Текст книги "Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй"

Автор книги: Ланьлинский насмешник

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
СИМЭНЬ ЦИН ЛЮБУЕТСЯ ИЗ КАБИНЕТА ВЫПАВШИМ СНЕГОМ
ЛИ ПИНЪЭР, ЯВИВШИСЬ ВО СНЕ, ПОВЕРЯЕТ СВОИ ОТКРОВЕННЫЕ ДУМЫ

По тебе, ушедшая далеко,

гложет неизбывная тоска,

Надрывает плачущую душу

пение унылое рожка.

Зеркала осколок мне напомнил

тусклую ущербную луну,

А остатки от твоих нарядов –

редкие, как будто облака.

На дрожащей ветке в зимний холод

мерзнет одинокий воробей.

Жалобно кричит усталый лебедь,

что отстал от стаи лебедей…

Мне заколка для волос попалась,

повертел в руках – душа болит.

Только облик твой себе представлю –

некуда деваться от скорбей.

Итак, пошел Симэнь в задние покои и, совсем усталый, лег спать. Высоко взошло солнце, а он все еще лежал в постели. Явился Лайсин.

– Плотники пришли, – объявил он. – Спрашивают, можно ли ломать навесы.

– Опять надоедать заявился? – ворчал на него Симэнь. – Раз пришли, пусть ломают.

Плотники, разобрав навесы, сосновые доски, веревки, подстилки и циновки перенесли в дом напротив, где и сложили, но не о том пойдет речь.

– Ну и пасмурная стоит погода! – говорила вошедшая в спальню Юйсяо.

Симэнь велел горничной подать одежду.

– Ты вчера ведь утомился, – говорила Юэнян. – А на дворе снег. Кто тебя торопит? Поспи еще. И в управу нынче не ходи.

– Я в управу и не собираюсь, – отвечал Симэнь. – Посыльный от свата Чжая должен за письмом прийти. Надо ответ приготовить.

– Тогда вставай! – сразу согласилась Юэнян. – А я велю завтрак готовить.

Симэнь, не умываясь и не причесываясь, закутался в бархатный халат, повязал теплую повязку и направился через сад в грот Весны.

Надобно сказать, что с исчезновением Шутуна за садом по распоряжению хозяина стал присматривать Ван Цзин. У него же хранились ключи от обоих кабинетов – дальнего, в гроте, и парадного, у большой залы. Чуньхуну было поручено убирать передний кабинет.

В зимнее время Симэнь иногда заходил посидеть в дальний кабинет в гроте. Тут топилась печь-лежанка, на полу стояли медные жаровни с горящими угольями, были спущены массивные зимние занавеси, на шелку которых красовались вышитые купы зимних слив и луна в облаках. В гостиной алели цветы персика, обрамленные зеленой листвой, пестрели разных оттенков хризантемы, тянулись нежные зеленые ростки бамбука и отливали бирюзою застенчивые орхидеи. Во внутренней комнате рядом с тушечницами и писчими кистями лежали музыкальные инструменты и аккуратно сложенные книги. В вазах стояли цветущие ветки зимней сливы. На кане был постлан ярко-красный войлочный тюфяк, покрытый узорным парчовым одеялом с вышивкой серебром. На нем лежали подушки с изображением неразлучных уточек. Сверху спускался дорогой газовый полог.

Симэнь развалился на кане, а Ван Цзин тотчас же бросился к столу, достал из коробки слоновой кости ароматную «драконову слюну» и бросил ее в крапленную золотом курильницу.

– Ступай к Лайаню, – наказал Ван Цзину хозяин. – Пусть за батюшкой Ином сходит.

Ван Цзин пошел за Лайанем, но его остановил Пинъань.

– Цирюльник Чжоу ждет у ворот, – сказал он.

Ван Цзин вернулся и доложил хозяину. Симэнь велел пустить. Появился цирюльник и отвесил земной поклон.

– Кстати пришел! – воскликнул Симэнь. – Мне волосы пора привести в порядок и тело помассажировать. Да! Что ж ты до сих пор не показывался?

– У вас ведь матушка Шестая скончалась, – говорил цирюльник. – Неловко было беспокоить.

Симэнь уселся в глубокое кресло и обнажил голову. Только цирюльник начал расчесывать ему волосы, появился Лайань.

– Батюшка Ин пожаловали, – объявил он.

Вошел Боцзюэ и отвесил поклон. Был он в войлочной шляпе и зеленом суконном кафтане. На поношенные черные сапоги были натянуты пальмовые лапти-грязевики.

– Будет уже тебе раскланиваться-то – обратился к нему Симэнь.

– Присаживайся!

Боцзюэ подвинул стул к самой жаровне и сел.

– Чего это ты так вырядился, а? – спросил Симэнь.

– А как же! – оправдывался Боцзюэ. – Вон на дворе какой холод! Снег валит. А ведь я, брат, вчера уж с петухами домой добрался. Спасибо, слуга с фонарем провожал, а то мы бы и шагу не ступили. Гляжу, все заволокло, тьма кромешная. Пришлось шурина сперва проводить. Так что если б не Лайань, я б ни за что не встал. А ты, брат, молодец! Вон в какую рань поднялся. Нет, я так не могу.

– А ты как думаешь! – говорил Симэнь. – Я ведь человек деловой! То похороны, то прием главнокомандующего Лу Хуана, то панихида… Только успевай. Хозяйка нынче и то говорит: устал, мол, отдохнул бы как следует. Но я помню: от свата Чжая посыльный за ответом придет, навесы ломать будут, а двадцать четвертого Ханя с приказчиками в путь снаряжать. Пора, стало быть, вещи паковать, серебро готовить, рекомендательные письма писать. А сколько хлопот с похоронами! Ладно – свои и друзья не взыщут, а знатные господа? За участие и соболезнование надо же их отблагодарить, как ты думаешь?

– Да, брат, господ, наверно, придется, – поддержал Боцзюэ. – Но, по-моему, только самых знатных и влиятельных. А остальных, с кем дружбу водишь, можно поблагодарить и при встрече. Все же знают, как ты занят. Поймут.

Пока они беседовали, Ван Цзин отдернул занавеску и в комнату вошел Хуатун. В руках он держал покрытую узорным лаком квадратную коробку, в которой стояли две лакированные с позолотой чашки, наполненные жирным коровьим молоком с сахаром. Боцзюэ взял одну. Чашка казалась наполненной растопленным лебяжьим салом, поверх которого плавали блестки жира.

– Какая прелесть! – воскликнул Боцзюэ. – И прямо с жару.

Когда он пригубил чашку, из нее так и пахнуло ароматом. Боцзюэ не сдержался и глоток за глотком выпил содержимое.

– Брат, выпил бы чашку-то, – говорил Боцзюэ. – Как бы не остыло. Да, такого утром выпить – сразу силы прибавит.

– Нет, я не буду, – отвечал Симэнь. – Пей! А я обожду. Мне сейчас рисовую кашу подадут.

Боцзюэ, ни слова не говоря, поспешно выпил вторую чашку, и Хуатун убрал посуду.

Симэнь велел Чжоу размять его деревянным вальком и приступить к массажу и дыхательным упражнениям.

– Массаж, наверно, хорошо взбадривает, а? – спросил Боцзюэ.

– У меня, по правде сказать, по вечерам в поясницу вступает и спина болит, – объяснял Симэнь. – Так что я без массажа никуда.

– Да ты вон какой здоровый и питаешься – лучше не придумать, – говорил Боцзюэ. – Прыть в тебе, должно быть, так и играет.

– Какое там! – возражал Симэнь. – Доктор Жэнь Хоуси мне не раз говаривал: вы, говорит, сударь, только с виду здоровый, а в действительности сильно истощены. Даже целую коробку пилюль мне прислал, велел по утрам с женским молоком принимать. Ободряют, говорит, и продлевают жизнь. А пилюли эти Его высокопреосвещенство истинносущий Линь[1161]1161
  Истинносущий Линь – знаменитый даос Линь Линсу, подвизавшийся при дворе Хуэй-цзуна в качестве составителя биостимулирующих снадобий.


[Закрыть] самому государю императору составлял. Но я с делами и про пилюли забыл. Ты, небось, думаешь: жен, мол, у меня много, значит я все дни ими и занят, так ведь? А я тебе прямо скажу: со смертью Ли я этого и в уме не держу, да и желание всякое пропало.

Появился Хань Даого и, поклонившись, сел.

– Со всеми видался, – начал он. – Корабль зафрахтован. Двадцать четвертого отчаливаем.

Симэнь наказал приказчику Гань Чушэню составить счета и приготовить серебро.

– Много в обеих лавках наторговали? – спросил хозяин.

– Больше шести тысяч лянов, – отвечал Хань Даого.

– Две тысячи упакуете отдельно, – распорядился Симэнь. – С ними я пошлю в Хучжоу за шелком Цуй Бэня. А вы с Лайбао закупите в Сунцзяне полотна на четыре тысячи и после Нового года с первым же кораблем вернетесь домой. А сейчас берите по пять лянов и ступайте собирать вещи в дорогу.

– У меня к вам дело есть, батюшка, – начал Хань Даого. – Как мне быть? Я ведь обязан лично отбывать барщину у Юньского князя, а денежный оброк они не принимают.

– Как так не принимают? – удивился Симэнь. – А Лайбао? Он ведь тоже Юньскому князю принадлежит, а вносит оброку по три цяня в месяц – и дело с концом.

– Это он благодаря грамоте его превосходительства императорского наставника был в оброчные переведен, – разъяснял Хань Даого. – Его теперь не смеют трогать. А мы испокон веку барщинники. Так что нам спину гнуть положено.

– Тогда письмо пиши, – посоветовал Симэнь. – А я доктора Жэня попрошу, пусть он насчет тебя с князем поговорит. Отменят барщину, будешь оброк вносить. А то из домашних кого пошлешь барщину отработать.

Хань Даого сложил руки на груди и благодарил хозяина.

– Если, брат, ты такую милость окажешь, он со спокойной душой в путь отправится, – вставил Боцзюэ.

После массажа Симэнь пошел в другую комнату причесываться, а цирюльника велел покормить. Немного погодя он вышел в белой суконной шапке чиновника и суконном халате. Наградив цирюльника Чжоу тремя цянями серебра, Симэнь послал Ван Цзина за учителем Вэнем. Вскоре явился сюцай Вэнь. На нем была высокая шапка и широкий пояс. После взаимных приветствий накрыли стол.

На столе появились четыре блюда с закусками, блюдо вареных свиных ножек, блюдо жареной с пореем ослятины, блюдо куриных пельменей, блюдо вареной голубятины, четыре чашки мягко разваренного риса и четыре пары палочек.

Боцзюэ и сюцай Вэнь расположились на почетных местах, Симэнь занял место хозяина, а Хань Даого присел сбоку.

– Ступай зятя позови, – наказал Лайаню хозяин, – да подай еще чашку риса и палочки.

Появился Чэнь Цзинцзи. На нем была траурная повязка, отделанный перьями аиста белый атласный халат, какие носят даосские монахи, тростниковые сандалии и холщовые чулки. Цзинцзи поклонился и сел рядом с Хань Даого.

После завтрака посуду убрали, и Хань Даого ушел. В кабинете остались Боцзюэ и сюцай Вэнь.

– Письмо готово? – спросил сюцая Симэнь.

– Черновой набросок, – отвечал сюцай, доставая из рукава письмо. – С вашего одобрения перепишу начисто.

Он протянул бумагу Симэню.

Письмо гласило:

«От свата Симэнь Цина из Цинхэ с нижайшим поклоном и искренним почтением ответное письмо

Всемилостивейшему и досточтимому свату, оплоту Отечества господину Юньфэну.

С той счастливой, но короткой встречи в столице вот уже полгода как Вы не дарили меня своим лучезарным присутствием. Меня утешили великодушные пожертвования Ваши по случаю постигшего меня горя – кончины жены, а равно и мудрые наставления и советы, которые Вы изволили дать мне издалека, свидетельствующие о нашей взаимной привязанности и искренних симпатиях. Глубоко тронутый Вашим любезным посланием, я считаю себя всецело обязанным Вашей милости.

Одно меня волнует. Может быть, я не оправдал того высокого доверия, какое Вы мне оказали назначением на службу, быть может, проявил в чем нерадивость и оплошность, но я все же смею надеяться, что Вы замолвите за меня доброе словцо перед его высокопревосходительством. Дорогой сват, до гробовой доски не забыть мне Ваших щедрых благодеяний.

Пользуясь сим счастливым случаем, позволю себе пожелать Вам всяческих благ и заверить в моем совершенном почтении.

Облагодетельствованный Вами и пр.

Прошу покорно принять скромные знаки внимания: десяток газовых платков янчжоуской выработки, десяток шелковых платков, два десятка зубочисток в золотой оправе и десяток золоченых чарок».

Симэнь прочитал письмо и велел Чэнь Цзинцзи приготовить подарки, а сюцаю Вэню переписать послание на узорной бумаге. Они запечатали письмо и скрепили печатью. Пять лянов было дано посыльному Ван Юю, но не о том пойдет речь.

А снег все валил. Симэнь оставил в кабинете сюцая Вэня полюбоваться зимним видом. Только на вновь накрытом столе появилось вино, из-за дверной занавески показалась голова.

– Кто там? – спросил Симэнь.

– Чжэн Чунь пришел, – объявил Ван Цзин.

Симэнь велел пустить певца. Чжэн Чунь с высоко поднятыми коробками в руках опустился перед Симэнем на колени. Сверху блестела золотом небольшая квадратная коробка.

– Это что такое? – спросил Симэнь.

– Это моя сестра Айюэ прислала вам, батюшка, – объяснял Чжэн Чунь. – Устали вы, говорит, справляя заупокойные службы, вот и прислала вам сладостей к чаю.

В одной коробке были украшенные кремом пирожки с фруктовой начинкой, в другой – обжаренные в коровьем масле витые крендельки.

– Сестра Айюэ сама готовила, – пояснял Чжэн Чунь. – Батюшка, говорит, их любит, вот и прислала в знак почтения.

– Я ведь вас только что за чай благодарил, а теперь, выходит, Айюэ в расходы ввожу, – говорил Симэнь.

– Какая прелесть! – воскликнул Боцзюэ. – А ну-ка, дай попробовать. Одной мастерицы по кренделькам лишился, а тут, оказывается, другая появилась.

И, засунув в рот крендельки, он протянул другой сюцаю Вэню.

– Отведай, почтеннейший! – приговаривал Боцзюэ. – Зубы новые вырастут, обновится нутро. Увидать такие редкости – что десять лет на свете прожить.

Сюцай взял кренделек. Он так и таял во рту.

– Как есть из Западных краев! Райские яства! – расхваливал Вэнь. – А какой аромат! Ну так и тает, по сердцу растекается. Лучше не придумаешь.

– А что тут? – спросил Симэнь.

Чжэн Чунь медленно опустился перед ним на колени и открыл расписанную золотом квадратную коробочку.

– А это Айюэ просила передать лично вам, батюшка, – пояснил певец.

Симэнь поставил коробку на колени и только хотел заглянуть во внутрь, как Боцзюэ выхватил ее у него прямо из рук. В коробке лежал красный шелковый платок с кистями и двойной узорной каймой, на котором похожие на пару продетых друг в друга старинных монет красовались навек соединенные сердца. В платок были завернуты орехи, которые нагрызла для Симэня сама Айюэ. Боцзюэ схватил пригоршню орехов и поспешно отправил в рот. Когда Симэню удалось отнять у него коробку, в платке оставалось всего несколько орешков.

– Есть у тебя, сукин сын, совесть, а? – ругался Симэнь. – Набросился, как голодный, даже взглянуть не дал, проклятый.

– Это мне дочка прислала, – оправдывался Боцзюэ. – А кого ей и почтить, как не отца своего? Ты, сынок, и без того лакомствами сыт по горло.

– Сказал бы я тебе, не будь почтенного Вэня, – продолжал ворчать Симэнь. – Ты, сукин сын, шути, да знай меру.

Симэнь спрятал платок в рукав, а Ван Цзину наказал убрать коробки.

На столе появились закуски и приборы. Подали вино, и все сели пировать.

– Ли Чжи с Хуаном Четвертым долг принесли, – объявил вдруг Дайань.

– Сколько же? – спросил Симэнь.

– Пока тысячу лянов, – отвечал слуга. – Остальное, говорят, вернем немного погодя.

– Чтоб им ни дна ни покрышки, проклятым! – ругался Боцзюэ. – Скрыли, даже мне ни гу-гу. То-то я смотрю, они и на панихиду не приходили. А они, оказывается, за серебром в Дунпин ездили. Забери, брат, серебро и больше ни гроша не давай этим бродягам. Они и так кругом назанимали предостаточно. Гляди, как бы не остаться на бобах. Вон придворный смотритель Сюй с Северной окраины грозился сам ехать в Дунпин за своим же серебром. Смотри, брат, не увели бы они и твои денежки.

– Мне бояться нечего! – воскликнул Симэнь. – Какое мне дело до смотрителя – будь он хоть Сюй, хоть Ли?! Не вернут долгов – в тюрьму засажу. – Симэнь обернулся к Цзинцзи. – Ступай возьми безмен и перевешай серебро. И в контракт впиши, а я к ним не хочу выходить.

Через некоторое время Цзинцзи вернулся.

– Серебра ровно тысяча лянов, – докладывал он. – Матушка Старшая убрала. Хуан Четвертый просит вас, батюшка, принять его.

– Скажи, я гостей принимаю, – заявил Симэнь. – Наверно, насчет контракта? Пусть после двадцать четвертого приходит.

– Да нет, – продолжал Цзинцзи. – Дело у него к вам есть. Очень просит. Лично, говорит, с батюшкой потолковать надо.

– Какое еще дело? – ворчал Симэнь. – Пусть подождет.

Симэнь вышел в залу, где его земным поклоном встретил Хуан Четвертый.

– Тысячу лянов серебра только что вашему зятюшке передали, – заговорил Хуан. – Остальное скоро вернем. У меня к вам дело, батюшка, не откажите, помогите человеку в беде.

Хуан Четвертый бил челом и плакал. Симэнь велел ему встать и спросил:

– Говори, что случилось?

– Сунь Цин, мой тесть, с напарником Фэном Вторым торговали в Дунчане хлопком, – начал свой рассказ Хуан Четвертый. – А у напарника, как на грех, сын уродился непутевый, Фэн Хуаем звали. Запрет, бывало, лавку, а сам на всю ночь к певичкам уйдет гулять. Как-то две кипы хлопка пропало. Тесть пожаловался напарнику, и тот наказал шалопая-сына. Тогда Фэн Хуай затеял драку с моим младшим шурином Сунь Вэньсяном и выбил ему зуб. Шурин не сробел и ударил шалопая по башке. Тут их разняли приказчики и покупатели, и шалопай отправился восвояси. И что ж вы думаете? Проходит полмесяца, и шалопай вдруг умирает от побоев. А тестем ему, оказывается, доводится известный по всему Хэси укрыватель насильников и грабителей Бай Пятый, по кличке Бай Толстосум. Взял этот Бай да и подговорил Фэна Второго, напарника, стало быть, моего тестя, подать жалобу цензору, а тот, не разобравшись в деле, передал ее на рассмотрение инспектору Лэю. Господин же Лэй, занятый государевыми перевозками, перепоручил разбирательство помощнику окружного правителя Туну. Тогда Бай Толстосум подкупил господина Туна, а соседей подбил выступить свидетелями, и те показали, будто мой тесть подстрекал сына на драку. И вот по приказу правителя Туна арестовали моего тестя. Сжальтесь, батюшка, умоляю вас! Напишите письмо его превосходительству Лэю и попросите разобраться в деле еще раз. Может, он пощадит тестя, а? Скажите, тесть, мол, к драке никакого касательства не имел, а смерть Фэн Хуая наступила, когда уж у него и синяки-то зажили. Да его и собственный отец бил, почему же всю вину на одного Сунь Вэньсяна перекладывают?

Симэнь взглянул на письменную просьбу. В ней говорилось:

«Содержащиеся под стражей в Дунчанской тюрьме Сунь Цин и Сунь Вэньсян умоляют о пощаде».

– Инспектор Лэй только что был у меня на пиру, – говорил Симэнь, – но мы лишь раз и виделись, так что плохо знакомы. Неудобно мне будет ему писать.

Хуан Четвертый снова бил челом.

– Сжальтесь надо мною, батюшка, умоляю вас, – просил он, громко рыдая. – Если вы не заступитесь, погибнут и мой тесть и шурин. Если уж никак нельзя помочь Сунь Вэньсяну, помогите хотя бы тестю. Вы оказали бы великую милость, если бы посодействовали его освобождению. Ему шестьдесят стукнуло, а без него дом кормильца лишится. Зимних холодов ему в тюрьме не пережить.

Симэнь долго вздыхал, размышляя.

– Ладно! – наконец заключил он. – Я попрошу акцизного инспектора Цяня. Они с Лэем однокашники, в один и тот же год получили звание цзиньши.

Хуан Четвертый опять пал ниц и, пошарив в рукаве, протянул Симэню удостоверение на сто даней отборного риса, потом отвязал от пояса два узелка с серебром. Симэнь отказался их принять.

– Зачем мне твои деньги? – говорил он.

– Вам, батюшка, эти деньги, конечно, не в диковинку, – упрашивал Хуан Четвертый. – Может, отблагодарить господина Цяня пригодятся…

– Не важно! – твердил свое Симэнь. – Если будет надо, я и сам ему подарок куплю. Тут через боковую дверь к ним вошел Ин Боцзюэ.

– Нечего тебе, брат, за него хлопотать! – обратился он к хозяину. – Когда у него все как по маслу идет, он и свечку не поставит, а как приспичит, то к стопам Будды припадает. Ты панихиды заказывал, он и носу не показал, даже чаю не прислал. А теперь, извольте, с просьбой заявился.

Хуан Четвертый отвесил Боцзюэ поклон.

– Дорогой вы мой! – взмолился Хуан. – Не губите человека! Где у меня «все как по маслу идет»? Вот уж полмесяца мечусь, покою не знаю. Вчера в областном управлении был, батюшке вот серебро добывал, нынче Ли Чжи чуть свет отправил, чтобы к утреннему присутствию подоспел, а сам скорее сюда, батюшке долг отдать да насчет тестя попросить. Но батюшка наотрез отказывается принять мой подарок, стало быть, нечего мне, бедному, надеяться на спасение тестя.

Боцзюэ бросил взгляд на лежавшую перед ним сотню лянов высокопробного блестящего серебра и обратился к Симэню.

– Ну как, брат? Похлопочешь за него?

– Инспектора Лэя я плохо знаю, – отвечал Симэнь. – А с начальником таможни Цянем поговорить попробую. Ему и подарок потом поднесу. А серебро мне не нужно.

– Нет, брат, ты не прав, – заметил Боцзюэ. – Тебя человек об одолжении просит, а ты, выходит, все издержки должен нести? Где же такое видано? И еще. Своим отказом ты брата Хуана в неловкое положение ставишь. Значит, по-твоему, он мало дал. Я бы на твоем месте серебро взял, хотя для тебя оно и ничего не значит. Ведь это серебро пойдет тому же Цяню, так что тебе, брат, пригодится. А тебе, брат Хуан, надо прямо сказать, здорово повезло. Сделает письмо свое дело, и выйдут твои тесть с шурином целыми и невредимыми. А раз батюшку деньгами не удивишь, стало быть, смекай. Придется, значит, тебе раскошелиться, на большой пир у певиц нас приглашать. Тогда уж повеселимся.

– Об этом не извольте беспокоиться, – заверил его Хуан Четвертый. – И пир устроим, и тестю велю отблагодарить заступников. Поверьте моему слову, я из-за тестя с шурином дни и ночи бегал, да ничего у меня не выходило. Если б не батюшка, не знаю, что и делать.

– А ты как же думал, дурацкая твоя башка?! – поддакивал Боцзюэ. – Кто ж за тестя должен хлопотать, как не ты! Ты ж с его дочерью милуешься.

– Жена у меня глаз не осушает, – говорил Хуан. – А без тестя дом кормильца лишился.

Вняв доводам Боцзюэ, Симэнь согласился принять в дар удостоверение на рис, а от серебра отказался.

– Батюшка, сжальтесь надо мной, примите, прошу вас! – вновь принялся умолять Хуан Четвертый, а потом направился к выходу.

– Поди-ка сюда! – окликнул его Боцзюэ. – Так когда же нужно письмо?

– Чем скорее, тем лучше, – отвечал Хуан. – Если б нынче составили, я бы завтра же утром сына с посыльным отправил. Хуан Четвертый стал упрашивать Симэня: – Сделайте милость, пошлите кого-нибудь, я бы с ним уговорился.

– Ладно, сейчас напишем, – проговорил Симэнь и позвал Дайаня. – Вот с братом Хуаном письмо отнесешь.

Хуан Четвертый, увидев Дайаня, откланялся и вышел. Подойдя к воротам, он попросил у Дайаня оставленный с серебром кошелек. Тот направился в дальние покои к Юэнян.

Хозяйка с горничными Юйсяо и Сяоюй занимались шитьем. Слуга подошел к ним и спросил кошелек.

– Видишь, делом заняты, – говорила Юйсяо. – Пусть завтра приходит.

– Когда ж ему завтра? – объяснял Дайань. – Он с раннего утра в Дунпин уходит. Давай скорее.

– Ну отдай же ему! – сказала Юэнян. – Чего человека держать?

– Кошелек с серебром в кладовой лежит, – ворчала Юйсяо. – Не украдут, не волнуйся.

Она прошла в кладовую и, высыпав на кровать серебро, протянула кошелек.

– На, бери, арестантское отродье! – крикнула она. – А то пристал, как пиявка, – вынь да положь. Зубы у нас разгорелись на его кошелек!

– Человек просит, – говорил Дайань. – Я бы не пришел.

Когда Дайань миновал внутренние ворота, из кошелька вдруг выпал похожий на грибную шляпку слиток в три ляна. Это Юйсяо, сгоряча вытряхивая серебро, прорвала бумажный пакет. Слиток и застрял на дне кошелька. «Вот и мне перепало!» – обрадовался слуга и спрятал слиток в рукав. Потом он вернул кошелек Хуану Четвертому и они договорились о встрече.

Симэнь тем временем вернулся в кабинет и велел сюцаю Вэню составить письмо, чтобы передать потом Дайаню, а сам залюбовался снегом. Падал он крупными пушистыми хлопьями, которые порхали и кружились, словно тополиный пух или грушевые лепестки. Симэнь открыл жбан выдержанного вина феи Магу и велел Чуньхуну процедить. Чжэн Чунь между тем играл на цитре и тихо пел. Симэнь заказал ему цикл «Под ивами повеял тихий ветерок».

Появился Циньтун.

– Дядя Хань велел передать вам это письмо, батюшка, – заявил он.

Симэнь заглянул в прошение.

– Отнесешь его за городские ворота лекарю Жэню, – распорядился он. – Попросишь, чтобы он при случае вручил его акцизному инспектору и замолвил слово насчет освобождения Ханя от барщинной повинности.

– Нынче уж поздно, – говорил Циньтун. – Я завтра с утра отнесу.

– Ладно, – согласился хозяин.

Немного погодя вошел Лайань с квадратной коробкой в руках. В ней стояли кушанья: блюдо жаренной с картофелем курятины, фаршированное с луком мясо, фрикадельки с картофелем, вареная баранина, жареная свинина, рубец и легкое, отвар из печени, говяжья требуху и жареные свиные почки. Помимо этого на столе появились две тарелки испеченных на розоватом гусином сале лепешек.

За стол четвертым сел Чэнь Цзинцзи. Симэнь наказал Ван Цзину подать два блюда кушаний и сладостей Чжэн Чуню, а также налить певцу два больших кубка вина.

– Мне столько не выпить, – отвешивая поклон, говорил певец.

– Ишь какой ты умный! – вмешался Боцзюэ. – Гляди, на дворе холод завернул. Оттого батюшка тебя и угощает. Брат у тебя выпьет, только поднеси, а ты почему же отказываешься?

– Брат пьет, а я не могу, – отвечал Чжэн Чунь.

– Ну, выпей хоть чарку! – настаивал Боцзюэ. – А вторую пусть Ван Цзин за тебя осушит.

– Я тоже не пью, батюшка, – говорил Ван Цзин.

– Ах ты! – воскликнул Боцзюэ. – Да ты за него выпей. Тебе же честь оказывают. Как говорится: от подношения старшего да не откажется младший. – Боцзюэ встал и продолжал, обращаясь к Ван Цзину: – Я тебе повелеваю выпить чарку!

Ван Цзин зажал нос и одним духом опрокинул чарку.

– Ну чего ты, сукин сын, его неволишь? – вмешался Симэнь Цинь.

Осталось еще больше, чем полчарки вина, и Боцзюэ велел допить Чуньхуну, а Чжэн Чуня попросил спеть южные напевы.

– Погоди! Мы с почтенным Вэнем застольную игру начнем, а когда пить будем, ты нам споешь, – велел Симэнь. – Так будет интереснее.

Хозяин велел Ван Цзину подать кости.

– Вам первому бросать, почтенный господин Вэнь, – предложил хозяин.

– Нет, нет, – вежливо отказывался сюцай. – Начинайте вы, почтеннейший господин Ин. Да, позвольте узнать ваше прозвание, сударь.

– Мое скромное прозвание Наньпо, что значит Южный скос, – отвечал Боцзюэ.

– Разрешите, почтенный сударь, я вам поясню, откуда пошло такое прозвище, – игриво обратился к сюцаю Симэнь. – Видите ли, за день у его хозяйки столько посетителей перебывает, что под вечер отхожего ведра не хватает, а вываливать поблизости от дому неудобно – соседи начнут ругаться. Вот он и заставляет прислугу за южный амбар выносить. Оттого и прозывается Южный сброс.

– Вы, батюшка, ошибаетесь, – заметил, улыбаясь, сюцай Вэнь. – Господин Ин изволил сказать не «сброс», а «скос». Иероглиф «сброс» состоит из знаков «жидкость» и «выпуск», а «скос» из знаков «почва» и «поверхность», своим смыслом напоминая нам берег реки с бродом…

– Вы, сударь, будто в воду глядели, – отозвался Симэнь. – Жена у него как раз со всяким сбродом-то целыми днями шашни водит.

– Ну, что вы такое говорите! – воскликнул Вэнь.

– Я вам вот что скажу, почтеннейший Куйсюань, – заговорил, обращаясь к сюцаю, Боцзюэ. – Он ведь всякий раз не упускает случая, чтобы хоть чем-нибудь меня да подковырнуть.

– А ведь без колкости, господа, и шутки быть не может, – заключил сюцай. – Так уж исстари повелось.

– Давайте играть, сударь! – предложил сюцаю Боцзюэ, – ведь с ним препираться – дело пустое. Облить человека грязью он мастер. Ваша очередь, сударь! И без церемоний.

– Вы бросаете кость и декламируете строку либо из стихотворения или романса, либо из песни или оды, – излагал условия игры сюцай Вэнь. – Но она непременно должна начинаться со слова «снег». Кто сумеет подобрать строку, пьет малую чарку, кто не сможет – большой штрафной кубок.

Сюцай Вэнь бросил кость. Выпала единица.

– Есть! – сказал он. – «Снег все еще лежит, а уточки давно уж прилетели».

Он передал кости Ин Боцзюэ. У того выпала пятерка.

– Пощадите душу грешную! – пролепетал он после длительного раздумья. Наконец-то его осенило: – А, придумал, придумал! «Снегом покрытые сливы цветы в снегу распустились». Здорово!

– Нет, такое не пойдет, почтеннейший, – возразил сюцай. – У вас слово «снег» встречается дважды. Первое – лишнее.

– Почему? – настаивал Боцзюэ. – Вначале шел мелкий снег, потом повалил крупный.

– Ну и мастак ты зубы заговаривать, – заметил Симэнь и велел Ван Цзину наполнить штрафной кубок.

Чуньхун хлопнул в ладоши и запел южный романс на мотив «Остановив коня, внимаю»:

 
Холодною ночью
Горячего чаю
Надеюсь в селеньи найти.
И в час неурочный,
Как путник случайный,
Давно уже сбился с пути.
Красой околдован,
Ищу ветку сливы
Над речкой в хрустальный мороз.
Снег в танце веселом,
Как пух белой ивы,
Окутал весь Башуйский мост.[1162]1162
  Река Башуй течет в провинции Шэньси и впадает в известную, воспетую литераторами реку Вэйшуй.


[Закрыть]
И сахарный, свежий
Над храмами Будды,
Над домом певицы мерцал.
Коврам белоснежным,
Просторам безлюдным
На тысячи ли нет конца.
 

Только Боцзюэ взял штрафной кубок, появился Лайань. Он принес сладости: тарелку пирожков с фруктовой начинкой, пирожки, поджаренные на коровьем масле, жареные каштаны, вяленые финики, лущеные орехи, тыквенные семечки, отборные груши, красные яблоки, водяные орехи и каштаны, обжаренные в коровьем масле витые крендельки, а также завернутые в мандариновые листочки черные шарики.

Боцзюэ захватил их целую пригоршню. Пахнуло ароматом. По вкусу они чем-то напоминали мед, но были гораздо приятнее и нежнее.

– Что это такое? – спрашивал Боцзюэ.

– Угадай! – говорил Симэнь.

– Не обсахаренное мыло?

Симэнь рассмеялся.

– Мне что-то вкусное мыло не попадалось.

– Я хотел сказать, пилюли из сливовой пастилы, – продолжал Боцзюэ. – Но тогда откуда в них косточка?

– Поди-ка сюда, – не выдержал Симэнь. – Так и быть, скажу, что это такое. Тебе такое лакомство и во сне не снилось. Мне слуга из Ханчжоу привез. «Слива в мундире» – вот как называется. Со многими целебными снадобьями на меду варится, с плодами земляничного дерева кипятится. А снаружи завертывается в мяту и мандариновые листья. Вот отчего такой аромат. Стоит принять одну натощак – и появляется аппетит, очищается грудь. Замечательное средство от дурного запаха изо рта и мокроты, а как отрезвляет и улучшает пищеварение! Со «сливой в мундире» никакие пилюли в сравнение не идут.

– Хорошо, что сказал! Откуда бы мне знать?! – заключил Боцзюэ и обернулся к сюцаю Вэню: – Давайте отведаем еще, почтеннейший, а? – Боцзюэ кликнул Ван Цзина: – Подай-ка бумагу! Надо будет домой захватить, жену побаловать.

Боцзюэ потянулся за витыми крендельками.

– Чжэн Чунь! – крикнул он. – Это правда, твоя сестра Айюэ сама готовила?

– Неужели, батюшка, я решусь вас обманывать?! – отвечал, опустившись на колени, певец. – Сестрица долго старалась, чтобы батюшку почтить.

– А сверху-то ну как есть раковина, – расхваливал витые крендельки Боцзюэ. – Дочке моей, искуснице, спасибо говори. И как цвета подобрала – нежно-розовый и белоснежный.

– Признаться, сынок, терзают мою душу эти крендельки, – заметил Симэнь. – Во всем доме только покойница жена такие пекла. А теперь кто для меня постарается?

– А я, знаешь, не огорчаюсь! – продолжал Боцзюэ. – Что я тебе говорил! Одной мастерицы лишился, тут же другая нашлась… Где ты их только берешь? Видать, сами к тебе идут.

– Брось уж чепуху-то болтать! – шутя хлопнул его по плечу Симэнь, а сам до того рассмеялся, что не стало видно даже щелок сощуренных глаз.