Текст книги "Эклектика (СИ)"

Автор книги: Lantanium

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

– Взорвала.

– И совесть не мучает?

– Не считай меня чудовищем, Анна. Обладатели моего дара – проклятые люди.

– Оправдание.

Мару вскочила. Ноги едва держали, как она опиралась на сломанную, Анни отказывалась понимать. На горле Мару до сих пор виднелся след от руки Кэтрин. Лицо стало серо, как пепел вокруг, с губ сошла краска, а глаза заалели двумя угольками в адском горниле. «Смешно, – подумала Анни. – Того же цвета, что и мой огонь». Она никогда не видела, чтобы Мару злилась, и теперь с удивлением понимала, что исчадиям красоты не чужды человеческие эмоции. Вдовствующая принцесса буквально обожгла ее недовольством.

– Не смей так говорить! Нас ненавидят с рождения! Мы… мы разрушаем все, к чему прикасаемся! Трое моих детей погибли, еще не родившись, никто не осмеливался взять меня, мать осталась калекой, слепой! Отец ушел, как только узнал, кто я! Даже школы отказывались принимать. Я… я не выдержала. Я взорвала всех.

Анни продолжала спокойно сидеть на своем месте, глядя на нее снизу вверх с безмятежным спокойствием. Наверное, если бы из-под земли вновь вылезла Кэтрин Аустен, она бы не удивилась. Запасы удивления иссякли еще вчера – от возмущения к себе.

– Врешь, – проронила Анни. – Анлос на месте, ты была замужем. Неужели сил лишилась?

– Сдерживаю себя, – процедила Мару.

– Да ты не сдерживай. Я ведь преступница, – напомнила Анни, чтобы хоть что-то сказать, а не бездумно смотреть на кулон, дрожащий на ее груди. – Ты меня в тюрьму посадила, ждала, когда казнят. Столько людей убила, что тебе должно быть плевать. Давай, я ведь так опасна. Кроме меня, здесь никого нет. Одно пепелище. Будешь царствовать на пепелище? Зато окажешься самой умной на нем.

Мару ничего не ответила на эти слова. Она отвернулась, укуталась в штору, как в одеяло. Плечи Мару подрагивали. Де Хёртц не стала просить прощения. Окружив себя огненной стеной, она тоже отвернулась, вперив взгляд в покрытый пылью и грязью пол. Где-то в глубине зашевелилось сомнение и нечто весьма похожее на совесть, но де Хёртц прогнала их. Анни научилась прогонять их еще тогда, когда жила на Земле. На Земле подобное лишь отравляло жизнь. Только один раз, после потери Палаис-иссе, совесть… была ли это совесть? Нет, то был всего лишь страх за свою жизнь, страх получить возмездие.

Он и сейчас управлял ею, со злостью подумала Анни.

Вот только другого пути своей жизни она пока не видела.

========== Глава 53 Трещины ==========

20 число месяца Постериоры,

принц Бетельгейз Чарингхолле-Десенто

Отца не было третий день.

Бетельгейз начал беспокоиться еще вчера: Майриор не возвращался из Ожерелья миров, с каждым часом цепочка на шее тяжелела и холодела – выдержит ли он четвертые сутки? Металлические звенья натирали кожу до крови. В этом, пожалуй, таился некий смысл: от серебристой крови, это Бетти выяснил давно, оболочка Мосант становилась крепче и спокойнее. Порой ее хотелось опустить в чашу, полную света их жил, чтобы избавиться от назойливого шуршания волн в голове. Но разве это бы помогло? Нет. Если оболочка становилась чересчур толстой, то Бетельгейз начинал сходить с ума от эха. Тогда он снимал кольцо с цепочки и надевал на палец, как это обычно делал отец. Боль сходила на нет и сменялась боязнью потерять сокровище.

Отдать бы другому, да только кому? Бетельгейз не знал, выдержит ли смертный такую ношу. Он отдал бы мир Вейни, любившей отца больше жизни, но какой слабой, какой прелестно слабой она была…

Бетельгейз отдал бы мир Донне, если бы был уверен, что полная душевного мрака владычица Оссатуры не кинет кольцо в бездну.

Или Лете – если бы Инколоре-старшая не шагала по краю сама, грозя утянуть за собой половину мира.

Йонсу… Йонсу он не подверг бы такому риску ни за какие блага всех миров – Огненных, Переменчивых, Хрустальных, Пепельных…

Мысли, страх и ожидание привели Бетельгейза в Ожерелье. Бетти больше не мог сидеть в Мосант и ощущать, как ноша становится неподъемной.

Он стоял перед бездной, у самого обрыва Ожерелья – где-то там, во мраке, прятался Чарингхолл. Родина перестала различаться пару тысяч лет назад; она гасла, медленно гасла, как уверенность Бетти в том, что он успеет вернуться домой до гибели мира. Умирают не только люди. Умирают не только эльфы или птицы. Как всякой идее, миру был свойственен финал.

– Я не знаю, где он, – раздалось в голове.

– Я тоже не знаю, дедушка. Но там, в потерянном прошлом, его нет. Он не любит прошлое.

– Майриор сентиментален. Гуляет по миру детства и не может его забыть.

– В это падение все по-другому. Папа больше не хочет видеть, во что ты превратил его родину.

– Устаревшее и ненужное уничтожается, чтобы дать место новому и прогрессивному.

Бетельгейз усмехнулся.

– У вас с ним, дедушка, гораздо больше общего, чем вы оба хотите признавать.

Он ощутил сгусток света за спиной – дедушка принимал телесную форму. Здесь, в Ожерелье миров, привыкли скользить тенями-идеями и только в редких случаях вспоминали образы прошлой жизни. Как Майриор, боги, обитающие под бесконечными потолками замка, пытались стереть свое происхождение из чужой памяти – и своей тоже. К Бетельгейзу относились по-особенному. Рядом с ним маску бесплотного духа надевали только самонадеянные вторичные боги; на почтительном расстоянии от края бездны замер старец в длинном, стелющемся по полу плаще. Он был неуловимо похож на Майриора: нечто пряталось в упрямо выпяченном подбородке и глубине глаз. В ауре же Бетельгейз замечал схожесть с собой. Во время каждой встречи с владыкой миров Древа он думал: «Какой была бабушка?». Ее Бетти знал только по рассказам.

– Это нечестно по отношению к старому, – с грустью сказал Бетти. – Оно определяет настоящее.

Чарингхолл блестел далеко впереди. Он казался песчинкой по сравнению с величественным Ожерельем, его тенью.

– Майриор выполняет заложенную мною программу, – отчеканил дедушка. – Своеобразно, но выполняет. Я не оцениваю его действия – в эксперименте промежуточные итоги проводить бессмысленно. Майриор нацелен на будущее, на перемены, он будет гнаться за новыми целями – в этом его сущность, вечные осознанные перемены. С детства не мог усидеть на одном месте. Его бесполезно искать. Он вернется сам.

– Когда? Этот материальный мир скоро утянет меня в бездну своей тяжестью.

Сказав это, Бетельгейз невольно опустил взгляд – что было там, за свечением Ожерелья? Бесконечное падение… или другие миры, о которых все забыли? Загадка мучила не меньше неизвестности судьбы Чарингхолла и, особенно, служанки столичного храма. Жива ли она? Жива ли мать? Наверное… Он бы почувствовал уход родного человека, как когда-то – гибель Фаталь; перенес бы он потерю Мосант, если бы уронил кольцо в бездну? Ошибка отозвалась бы предсмертными криками миллионов. Однажды, наблюдая за любимым королевством из окна спальни, Бетельгейз пришел к выводу, что владение своим измерением – вовсе не награда. Кольцо, склоняя к полу тяжестью, напоминало об этом. Бетти тихо произнес:

– У большинства богов в подчинении один-три мира, и только ты, Владыки Белого и Огненных миров обладают сотнями. Как вы выдерживаете их переживания, дедушка?

Ответ был заранее известен.

– Я их не воспринимаю. Положение о желаемом отсутствии эмпатии у творца вычислено давно. Мы подчиняемся законам логики и не можем считаться с чувственной стороной жизни. Законы морали – слишком субъективная категория, чтобы мы ими оперировали.

Бетельгейз снова кинул взгляд в сторону Чарингхолла.

– Грустно, что современные создатели стали так думать.

Пауза перед ответом оказалась неуловимой, но все же была.

– Считаешь, раньше было по-другому? – спросил дедушка. Бетельгейз поймал себя на мысли, что улыбается, глядя на родину. Считал? Он знал; старая рана болела, напоминая, что когда-то все было по-другому. Потянувшись к ней, Бетти нечаянно коснулся кольца на шее и вздрогнул от его холода.

– Хотелось бы верить, что наплевательство к собственным трудам впервые стало свойственно Лантане, – нашелся он.

То было странное ощущение: великий Первичный бог смотрел на него как на равного. Бетельгейз вспомнил резкость и колкость, которыми дедушка награждал Майриора, и рассудил, что никогда не слышал подобного в свой адрес и попросту купался в незаслуженной доброжелательности. Ведь он не сделал ничего, что возвышало бы над смертными – стоило ли говорить о богах Ожерелья? Он не создал мир, не понимал формулы, которыми было исписано измерение Мосант, и знать не знал секреты разума и времени. Бетельгейз чувствовал себя ничтожеством в Чарингхолле; здесь, под бесконечным небом Ожерелья миров, рядом с лучшим из творцом, он был оскорбленным ничтожеством. Своя гордость никогда не беспокоила; чужая же, Его гордость, раздутая и в то же время хрупкая, как у всякого полукровки…

– Теперь понимаю, кто виновен в безразличии папы ко всему доброму и хорошему, – добавил Бетельгейз. – Ваше положение об отсутствии эмпатии. Ты привил его из тех соображений, что настоящий творец должен быть безоговорочно объективен? Глух к порывам сердца и души? Тогда теряется смысл, дедушка. Субъективизм и эмпатия далеко не синонимы; ты зря пытаешься убить в папе человека и тем более зря обвиняешь. Майриор – нелюбимый сын для тебя, Эрмисса – любимая дочь. Ты так говоришь – любовь субъективна, к слову. Однако сколько ты спрашиваешь о нем и сколько – о ней? Ты не совсем честен со мной. И собой.

Аура белого силуэта слева предательски дрогнула. На секунду Бетельгейз представил молодого, сомневающегося, дедушку – придворного ученого в извечном плаще. Владыка Древа сам рассказал об этом во время первой встречи. Чем заслужил Бетельгейз подобную искренность? Папа, например, до сих пор не знал о происхождении Трида – так звали божество, застывшее вместе с Бетти на краю мироздания. «Божественный» секрет не удивил, чарингхолльский принц ожидал чего-то подобного. Каждый получает по заслугам, Трид – не исключение.

– Скажу так: исходя из выгоды, судьба непутевого сына волнует больше дочери. Эрмисса, несмотря на страсть и старание, проиграла. Идеальному создателю нужно что-то большее.

– Папа прозвал твою игру эволюцией.

– Пусть называет как хочет, Майриор ничего в этом не смыслит.

– Почему же? Эволюция – интересная вещь. Не говорю – правильная. Интересная. Никогда не знаешь, чем она обернется. Случайность событий, ведущая к некой абстрактной цели… это вполне в его вкусе. И твоем тоже. Все-таки в вас больше общего, чем вы хотите признавать, – с улыбкой подытожил Бетельгейз. – Да… Интересно, где же все-таки папа. Куда он обычно прячется, когда ему плохо? Раньше таким местом была Киберионти. Он приходил к могиле Лии Эллиони и сидел там, пока голову не озаряла новая идея. Или около места гибели бабушки. Как он их находил? Сейчас на месте городов его юности плещется море. В месте памяти его души… боюсь представить. Не уверен, что помнит, кто такая Лия Эллиони и почему ее именем названо синнэ Синааны. Бессердечность заразна – он вырвал сердца всему окружению.

Вейни, Валетте, Донне. Ни о Лие, ни о бабушке говорить не хотелось. Эти темы давно стали табу между ними. Имена можно было упомянуть, не более. А их сердца, между тем, были грехом уже владыки Древа. Бетельгейз напомнил бы об этом, но причины – глупые – давно стали известны. Потому Бетти прошептал, шевеля носками ботинок:

– Надеюсь, папа не в Хрустальном мире. Он может не выбраться из мира грез.

– Майриор выберется из любого места, – отрезал Трид. – Самый пронырливый из моих непутевых сыновей. Не беспокойся о нем. Лучше покажи мир. Касаться кольца я не стану.

Странная для любого, кто знал про отношения между Майриором и его отцом, просьба звучала каждую встречу. Трид действительно не касался кольца и на первый взгляд попросту брезговал это делать. Он проводил ладонью на расстоянии от поверхности Мосант и всегда мрачнел, вынося неприятный вердикт.

– Холодное, – заметил Трид в этот раз. – Ледяное, как хрусталь Лантаны. Он не чувствует?

Бетельгейз покачал головой.

– Я не должен это говорить, но подскажи ему. Не имею права вмешиваться, ты – имеешь. Ее влияние очерняет чистоту эксперимента. Прежде чем ты попросишь переговорить с Лантаной… Это невозможно, она не будет слушать. Майриор сам виноват – лезет во все миры без разрешения. Пусть разбирается сам. Я не буду защищать его от богов Ожерелья. Предупреждение через тебя – единственное, на что Майриор может рассчитывать с моей стороны. Он сам разозлил ее… его. Лантан коварен, непредсказуем. Если бы Мосант полыхала в огне или белом свете, было бы стократ легче, – Трид замер, слабо мерцая в подкравшейся тьме. – Держи мир крепче, Бетельгейз, и возвращайся. Тебя заметили.

– Я не скрывался, чтобы это огорчало, – ответил Бетти, но послушно надел цепочку на шею. – Перемены? Они перестали пугать… Мне будет приятно познакомиться с их главным источником. Он неординарная… личность, в отличие от огненной спутницы. Тени его поступков напоминают дядю Альбиуса. Интересно, что с ним… Спасибо за разговор, дедушка. Он многое расставил по местам. До новой встречи. Если найдешь папу, не обрушивай на него молнии, хорошо? Красоту старого шрама не повторить, – Бетти легко улыбнулся и, кинув последний взгляд на Чарингхолл, направился по белым гладким плитам к центру Ожерелья. Там, под прозрачным куполом, расходились коридоры-дороги, одна из которых должна была привести Бетельгейза к залу, где среди многочисленных миров Трида располагалась Мосант.

– Стой.

Бетти мысленно обернулся. Дедушка сосредоточенно смотрел прямо на него, взглядом, который сбежавший чарингхолльский принц не заслуживал.

– Не будь опрометчивым, не бери пример с Майриора, – произнес Трид, обращаясь только к нему. – Незнакомые души не стоит недооценивать.

– Как много отрицаний.

– Этот оскверненный осколок великой души не глуп, Бетельгейз. Верховный выловил его в бездне и преобразил. Осколок был черен изначально – что он впитал, находясь вне Ожерелья? Я давно наблюдаю за ним… Он не дает повода усомниться в верности, но сомнения приходят все равно. Мы поступим так: я проведу тебя под собственным сиянием. Ни к чему другим знать о твоем происхождении.

Бетти разорвался между обидой и непониманием.

– Чем оно плохо?

– Чарингхолльской частью, – отчеканил Трид. – Не шевелись.

Облако упало сверху, как пригоршня снега. Бетельгейз не мог пошевелиться – серебристый туман связывал крепко. Дедушка не проникал в сознание, не управлял чужим телом, а просто опутал собой и начал вести вперед по коридору. Бетти продолжал видеть. Он, пожалуй, начал различать даже больше чем раньше: проступили узоры на колоннах и стенах, смутно знакомые, а очертания призрачной люстры вовсе вогнали в малопонятный трепет. Комнаты за закрытыми дверями, балконы, ведущие в никуда, сломанная лестница…

Привычный путь прервал тот, кого Бетти никогда прежде не видел. Его не видел и Майриор – только в восхищении описывал беспокойный мир, которым владел привалившийся к колонне широкоплечий мужчина в черном камзоле. Свет играл на ткани и окрашивал ее в другие цвета – зеленый, желтый, оранжевый… Все менялось, подобно глазам незнакомца. В них плескалось нечто знакомое и в то же время далекое. Первое время, придя в Мосант, Бетти воспринимал так солнечный свет.

– Замучила ностальгия по родине? – голос оказался резким, как дребезжание стекла.

– Нет.

– Ах, да. Ты же бесчувственный ученый – как я мог забыть! – сказав это, странное божество громогласно рассмеялось и растворилось в коридоре, оставив короткое: – За силой всегда прячется изъян…

В мыслях Бетельгейза мгновенно возник образ шара, застывшего обломками на столе. Это была Мосант; он сжал холодную поверхность кольца и ощутил, как металл пульсирует в пальцах. Казалось, лунное серебро желает улететь вслед за владыкой Переменчивого мира. Бетти понял, что напоминали глаза незнакомца – ртуть.

Ртуть – символ двойственности, перерождения, парадокса, спутник серебра. Его красота отравляла. Что именно текло в жилах богов: серебро или ртуть? Ведь сила творца разъедала изнутри, и это глупо отрицать.

– О чем он?

– Не хочу знать.

В этот момент Трид напоминал Майриора как никогда.

Кольцо продолжало пульсировать. Бетельгейз поднял его на уровень глаз: тонкая полоса серебра буквально кипела, сапфировый полумесяц оставался спокоен. В чем причина? Он вгляделся в бурлящую поверхность и начал различать редкую паутину льда. Следы ртути не находились, но подозрение Бетти не покидало. В Ожерелье никому не хотелось доверять. В конце концов, ничего не обнаружив, Бетельгейз решил, что владыка Переменчивого мира просто чересчур таинственен и настоящей опасности не представляет. Бывают такие души-пустозвоны.

Потом Бетти заметил трещину.

Она расположилась на сапфировом кольце, ровно посередине – как граница инь и янь, света и тьмы. Разделила мир напополам и насмешливо смотрела на горе-хранителя в ответ. Сияла под прожекторами Ожерелья. Предательски.

Однажды Римма разбила любимые очки от солнца папы. Бетельгейз чувствовал себя Риммой – только разбил он нечто стократ ценнее.

«Это сделал я?» – задал себе вопрос Бетти. Не ради успокоения совести – истины. Он определенно видел тень вины в этой трещине. Может, сапфировую гладь расколола его слабость. Страх. Никому не нужная любовь. О, последнее вполне могло, наигравшись с… сердцем, пройтись когтем по тому, что вверили Бетельгейзу. Если мир, созданный отцом, не примет Йонсу, то почему бы не оторвать кусочек, где она могла бы жить счастливо? Тайное желание души, неосознанное, но даже подсознание отдавалось по судьбе миров. Бетти ли не знать… Однажды отец проклял островных эльфов вампиризмом и, как ни силился, исцелить их души не смог. «Случайность», – оправдывался Майриор перед сыном. Со временем такого рода «случайности» заполонили Мосант. Их не исправляли. Майриор не знал, как создавал их. Только один раз они, отец и сын, придумали, как убрать одно из проклятий – распад души при смешении творений Майриора и его сестры. И заслуга принадлежала скорее Бетельгейзу. Он прочувствовал порыв отца в момент проклятия и распутал клубок, пришел к началу проклятия – гордыни творца.

И теперь – трещина…

– Мне нужно вернуться, – сказал Бетельгейз. – Владыка Переменчивого мира ушел, опасности нет. Я могу идти один.

«Или трещина появилась до того?»

– Хорошо. Будь осторожен. Эти коридоры никогда не пустуют.

«Я ведь не смотрел на сапфир ни разу за четыре дня».

– До встречи, – отстраненно попрощался Бетти. – Был бы рад увидеть тебя в Мосант.

– Этого не случится.

«Когда он ушел… Когда он ушел… Появилась из-за этого?»

Белые плиты под ногами напоминали волны. Бетельгейз никогда не замечал, что пол замка Ожерелья миров неспешно покачивается, плывет, как гигантский корабль в океане. Радужные брызги от набегавших волн времени отзывались на носах туфель. Они лишь подчеркивали изъян сапфирового полумесяца. Кривая трещина проходила по диагонали от центра изгиба к нижнему краю. Бетти даже замечал черный дым, вырывавшийся из нее.

Нет. Всего лишь видение. Это бездна, прячась за тонким стеклом коридора, играет с воображением, ничего более.

Бетельгейз остановился у дверей нужного зала и прислонился к стене. Невесомый мрамор был мягок, как шелк. Коридор – пуст. Что делать? Бетти ничего не знал о мирах. Он боялся, что, вернувшись в Мосант, раскрошит полотно измерения. Возможно справиться с волнением, страхом, но отсутствие таланта не исправить. Не невежество, нет. Оно лечилось теорией, практикой. Талант же… Без него не найти выхода из новой ситуации, когда набор шаблонов бессилен.

«Чарингхолльский принц снова будет ждать, когда все разрешится само?»

Вспомнив слова Йонсу, Бетельгейз аккуратно снял цепочку с шеи и надел кольцо на палец. Металл, почувствовав прикосновение к коже, перестал бесноваться. Бетти тоже стало легче: прохлада утихомирила. Он внимательно, точно приглядываясь к старому врагу, изучил трещину на сапфире.

– Я знаю, что с тобой что-то не так, – обратился Бетти к ней. – Я не твой хозяин и не буду делать вид, что происходящее нормально. Могло бы подсказать! Твое нынешнее воплощение себя-то не понимает, бессмысленно спрашивать, Анни погрязла в войне…

Война.

Очевидная причина! Почему он не понял раньше? Бетельгейз, обозвав себя дураком, раздосадованно открыл двери и растворился в белом свете.

Он очнулся там, где пожелал – у карты Мосант, висевшей в кабинете отца. Кабинет был пуст. За окном царствовала ночь. Луна пряталась за облаками – Майриор, наблюдавший за миром с ее помощью, еще не вернулся. Бетельгейз облизнул губы. Путешествие между измерениями вымотало его окончательно. Наверное, поэтому волнениям не осталось места. Он стоял перед гигантской картой спокойно, сложив руки на груди. Кольцо переливалось на пальце.

Папа ведь часами сидел перед картой, почему он… позволял всему происходить?

Кэрлима чернела и отдалялась, к ней спешили корабли. Эльфийское царство строило новые крепости и башни на границах. Браас… Бетельгейз не рискнул заглянуть вглубь земли, чтобы увидеть, чье сердце озаряло забытые богами пещеры. Пожарища, пепельные пустыни, заброшенные города… Мёрланд задыхался в бедности, и в Нитте-нори дела обстояли не лучше. Синаана? В ней Бетти тоже не увидел мира. Оссатура собирала армию, и судя по отсутствию приказа Короля – не в его честь.

Бетельгейз устало опустился на стул.

Серое пятно Эллионы разрасталось, как раковая опухоль. На юге оно начинало сливаться с пустыней. Интересно, как влияние Леты преобразит песок?

– Этим словом он и руководствуется, – сказал Бетельгейз сам себе. – «Интересно». Ему всегда все интересно!

Следовало догадаться. Прочувствовать. Но проклятое кольцо сделало слепым и глухим ко всем. Объяснимо. Если слушать других, то необходимое равновесие не удержать. Поэтому боль Белладонны оказалась выплеснута на карту Мосант – пятном армии у границы с синнэ Эллионы.

Валетте плевать. Валетта бродила, как волчица, в долине Нойры. Приказы Короля исполнялись беспрекословно. А подаренное бессмертие мог отобрать только он сам. Ни одна армия, ни одни чары не утянут Валетту Инколоре в бездну, пока того не захочет Майриор. Бетти боялся представить, сколько воинов Оссатуры окажутся жертвами, прежде чем Белладонна поймет глупость плана.

Потом пришло понимание – он не может вмешаться.

Да, это так. Бетельгейз хранил мир и не мог размениваться на отдельных людей. Не мог проникнуть к каждому в сознание и контролировать. Прийти и запереть по противоположным границам королевства двух враждующих Клинков. Не мог подойти к Белладонне и объяснить… все объяснить. Ведь любой разговор, особенно серьезный, вызывал переживания в душе, а значит – в Мосант. Он уже совершил подобную ошибку, объяснившись с Анни у стен Каалем-сум, и каков результат? Цунами на юге королевства. Там никто не жил, но где гарантия, что стихия обрушится на безлюдную пустошь снова?

Оставалось лишь ждать. Ждать, когда вернется отец.

Бетельгейз опал на спинку кресла, наблюдая, как собирается армия у границ Оссатуры. Мир за окном был тих и спокоен.

========== Глава 124 Четыре осколка души ==========

– Я родился давно, я видел мир до угасания. Мы звали его Чарингхолл – «залы Чаринга». Мой отец был его старшим советником, мать – придворной дамой, лучшей подругой владычицы Сезарии. Я родился человеком до раскола великой души. Чаринг не создавал мир, он улучшил свой дом и стал править им. Жители не были против. Война длилась слишком долго; Чаринг объявил эру мира и убрал зло, – Теллур вдруг улыбнулся. – Настало бессмысленное время. Мир остановился в развитии, но никто этого не замечал. Зачем что-то менять, если все хорошо? Твой дедушка, Трид, оказался единственным, кто остался верным погоне за открытиями. Но был еще один человек. Мерсия. Мы жили в свете и не видели мрака, находящегося под нами.

– Полуденные тени, – вполголоса произнесла Асель. – Единственный мрак, который создаем мы сами.

«Каждый из нас, – мысленно добавила она и, глядя на золотые эполеты Теллура, начала вспоминать очертания материков любимой Мосант. – Все темные мысли, желания, цели… без них людям было бы нечего вспоминать». Теллур же смотрел во винтажное окно напротив. За полупрозрачной стеклянной дымкой клубился мрак. Схожие тени оплетали комнату, но Асель их не боялась. В отличие от Теллура, ведущего непонятную ей игру. Юноша в малахитовом плаще протянул:

– Да, пожалуй. Мерсия приходился старшим братом Чарингу. По легенде, он отдал себя ночи, чтобы воскресить брата. В молодости я думал: стоит ли называть силу, творящую добро, тенями? Мерсия говорил, что все в мире относительно. Там, где начинается благо одного, заканчивается благо другого. Мне было шестнадцать, когда мир раскололся. После этого я лишь больше укрепился во мнении.

– Это все очень интересно, – колко заметила Асель. – Но ты до сих пор не ответил, что здесь делаешь.

Она стояла перед мраморным столом с блестящими прожилками и держалась за его край обеими руками. К коже что-то неприятно липло. Асель хотелось обернуться, чтобы понять причину, но ей оставалось только враждебно смотреть на мужчину в золото-зеленом плаще. Некоторое время назад он выломал дверь и забежал внутрь. Что бы он ни хотел, Асель разрушила планы Теллура, появившись из ниоткуда. Увидев ее, малахитовый божок остановился, и начался странный разговор, смысла которого «воплощение Мосант» не могло понять.

Теллур прижимался спиной к двери и, сложив руки на груди, беспристрастно вел его. Асель он напоминал куклу, в которую кто-то вложил огонек. Только он переливался в зрачках фальшивого совершенства.

– Что я здесь делаю? – переспросил Теллур. – Это интересная загадка. В какой-то степени то же, что ты. То же, что твой отец. Мое предназначением немногим отличается от вашего, но, все-таки, отличие имеется. После раскола великой души Чаринга Первичные боги Ожерелья получили ее части. Меня и Иридию одарили наши семьи. Что я делаю? Горю, светя другим, Асель. Пытаюсь воодушевить твоего отца на создание того, что соединяло бы идеалы людей, которыми я восхищаюсь: благородства, доброты Чаринга, непредсказуемости и красоты теней Мерсии, потоков жизни, целеустремленности, самоотдачи Эрмиссы и его собственные, Джея, достижения. Напрасно он принижает себя.

– Джея?

– Папа ни разу не называл полное имя? Майриор Джей Десенто. Он настолько ненавидел второе, что сократил до одной буквы. А ведь оно значит «победа». Поэтому я здесь. Я хочу привести его к победе. Ожерелье разрушается. Мы стоим на костях Чаринга, но даже кости сгнивают. Все измерения умирают. Они либо превращаются в пепельную пустошь, либо дают жизнь другим. Так думали все мы. «Серебро гаснет», говорят в Ожерелье. Недавно я понял, что это неправда – мы просто тратим дар неправильно. Твой отец, Асель, управляя Мосант, не потратил ни капли. Он создает этот свет. Посмотри на себя, ты – уникальна. Никто из нас не создавал существо, воплощающее мир. Джей отдал осколок тебе, потому что любит больше всего в целом Ожерелье. Одиннадцать тысяч лет он жил без части души и даже не замечал этого. Каким даром надо обладать, чтобы не почувствовать?! – глаза Теллура заблестели. – Я сразу увидел в нем талант! Боги Ожерелья не любят таланты. Им улыбнулась удача оказаться в нужное время в нужном месте, и только. Они ничего не сделали. В них нет искры. Астат создал сотни миров, но они ничтожны. Аргенто, Лантан, все вторичные – такие же. Один Висмут с оскверненным осколком что-то понимает. Пропусти меня, Асель, – совсем другим тоном сказал Теллур. – Там, в Мосант, гибнут последние люди. Гибнет наследие лучших из нас.

Асель обожгла его взглядом. Теллур, сделав шаг, остановился.

– Нет, – отчеканила она. – Папа никого не хочет видеть. Я – тоже. Мы справимся сами.

Теллур замерцал. Наверное, это означало грусть.

– С кем? С полукровкой, чей эгоизм не знает пределов, а значит, и душа независима? Владыкой Переменчивых миров, играющим с правилами измерений? Нет, не справитесь. Я хочу помочь. Я могу это сделать, Асель. Мне не нужна благодарность, я делаю все ради…

Дверь, ведущая в зал, затряслась. В дереве проявились трещины, сквозь которые на Асель глядел огонь. Она вцепилась в стол крепче; Теллур обернулся. Порывы ветра растрепали полы его плаща до пепельной бахромы. Расстегнув фибулу, Теллур позволил золотистой ткани улететь к противоположной стене. Искры заплясали у его лица, отражаясь в зелени.

– Джей боялся этого момента много лет, – произнес Теллур, окружая себя малахитовой дымкой. – Ее, Аргенто. Огонь всегда внушал ему страх. Сейчас, думаю, он бы взглянул на нее с презрением. Я тоже – не боюсь и презираю. Тебе лучше уходить. Возвращайся в Мосант, закрой последние проходы. Я задержу; Король Мерсия расправится с ней, если не смогу я. Иди! Ты не выдержишь огня.

Асель, бросив последний взгляд в трещины, впервые за весь разговор испытала сомнение. В голове проносились воспоминания о всем, что сделал Теллур, но сейчас он стоял перед Аргенто и ждал боя, чтобы защитить Мосант. Ради чего? И почему она всегда считала малахитового божка слишком легкомысленным, чтобы иметь серьезные причины и намерения?

– Иди, – повторил Теллур. – Я не хочу умирать зря. Возвращайся. Я не знаю, как победить Висмута, но Эван… Эван, все-таки, наполовину человек. Иди!

Зал взорвался огнем; фигура Теллура исчезла в его ярости. Всхлипнув, Асель повернулась к зависшему над столом шару и растворилась в крови. Все это время к ладоням упорно липла именно она – цвета серебра.

Мрак не настал. Асель окружал дым. Некоторое время она плавала в невесомости и наблюдала, как за полупрозрачной стеклянной завесой бьются два сгустка – огненный и зеленый. Один набрасывался на другого и изрыгал пламя, жар которого проникал сквозь защиту. Наверное, тому виной были трещины – Асель видела, что в паре мест дым тонкой струйкой проникал внутрь. Однако стоило ей об этом подумать, как края тонких линий на стекле затянулись, и остались только фигуры. Дым померк и замер ледяным смогом.

Впервые за жизнь Асель испытала сомнения – правильным ли был выбор уйти? Папа, во всем искавший выгоду, сказал бы «да». Братик Бетельгейз посмотрел бы с укоризной, а Йонсу напрямую отчитала о малодушии. Теллур – божок лжи и корысти в малахитовом плаще – защищал от ярости Ожерелья измерение, которое отказалось от него и не пожелало выяснять причины действий.

Интересно, что сказала бы мама…

Мрак стал жидким и тягучим, как вода. Асель не стала опускаться на поверхность мира и зависла над ним, с испугом и сомнением смотря туда, где, твердило сердце, находился Шайлиан. Мало ртутной завесы Висмута – любимый брат отдалялся сам вслед за отколовшейся Кэрлимой. Позволил ли папа уйти им или не смог удержать – оставалось гадать. Впереди расстилалась бесконечная ночь. Когда-то здесь жили эльфы, и их земля светилась от последних слез создавшей эльфов богини.