Текст книги "Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй"
Автор книги: Ланьлинский насмешник
сообщить о нарушении
Текущая страница: 115 (всего у книги 122 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ЧЕТВЕРТАЯ
ПЬЯНЫЙ ЛЮ ВТОРОЙ ИЗБИВАЕТ ЧЭНЬ ЦЗИНЦЗИ
СЮЭЭ СТАНОВИТЬСЯ ПЕВИЦЕЙ В КАБАЧКЕ
На клочке земли у бедняка,
бывает, распускаются цветы.
Свет посылает рекам и горам
луна, едва проглянет с высоты.
Верша свои деянья на земле,
на Небо уповает человек.
Всегда коварство тайное страшней,
чем явный неприятельский набег,
Богаты межеумок и глупец —
так исстари ведется и везде;
А мудрые мужи, наоборот,
случается, весь век живут в нужде.
Судьбою установлен наперед
срок жизненный для каждого из нас.
Не можем сами мы ни отдалить,
ни хоть чуть-чуть приблизить смертный час.
Итак, после встречи Цзинцзи с Фэн Цзиньбао в кабачке, где их свел Чэнь Третий, в любовниках с прежней силой воспылала страсть. Не проходило и трех дней, чтобы Цзинцзи не виделся с певичкой. Когда ему приходилось задерживаться в обители по делам, Цзиньбао напоминала ему о себе либо какой-нибудь безделкой, либо любовным посланием. Сначала Цзинцзи давал ей по пять цяней или по ляну серебра, немного погодя взял на себя расходы по ее содержанию, а потом стал сам платить и за жилье. В обители он появлялся с румянцем во всю щеку.
– Где это ты пировал? – спрашивал настоятель Жэнь.
– Да с приказчиками в лавке от тоски пропустили по чарочке, – отвечал обычно Цзинцзи.
Брат Цзунмин как только мог защищал друга, потому что, говорить не приходится, ночью обойтись без него никак не мог. Так изо дня в день Цзинцзи выгребал из сундуков серебро, ублажал певицу, пока не перетаскал добрую половину накопленного настоятелем Жэнем, а тот даже не хватился.
И надо же было случиться! Попался Чэнь Цзинцзи на глаза Лю Второму, который доводился шурином Чжан Шэну, одному из подручных начальника гарнизона Чжоу, был больше известен под прозвищем Линьцинский Спрут. Он открыл на пристани не одно веселое заведение, искал опору у сильных и попирал слабых, ссужал деньгами частных певиц и выжимал из них все соки, сдирая проценты в тройном против принятого размере. Если же певица задерживала выплату, Спрут исправлял долговое обязательство, прибавлял проценты к займу, заставляя должницу погашать проценты с процентов. Когда Спрут напивался, то начинал буйствовать, но никто не решался ему перечить. Словом, это был злой истязатель певиц и отъявленный надувала их посетителей. Вот ему и попался на глаза белолицый малый Цзинцзи, монашек из обители преподобного Яня, зачастивший в кабачок к Се Третьему, где, как оказалось, он содержал певицу Цзиньбао. Тогда Спрут напился пьяный, выпучил глаза и, подняв могучие с чашку величиной кулаки, направился в кабачок.
– Где Цзиньбао? – заорал он.
– Она наверху, дядя Лю, – отвешивая частые поклоны, говорил напуганный Се Третий. – Во втором номере.
Спрут зашагал по лестнице наверх. Цзинцзи и Цзиньбао тем временем, как ни в чем не бывало, сидели рядышком и весело попивали вино. Дверь была заперта, снаружи ее закрывал занавес.
Лю Второй одним махом сорвал дверную занавеску и заорал во все горло:
– Эй, ты, Цзиньбао! Поди-ка сюда!
Чэнь Цзинцзи с перепугу затаил дыханье.
Лю Спрут двинул ногой в дверь, и она открылась. Навстречу незваному гостю вышла Цзиньбао.
– А, дядя Лю! – воскликнула она. – Я вас слушаю.
– Ты мне три месяца за жилье не платила, потаскуха проклятая! – набросился не нее Лю. – Вот ты, значит, где укрываешься!
– Не волнуйтесь, дядя! – с улыбкой успокаивала его певица. – Идите домой, а деньги я вам с мамашей пришлю.
Лю хватил кулаком с такой силой, что она отлетела в сторону и, ударившись головой о край полога, лежала на полу вся в крови.
