не доходил до крайностей, не обострял отношения, как когда-то со Швейником.
– Советских шпионов у вас, случаем, не разоблачали? Или они на станции, ты считаешь, не водились?
– Интересно, что все эти годы там действительно работал один настоящий шпион из России – Дмитрий Туманов. Как журналист он себя сильно не проявил, но был такой обаятельный, культурный, общительный. Коньячок в буфете попивал. И поднялся по служебной лестнице до заместителя руководителя русской редакции. Все же ему не повезло, потому что в горбачевскую перестройку его отозвали. В один прекрасный день он просто не вышел на работу, исчез, растворился. А через несколько недель всплыл в Москве, опубликовал разоблачительную статью, выступил по телевидению. Но я не думаю, что он на станции вообще шпионил. Там и шпионить-то особенно нечего...
– И как закончилась твоя эпопея со "Свободой"?
– После развала СССР и всего соцлагеря американцы в 1995 году передислоцировали радиостанцию в Прагу. Кто захотел, переехал работать туда. А у меня как раз подошел возраст и после 20 лет службы я ушел на пенсию.
– А что сейчас находится здесь?
– Понятия не имею. Какая-то фирма, наверное... Так, едем домой. Забираем Лару и где-нибудь поужинаем.
– Айн момент. Я хотел бы взглянуть на идеологическое логово врага.
– Давай, только не задерживайся.
Я вышел из машины и направился вдоль белой каменной стены. У распахнутых ворот остановился. Внутрь двора заходить было почему-то страшновато. Да и что я там увижу? Непритязательное по архитектуре здание действительно напоминало нечто вроде госпиталя. У подъезда машина, беседуют какие-то люди. Ничего занимательного.
Я повернул назад. Надо же, если лет этак двадцать назад кто-нибудь из советских агентов засек меня у этих ворот, то я наверняка долго бы потом отмывался от всяких "зачем" и "почему". А то, может, и сразу попал бы в разряд диссидентов.
– Как, Борис, экскурсия?
– Очень содержательная. Я доволен.
– Тогда в путь.
Часы показывали почти шесть вечера. Когда мы объявились дома, Лариса разговаривала с кем-то по телефону. В синем пиджаке и белой облегавшей бедра юбке она выглядела весьма элегантно. Увидев нас, она тут же прервала разговор.
– Ну ладно, созвонимся. Они наконец-то пришли... Ага. Целую.
– С кем это ты?
– Да с Гуткиной.
Супруги заговорили между собой по-немецки, но по выражению лиц я понял, что ничего особенного не произошло – обычный обмен дневной информацией.
Проверив работу туалетов, мы опять уселись в машину. Веселая жизнь!
Вечером наша улица показалась мне еще более пустынной, то есть вообще ни одного пешехода я не видел.
– А кто-нибудь из знаменитостей тут обитает?
– Ты имеешь в виду в Грюнвальде или конкретно на этой улице?
– И то и другое.
– Вот как раз проезжаем дом Руммениге. А там живет Маттеус. Тебе знакомы эти имена?
– Как же! Бывшие игроки сборной ФРГ по футболу.
– Тут много обителей из артистического мира,– добавляет Лариса.
– Кто, например?
– Известная певица Лена Валайтис, актриса кино Зента Бергер, телевизионная звезда Уши Глаас, продуцент Ральф Зигель...
Имена звучные, но, кроме последнего, ни о чем мне не говорящие.
Я заметил, что мы едем по другой, нежели обычно, дороге. Пересекли по мосту реку Изар, и Эгил прибавил скорость.
– Далеко нам?
– Не очень. Ты увидишь биргартен, настоящий немецкий пивной сад.
С английскими пабами и бангкокскими злачными заведениями я когда-то знакомился, стараясь по возможности экономить доллары. Сейчас на правах гостя я рассчитывал в душе, что нас ждет шикарный ресторан с какой-нибудь особенной кухней, а мы, оказывается, будем пить просто пиво. Радости маленько поубавилось. Но ничего, постараемся изобразить, что все это безумно интересно.
Через минут двадцать мы были на месте. Наш биргартен назывался "Гудсхоф Ментершвейге". У Эгила опять возникла проблема со стоянкой.
– Они тоже,– киваю я на длиннющие ряды сверкающих машин,– приехали пить пиво? А как же потом за руль?
– Специально никто здесь не караулит и не проверяет. Есть доля снисходительности, если не нарушать правил движения.
Биргартен меня восхитил. Между вековых сумрачных деревьев, видевших, наверное, еще первые "октоберфесты" времен короля Макса-Йозефа I, врыты в землю, так и хочется сказать, дубовые столы. Может, они вовсе и не дубовые, но уж очень массивные, грубо сколоченные, пахнущие деревом. Над столами, за которыми современные бюргеры отводят душу, сверкающие гирлянды электрических лампочек. Где-то играет духовой оркестр, почти в каждой компании поют песни и есть пара-тройка человек в национальных костюмах. Народу полно, обстановка вполне непринужденная. От моего серого настроения не осталось и следа.
