Текст книги "Пять ночей. Вампирские рассказки (СИ)"

Автор книги: Николаос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Когда оно восстановилось, морок сгинул, и в глазах немного посветлело. После лекции, что Калеб прочел мне когда-то относительно полового вопроса, заводиться бесполезно, можно только вот голову с его плеча-то убрать, чтоб не думал, что я совсем уж раскис. Я это сделал – правда, не сразу. Почему-то моей голове было там на диво комфортно.

Я едва зажег новую сигарету – прежняя, по понятным причинам, в пальцах не удержалась.

– Думаешь, мои проблемы можно решить одним поцелуем?..

– Это далеко не все, что я могу. – Он коротко засмеялся, и я тоже – против воли. – Я сделаю все, что ты скажешь, Уильям. Клянусь.

– Оставь меня в покое. Иди к Джорджии.

– Она расстроится, если я вернусь один. Тебе не понравился подарок?

Я бросил на «подарок» беглый взгляд.

– Откуда ты узнал породу?

– По прикусу. Вообще-то это Джиа, я по собакам небольшой специалист. Я все больше исполнитель.

Странные они ребята. Неужели действительно думали, что это меня развлечет? Странные ребята… считающие, что странные ребята – это мы.

Пальцы снова ласково пробежали по моим волосам. Мое колебание, наверное, было заметно, потому что Калеб сказал:

– Джиа открыла бутылку коньяка из коллекции Бонапарта, и если мы не пошевелимся, то успеем только пробку облизать. Она такая.

Странные ребята… Только этим вечером все мы были странными, пьяными и свободными. Выдержанный коньяк легко пился, но так же легко манипулировал ЦНС по своему усмотрению, музыка была густой и обволакивающей, а разговоры – поверхностными и ненавязчивыми. Мне было почти хорошо – если бы я признался себе в этом, то пришлось бы уйти, принципиально. Потому я не признавался. Я вообще об этом не думал.

А потом Джиа захотела со мной танцевать.

Калеб лежал на диване и наблюдал за нами, допивая остатки императорского напитка. Поскольку пепельница не растягивалась, последний окурок венчал хрупкое сооружение и угрожал упасть на вылизанную стеклянную поверхность стола.

– Это третья пачка, – сказал я.

– Ты считаешь?

– Посигаретно. Минздрав в последний раз предупреждает.

– Только не меня. – Он потянулся. – Я ведь не умру от рака.

– Да, я забыл… Это что, была цитата, или мне показалось?

– Энн Райс гениальна. – Новая пачка уже была распечатана, и в потолок устремилось очередное ядовитое облачко. – Ее не убили в свое время за длинный язык только из уважения к ее гениальности.

Джиа бросила на него укоризненный взгляд.

– Ты думаешь только о себе.

– А Уильям не против, правда, Уильям?

– Правда, Калеб. Я в пассивных курильщиках с детства, так что поздновато меня спасать.

Комнату давно затянул тончайший сизый туман, Шаде восхищалась неземной красотой Иезавели, но Джиа была прекраснее во сто крат царевны Сидонской, и вряд ли найдется песня, достойная создания в моих руках. Я смотрел на нее и представлял, каким человеком она была – нервной дамой в платье с обручами и выбеленным лицом или загорелой крестьянкой, собирающей в поле цветы? Была помолвлена с кем-то королевских кровей, блистала среди аристократии на балах… или для них же за красными портьерами? В любом случае, я уверен, она блистала. Она была такой невесомой, будто каждое движение зависело только от меня – партнерша мечты.

– Вы надо мной смеялись? – спросил я ни с того ни с сего в середине танца.

– Насчет чего?

– Насчет раффлезии Арнольди хотя бы?

– Ну немножко. В тебе было столько агрессии – просто нужно было дать ей выход.

– А насчет Индианы Джонса? Я три раза перематывал этот момент, но так ничего и не понял.

Танец, как и ее улыбка, вдруг начал постепенно сходить на нет, и стало очевидно, что вел тут совсем не я. Джиа села на диван, облокотившись на Калеба, а я устроился в кресле напротив, чувствуя, как из мозгов стремительно уходит алкоголь.

– Помнишь, о чем шла речь? – спросила она.

– О выборе между жизнью и смертью. И что, он разве не очевиден?