– Буду я ждать, потаскуха проклятая! – ругался он. – Сейчас же выкладывай деньги!
Тут он заметил Чэнь Цзинцзи, бросился в комнату и ногой опрокинул стол. Зазвенели черепки разбитой посуды.
– Ой! – вскрикнул Цзинцзи. – Кто ты такой будешь? Врывается да еще буянит!
– Еть тебя перееть, монастырский петух! – обрушился на него Лю.
Не долго думая, Спрут схватил Цзинцзи за волосы, пригнул до самого полу и принялся дубасить кулаками да пинать ногами. Посетители повскакали с мест и вытаращили глаза. Хозяин Се Третий сперва не решался вмешиваться – ведь Спрут был пьян, но, видя, как тот нещадно избивает Цзинцзи, поднялся наверх.
– Дядя Лю! – уговаривал он. – Успокойся! Прости его, он не ведал, с кем дело имеет. Прошу тебя, от себя прошу, оставь его в покое. Прости, если не так сказал. Обмолвился он. Пощади!
Но Лю Спрут и слушать не хотел хозяина. Он бил Цзинцзи до тех пор, пока тот не лишился сознания, потом позвал околоточного, велел ему связать певицу с Цзинцзи одной веревкой и посадить под стражу.
– Завтра утром отведите их к его превосходительству! – распорядился он.
Лю Спрут, надобно сказать, получил от начальника гарнизона Чжоу мандат, дающий ему право содействовать полиции в охране речных путей от разбойников и грабителей.
Об аресте Цзинцзи в обители не подозревали. Настоятель Жэнь, правда, не мог не заметить его отсутствия. Цзинцзи не появился после ночного дежурства в лавке.
Между тем, на другой день ранним утром околоточный вместе с подручным из речного дозора, оба верхом, препроводили арестованную пару к начальнику гарнизона, где первым делом вручили список задержанных Чжан Шэну и Ли Аню.
– Вот дядя Лю Второй распорядился арестовать, – пояснили они. – Даос из обители преподобного Яня ссору затеял, его и взяли вместе с певицей Чжэн Цзиньбао.
Палачи принялись вымогать у Цзинцзи серебро.
– Мы палачи, нас двенадцать человек. Нас можешь в счет не принимать, но двоих старших обходить не советуем.
– Было у меня с собой серебро, – говорил Цзинцзи. – Но Лю Второй избил меня, а серебро, видать, украли. Всю одежду в клочья разорвал. Где я теперь возьму?! Вот разве серебряная шпилька – все, что осталось. Нате, передайте старшим.
Палачи взяли шпильку и отнесли Чжан Шэну с Ли Анем.
– Нет, говорит, с собой денег, – пояснили они. – Дал шпильку, да и та только сверху серебром покрыта.
– А ну-ка, приведите его сюда! – распорядился Чжан. – Сам допрошу.
Немного погодя подталкиваемый в спину тюремщиками появился Цзинцзи и упал на колени перед Чжан Шэном.
– Который будешь послушник у даоса Жэня, а? – спросил Чжан.
– Третий.
– А сколько тебе лет?
– Двадцать четыре.
– Совсем молокосос! Раз монахом стал, должен священные каноны постигать, а ты с певичкой спутался, пиры закатываешь, ссоры да драки устраиваешь. А почему сюда без денег явился, а? Или для тебя его превосходительство господин столичный воевода не указ?! Думаешь шпилькой отделаться? Брось в реку, всплеска не услышишь. Нечего было ее и брать у него. – Чжан Шэн обратился к тюремщикам. – Уведите! А как его превосходительство начнут разбирать дела, доставите первым. Ты, монах, сукин сын, видать, порядочный скряга. Тебе бы по белу свету бродить, у благодетелей подаяния выклянчивать, а как дело, так ты в кусты. На званый пир идешь, и то, небось, рот утереть платок захватываешь. Ну, погоди, под пытками по-другому запоешь. А вы ему тиски-то покрепче зажмите, слышите?
Потом позвали Цзиньбао. Ее сопровождал вышибала, присланный мамашей Чжэн Пятой. Он достал ляна четыре серебра и оделил ими кого нужно.
– Ты, стало быть, певица, – начал, обращаясь к ней, Чжан Шэн. – Идешь туда, где можно поживиться. Да, одежда и питание – в жизни главное. Никакого особого преступления тебе не вменяется. Все будет зависеть от настроения его превосходительства. Явится в дурном настроении – тисков придется отведать, а в добром – отпустит с миром.
