Текст книги "Стон (СИ)"

Автор книги: lina.ribackova

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

– Пометил меня.

– Пометил? Интересно. Я обнаружу на твоей потрясающей попе клеймо?

– Возможно.

И снова Шерлок почувствовал, как сгустились тучи в далеком маленьком доме, как разлилась по его комнатам чернота, волнами исходившая от затрясшегося в гневе хозяина. Ничего нового.

Несмотря на очередную порцию ломоты в мышцах и истерзанную, горящую кожу, Шерлоку стало смешно.

Странная разновидность мазохизма у тебя, Сад. Для чего эти невыносимые муки, для чего эта боль? Решил сожрать самого себя? Вообразил себя Уроборосом?*

Какое самомнение! Тоже мне, символ вечности.

Вечное помешательство на себе самом, не имеющее конца, пожирающее и душу, и разум.

Скоро от тебя ничего не останется, потому что остановиться, а уж тем более сдаться не сможешь – все зашло слишком далеко. Смиренно склонить голову и признать, что измучен ревностью и страхом потери – нет, этого не вынесет твоя надменная гордость.

Ну и черт с тобой. Жри.

Наплевать.

– Радуешься? Думаешь, я расстроен? Думаешь, только и мечтаю о том, как бы поскорее тебя раздеть и убедиться? – Голос дрожит и срывается.

Смешно.

Я же говорил, что ты пожалеешь.

– Не хочу тебя видеть, грязная шлюха! Мне противен твой вялый, безжизненный член!

– И ты больше не любишь меня?

Короткие гудки доставили Шерлоку ни с чем не сравнимое удовольствие. Он так и видел искаженное отчаянной злобой лицо, закушенные в гневе губы и полные ненависти глаза. Вой, сука, вой.

Но кого же ты всё-таки ненавидишь? Кого ты ненавидишь так сильно?

Это противостояние определенно Шерлока заводило, сомнений у него уже не осталось. Такому как он к бездне не привыкать, а вот долететь до самого дна и увидеть наконец её суть, её истину – получить такой бесценнейший опыт дорогого стоит.

Трубка вновь ожила, оповещая о том, что сказано далеко не всё.

Ни тени раздражения, ни капли недавнего бешенства.

– Не засиживайся допоздна, мой мальчик, слушая свою дорогую хозяйку – старые леди любят поговорить, особенно о каких-нибудь ничтожных страданиях. Тебе завтра снова ложиться на спину и забрасывать ноги на чьи-нибудь плечи.

– Да, конечно, я готов.

– Готов? Вот и славно. Послушная шлюха, – проурчал Садерс, и кожа Шерлока покрылась мурашками. – Всегда надо быть послушным, мой мальчик. Это позволит избежать множества серьезных проблем тебе и таким милашкам, как ты.

Медовые нотки в голосе настораживали.

В трубке раздался ещё один сладкий зевок.

– Я плохо спал, прости. Тревога, душевный непокой, одиночество. Тебе ведь всё это знакомо, да?

Шерлок напряженно вслушивался в каждое слово. Что? Что случилось?!

– Ди меня бросил. Покинул, негодник, старого Сада. Ох уж эти ветреные мальчишки!

Напряжение отпустило так резко, что тело на миг стало невесомым, бесплотным, и этот контраст вызвал легкое головокружение. Он еле слышно перевел дух, стараясь не выдать своего облегчения, своей радости – молодчина, Ди!

– Его имя – Габриэль.

– Да, и это очень красиво. Итак, сегодня ты развлекаешь старушку. Успехов тебе, мой мальчик. Мой любимый мальчик. Единственный.

***

Инспектор Лестрейд приехал ближе к вечеру, когда граница между светом дня и надвигающимся сумраком была размыта. Шерлок очень любил это предвечернее время. Оно представлялось ему началом чего-то нового, неизведанного.

Как оказалось, он многое в жизни любил, не замечая того, не придавая значения…

Они сидели в гостиной у миссис Хадсон и молчали. Негромко бормотал телевизор, остывал чай. И все же некое подобие покоя и уюта радовало обоих, и оба они отдыхали: миссис Хадсон – от уныния и печали, ставшими в последнее время её постоянными спутниками, что бы она ни делала, куда бы ни шла, Шерлок – от одиночества и пустоты квартиры, которую уже готов был возненавидеть.

Приход инспектора так его испугал, что, тяжело привалившись к дверному косяку, он задохнулся от катастрофической нехватки воздуха.

Майкрофт?! Господи, Майк…

Нет! Не надо!

Пожалуйста, не надо.

– Мистер Холмс… Шерлок… Простите за беспокойство, – забормотал Лестрейд, заглядывая вглубь квартиры.

– Проходите, инспектор. – Шерлок сделал приглашающий жест. Эти два коротких слова и взмах руки окончательно лишили его сил, он с трудом удерживал равновесие – так бросала из стороны в сторону его тело крупная, морозная дрожь.

Инспектор вошел, но остановился в прихожей.

Он явно не намеревался подниматься наверх.

– Что-то случилось? – Слова выкатывались огромными корявыми глыбами.

– Да. Не думаю, конечно, что это имеет к вам какое-то отношение, но…

Шерлок едва удержал рвущийся крик. От острого желания наброситься на Лестрейда с кулаками его кинуло в жар, и хотя тот не был ни в чем виноват, а уж тем более – в его полубезумном страхе за брата, одно-единственное мгновение Шерлок люто его ненавидел.

– Я ничего не могу понять… – Инспектор привычным жестом потер седые виски, и Шерлоку стало стыдно за свою злость на этого уставшего, поникшего человека, явно пришедшего к нему за помощью или советом. – Я в тупике. – Он невесело усмехнулся неожиданной игре слов. – Да, именно в тупике. В Turn-again Lane… снова обнаружен труп молодого мужчины. Вы…

– Я переоденусь. Подождите в машине.

Шерлок хорошо понимал, что ехать ему не надо, что сейчас он увидит то, от чего не сможет избавиться уже никогда, не сможет вычеркнуть из памяти эту новую смерть, кем бы ни был тот неизвестный.

Но отказать инспектору почему-то не смог.

*

Шерлок сразу его узнал.

«Какого черта он вырядился так глупо?! – было первой мыслью, неуместной и полной злого недоумения. – Кто надевает красную рубашку под фрак?!»

И только приблизившись, Шерлок понял, что рубашка, конечно же, когда-то радовала кипенной белизной.

Обескровленное лицо Ди казалось безмятежным и прекрасным до слёз.

Молодым.

Боже, до чего оно было молодо!

«Он же совсем мальчишка».

– Шерлок.

– Я не знаю его, инспектор. Вы напрасно рассчитывали на помощь.

– Так я и думал. Черт… Лондон наполнен безумцами. – Лестрейд взъерошил пятерней короткие волосы. – Хочется бежать отсюда подальше.

Шерлок пожал плечами.

– Нет желания принять участие в расследовании этого дела? – осторожно добавил Лестрейд.

Помоги же мне, черт возьми!

– Нет. Я больше не хочу иметь дело с кровью.

Простите, инспектор. Я бы с радостью вам помог, но боюсь окончательно помешаться.

Шерлок сломался.

*УРОБОРОС – архаический образ, часто встречающийся в алхимических трактатах и представляющий собой змею, заглатывающую свой хвост.

========== Глава 23 Предел. Второе дыхание. ==========

Полгода спустя…

Разве такое возможно – заставить себя не думать? Оказывается, возможно. Оказывается, достаточно просто отключить поток именно тех мыслей, от которых недолго сойти с ума. Жить ничем не примечательной жизнью безликого обывателя с безликими проблемами и заботами: еда, сон, счета, погода, забытый дома телефон, промокшие ботинки, полное отсутствие радости и прочие мелочи бытия.

Просыпаться не слишком рано, но не слишком поздно, принимать теплый душ, пить кофе и даже завтракать, если в холодильнике обнаружатся свежие масло и сыр, купленные накануне заботливой домохозяйкой; поглядывать с интересом в окно, проверяя, насколько ветрено это утро, и не накрапывает ли начавшийся с вечера и надоевший до чертиков дождь; с головой погружаться в компьютерный мир, просматривая и сортируя почту на важное и неважное – будто бы это имеет какой-то смысл, – перечитывая особенно интересные письма и сообщения, но никогда не отвечая на них; кому-то звонить, просто так, только бы убедиться, что голос твой по-прежнему глубок и на низких нотах по-прежнему бархатисто вибрирует; время от времени встречаться с братом, нехотя выполняя его условия, поставленные не терпящим возражение тоном, за въедливым менторством которого легко угадать доходящую до абсурда тревогу: всегда знать, где ты, и чем занят на этот раз; принимать участие в семейных торжествах, если общения избежать не представлялось возможным; отвечать на вопросы; что-то читать, куда-то ехать… Жить.

Жить и не думать о том, что ты шлюха, что каждый вечер идешь в человечий отстойник, заказываешь осточертевший бокал вина, который потом оставит во рту такой тошнотворный привкус, будто ты пригубил свежей крови, лениво цедишь его, впитывая обжигающие спину взгляды, и ждешь, снимут тебя сегодня или оставят в покое.

Ждешь ровно час и когда понимаешь, что на сегодня ты, слава богу, свободен, медленно направляешься к дому, где проводишь вечер у телевизора, а потом ложишься в постель, тщательно вымывшись перед сном и так же тщательно вычистив зубы, но все равно ощущая себя липким и пропитанным мерзостью.

Теперь тебя снимают нечасто: ревнивый и окончательно потерявший рассудок любовник не позволяет бесконтрольно пользоваться тобой и твоим соблазнительным (ведь шлюхам полагается быть соблазнительными, не так ли?) телом, тщательно отбирая каждого претендента. Но всякий раз это изощренный выбор, и потом тебя долго мучают воспоминания.

Черная машина приезжает за тобой с настырной периодичностью – он продолжает тебя ломать. Подминает под себя. Скручивает в дугу. Изголодавшиеся губы стонут от страсти и изуверской любви, жадно целуя каждый дюйм твоего безразличного тела, а руки тщетно стараются в очередной раз вызвать хотя бы отголосок былого желания. Но это бессмысленно, поэтому, в очередной раз потерпев поражение, он ложится на спину и кричит в полный голос, когда ты заученно сосешь его огромный каменный член, получая странное удовольствие от того, что находишься в полном дерьме. Он кончает, хрипя и всхлипывая, а потом, накопив новую порцию похоти и замучив вас обоих изнурительными, жаркими ласками, трахает, трахает, трахает, проклиная тебя и Бога за свою неутолимую страсть.

А может быть, это совсем не ты?

Ты был уверен, что победишь, отдав свою плоть, как залог будущего торжества. Ты был уверен, что тот, кто так и не получил от тебя самого главного, не выдержит этой пытки и сдастся, не в силах больше осознавать, что чужие руки по-хозяйски сжимают тело, дороже которого у него ничего нет и уже не будет. Но он не сдается. Он снова и снова безжалостно предоставляет в общее пользование то, за что не раздумывая отдал бы жизнь.

Может быть, именно так он себя убивает?

Но сколько ещё он выпустит крови, прежде чем один из вас перестанет дышать? Ведь он проливает её так легко. Тебе до сих пор едва ли не каждую ночь снится отчаянный Ди… Габриэль… Его мягкие губы, прикоснувшиеся к твоим с такой удивительной нежностью. И его алая от крови рубашка, распустившаяся на сером асфальте Turn-again Lane диковинным, ярким цветком.

Шерлок, ты где-то ошибся…

Куда исчез твой вызывающий дрожь азарт? Ты сломлен так, что почти нормален, тебе почти хорошо. И это самое страшное, что могло бы случиться.

Жизнь вокруг не стала другой: в ней по-прежнему происходит что-то, касающееся или не касающееся тебя, а сам ты, как столб посреди пустыни, в этой жизни неуместен, нелогичен и необъясним. Для себя самого.

Ты можешь обо всем рассказать – полиции, Майкрофту, прессе. Инспектор Лестрейд теперь твой неожиданный друг и по-прежнему верный почитатель (ты давно уже подозреваешь, что слово «обожатель» было бы в данном случае гораздо уместней) твоего старшего брата. Ты знаешь наперечет все злодеяния своего мучителя.

Рассказать о маленьком доме и о том, что происходит в нем и за его пределами, ты тоже в силах.

Но ты не делаешь этого, потому что тебе невыносимо стыдно, и ты скорее умрешь, чем признаешься, как легко тебя там сломали, как глупо и грубо ты там ошибся.

Стыд этот имеет уже непомерную цену: за него заплачено живой горячей кровью, и крови этой так много, что от воспоминаний мутит, а от попытки забыть разрывается в приступах невыносимой мигрени бесполезная, почти разучившаяся думать голова.

Ты настолько привык, что на удивление быстро забываешь очередную жертву его злобы и ревности, очередной кровавый приказ: помни, Шерлок, я не намерен быть снисходительным, помни, Шерлок, этот мир ничего для меня не значит, помни, Шерлок, помни об этом каждую секунду твоей драгоценной жизни, помни, помни, помни…

Ты легко засыпаешь, крепко, без сновидений спишь, рано утром тебя будит переполненный мочевой пузырь, и ты нехотя выныриваешь из-под теплого одеяла, начиная очередной черепаший забег под названием твоя жизнь. Такая, как она есть. Неизменная.

Рассказать обо всем? Сделать из собственного стыда ошеломляющую сенсацию? Ведь по-другому нельзя. Чтобы затравить такого Зверя, Облава должна быть крупной. О, сколько грязи потечет по улицам Лондона. И грязь эта смешается с кровью. До конца своих дней Холмсам уже не отмыться…

Нет!

Нет!

Надо было сразу его убить – перегрызть горло, наблюдая потом за тем, как плещется густо-алая река.

Ты редко смотришься в зеркало – это главное условие твоей нынешней жизни, потому что с некоторых пор твое зрение обострилось настолько, что ты видишь каждый оставленный на тебе след: пальцы, губы, языки… Ты залапан, как старый платяной шкаф.

Твое возбуждение граничит с чудом – очень редкое, очень слабое, жалкое и ненавистное ещё больше, чем собственное тело. Тело, такое невероятно красивое, что больно взглянуть.

Тот, кому твое возбуждение достается, горд и счастлив. Он честно предупрежден о твоем «изъяне» и уже заведен этим до дрожи, потому что его извращенный вкус удовлетворен сполна, и потому что сердце его согрето знанием, что кому-то ещё хреновей, чем ему самому. В надежде сделать хотя бы малый глоток, слизать хотя бы каплю, счастливчик впивается в твою плоть губами и языком.

Но ты никогда не кончаешь.

Даже во сне.

Шерлок устал.

Устал от въевшегося в душу стыда.

Устал время от времени выезжать с Лестрейдом на очередное убийство и знать, что это послание предназначено лично ему: Шерлок, третьего дня ты не позволил уважаемому отцу семейства надеть на себя его заляпанные спермой трусы. Какая удивительная брезгливость! Не так уж много он от тебя хотел, учитывая, что твоего возбуждения не добился, хотя обработал языком каждую складочку, каждый дюйм бесподобно сладкого тела. Он заливал слюной телефон, рассказывая, как одуряющее пахнет, какой невероятный вкус имеет твоя промежность, и вопил от возмущения, что «за такие деньги» не получил самого главного, того, ради чего рискнул «своей репутацией». Кстати, слишком громко вопил… Ну походил бы в мокрых трусах этого идиота (или ты по-прежнему презираешь мокрые трусы?), доставил бы человеку радость. Да и здоровье ему сохранил… Кажется, он ублажал свои гениталии твоей босою ступней, даже не сняв с себя гадких штанов? Какой изобретательный господин! Вот видишь, мой мальчик, особого неудобства он тебе не доставил, а ты… Ай, как нехорошо! Гордыня, Шерлок, гордыня… Нельзя так обижать столь дорогих клиентов. Ищите теперь с Лестрейдом обрубок этого обиженного болвана.

Отдать должное Саду, за все эти полгода никто не пытался Шерлока изувечить, хотя боль причиняли ему не единожды. Боли Шерлок почти не чувствовал, настолько безразлично всё ему было. Да и боль была не настолько сильной, чтобы даже помнить о ней: укусы, щипки, разрывающие проникновения, туго стянутые запястья и щиколотки, кровоточащие раны на холодных, навсегда онемевших губах. Сущие пустяки.

Настоящую боль причинили ему только в маленьком доме, где жестоко избили, едва не переломав кости и не содрав заживо кожу после памятной встречи с тем неизвестным седым мужчиной, в объятиях которого Шерлок так неожиданно возбудился и испытал довольно яркий оргазм. Майкрофт был на грани тихой истерики, когда Шерлок позвонил ему (спасибо щедрому Саду и богу, который дал ему силы говорить отчетливо и спокойно) и сказал, что ненадолго уехал развеяться. Голос брата дрожал и срывался, и он, конечно же, ему не поверил, но не унизился до расспросов, холодно выразив надежду, что подобное Шерлок вытворяет в последний раз…

Этот оргазм был единичным случаем и для Шерлока весьма неожиданным. Секс был ему неприятен, но не физически, а как факт самого существования этой отвратительной стороны псевдо-человеческой жизни. Физически он его не воспринимал, как бы ни старался Садерс, как бы ни бился над его апатичным телом, доводя самого себя до сексуальной агонии.

Его потрясал тот факт, что желающие провести ночь с немощным хастлером находились всегда. Каждый из присланных Садом клиентов был поставлен в известность, что берет необычную шлюху, «червивую», как весело пошутил красномордый, воняющий кислым потом толстяк, чьё жирное тело, колышущееся лоснящимся студнем, Шерлок долго не мог забыть. И толстые губы, смачно чавкающие на его сосках, и такие же толстые, покрытые гелем пальцы, глубоко проникающие, раздвигающие, растягивающие неторопливо и долго. «Терпи, красавчик, я до смерти люблю покопаться в заднице. Зато трахать буду пару минут, моя колбаска даже не успеет тебе надоесть».

Садерс вел честную игру: хотите поиметь импотента, пожалуйста. А цена высока, потому что он того стоит. Когда ещё вы полакомитесь столь редким деликатесом – от одной только кожи можно лишиться рассудка.

Шерлок помнил каждого, видел их, жадно наблюдающих за ним из дальних углов, чувствовал их спиной. Теперь, после ночи с тем стариком, подсевшем к нему явно случайно, и ставшим случайной, незапланированной Садерсом жертвой, Шерлок всё понял…

Он знал наверняка, что старика давно уже нет в живых. Скорее всего, убили его ещё до того, как в маленьком доме тело самого Шерлока едва не превратили в кровавое месиво. Он отлеживался в роскошной спальне, ревниво оберегаемый беспрестанно целующим его руки Садом, а тот его безвестный любовник, получивший порцию смертельного удовольствия, уже кормил червей на каком-нибудь заброшенном кладбище дальнего захолустья.

Полгода удивительной жизни. Удивительной потому, что к ней удалось привыкнуть, воспринимая позорный статус спокойно, без лишних эмоций.

Да, шлюха. И что?

Наплевать.

Всё равно конец ему был известен. Это сейчас он всё ещё трепещет от одной только мысли, что его вдруг не станет, что тело его сожгут и забудут. Это сейчас жажда жизни неистребима. Это сейчас глупая, неизвестно на чем зиждущаяся надежда греет крошечный кусочек скованного холодом сердца: там, в самой его глубине, куда так и не смогло пробраться отчаяние.

Но придет день, когда жажда иссякнет, когда страх за близких перестанет быть так силён, а желание покончить со всем, наоборот, будет неодолимо. Вот тогда и придет покой.

А сейчас – наплевать.

Эти полгода, которые, казалось бы, должны были тянуться медленно, долго и тягостно, промелькнули стремительной тенью. И только в день, когда Шерлок встретил его – того странного светловолосого парня, жизнь остановилась, упрямо не желая сдвигаться дальше даже на дюйм.

***

Разве такое возможно – заставить себя не думать? Конечно же, нет. Каждый день, просыпаясь, ты чувствуешь в горле чужеродное присутствие, огромный сухой комок, от которого сразу же начинаешь задыхаться. Это накопившиеся за ночь стоны безумной тоски: не любит, не любит, не любит. И никогда не полюбит.

И тебе не хочется жить, потому что ты больше не в силах быть нелюбимым. И хочется жить, потому что источник надежды ещё не иссяк, и каждый день ты начинаешь с него: прочищаешь горло от стонов и припадаешь к источнику – а вдруг?..

Он никому не нужен. Искалеченный, сломленный мальчик. Куда он в итоге придет? Сюда. В этот дом. К этой взорванной любовью груди. Прильнет, если не доверчиво, то хотя бы устало.

Господи, неужели такая ничтожная малость никогда не будет тобою послана?

Я увезу тебя отсюда, моя единственная мечта, и ты всё забудешь, и ты простишь того, кто не может жить без тебя, и любит так, как умеет. Будешь смотреть на меня и смеяться, пускай даже торжествующе, пускай даже зло. Я выдержу.

И плевать, что твоя плоть может так и остаться больной и слабой. Я люблю её даже такой – израненной, беззащитной. Я зацелую тебя, заласкаю, утоплю в своей нежности.

А потом ты научишься меня целовать. И этого будет вполне достаточно. Даже такому ненасытному зверю, как я.

Всё будет прекрасно, мой мальчик. Мой дорогой, мой любимый мальчик.

Ты покоришься если не мне, так Судьбе. Ведь можно, в конце концов, подружиться с Судьбой, а не бороться с ней слепо и безрассудно. Она лучше нас знает, кому и что предназначено, она порою жестокосердна, но неизменно мудра, и коли уж я увидел тебя тогда, несущегося вдаль темной прекрасной стрелой, значит, так хотела Она, значит, такую Она затеяла с нами игру.

А ты рвешься в сетях, ранишь себя до крови, и даже не знаешь, что не мои это сети. Не мои…

Ты засыпаешь рядом со мной, измученный собственной гордостью, собственным упрямым сопротивлением, но во сне ты дышишь спокойно и тихо, а иногда касаешься моего плеча. (Вчера, например, ты прижался к нему затылком – мягко, тепло…) В такие минуты источник бурлит и пенится, а я не могу дышать, так болезненно-сладко сжимается сердце, в котором остались только два места – для тебя и для крови.

Садерс давно уже был на грани, только грань эта все время менялась: либо на грани невероятного счастья, когда Шерлок сидел у камина и перебрасывался с ним короткими фразами (это означало для Садерса разговор – с тем, кого он любит так сильно), либо на грани полного краха, когда всё у того же камина Шерлок глухо молчал, вперив в огонь потускневший, безжизненный взгляд.

Но Садерс ещё не сдался.

И не собирался этого делать.

Если бы не тот горделивый старик! Он разрушил всю тщательно выстроенную систему покорения Шерлока.

После него стало источник почти иссяк.

Откуда он только взялся?!

Эд сразу же сообщил, что к Шерлоку подкатил «чужак».

– Дьявол, я отвернулся лишь на минуту!

– Спокойно, Эд, никакой трагедии. Не надо так сильно пугаться. Никто за это тебя не убьет. Что он?

– Шерлок? Допил вино…

– Чужак, Эд, чужак! Молод, красив?

– Старикашка. Прожженный гомик без роду и племени.

– Хорошо. Не мешай. Посмотрим…

…Утром мужчину вежливо пригласили в гости.

Он сразу всё понял: в такие машины сажают не для приятной прогулки. Но сопротивляться не стал. У каждого из «разбитых» однажды наступает предел безразличия.

Садерс встретил его очень радушно: коньяк, удобное кресло…

Старик рассмеялся.

– Последние почести? – весело спросил он хозяина дома. – Недурно. – Он пригубил коньяк. – Я сразу же догадался, что с этим парнем всё не так просто. Хастлер из него, как из меня сексуальный маньяк. Думаете, я не заметил, как взглянул на меня бармен? Ваш человек? Хм… Почему же он не остановил меня?

Садерс пожал плечами – что за вопрос? Кому я обязан отчетом?

– Я знал, что сильно рискую…

– Тогда зачем?

– Затем, что мое сердце дрожало, как заячий хвост, настолько желанен был этот мальчик. Я готов был заплатить остатками жизни за то, чтобы узнать вкус его языка. Тем более что жизнь штука тягостная, особенно, когда у тебя никого. И ничего. Полакомиться напоследок очень хотелось. Я даже подумал, у меня встанет впервые за десять лет. Жаль, но нет… Но сосать его бесподобно. Я не слишком откровенен и пошл?

Таким безумным было желание задушить его собственными руками! Сжать жилистую шею и с упоением слушать утешающий сердце хруст. Но остановиться было уже невозможно. Мазохистское желание слушать захлестнуло с такой силой, что противиться ему не имело смысла.

– Насколько бесподобно?

– Неужели не знаете? – очередная насмешка, удивленно-презрительный взгляд. – Он источает острый, лишающий разума запах, когда кончает.

– Кончает?

– Да… О, вы, я вижу, удивлены? Он корчился, вцепившись в собственный член, как дьявол в грешную душу. Он подвывал, как волчонок, дрожал и бился в моих руках. Его анус покраснел и расширился, набух от прилива крови… Я позабавил его одной из своих игрушек. Вы знаете, что он не против хороших игрушек? А потом я едва не захлебнулся спермой. Бедняжка, видимо, давно не кончал. Но было сладко…

– Ну, хватит!

– Как хотите.

Садерс медленно встал и на негнущихся, одеревенелых ногах направился к выходу. Как ему подумалось, умирать.

– Я вынужден вас покинуть. А вы… Пейте коньяк, отдыхайте. Вас отвезут.

Старик усмехнулся. Усмехнулся, облив с головы до ног презрением.

– Далеко ли?.. Встретимся в аду, прекрасный господин Неудача. Не удалось тебе его приручить? И не удастся, поверь человеку, который видел в этой жизни достаточно много.

Он жалок, он до смешного жалок! Преданный, трясущийся от желания и любви неудачник, стонущий от разрывающей боли дурак! Страшные подозрения мутили душу: его обманывают. Все эти ублюдки его обманывают! С каждым из них Шерлок кончил, с каждым из них наслаждался, извивался под ними, подлый вероломный червяк!

Сада трясло от бешенства и иссушающей разум ненависти.

Но увидев избитого Шерлока в собственной спальне, он от ужаса едва не сошел с ума. Боль нещадно скручивала его тело, словно каждый удар, каждый пинок по ребрам достался ему, и это его кровью залито было сейчас дорогое лицо.

Никогда и никому, кроме матери, Садерс не целовал рук. Шерлоку в тот вечер он готов был целовать даже ноги, лишь бы боль эта стала чуть-чуть слабее.

Ни разу потом Шерлок не напомнил ему об этом.

Гордый… Гордый и сломленный мальчик.

Хорошо, что сломленный. Плохо, что гордый.

Ну, ничего, со временем и гордость его станет только воспоминанием.

Садерс решил старика забыть. К черту! Не было его. Никогда не было.

А Шерлок есть.

У Сада столько терпения, что хватит на весь их гнилой, пропахший сыростью Лондон.

Но в тот вечер, когда Шерлок ушел из бара с невзрачным парнем, а потом позвонил и твердо сказал, что убьет за него любого, Садерс понял, что игра, от которой он оказывается зверски устал, наконец-то окончена, и что приза в этой игре ему не получить никогда.

Всё.

Это всё…

========== Глава 24 Джон ==========

Джон искалечен.

Каждая клетка его натренированного, сквозь адское пекло прошедшего тела наполнена болью. Что бы ни делал он, куда бы ни направлялся, пытаясь жить дальше или хотя бы делать вид, что живет, от боли не было никакого спасенья – она жгла, грызла, скреблась… Одним словом, вела себя по-хозяйски и покидать Джона, по-видимому, не собиралась.

Этой болью была память, не позволяющая забыть ничего: ни вида окровавленных, обугленных тел, ни тяжелого запаха горящей человеческой плоти и её гниющих останков. И это было хуже любого ранения, даже самого тяжкого.

Тело Джона было безупречно цело, и хотя оно смертельно устало, мышцы, кости, суставы по-прежнему упруго подрагивали, налитые молодой и здоровой силой. Его небольшая фигура не вызывала на первый взгляд ощущения мощи, но если Джон даже в дружеском рукопожатии сжимал в своей ладони чьи-нибудь пальцы, их владелец сразу же понимал: захочет – сломает за пять секунд.

Но душа Джона была взорвана в клочья и разметена по бескрайним, унылым афганским степям.

Как бы дико это ни прозвучало, поначалу Джону нравилось воевать. Нет, сама война, как явление, не поддающееся осмыслению, была, на его взгляд, отвратительна. Она виделась ему неким живым существом с черной душой и покрытой струпьями плотью. Существом ненасытным, требующим своего излюбленного лакомства – душ и тел человеческих. И как можно больше. Как можно больше… Но коли уж Джон неожиданно оказался в смрадных объятиях этого существа, долг повелевал отдаваться ему полностью, со всей страстью. И Джон отдавался. Он был честным и отчаянным воином, не знающим отдыха, если надо было о нем забыть, не знающим голода, если нечего было есть, усмиряющим жажду, если кроме песка и пыли ничего, текущего медленно сквозь заскорузлые пальцы, темные от въевшейся оружейной смазки, не было в радиусе двух-трех миль.

Кто прав, кто виноват в этой войне, Джон не рассуждал никогда. И не потому, что ему было всё равно: он давно уже сделал для себя определенные выводы. А потому что не имело смысла. Раз уж волею судьбы оказался в этом аду, значит, тратить время на рассуждения – пустая затея. Рваные раны, полуоторванные руки и ноги, развороченные животы – когда рассуждать… Джон резал, зашивал, извлекал пули, метко стрелял, как правило, убивая, и чувствовал себя нужным и как никогда живым.

Необъяснимая закономерность любого поля боя: если, находясь в тесном соседстве со смертью, ты всё ещё жив, то жив полноценно, жив, так сказать, на всю катушку. Кровь бурлит, тело возбужденно звенит и просит новой порции адреналиновой дури.

*

Его жизнь до войны была тошнотворно обыкновенной и скучной. И, как у миллиона таких же, как он, имеющих неброский серый оттенок, не сулила ничего, кроме изменения интенсивности этого оттенка: либо на более яркий, с вкраплениями дерзкого инферно, либо на слегка размытый, перетекающий в небесную голубизну.

Его детство, отрочество и раннюю юность можно было описать в двух-трех словах: ел, спал, учился…

Папа и мама, милые добропорядочные люди, красотка сестра, заносчивая, но не вредная. А если и вредная, то не до абсурда и не до желания придушить её ночью подушкой. Свой парень – белокурый и синеглазый. Как и сам Джон.

Став почти взрослым и почти самостоятельным, он позволял себе уже чуть больше разнообразия: иногда выпивал с друзьями, иногда спал с женщинами, как правило, гораздо старше себя, иногда радовался каким-то мелочам.

Нормальная жизнь. Нормальная. Серая.

*

На войне он начал заново узнавать себя. Свои силу, выносливость, непреклонность, верность и честь – все те истинно мужские качества, о которых не подозревал, и проявление которых было маловероятно в дремоте его мирной жизни.

На войне изменилось всё. Именно там и началась для него жизнь со всеми её яркими красками, с терпким привкусом азарта и немалой долей здорового авантюризма. Война подарила ему друзей, настоящих и верных. Но она же начала их у него отнимать. Вырывать из рук – подло, исподтишка, не давая времени оплакать каждого и утешиться хотя бы чуть-чуть.

Поначалу это не вызывало такого яростного протеста – что поделаешь, война… Потом внутри что-то сломалось. Без единого щелчка, без скрежета, без болезненного треска души. Джон понял вдруг, что устал. Онемел от невозможности сказать что-то стоящее, оглох от воплей и постоянного грохота. Военная форма казалась тяжелой, как проржавевшая кольчуга, и носить её становилось всё трудней.

Когда умер молодой офицер, которому час назад перелили кровь, взятую у полного сил, радующего глаз здоровым румянцем Джона, и его живую теплую кровь тот унес с собою в могилу, всё начало стремительно и бесповоротно рушиться.

Джон затосковал. Ему окончательно опротивело воевать.

К моменту демобилизации он был опустошен и разочарован, и прежде всего, в себе самом.

Не то. Он делал всё это время что-то не то.

И всегда теперь будет делать что-то не то.

Война великая лгунья. Ты горд и счастлив, ты на вершине мира, и горьковатый ветер свободы и вседозволенности неистово бьет в разгоряченное, опаленное жгучим солнцем лицо; ты гордишься собственной доблестью, причастностью к чему-то грандиозному и великому, к чему-то, не имеющему границ.