– Под жизнью ты подразумеваешь нашу жизнь, а под смертью – вашу смерть?

– Разумеется.

– И по-твоему, выбор очевиден?

Я чего-то по-прежнему не понимал, и виной тому был не коньяк.

– Никто не хочет умирать. Все хотят, чтобы жизнь длилась вечно. Разве не так?

Джиа сделал длинную паузу, потом сказала:

– Некоторые вещи несколько другие, чем кажутся на первый взгляд. Ты видишь вашу жизнь ничтожно коротким отрезком, обрывающимся во мрак, а наша – тот же привычный отрезок, в знакомых и родных интерьерах, но превратившийся в бесконечную прямую. Так?

– Ну да.

– И меньше всего ты думаешь, что эту прямую тоже могут оборвать в любой момент.

– Да, но могут и не оборвать…

– Тогда отвлекись на секунду и представь, что ваша жизнь не заканчивается со смертью, она просто меняет форму, и в своей постоянной изменчивости она по-настоящему вечна. Ваша смерть – просто конец одной фазы из бесконечного множества фаз. Наша же смерть – это настоящая смерть, пустота. Забвение. Дальше для нас нет ничего. Но мало у кого достает веры выбрать правильную дорогу, не прельститься синицей в руках и сделать шаг в бездну.

Я смотрел на нее, как селяне на какого-нибудь пророка, – тупо и недоверчиво.

– Тропа Бога?

– Индиана Джонс должен был ступить в бездонную пропасть, это стало бы подтверждением его слепой веры. Он сделал шаг – и нога его ступила на мост.

– И в чем смысл?

– А смысл, дорогой Уильям, в том, что мост был там независимо ни от чего. Был и все. Не вера выстроила мост – она лишь дала возможность его обнаружить. Однако без нее человек никогда не ступит в бездну – и не узнает, есть там мост или нет.

– То есть… загробная, грубо говоря, жизнь существует независимо от веры в нее?.. Просто существует и все?..

– Пресловутый журавль в небе. И в конце жизни становится для каждого приятным сюрпризом… если ты, конечно, не выберешь другое.

Калеб погладил ее по голове и поцеловал в волосы.

– Разница лишь в том, что старина Инди мог повернуть назад, а люди не могут. Они идут до конца.

– А вы?

– Мы – те, кто повернул назад. Но когда все поняли, вернулись… и обнаружили, что больше нет ни бездны, ни моста. Ничего.

Пока я переваривал сказанное, у меня, наверное, было то еще выражение лица. Наконец я выдал квинтэссенцию всего этого умственно-душевного напряжения в одной гениальной фразе:

– Тогда вы должны очень сильно бояться смерти.

– Так и есть, дорогой Уильям…

– Можешь поверить, так и есть.

Голос Джиа становился все тише, я пересел ближе, едва удерживаясь от желания хотя бы дотронуться до ее руки, утешить. Но в утешителе она не нуждалась, он у нее был – и она им была. Замкнутый круг на двоих.

– Я ненавижу себя за малодушие, – прошептала она. – За то, что побоялась ступить в бездну. Ненавижу себя еще сильнее, чем Генри.

– За то, что не рассказал? – спросил я осторожно.

– Он-то рассказал, – произнес Калеб мрачно, – но это не имеет значения. Вначале никто не верит, а потом все понимаешь сам.

– Тогда за что его ненавидеть?

– За синицу в руках. За щедрость и любовь. За то, что не хотел переживать проклятье в одиночестве. Может, поэтому сейчас он предпочитает смертных – с ними он чувствует себя не таким… проклятым.

Вопрос вертелся у меня на языке, но задать его не хватало духу.

– Вы не проклятые, – сказал я наконец.

– О да. Мы просто, как в «Матрице», выпили не ту таблетку. И теперь пьем каждую ночь…

Внезапно грянула музыка, и я чуть язык не откусил. Просто Калеб дотянулся до пульта и сменил Шаде на Кайли Миноуг. Она громко заявляла, что хотела бы сделать это со мной. Или с нами всеми.

Он подхватил Джиа на руки и неожиданно кинул мне. Конечно, я поймал – я поймал бы ее даже со сломанными руками.

– Детка, – сказал Калеб голосом героя-любовника шестидесятых, – не меняй тему. Меня не проведешь, я-то знаю, сколько бутылок подарил тебе месье Великий Карлик. Тебе не кажется, что сейчас не время экономить?

Она рассмеялась, так весело, будто секунду назад не говорила о страшных безысходных вещах. Мне бы так уметь переключаться.

– Гулять так гулять.

Вторая бутылка закончилась гораздо быстрее. Мы высунулись в окно подышать ночным воздухом, который откуда-то нес резкие цветочные запахи, потом Джиа вклинилась в середину и влезла с ногами на подоконник, на самый край. Я знал, что она не умрет, даже упав с гораздо большей высоты, но страховать ее было приятно. Тем более после всего, что сейчас обрабатывалось моей заторможенной ЭВМ.

Она игриво, как-то по-детски качнулась, будто хотела прыгнуть, и Калеб машинально удержал ее, прижал к себе отточено-заботливым движением. Меня хлестнула волна ревности, настолько неоднозначная, что почти причиняла боль. И скорее всего, такая же очевидная, потому что Джиа положила руку мне на плечо, будто предлагая участвовать.

– Можешь поверить, дорогой Уильям, что когда-то у нас был бой до смерти?

– Поверить – могу… но не могу представить, что бы заставило вас биться насмерть.

– Кто-то… что-то… все это в прошлом, и раны давно затянулись. Кто такая Эми? – сказала она внезапно, безо всякого перехода.

– Моя мать… Эмерал. – Странно, я не замешкался, не вздрогнул, просто взял и сказал. – Эмерал Гвен Макбет.

– Эмерал – это значит изумруд? Редкое имя. Я слышала его только раз, помнишь, Кейли?

– Такая чудесная девочка, что играла дону Анну в том маленьком театре, – кивнул он. – Совсем молоденькая, конечно я помню ее. Эмерал Залински… Сейчас ей, наверное, уже за сорок.

Пол шатнулся, я закрыл глаза и на мгновение ясно увидел сцену маленького театра на окраине и на ней – Эмерал Залински под мантильей доны Анны, целиком отдающаяся стихии игры и не подозревающая, что совсем скоро она станет миссис Макбет, родит ребенка и умрет. И никогда ей не будет за сорок…

– Ты по ней скучаешь.

Это не был вопрос. Потому я не ответил. Хотя смог бы – так же легко, как произнес ее имя, и это была чья-то заслуга – не моя.

…Я не успел о многом подумать перед сном. Неужели они хоть сколько-то искренни? По идее, я должен напоминать им о том, что они потеряли… но может, они правда чувствуют себя со мной не такими проклятыми?

И внезапно понял, уже засыпая. Их красивый безопасный дом, эта спокойная патриархальная жизнь без диких кровавых оргий, эта тихая гавань – только модель, копирующая то, чего у них уже никогда не будет. Они сами создали ее для себя – модель жизни по ту сторону моста. Hеaven haven… Soul asylum…

Я не успел о многом подумать. Хотел только вспомнить, когда решил их не убивать – сейчас или в первые же минуты?

Конец записи.

* * *

СЫН СЛЭЙЕРА

Когда в отчаянье поймешь, что правда там же, где и ложь,

А именно – в твоем сознанье,

Сожми виски и помолчи. А звезды падают в ночи,

И все беднее мирозданье.

ЗАПИСЬ 12.

Я как-то легко себя чувствую. Уильям, ты, поклоняющийся личному опыту, без оглядки поверил всему, что услышал из чужих уст? Да еще из чьих! Возможно. Так уж устроен человек, ему необходимо верить хоть во что-то… хотя я не уверен, что смог бы безоглядно ступить в бездну. Наверное, мы и правда любимые Его дети, раз Он не оставил нам выбора – большинству из нас…

Я узнал все, что хотел. Почему не ухожу? Каждый день собираюсь и каждую ночь откладываю. Но мой отпуск скоро закончится, тогда все решится само собой.

Сегодня вечером мы поехали покататься, я показал им здание офиса моего агентства, окна моей квартиры. Мы бы даже зашли, если бы я не побоялся наткнуться там на Халли, поливающую растения, – время-то еще детское. Вот было бы шоу.

Мы. Опять мы. Как получилось, что они превратились в мы?

Заткнись, Уильям.

Потом в каком-то закоулке на пути домой я вдруг увидел нечто. Нечто вроде места выступления Эркхам, обычный полуподвальный клуб самого низкого пошиба.