– А ты мне цянь серебра на всякий случай прибавь, – вставил стоявший поодаль палач. – Большие пальцы от тисков избавлю.
– Отведи ее подальше! – распорядился Ли Ань. – Его превосходительство вот-вот должны явиться.
Немного погодя изнутри донеслись удары в доску, и начальник гарнизона Чжоу занял свое место. По обеим сторонам от него рядами выстроились младшие чины, тюремщики и палачи. Внушительное это было присутствие!
Только поглядите:
Темно-красным крепом задрапированы стены. Лиловой парчою накрыт и обтянут стол. Фиолетовая вывеска красуется наверху. Нежно-бирюзовые шторы ниспадают со всех сторон. Блюститель порядка справедлив и честен. На камне рукою Государя высечены заповеди в четырех строках. Здесь следуют стезею честности и благоговения. Рядом с «оленьими рогами»[1717]1717
«Оленьи рога» – амулет военных, якобы хранящий от врагов.
[Закрыть] вздымаются два стяга с иероглифом «Указ». В серьезных позах застыли военные и полицейские, величавая торжественность в рядах помощников начальника царит. Могучие палицы держат воины внизу, у ступеней. Тут суд вершится, решается судьба. Из Поднебесной всего один военачальник правит, но зал напоминает чертоги божества.
Не будь случайности, не будет и рассказа. Пусть пройдет тьма лет и веков, а кому суждено, те друг друга найдут, как и суженым рано или поздно настанет время слияния в брачном союзе.
У Чуньмэй еще в восьмой луне прошедшего года родился сын. Маленькому барину уже исполнилось полгода.[1718]1718
Указание на полугодовалый возраст сына Чуньмэй вновь возвращает нас к первой половине 1120 г., поскольку известно, что та попала в дом воеводы Чжоу в 11 луне 1118 г. и практически сразу же оказалась беремена. Соответственно сын у нее родился в 8 луне 1119 г. Таким образом хронология XCII и XCIV глав находятся в противоречии, ибо, если судить по XCIV-й, события XCII-й следует относить к 1119 г., то есть на три года раньше, чем там указано (ср. примеч. к гл. XCII).
[Закрыть] Личико у него казалось изваянным из нефрита, а губы так алели, словно их покрыли киноварью. Довольный начальник гарнизона берег сына, как редкую жемчужину, как бесценное сокровище. Немного погодя у него скончалась Старшая жена, и ее место заняла Чуньмэй. Она жила теперь в главных самых обширных покоях дальней половины дома. Для младенца были куплены две кормилицы. Одну звали Юйтан – Яшмовая Палата, другую – Цзиньгуй – Золотой Сундучок. Молоденькие служаночки ухаживали за новой хозяйкой дома. Одну звали Цуйхуа – Хвойная, другую – Ланьхуа – Орхидея. Неотлучно всюду сопровождали Чуньмэй ее любимые певицы-музыкантши. Одну звали Хайтан – Яблонька, другую – Юэгуй – Лунная Корица.[1719]1719
Лунная Корица – имя, связанное с мифологическим образом коричного дерева, произрастающего на Луне.
[Закрыть] Им было лет по шестнадцати. Второй жене, урожденной Сунь, прислуживала только одна горничная Хэхуа, что значит Лилия, но не о том пойдет речь.
Сын Чуньмэй всегда с удовольствием шел на руки к Чжан Шэну, который уносил его из дому и играл с ним. Когда начальник слушал дело, Чжан Шэн обыкновенно стоял где-нибудь поодаль и наблюдал.
В тот день Чжоу Сю занял свое место и объявил об открытии присутствия. В залу ввели задержанных. Первым Чжоу вызвал Чэнь Цзинцзи и певицу Чжэн Цзиньбао. Начальник прочитал докладную и обернулся к Цзинцзи. У того все лицо было в синяках и рубцах.
– Ты же монах, а заводишь певиц, пируешь в кабаках, нарушаешь покой во вверенной мне местности! Как ты посмел преступить монашеский устав?! Как ты ведешь себя!
Чжоу позвал подручных и велел им наказать Цзинцзи двадцатью палочными ударами. Цзинцзи лишали ставленой грамоты монаха и обращали в мирянина. Певицу Цзиньбао приговаривали к пытке тисками и отправляли в казенное заведение, где она должна была служить чиновным особам.