В центре сада концентрировались ароматы, от которых текли слюнки. Здесь бойко орудовала раздаточная кухня, шипели внушительные куски мяса, жарилась картошка, тушилась капуста, пенилось пиво, щелкали кассовые аппараты.
Эгил сунул мне поднос.
– Тут самообслуживание. Выбирай что хочешь.
– Боря, я советую взять "швайне хаксе",– сказала Лариса,– свиную ногу. Это то, что любят немцы.
Глаза разбегались от соблазнов. Вокруг стоял такой шум и гам, что я не мог сориентироваться, разглядывая выставленный в витрине ассортимент. В общем, мы набрали еды, как с голодухи. Сначала я еле-еле, боясь опрокинуть, дотащил до стола поднос с тремя литровыми кружками пива. Второй поднос был доставлен с двумя большими тарелками гарнира: на одной – картофель фри, на другой – гора тушеной капусты. Эгил принес тарелки со "швайне хаксе", а Лара обеспечила нас вилками и ножами.
Глядя на возникшее передо мной блюдо с полуторакилограммовым оковалком свинины, лоснящимся и румяным, я внутренне содрогнулся: неужели все это можно съесть? Однако с деланным оптимизмом произнес:
– Ого! Придется поработать. Но не много ли на ночь?
– Один раз в жизни можно,– усмехнулся Эгил.
– Только бы не последний. Цумволь, Лариса!
– Цумволь! – улыбка осветила лицо феи Грюнвальда.
– Цумволь, Эгил!
– Цумволь, Борис!
Неспешная трапеза, когда смачные глотки холодного пива чередуются с отправлением в рот нежнейших кусочков отрезанного мяса и вкуснейшей баварской капусты, а вечерняя прохлада и звуки духового оркестра еще более распаляют аппетит, и все это в обществе красивой женщины (хотя и в присутствии мужа) – какая вам еще нужна "амброзия"! Разве что остроту и пряность впечатлений усилило бы это самое отсутствие мужа. Однако программой развлечений от Эгила Шварца сие не предусмотрено. Да и мы, как-никак, люди благовоспитанные, на это не претендуем и гоним прочь неприличные мысли как сатанинский искус.
Лариса наклоняется ко мне:
– Посмотри на стол справа, напротив нас.
Я сфокусировал взгляд в нужном направлении и увидел импозантного господина в черном плаще с белым шарфом на шее. Он вальяжно расположился за столом, держа на руках породистую собачку. Сытая порочная физиономия, блестяще-приглаженные черные волосы, холеные тонкие усики. Чем-то он напоминал мне Сальвадора Дали.
– И кто это?
– Рудольф Мозхаммер. Один из самых богатых и известных людей Германии.
– Чем занимается?
– Портной, дизайнер мужской одежды. Имеет свой салон на Максимилианштрассе. Но портной не простой. У него шьют костюмы арабские шейхи.
Между тем Мозхаммера облепили несколько девушек, прося у него автограф. И Руди, как величают здесь великого портного, с ленивой барственной щедростью подписывает все, что ему подсовывают под руку: открытки, фотографии, салфетки, клочки бумаги...
– Я смотрю, он любимец не только нефтяных магнатов.
– Еще одно маленькое доказательство его большой популярности.
– И так запросто заглядывает в биргартен попить пивка?
– Сюда может зайти каждый,– поясняет Лариса,– но этот сад для бонз, его посещают в основном состоятельные люди. Кто есть кто, не сразу определишь, если не знаешь. Миллионер может быть в джинсах. На Западе существует такое понятие "андерстейтмент" – не выпячиваться. Ходят в якобы простой одежде, а на самом деле очень дорогой. Но Мозхаммер – один такой. Колоритная личность.
Пока мы вели светский разговор, я едва осилил половину блюда.
Тяжелую граненую кружку осушил до дна, но мясо уже не лезло, несмотря на всю романтику ужина. С легкой досадой оставлял я недоеденный шмат свинины вкупе с картофелем и капустой. Чудный вечерок, только бы живот выдержал...
Слава богу, все обошлось без эксцессов, и теперь самое время отвлечься от проблем чревоугодия и вернуться к теме, связанной с радиостанцией "Свобода". Забегая несколько вперед, скажу, что, покидая Мюнхен, я запасся у Шварца телефонами и адресами людей, могущих в чем-то помочь в плане воспоминаний. В том числе получил и координаты Юлиана Панича, одного из любимейших актеров моей юности. Вернувшись в Москву, я написал ему письмо с просьбой рассказать что-нибудь о себе и о Мондрус. И через некоторое время получил ответ, очень меня озадачивший. Жаль, что история с письмом случилась после поездки к Мондрус, а не до того. Тогда я мог бы прояснить некоторые вопросы. Впрочем, цитирую Панича:
