Текст книги "Химера (СИ)"

Автор книги: Lieber spitz

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Вскоре и Питер привел свое расписание в некое подобие схемы и отбывал повинность с несколько бОльшим удовольствием, чем раньше. Он продолжал таскаться на групповые терапии, отдав предпочтение кучке именно тех подростков, куда затесался и Стайлз, смешной и одновременно красивый мальчик с накрашенными глазами.

Теперь, вслед за поверхностными наблюдениями, Питер с уверенностью мог сказать, что при всей своей жизнерадостности, которой брызжут вчерашние дети, прожившие счастливое детство, Стайлз был немного зажат, немного трагичен, как будто что-то мешало ему улыбаться чуть шире, чуть беззаботнее.

Трагичность и вынужденная замкнутость всегда сопровождает подростков, кто так болезненно рано потерял мать, но Питер, чутко настроенный на психиатрическую волну, послушно следуя наставлениям из учебников, желал видеть сложное там, где, возможно, его и не было. Ему хотелось тайны и он её создавал. Он примерял к мальчишеской грусти одну причину за другой, чтобы в итоге перестать называть его дерганное состояние одним словом. Эпитетов стало много, и все они с удовольствием ладно цеплялись к смешному мальчишке, сделав его в конце концов преинтересной игрушкой, которую в мыслях своих Питер вертел и так и сяк, однозначно выбрав центральной фигурой из всей остальной группы.

Обычно из таких смешных вихрастых подростков и вырастают убийственно обаятельные молодые мужчины – не столько красивые, сколько безумно притягательные, брызжущие нерастраченной мальчишеской энергией – веселые, ироничные, умные и фонтанирующие идеями, словно им все еще по шестнадцать. И Стайлз бы вырос таким, если что-то ему не мешало. Что-то невидимо лишнее, избавиться от чего желал он необъяснимо страстно, да так к своим двадцати и не избавился. Оставшись к совершеннолетию бескрылым мальчиком-бабочкой, который должен был улыбаться шире и солнечнее, если бы только смог.

Впрочем, и без потерянного где-то смеха Стайлз был той еще занозой, с довольно острым язычком и очень быстрый на расправы с теми, кто ему не слишком-то нравился. А предпочтения его были достаточно предсказуемы, с учетом того, на что поставил в их не случившемся споре с Дереком Питер.

Девочкам доставалась френд-зона, мальчикам – влажный блеск глаз.

Темные вишенки, густо обрамленные накрашенными ресницами всегда – и это было неизменным – ласково и с обожанием смотрели на красивую рыжую Лидию. На девочек Стайлз всегда смотрел хорошо, тепло. На остальных – по разному. Замыкал список его симпатий красавчик Джексон, холодный и идеальный будущий мачо, который наверняка психически страдал как раз от своей зашкаливающей идеальности. Грехи других он явно не терпел.

– Стилински, – язвой вещал он со своего стула, пока мисс Морелл готовила какие-то бумаги к прочтению перед группой, – сегодня мы опять будем слушать слезливую историю о том, как твой пидорский маникюр облупился? Или ты снова ноготок сломал, принцесса?

– Иди в задницу, Уиттмор, – лихо осаживал его Стайлз, тем самым продолжая неоконченную их перепалку с прошлого раза. – Тебе твои брутальные стринги, что ли, жмут?

Мисс Морелл на них шикала, и так начинался новый сеанс, в течение которого мальчишка всегда молчал, даже не стараясь участвовать и выдавливать из себя рассказы о прожитом дне или же о пресловутом сломанном ногте. Питеру совсем не казалось это странным – мало ли у психов отклонений, молчания Стайлза он к симптомам не относил, как и не вслушивался в весьма симптоматичные рассказы остальных членов. Зато у своего любимого пациента подмечал все: взгляды, движения и жесты, которые очень часто заменяли ему слова.

Смотреть на мальчишку было весело. Особенно когда он, наблюдательно подметив частые визиты их гостя, стал этому самому гостю авансы раздавать.

Не гей, хмыкал про себя Питер, сравнивая заинтересованность во взглядах самой врачихи, ведущей терапию, и Стайлза, и однозначно признавая мальчика победителем в этой игре в гляделки, потому что мисс Морелл смотрела смущенно и по-женски ласково, а Стайлз смотрел... горячо. Жадно. Словно сидел всю свою жизнь, запертый в стенах подростковой своей теплицы в тихом Бикон Хиллз, мастурбируя на глянец модных журналов, и знать не знал, что есть такие вот живые мужчины, которых можно... Можно, в общем.

Питер уже знал, что Стайлз живет в стареньком коттедже вместе с отцом и местный колледж посещает только для того, чтобы забрать задания по программе, которые решает дома, зачем-то обучаясь дистанционно. Питер понятливо хмыкал – в маленьком городишке гейской звездой быть непросто. Еще сложнее быть отцом такой звезды, и Питер прекрасно понимал некоторые решения Стилински-старшего и одновременно его же осуждал. Не мы выбираем, какими вырастут наши дети. Хотя какие-то моменты подкорректировать можно, чем и занимался, наверно, измученный несчастливой судьбой вдовец-шериф, пытаясь спрятать своего сына от любопытных глаз и не терять лицо перед коллегами.

В больших городах легче затеряться, в больших городах толерантность – не пустой звук. Но в крошечном Бикон Хиллз не слишком приятно быть геем, думал Питер, сердясь на таинственные смешки Дерека, который непрофессионально отрицал столь заметный факт. Но вскоре Питер перестал задумываться об этом, погрязнув в начавшемся флирте на расстоянии окончательно.

Мальчишка умел кокетничать. И только приглядевшись к нему несколько раз повнимательнее, Питер вдруг понял – малолетний педик кокетничает не с ним. Он жадно флиртует со всеми. Он авансирует каждого и делает это скорее непредумышленно, как получается делать это у красивых женщин, которые знают о своей притягательности.

Не повезло одному Джексону: Стайлз со своими улыбочками обходил его стороной, зато регулярно обменивался ядом. Но Питер и сам бы не стал крутить с идеальным красавчиком, именно потому, что идеальность эта была как раз-таки симптомом его психического недуга.

Недуга же Стайлза Питер так и не признал за всей его суетливостью, кокетливостью и напускной женственностью, свойственной откровенным пассивам. Как будто мальчик и правда был абсолютно здоров, как утверждал Дерек, и к явно нездоровой группе был прикреплен за глупую никчемную провинность.

Любопытство.

Это, наверно, было верным определением чувства, которое ощущал Питер к таинственному мальчишке. Чувство было сильным и... единственным. Но странным образом именно оно стало отправной точкой для зарождения чувств других, словно в насмешку над сорокалетней степенностью зрелого самца, который любопытничать в отношении интересного – всего лишь – парня, не мог в силу своего опыта и нажитой с годами мудрости. Но Питер любопытствовал, и еще как. Знаете это свойство талантливых людей – быть почемучками до старости? Любознательностью своей врываясь даже в те области, которые от профессиональной ох как далеко, и достигая в новом деле нешуточных успехов, именно этим доказывая, что талантливый человек талантлив во всем.

Поэтому Питер не стыдился своего интереса, удачно замаскированного под профессиональный. Он интересовался.

Любопытство сгубило кошку, и это верно. Оно, той силы, что чувствовал Питер, сгубило бы даже волка, а Хейл визуально больше походил на обманчиво добродушного пса. Которому до ужаса хотелось разгадать маленькую тайну красивого пациента с пометкой “Подходить нельзя”. В общем-то, Питер и не собирался, и даже не сразу сообразил, насколько опасен для него может быть юный мальчишка, окутанный ореолом тайны, в нюансы которой его никак не хотели посвящать. И этот таинственный, непроницаемый туман вокруг его не такой уж важной персоны, он лишь добавлял охотничьего азарта.

Охота всегда бывает удачной или не очень. Охота Питера окончилась, даже не начавшись, когда он столкнулся с мальчишкой, как и мечталось, в пустующем коридоре в какой-то мистически несчастливый для себя день.

Это произошло достаточно внезапно, и вместо того, чтобы проницательным рентген-взглядом начать разгадывать неизвестный науке диагноз симпатичного психа, чем он и занимался все групповые сеансы, Питер инстинктивно, да, да, ведомый всего лишь любопытством и своими все никак не успокаивающимися гормонами, резко вошел в состояние боевой тревоги. Успел и хищно улыбнуться, и принять выгодный для себя ракурс, который подчеркнул его массивный разворот плеч и гладкую кожу, лоснящуюся в вырезе белой простой футболки. Он был готов к битве, вооружившись всем своим арсеналом. Стайлз – нет. Он оказался в ситуации, когда, привыкший на экскурсии в зоопарке кривляться и вставать в соблазнительные позы для селфи у клетки с хищником, вдруг повстречал его – того же самого, выпущенного на свободу – на темной безлюдной тропинке в лесу, вдруг понимая, что вот сейчас его непременно сожрут. За то, что кокетничал с чужаком без права на это; за возможную ошибку и оскорбление гордящегося своей брутальностью гетеросексуала. Но непростительно быстро для малолетки определив, насколько мало этого гетеросексуального в Питере, уверился в этом окончательно по заинтересованной позе взрослого мужчины.

Стайлз сдался сразу, лишенный поддержки своей сумасшедшей компании. Скользнул растерянным взглядом по всей фигуре Питера и, вскинув на него лучистые, яркие, накрашенные глаза, неосознанно выдал тайну о том, что флиртуя почти со всеми, он концентрированно выделял одного.

Все получилось, как по написанному в учебнике. Были покрасневшие смешные кончики ушей, были испуганные глаза лани. Был смешной пушистый свитер откуда-то из восьмидесятых, настолько объемный и великоватый, что как только Стайлз смущенно поднял свои плечи, так, словно защищался от жадного взгляда агрессивного самца, то вся эта мохеровая хрень нелепым образом, не останавливаясь, поползла с его левого плеча, открыла торчащую косточку и что-то невообразимо странное, бледно-лиловое, атласное. Какую-то тесемку, что божественным образом прекрасно сочеталась с оттенком белой кожи мальчика и выглядела при этом так – Питер отметил про себя это дикое, к нему редко применимое чувство адской неловкости – будто бы подсмотрел он случайным образом, как у красивой женщины задралась юбка, открыв взгляду что-то донельзя интимное, на что смотреть нельзя. И Стайлз, натягивая на себя объемный гусиный пушок, так же смущенно охнул, схватился пальцами за край ворота, демонстрируя уже другого оттенка лак, захлопал подведенными глазами, как дурочка, и вышел наконец из первого остолбенения, в которое всегда мы впадаем, когда неожиданно сталкиваемся с понравившимся человеком лицом к лицу, ощущая то самое, жаркое, настоящее, что называется влюбленностью.

И после этой незначительной их встречи наедине (всего лишь поздоровались и перекинулись бессмысленными фразами), которая окатила Питера новой волной таинственности неизвестно отчего, градус заинтересованности странным мальчиком стал повышаться с каждым проведенным в психушке днем.

Фактор сдерживания – Дерек, срочно умчался на длительную конференцию во Фриско, и Питер понимал – любопытствовать теперь можно беспрепятственно. Наслаждаться мистикой места – свободно, как и разгадывать тайны его пациентов. Вот только на тайны не мастурбируют. А истории болезней не вплетают в грязные фантазии. Питер с досадой осознавал, что эти самые фантазии приобретают вполне себе отчетливый облик и знакомое лицо, и даже нагло трансформируются в навязчивые состояния, вот как сейчас, когда он отдыхал у себя в гостиничном номере, отказавшись соседствовать с Дереком в его мрачном лофте, смотрел себе ход интереснейшей операции на сердце и чувствовал неприемлемый в сорок зуд между бедер. К концу видео, когда неизвестный ему хирург уже накладывал ровные швы на микроскопическую артерию, изменив ход операции и передумав заклеивать ее по новейшей технологии лазером, Питер поставил запись на “стоп”, откинул тонкое покрывало и, сдавшись, со вздохом запустил ладонь под резинку трусов. Член мягко и тяжело лег в руку, еще не настолько эрегированный, чтобы от ласкающего движения допустить стон. Но мысленно Питер уже не сдерживался. Представляя не просто чьи-то возбужденные гениталии, а вполне себе конкретного человека. Отвлекала только малюсенькая деталька. Она была бледно-лилового цвета, атласной на ощупь и отчего-то противной. Ее Питер из своей начавшейся мастурбации исключил, как ненужную. Хватило белой кожи и ярких, испуганных глаз. Робости юношеской и тугости в определенном месте, которую представив, Питер тут же ощутил дикую потребность двигать рукой сильнее и четче, уже не растягивая удовольствие, а идя к нему напролом.

Кончая, Хейл несдержанно простонал, в потолок запрокинув голову, а его призрачный партнер, лежащий под ним с раздвинутыми ногами смущенно улыбнулся ему и двинул, поганец, плечиком так, что это атласное, гадко-змеиное непотребство, являющееся в реальности неизвестно чем, снова выскользнуло на свет божий, немного подпортив сладкий кайф.

Впрочем, это были незначительные мелочи. Никто мальчишку ни раздевать, ни трогать не собирался, просто потому, что сказано было – нельзя. И если хотелось старшему Хейлу немного подразнить племянника, то только по поводу его откровенной слепоты насчет ориентации Стайлза. Который двигался, как гей. Одевался, как гей. Манерничал, смеялся, флиртовал, как гей. И в последующие несколько случайных их встреч в коридорах был такой милой, робкой, влюбленной принцессой. Питеру так и хотелось показать Дереку язык и упрекнуть в некомпетентности. Потому что уж психиатр-то точно должен знать, какие бесы живут в головах его пациентов. Какие демоны. Которых не признавать – слишком опасно, особенно для самого себя.

Было в мальчишке что-то неестественное, на взгляд Питера; отголосок алогичного, какой-то глобальный обман, но Хейл всё списывал на двадцатилетний возраст, на тот океан сомнений, в котором и утонуть не сложно, особенно когда маячит в гейской юности где-то рядом спасительная мысль о том, что ты – а вдруг? – можешь все-таки оказаться нормальным.

В Стайлзе было, было это что-то неправильное, пусть Дерек и не признавался в его диагнозе, зная то, чего не знал Питер и уверовав в психическое здоровье мальчика абсолютно.

В общем, охотиться на маленького не-пациента обделенный информацией Питер не собирался. Фактор тайны уже не слепил глаза, не заволакивал дымкой разум, который начал с любопытства, а окончил вполне себе непристойными мечтами о сексе. Фактор тайны стал, если честно, уже неважен, уступив место простому инстинкту, который правит мужским сердцем – подчинять и завоевывать. Питер примитивно хотел с мальчиком секса. Он хотел и знал, что, в принципе, может. Добиться, склонить, завоевать. И свое нежелание идти сквозь тернии к звезде оправдывал так же просто – мальчишка стеснителен, робок, зажат. Он девственен. Работать и работать, как говорится. А стажировка подходит к концу. И скоро вернется разгоряченный дебатами Дерек. Да и нельзя. Нельзя, нельзя... Цель слишком сложна, труднодостижима и этим можно было успокаивать свое эго, давно простившись с агрессивностью себя прошлого, тридцатилетнего – не каждая добыча заслуживает того, чтобы окончить свои девственные дни в хейловской постели. Поэтому Питер всего лишь наслаждался теплом некоторых застенчивых улыбок Стайлза, которые тот зачем-то прятал, а они все равно как-то проскальзывали, осеняя темные коридоры психушки настоящим солнечным светом.

Питер мало понимал зажатость мальчишки, тот никак не провоцировал его на бОльшее – из боязни или же по какой-то другой причине, скрытой от Хейла – странно никак не стремясь к логическому продолжению, желанному для любого мужчины.

Секс.

Он оружие женщин, но для мужчин – источник удовольствия. Зачем искусственно отдалять неизбежное, играя чужую роль? Зачем так сильно вживаться в нее, имитируя поведение невинной девочки? Питер видел несоответствие, чуял легчайший налет фальши в этой игре, запрещенной всевозможными правилами, но делал вид, будто так и надо. Не планируя ничего серьезного, просто участвовал, просто не отказывал себе в удовольствии флиртовать в ответ: забавлялся, сверкая на пацана льдистой синью глаз, перестав анализировать каждый его шаг и изумляться, как это угораздило его самого, сорокалетнего, случайно проходящего мимо, влюбить в себя такого юного. Такого запретного. И мысленно поднимать руки в защитном жесте, упрекая племянника, в перспективе – всё прознавшего; упрекать в том, что если и запрещал он Питеру резвиться, то Стайлзу-то запретить не мог, вот он и резвился – мальчишка же! Хейл просто не устоял...

И чувство тепла между ними, жара даже, оно возросло в сто крат, когда однажды Стайлз, подойдя опасно близко чисто физически, прочел на болтающемся у Питера на груди бейдже знакомую фамилию, демократично не озвученную при знакомстве с группой.

– Вы что, тоже... Хейл? – спросил обалдело и тут же заулыбался, словно бы причастность к клану давала Питеру особые привилегии. Такие солнечные внеплановые улыбки, например.

Они сидели на подоконнике. Мисс Морелл, внезапно заболев, распустила группу до следующего занятия, и Стайлз всего лишь ждал отца, который должен был забрать его из клиники. Питер всего лишь тянул время своей унылой смены.

Одинаково хулиганисто взгромоздившись на насест, словно оба были старшеклассниками, они бездумно болтали, точнее болтал Питер, что-то рассказывал отвлеченное, как бывает в самые первые беседы, не нарушая отстраненной умиротворенности, установившейся в этот долгий их час наедине.

И вот, вглядевшись повнимательнее, определив в Питере – опасном без сомнения – что-то знакомое, услышав знакомую фамилию, Стайлз будто оттаял. Будто сошла с него вся эта напускная робость и стеснительность, сделав его еще... слаще. Роднее. Доступнее. Потому что теперь-то он, словно уверовав в себя окончательно, перестал казаться неопределившимся, скрывающим свою ориентацию в угоду другому Хейлу, отрицавшему его гомосексуальность. Стайлз стал гомосексуальным прямо сейчас, сидя на этом самом подоконнике на расстоянии вытянутой руки от хищного, опасного, чего-то наверняка замышляющего, но ХЕЙЛА.

Он мягко светился, готовясь приоткрыть все свои тайны, Питер видел это свечение именно так, уже забыв подозревать Дерека в излишней заботе над этим своим пациентом, так рьяно оберегаемом от чужих посягательств, включая историю его таинственной болезни.

Всем своим радостным видом Стайлз доказывал сейчас тесную связь непонятного толка с директором Дома Эха, готовясь только от одного звука знакомой фамилии выдать свою подпольную биографию с потрохами, а заодно – подробный рассказ о горестных подростковых недугах.

В общем, он не особо теперь стеснялся: влажно блестел ярким ртом и снова поигрывал плечиком, как и несколько дней назад облаченным в пушистый смешной свитер, в котором в своих фантазиях всегда представлял его Питер, для начала срывая с мальчишки абсолютно все – джинсы, трусы, кроссовки с носками, но неизменно оставляя на нем, голом, это вязаное недоразумение из восьмидесятых. Стайлз, прижимаясь обнаженной задницей к хейловским бедрам, казался голожопым цыпленком, очень пушистым, трогательным и желанным. И Питер желал его с завидной регулярностью вот уже который вечер.

Сейчас желания воплощались в жизнь. И это льстило. Питеру было приятна сдавшая свои бастионы юность. Приятна, но не больше. Он еще помнил, что даже будучи всемогущим Хейлом, сексуально трогать этого пациента было нельзя.

А Стайлз с каждой прожитой рядом минутой, сдавал позиции все беспечнее, наверно поэтому сделавшись болтливым, словно девчонка. Питер особо не вслушивался, да и расспрашивать ни о чем не хотел. Смотрел на оттаявшего пацана и таял сам, особенно после того, как объявил свою специализацию, после чего мальчишка вообще впал в священный ступор.

– Хирург? Вы – хирург? – пучил глаза он и мило краснел отчего-то. – Мне Дерек ничего не рассказывал! Обалдеть!!!

Льстило это, льстило. И оправдывать свое бездействие Питер уже ничем не мог – Стайлз сам просился в руки. Он напоследок раскрыл рот, чтобы, как и предполагал Хейл, выдать все свои замалчиваемые упертым Дереком тайны, вывалить на чужую взрослую голову ворох двадцатилетних проблем, но сам Питер инстинктивно его остановил. Просто представил, как может испортить их предстоящий секс, пусть и воображаемый, какая-то психиатрическая, незнакомая ему деталька. Что-то типа неловкости, когда узнаёшь, что твой парень предпочитает заезженный кинк типа переодевания в женское. Не совсем страшное преступление по нынешним временам, но Питер был не готов. Точнее – не заинтересован. В чужих девиациях, так точно. Он вел борьбу только с собой, решая в пользу секса или же отказываясь от него. Решая в пользу поцелуя или же... Чёрт.

Отказываться хоть от чего-то было, в общем, глупо.

Коридор был пуст.

Дерек был в Сан-Франциско.

Мальчишка был радужный, знающий о своей ориентации совершеннолетний стопроцентный гей.

Питер молниеносно придвинулся к нему, болтающему без умолку, и точно выверенным движением поймал его губы своим ртом.

– Ах, – тихо выдохнул Стайлз по-девчачьи, запрокинул голову и робко ответил на поцелуй, не замечая, как аккуратным движением руки заезжий Хейл придерживает ему на плече свитер.

Ну, понимаете, чтобы не дай бог.

====== Глава 3 ======

Влюбленности – это хорошо. Романы – прекрасно. Ослепнув от собственных любовных переживаний, мы часто не замечаем терзаний других. Питер, оказывается, не был единственным героем-любовником в Доме Эха, но кто-то малознакомый наверняка не заинтересовал бы его так, как чуть холодноватый директор психушки. Собственно, даже слепой распознал бы в поведении Дерека поведение влюбленного самца, и влюбленного очень сильно. Пусть он и старался, это было заметно, не афишировать свою связь. Пять утра, знаете, не лучшее время, чтобы, хвастаясь своей дамой, прогуливаться с ней по жутковатому саду Дома Эха с той его стороны, где имелось никем не обжитое пустующее крыло со слепыми темными окнами.

Утро выдалось туманным, напрочь уже осенним. Уголок сада, что виднелся из окна, где стоял Питер, утомленный ночной сменой, тонул в бесплотном тумане. Деревья качались и скрипели. Было жутко. И как тут было не схватиться за сердце, когда из полупрозрачного молока шагнули в мир живых две размытые тени. Питер тряхнул головой, отгоняя видение, но то испаряться не желало – превратилось себе спокойненько в размеренно шагающего Дерека, который вел рядом с собой нескладную девушку.

Дерек мягко приобнимал ее одной рукой за талию, второй осторожно поправляя черные завитки коротких волос, кокетливо прикрывающие бледное, опущенное вниз лицо.

Он тихо говорил ей что-то, а она смеялась, немного оступаясь на своих стилетных шпильках. Выглядела усталой... нет, откровенно утомленной прошедшей ночью, и Питер понимающе хмыкнул – понятно, от чего.

Дерек подхватывал ее под локоть, замыкал объятия, и видно было, как хочется ему прижаться ближе, но как старательно он не делает этого, соблюдая приличия. Потом все-таки, Питер увидел это даже на расстоянии, узнал по-мужски порывистое движение, с которым Дерек придвинулся к женской фигуре вплотную, и даже определил по судорожно сжатым ягодичным мышцам племянника (слишком узкие для гетеросексуала брюки предоставляли прекрасный обзор) как сильно вжал он свои бедра в бедра девчонки.

Потерся о шелк, чувствуя под винного цвета платьем рельефное кружево резинок чулок, а то, что дамочка носила чулки, Питер не сомневался – такие, как она, не могли щеголять в колготках или, боже упаси, публично сверкать голыми ногами. В брюнетке чувствовался класс, чувствовалась порода. Таких, как она, никогда не встретишь в KFC; такие не носят под платьем хлопковую недельку. Таких как она, не представишь в демократичном диско-клубе, а вот танцующей в своих шпильках и шелковом раритетном платье цвета молодого божоле в таинственных коридорах мрачного Дома Эха – еще как. Такие женщины просто обязаны играть главные роли в запутанных историях, напичканными тайнами. Их выбирает для этого сама судьба, предоставляя им возможность выбирать тоже. Лучших мужчин, например.

Дерека Хейла.

Племянник, даже на придирчивый взгляд Питера, был эталонно красив. И недостаток у него имелся один – он был директором психушки.

Питер завороженно продолжал смотреть из окна. Все выглядело бы наверно совсем неплохо, если бы не ранний час; если бы не туман, ползущий белыми рваными полосами; стелющийся по земле сырым покрывалом и наверняка заползающим красотке под ее шелковое платье. А если учесть, что предполагаемые чулки ее заканчивались как раз у промежности, то промежности этой было наверно дико холодно, Питера даже передернуло.

Девушка шла и даже не ежилась, как и положено привидению, но Питер тут же отмахнулся от мистики. Питер, включив наконец логику, с интересом к красотке приглядывался. Представил ее пациенткой сумасшедшего дома. Представлялось хорошо, прекрасно даже. Отчего Дерек, благодаря этому нюансу, автоматически становился в глазах Питера вруном и беспринципной сволочью, которая вовсю крутит, пользуясь своим директорским положением романы с психичками, одновременно запрещая это всем остальным. И даже родному дяде.

Это автоматически также снимало с Питера всю ответственность за то, что он вроде как тоже неприлично глубоко зафлиртовался с красивым мальчишкой.

Впрочем, подглядев таинственную сцену с обжиманиями, Питер сначала ни в чем не был уверен. Наверно, именно прощальный поцелуй его как следует убедил. Когда Дерек, красиво склонив голову, навис над лицом немного заартачившейся красотки и, мягко положив ее руку себе на шею, нежно поцеловал. Свои ладони держал ровно на талии, не позволяя скользнуть им ниже, на маленькую аккуратную попку.

Питер довольно усмехнулся и неожиданно почувствовал возбуждение. Девушка была хороша. Немного угловатая и неловкая на своих каблуках, она все же казалась очень красивой. Или даже... знакомой. И это редкое сочетание позволяло мечтать о ней, словно уже побежденной, сдавшейся. Позволяло не страшиться ее красоты. Позволило бы неловкости, которая всегда сопровождает первые минуты знакомства, исчезнуть практически мгновенно. Питер почти влюбился, разглядывая пару и понимая – его непомерная сексуальная жадность и неразборчивость могут добавить проблем, если к фантазиям о мальчишке он присовокупит еще и эту – красивую, но неизвестную ему историю любви красивой женщины к красивому мужчине. Впрочем, было скорее наоборот – Дерек, сведя брови в любовной муке, откровенно тонул в их поцелуе, теряя жизненно необходимый для дыхания кислород и даже не замечая этого.

Вскоре он укатил в туманный рассвет с роковой красоткой, а Питер – в свой гостиничный номер. Чтобы проснуться немного удивленным своим новым открытием о странных привязанностях племянника.

Потом вспоминал и свой тайный недороман и по-стариковски вздыхал.

Время вынужденной практики кончалось, как и терпение самого Питера, еще не совсем понимающего, зачем выбивать ему из маленького девственника заветное “Да” без всякой нужды горячего продолжения.

Мальчишка... ломался. Он чересчур увлекся ролью жеманной девочки. Он был настолько приближен в своем поведении к течной, но несговорчивой самке, что Питер, испытывая все больше закономерное раздражение, одновременно заметил за собой вынужденную смену схемы ухаживаний, которые перестали быть намеками на заинтересованность, и приобрели заметный интимный смысл. Питер подгонял события чисто машинально, желая уложиться в график по соблазнению до своего отъезда.

Парни так устроены – они хотят трахаться. Они готовы делать это и без обязательных брачных игр, которые так необходимы девчонкам. А Стайлз глупо игрался.

Питер кривился, но прощал ему излишнюю манерность и напускную робость, списывая все на его невинность. Которой Стайлз почему-то гордился больше всего.

Не в двадцать же лет, немного кисло думал Питер, совсем не страшась эту невинность отобрать. Потому что, знаете, отбирая ее у девушки, ты как бы берешь на себя определенную ответственность. Лишая девственности парня... Ну как вообще вы это себе представляете? Да все мальчишки-подростки с тринадцати лет мечтают закопать ее на заднем дворе заживо!

Стайлзу было двадцать. Его надо было лишать, лишать и лишать. И эти препятствия в виде дополнительных эмоциональных игрищ, они Питера только злили.

“Скажи мне “да” и я уеду”, – без всякой логики думал он, отчетливо видя влюбленность мальчишки.

Он осязал ее; он сам был чуточку задет его ярким, полыхающим чувством; заражен им, как вирусом, поэтому и не стал спорить, а принял условия игры и несколько дней, помимо регулярных и вполне безобидных переглядываний на сеансах опостылевшей уже терапии, ухаживал за своим мальчиком, хищным волком таскаясь за ним по всей психушке. По-джентльменски открывая при случае перед ним двери, например.

В мечтах же затаскивал Стайлза в чей-то темный кабинет, прижимал к стенке и, терзая мочку уха легкими покусываниями, своей настойчивостью, своим недвусмысленным, ожидающим молчанием, выбивал из мальчишки согласие. На продолжение, понимаете. Что и требовалось доказать.

Ушки у Стайлза были прехорошенькие. Питер уже знал, мочки и одного, и второго проколоты. И это было хорошей возможностью подарить мальчишке на прощание пару серег. Если заработает, конечно.

Почему-то вспоминалась красивая девушка Дерека, и то, как маленькие бриллиантики ловко плясали в ее ушах, покуда Дерек ей что-то нашептывал. И странно ёкало в груди, тревожно намекало, подталкивало к разговору с племянником еще и об этой странной девчонке, но Питер, понимая, что теперь-то точно лезет совершенно не туда, не к месту и вообще без смысла, возвращался к своему придуманному удовольствию ухаживать за манерным педиком, стабильно мастурбировать на него и, уговаривая себя быть примерным сорокалеткой, которого принудили к подписанию возмутительной бумажки, не делать почти ничего, чтобы приблизить ожидаемый в конце каждого романа финал. Как оказалось, и первого их поцелуя было достаточно. Он очень непредсказуемо окончился признанием, которого Питер вот никак не ожидал...

– Питер, Питер... – зашептал мальчишка Хейлу прямо в губы, с очевидной силой молодого взрослеющего зверёныша выкручиваясь из его рук и чуть не грохаясь с подоконника. – Постой...

Питер послушно оторвался от яркого рта, от жаркого тела, к которому прижимался, плюнув соблюдать ненужный никому кодекс нежности, простой логикой рекомендованный для общения с девственниками.

– Что? – чуть иронично усмехнувшись, участливо спросил он.

Уже предчувствуя унылое нытье о том, что это просто ошибка, что Стайлз не “такой” и в общем-то, совершенно нормальный гетеро...