– Подождите меня немного. Или можете ехать, я выберусь сам.

– Нет, – Джиа посмотрела на меня через опущенное стекло матовыми обеспокоенными глазами. – Ты спятил, если надеешься уехать отсюда живым в половину первого.

– Я забыл, ведь от меня зависит ваша жизнь.

Джиа улыбнулась, так улыбаются безобидным шуткам.

– Мы подождем, – сказал Калеб.

…Он сидел у стены, опираясь об нее и опустив голову к коленям. Когда я подошел, он поднял голову, но не сразу, прошло несколько долгих секунд. В руках он сжимал бокал с виски.

– Ты по-прежнему страдаешь в одиночестве? – спросил я. – Как и раньше?

Майк смотрел на меня, и впервые не свысока. И впервые во взгляде не было посторонних примесей. И впервые я по-настоящему увидел его глаза. Такие глубокие. Несмотря на его амбиции, в его глазах всегда была мель – полфута до дна, не больше.

– Что может понять Уильям-никогда-не плачет? – сказал он наконец.

Это была истина – тогда, в далеком детстве, Майк дал мне прозвище не в бровь, а в глаз. С тех пор, как умерла Эми, эту функцию будто вырезали из установок в моем организме. Убрали галочку в опциях. Я не плакал на похоронах, и потом, когда так чудовищно, так долго ее недоставало. Я терпел боль, физическую и моральную, мог орать, драться, материться, ломать вещи, но не плакать. Даже тогда, когда в этом была необходимость. Майк так не мог – отец доводил его до слез бесчисленное количество раз, а моя неспособность выражать чувства по-человечески доводила Майка еще сильнее. Он ведь старше и должен быть сдержаннее – но не был. Просто он не мог понять, что ничего хорошего в этом нет. Это в десять раз тяжелее, и вначале я провоцировал себя постоянно, но никогда не преуспевал и постепенно привык, извлекая из этого свои выгоды. Психоаналитик моей матери – бывший, разумеется, – сказал, что когда-нибудь это меня убьет. Не знаю, прав ли он, хотя поверить легко. Так что, может, Уильям никогда и не плачет, но в этом нет ни его заслуги, ни вины.

– Поехали с нами, Майк, – сказал я первое, что взбрело в голову.

Он медленно встал, опираясь о стену, и остался около нее.

– Я не могу.

– Ты так его боишься?

– Не в этом дело, Уилли. Или не только в этом. Или уже не в этом. Это невозможно, и все.

– Хочешь стать как он?

Он хмыкнул, как будто я сказал дичайшую глупость.

– Я никогда не стану как он. Поверь мне.

Я положил руки ему на плечи, и он их не сбросил. Просто смотрел настороженно, будто я представлял какую-то опасность. Мы не могли дружить, когда были детьми, а сейчас – тем более.

– Майк, тебе плохо. Поехали отсюда.

Наконец он улыбнулся, но это была не та улыбка, которую я ожидал. Она лишь означала, что я говорю о том, чего не понимаю.

– Уйти? От него? О, Уилли. Еще год назад это было единственным моим желанием. А полтора года назад ситуация, в которой я очутился, казалась мне концом света. Но не сейчас. Уже нет.

– И что произошло?

– Да ничего такого… – Он посмотрел в сторону темного пятна машины, освещенного только огоньком дымящейся сигареты Калеба. – Вы… еще не близки?

Я подумал, что он говорит о сексе, но сразу понял, что нет. Далеко не об этом.

– Мы… черт, Майк, я же говорил тебе. Мы не…

– Уилли, – остановил он меня мягко, – замолчи. Пожалуйста, замолчи. Ты не можешь мне помочь – ты и себе помочь не можешь.

– Что это значит?

– Ты поймешь. Потом. Может, уже начинаешь понимать.

– Что я пойму? – Я почти встряхнул его. – Майк, что я пойму?

– Меня. Его. Он привык ко мне; может, это покажется тебе странным, но он меня по-своему любит. Впервые в жизни, Уилли, кто-то заботится обо мне. Монти, Соня, Барт… Они моя семья. Он – моя семья. Это тебе понятно?

– Мы говорим не о нем, Майк, а о тебе.

Он смотрел на меня не мигая, склонив голову, и мне стало жутковато. Майк был явно пьян в хлам – и при этом выглядел как никогда адекватным.

– Я скажу, если так хочешь, Уилли. Помнишь, как сильно я боялся темноты? Правда в том, что я больше не боюсь. И в том, что я больше без него не могу.

– Мааайк! – внезапно позвал из-за двери голос, обещавший показать мне звезды ближе. – Где тебя носит?

Майк напрягся под моими руками, оглянулся, но это было совсем не так, будто дернули поводок. Я почувствовал это вдруг – то, что он пытался мне сказать. Как озарение. Он был уже наполовину там, за дверью, уже не в полной мере слыша и воспринимая меня, оставаясь со мной. Он действительно хотел там быть. Он говорил мне чистую правду. И… он был лучшим Майком, чем тот, которого я знал.

– Это так, Уилли, – я без него не могу. И точка. Сейчас это для тебя пустой звук, но боюсь, так будет не всегда… Ты можешь понять это слишком хорошо… если не прекратишь играть с огнем. – Он бледно улыбнулся. – Со мной все в порядке, поверь. Знаешь, что забавно – оказывается, я ни черта о себе не знал… Теперь знаю. Оказывается, я столько всего не знал…

В моей голове что-то мелькнуло – быстро, эфемерно – Калеб, завязывающий мне галстук, его пальцы, убирающие мне за ухо прядь волос; Джиа, шепчущая: перетерпи боль, Уильям, сейчас все пройдет; ее рука, гладящая меня по спине, ее дыхание; ногти Калеба, впивающиеся в мою ладонь под Глас Тишины… вкус его крови, его губ… тело Джиа в танце – само танец… Это было так тепло, так приятно. И как только я испугался собственных мыслей и хотел сделать шаг назад, Майк обнял меня, как никогда не обнимал, когда мы были братьями.

– И еще, – сказал он тихо, – я начинаю слышать Эркхам.

Я тупо смотрел на дверь еще несколько секунд после того, как сын Нормана исчез за ней, испытывая непреодолимое желание то ли пойти следом, то ли убежать, уехать на дежурном автобусе. Но я вернулся в машину. Хотя и молчал всю дорогу до дома. Ведь Уильям-никогда-не плачет мог только молчать…

Не трогайте меня, ладно? Страшно мне, вот и все.

Конец записи.

* * *

Я засыпаю в страхе. Я просыпаюсь от страха.

Это нечто новое, не страх, когда я впервые вошел в их дом; не страх за друзей и близких. Это ни с чем не сравнить.

Сын слэйера… Сын мародера… Одна из Семи… И где мы все?

Желание слышать Эркхам и видеть звезды ближе никуда не делось, оно мне снилось, оно меня наполняло. И не противоречило с тем, что они рассказали. Ведь не обязательно изменяться, можно и так, можно просто быть рядом, просто быть собственностью… Просто слышать. Просто принадлежать.

Сижу в комнате моей штаб-квартиры, на коленях – коробка с пленками, бинокль валяется рядом, ненужный. Почти зажившая рана на шее вдруг начала болеть. Я здесь уже давно, не знаю, зачем я сюда пришел, – может, подумать? Нет, не за этим.

Их окно закрыто – сейчас день.

Отрешенное лицо Майка не выходит у меня из головы – покрасневшие белки глаз, взгляд человека, который никогда не вернется. Я боюсь смотреть в зеркало. Боюсь того, что могу там увидеть.

В руках у меня ружье, которое отец подарил мне в первый день работы, начиненное серебряными пулями. Обрез, прослуживший ему много лет – такие есть у всех слэйеров и мародеров. Я представляю, как вхожу в дом, подхожу к их кровати, которую никогда не видел – ее скрывала тьма в том углу комнаты, куда свет не доставал. Вскидываю ружье, взвожу курок, целюсь и… бам… Нет, руки дрожат. Если они так дрожат сейчас, то там я просто не удержу обрез и уроню его. Тогда они проснутся и убьют меня.

Или они проснутся раньше – когда я щелкну курком.

Или – когда я войду.

Если я уничтожу их, проблема решится сама, я вернусь к прошлой жизни и забуду про все.

Нет, вряд ли забуду.

Если умру – это не финал.

А если?..

Кошмар, еще пять минут в этом направлении – и быть мне соседом тети Шерил по психушке… будем играть в шарады, менять леденцы на таблетки и радоваться пирожным по выходным… Не худший исход.

Обрез – не решение. Я никогда не сделаю это не потому, что боюсь, а потому что не хочу. Возможно, все это богохульство – правда, они – тоже Его дети, с лицензией на убийство, как и мы, и разница между нашими лицензиями – лишь строка «объект». Но они не могут без этого, а мы – можем. Мы можем не убивать, хотя должны защищаться… Бред какой-то. Все запутано до предела, – «неисповедимы пути Его» – будто взрослый отвечает ребенку на вопрос «почему?»: «Потому». Или «Так надо». Или «Так принято».

Принято.

Я просто уйду, и мы больше никогда не увидимся. Эта мысль приносит облегчение и дискомфорт одновременно, но я сосредоточусь на первом. Дружить с ними не самая безопасная затея, и угроза жизни тут на последнем месте. А чему еще? Душе? Ведь душа – это не что-то, что можно потерять. Если подумать – в нашей обыденной жизни душе угрожает практически все.

Я просто уйду.

* * *

НЕ ГОВОРИ «НИКОГДА»

Солнце светит и растет трава,

Но тебе она не нужна.

ЗАПИСЬ 13.

В последние несколько ночей у меня начала развиваться паранойя, я чувствовал, как за мной наблюдают, – чувствовал сильнее и четче, чем раньше, почти осязательно. Но у меня было много других тем для размышлений.

Сегодня я понял, что у моей паранойи есть имя, и я это имя знаю.

Я как всегда прощелкал, когда они ушли гулять, и постарался пойти за ними по невидимым следам – это было что-то в воздухе, непонятное, но воспринимаемое мной с некоторых пор. Наверное, мы проводили вместе слишком много времени…

Просто пойти в последний раз, прежде чем исчезнуть.

Это была освещенная улица, а на противоположной стороне дороги стоял парень с фотокамерой, наводя ее на меня. Когда я уставился на него в упор, он вздрогнул, едва не выпустив из рук свое сокровище, – вспышка сработала – и сделал шаг назад.

– Сэм! – позвал я. – Эй, Сэм!

И тут он бросился бежать.

Я побежал за ним, одолеваемый неприятным чувством дежа вю, только в прошлый раз была Мирей Лэнгтон, но догонял все равно я. Я понятия не имел, почему Липучка Сэм бежит от меня как от чумы, и честно говоря, знать не хотел. Я знал одно – если он следил за мной, если видел нечто такое, что заставляет его сейчас убегать сломя голову, если он расскажет обо всем Джейсону… нет, я должен его поймать. Поймать – и что?… Ладно, насчет последующих действий разберемся на месте.

Сэм сбежал. Как сбежала бы и Мирей, если бы не грузовик… конечно, я не хочу, чтобы Липучку сбил грузовик, но если это его остановит…

О чем я, черт побери?!

Я прошатался по городу пешком несколько часов, забыв про комендантский час. Однажды мне показалось, что я вижу вампира, но он ко мне даже не подошел, только посмотрел и удалился. Кошмар, друзья от меня убегают, враги отворачиваются – я что, прокаженный? Это похоже на дурной сон, вроде того, что снится мне уже третью ночь, – пустой заброшенный дом, миллион комнат и нет выхода. Тот самый их дом, только я не выход искал, на самом деле я искал их.

А потом началась стрельба.

Я прижался спиной к стене углового дома и не мог заставить себя даже выглянуть за угол. Выстрелы были дальше, чем я мог увидеть в темноте, примерно в паре кварталов, и я простоял здесь, пока все не закончилось. Потом завыли сирены, мимо меня проехало несколько машин, а я все сливался со стеной, как хамелеон, и в самых немыслимых фантазиях не мог представить, что там происходило. Такое происходит каждую ночь, если уж на то пошло, мы живем в большом городе… банды, группировки, разборки, тра-ля-ля… Да к чему этот аутотренинг, Умница Уилл Макбет? Я не застал времена слэйеров, но… что-то подсказывало мне, что в их время такое точно происходило каждую ночь.

Вместо того чтобы все разузнать, я вдруг повернулся и пошел в противоположном направлении. Когда мобильник завибрировал в верхнем кармане, как раз на уровне сердца, у меня чуть не случился приступ.

Голос Халли Демарко ворвался в мое ухо раскаленным штырем.

– УИЛЛ!!!

– Что случилось, Халли? – Мой голос по контрасту с ее был совсем тихим. – Что?

– Сэм, – всхлипнула она, – Сэм… они его…

У меня внутри похолодело.

– Что Сэм?

– Он был так счастлив, что сам их нашел… Целых двоих. А Джейсон… я говорила ему! Нужно время для подготовки! У нас почти не было патронов для ружей, только автоматы. Но он боялся, что они исчезнут! А теперь…

Я не узнавал свою железную Халли, пока не понял вдруг, что она впервые встретилась ночью с дееспособным противником. Они все впервые встретились… и оказалось, что в комиксах все гораздо проще.

– Ты в порядке? Джейсон жив?

– Да, но Сэм… Уилл, он исчез, только камеру его нашли… Она вся в крови была! Кровь с нее стекала… Алан и Китти в реанимации, Джейсон не отвечает на звонки… Уилл, приезжай ко мне!

Последнюю фразу я проигнорировал. Значит, Сэм меня не упомянул, решил все лавры забрать себе… и это к лучшему. Мне нравился Липучка, его манера говорить, его безобидность, даже жутковатая привычка рисовать крутым яйцам, которые он брал на завтрак, лица и давать имена: «Сегодня съедим Билли», или «Откусим-ка от Нэнси»… Но если он мертв, то никому ничего не сможет рассказать обо мне и о них. Мне хотелось орать от преступной двойственности этого чувства.

– Вы их убили? – спросил я шепотом.

– Не знаю… мы стреляли из «узи»… выпустили в них все, что было… но мы их не нашли. Чтоб они сдохли где-нибудь в подворотне! – Халли начала рыдать. – Чтоб они сдохли! Чтоб они сдохли!

Неожиданно я взорвался, почувствовав, как в груди неумолимо наливается свинцом:

– Халли, да заткнись ты ради Бога! Раньше надо было думать, вы напали на них первые! Во время комендантского часа! О чем вы думали, чертовы идиоты?!

– Что ты говоришь? – спрашивала она растерянно, – Уилл, что ты говоришь?..

– Вас могут посадить, отобрать лицензию, ты это понимаешь?!

О, забота о ближнем…

– Но никто не узнает, Уилл, мы никому не скажем! Тел все равно нет, доказать невозможно, а для полиции что-нибудь придумаем… Джейсон придумает! Ты приедешь, Уилл?

Я отключил телефон.

…Первое, что меня поразило, – приоткрытая дверь, они никогда не оставляли дверь открытой… и дверная ручка никогда не была покрыта кровью… и на полу ее тоже никогда не размазывали.

Господи, почему мне так плохо? Ответь мне, пожалуйста.

Я взбежал на второй этаж по кровавым следам и влетел в ванную без стука. В глаза мне уперся глубокий полумрак, и первые секунды я вообще ничего не видел. Потом разглядел высокую тень – она надвигалась на меня.

– Калеб, – позвал я.

Он издал короткий смешок, пошатываясь, как пьяный, но не остановился.

– Зачем ты вернулся… ищейка?

Я даже не ответил, так жутко это прозвучало. Скоро он притиснул меня к стене всем своим весом. Я попытался отстранить его, но мои руки отдернулись от мокрого, будто его чем-то облили. Чем-то, что из скользкого быстро становится липким.

– Почему ты это говоришь? – спросил я враз охрипшим голосом.

– Говорю что хочу. Ищейка, ищейка, ищейка… – он уже почти уронил голову на мое плечо, и я замер, боясь пошевелиться, будто по мне полз скорпион. Его дыхание холодило мне шею. – Это ведь твоя работа, ищейка? Тиш-ше, не говори. Пусть будет тихо… ей нужна тишина…

Он отстранился и с силой провел по моей щеке окровавленной ладонью, потом по второй, оставляя липкие следы.

– Что произошло?

Ответа не последовало, и тут я понял, что сейчас Калеб меня убьет. Я умру – если повезет, быстро, и ничего не смогу поделать, – он просто не станет меня слушать. Его состояние напоминало тлеющий бикфордов шнур, и в страшном сне не приснится, что будет, когда он догорит… Но это почему-то волновало меня на удивление мало – неужели есть вещи, более важные, чем моя жизнь? Неужели чья-то жизнь сейчас волнует меня сильнее?

– Ты в порядке? – вырвалось у меня. – Что с Джиа?

Я впервые назвал ее так, не имея на то прав… Это было ключевое слово, пароль, который мигом вывел его из ступора, активировал бомбу. Бикфордов шнур сгорел. Бам!

Безо всякой раскачки, не успели умолкнуть последние звуки ее имени, как Калеб взъярился, зарычал – я даже не успел испугаться – и швырнул меня на кафельную стену. Я шарахнулся вбок, прижимаясь к стене всем телом, пока мои пальцы не нащупали выключатель.

Ванную залило стерильным беспощадным светом, и я пожалел, что включил его… благословенна тьма…

Кровь была повсюду – на стенах, на полу, размазана и смешана с водой. Калеб тоже был весь в крови, и трудно было определить, насколько серьезны ранения. Одно я увидел точно – предплечье было пробито пулей, и кажется, не в одном месте; волосы растрепаны, к ранам намертво прилипла ткань, на лбу густой потемневший мазок. Правду говоря, у меня не было ни времени, ни возможности его разглядеть, пока он тряс меня как что-то неодушевленное.

– Я УБЬЮ ТЕБЯ! – Его лицо было искажено яростью и страхом и само по себе это внушало страх. – Скажи, прежде чем я разорву тебя пополам, это сделал ты?!

Еще пара минут – и я точно стану неодушевленным. Тут я сам заорал – прежде всего чтобы он перестал меня трясти и перестал на меня орать.

– Ничего я не делал! Да отпусти же меня!

Он слегка притормозил, я воспользовался этим и рванулся в сторону занавески, закрывающей ванну. Хичкок – знаменитая сцена в ванной… С занавески стекали красные подтеки, будто кто-то хватался за нее окровавленными руками.

– Джиа!!!

Внезапно раздался плеск и тихий-тихий шелестящий звук из-за нее, звук слезающей змеиной кожи – даже не знаю, каким чудом я в таком состоянии услышал его:

– Кей…ли… не пускай его… пусть не смотрит…

Больше я не успел и шага сделать. Калеб дернул меня за плечо, рискуя вывихнуть, и прижал к себе, потому что я вырывался. Я задыхался от ужаса и боли, не своей, но от этого не менее сильной, я хотел увидеть, что там, в этой заляпанной кровью ванне, под слоем воды, больше похожей на вино, почему оно такое съежившееся и темное… и почему я не могу поверить, что это – она. Это не может быть она.

Господи, почему мне так плохо, будто это меня прошили автоматной очередью?

Я оттолкнулся от Калеба и не заметил, как оказался на полу на коленях.

…Я сидел, вцепившись в перила, а мама шла ко мне, держась за стену и едва переступая босыми ногами. Она была белее этой стены, тем чернее казались волосы, падающие на лицо, открывающие только его часть – щеку, мраморный подбородок. Губ не было – они слились с белизной лица, постепенно переходящей в синеву. На ней была только короткая комбинашка, щедро демонстрирующая тонкие руки в черных и багровых пятнах.

– Уильям… – прошелестела она высыхающим, как роса, голосом и вдруг начала падать, синие ногти заскребли по стене.

И голос отца: «Эмерал! Эмерал!» – так далеко, будто под землей… он никогда не звал ее Эми, только Эмерал… а Эми звал ее я, она ведь была такая молодая… просто Эми, ей было только двадцать шесть, как она могла меня оставить… она была мне так нужна…

…эмерал-эмерал-эмерал-эмерал-эмерал…

…ЭМЕРАЛ!!!..

Провались герр Фрейд поглубже в преисподнюю вместе со своим гребаным эдиповым комплексом.

…Такая тишина, только мое дыхание и звук текущей воды там, за занавеской. На языке соленый вкус, и его много – как быстро забывается ощущение текущих слез, ведь столько лет прошло. Несколько секунд оно было абсолютно чужеродным, пока я не вспомнил – не вспомнил об этом великолепном освобождающем чувстве… Будто двадцатилетний яд выходил из меня, отрава, способная проесть обшивку шаттла.

Господи, ну почему кого-то обязательно должны застрелить, только чтобы я мог выплакать все скопившееся за эти годы?.. Ну почему так?..