Подручные подошли к Цзинцзи, грубо выпихнули его из залы и стали раздевать. Потом над связанным Цзинцзи взметнулись палки и под команду посыпались удары. И что удивительно! Чжан Шэн в это время с младенцем на руках наблюдал всю картину с террасы присутствия. Когда избиение началось, малыш потянулся ручонками к Цзинцзи. Из опасения, что их заметит начальник, Чжан Шэн поспешил унести ребенка, но тот громко расплакался. Он никак не мог успокоиться и тогда, когда Чжан Шэн протянул его Чуньмэй.[1720]1720
Этот эпизод с «удивительным» поведением ребенка построен на том, что он является сыном Чэнь Цзинцзи (ср. примеч. к гл. LXXXVIII). На тоже намекает и описанная выше замечательная красота ребенка.
[Закрыть]
– Почему он плачет? – спросила она.
– Его превосходительство приговор вынесли, – пояснил Чжан. – Даоса Чэня из обители преподобного Яня избивали, а он потянулся, к нему на руки запросился. Я его унес, а он и давай плакать.
Услыхав фамилию Чэнь, Чуньмэй легкими шажками, приподняв шелковую юбку, удалилась за ширму и, высунувшись из-за нее, стала всматриваться в сторону залы, желая узнать, кого бьют. По голосу и виду наказуемый походил на зятя Чэня. «Но как он мог стать монахом?», – недоумевала она и позвала Чжана.
– Как, ты говоришь, зовут приговоренного? – спросила она
– Он показал, что ему двадцать четыре года, – отвечал Чжан. – В миру звался Чэнь Цзинцзи.
– «Да, это он», – подумала Чуньмэй и велела Чжан Шэну пригласить мужа.
Тем временем заседание закончилось. Певице зажимали пальцы, а на Цзинцзи обрушился десятый удар, когда Чжоу Сю позвала жена.
– Довольно, обождите! – наказал он палачам и направился к Чуньмэй.
– Ты распорядился бить даоса? – спросила она. – А ведь он мой двоюродный брат. Прости его, прошу тебя!
– Что же ты мне раньше не сказала! – воскликнул Чжоу. – Ему уже досталось с десяток ударов. Как же быть?!
– Оставьте их в покое и отпустите! – выйдя к палачам, приказал начальник. – Певицу отправьте в заведение. Он подошел к Чжан Шэну. – Ступай позови того даоса, – наказал он потихоньку. – Пусть не уходит. Его моя жена хочет видеть.
Чуньмэй и сама только что послала Чжан Шэна за Цзинцзи, веля привести его в заднюю залу. Но тут она задумалась, ничего не сказала, а про себя подумала: «От нарыва пока избавишься, не будет покоя ни душе, ни телу».
– Нет, пусть идет, я его потом как-нибудь позову, – сказала она Чжан Шэну. – А ставленую грамоту при нем оставь.
После десятка палочных ударов Цзинцзи отпустили, и он поторопился в обитель. Между тем настоятелю Жэню уже успели рассказать про Цзинцзи.
– А ваш послушник Чэнь Цзунмэй, слыхали, в какую историю попал? – говорили настоятелю. – В кабачке певицу Чжэн Цзиньбао откупил. Спрута Лю на грех навел. Тот его чуть до смерти не избил. Их с певицей связанных к начальнику гарнизона отвели. За такие его похождения и вас на допрос собираются вызывать. Ставленую грамоту отбирают.
Сильно удрученный таким известием, настоятель Жэнь немало перетрусил, а был он уже в годах да к тому же тучный. Бросился Жэнь что было сил наверх, открыл сундуки, а там пусто. Помутилось у него в голове. Так он и грохнулся на пол. Подбежали послушники, подняли наставника, пригласили врача. Тот прописал лекарства, но Жэнь, так и не приходя в себя, к полуночи, увы, испустил дух. Было ему шестьдесят три года.
На другой день после кончины настоятеля вернулся в обитель Чэнь Цзинцзи.
– И ты решаешься идти в обитель?! – удивились при встрече с ним соседи. – Да ведь из-за тебя именно этой ночью в третью стражу и преставился настоятель.
После услышанного Цзинцзи бросился прочь от обители, точно бездомный пес, будто улизнувшая из сетей рыба, и воротился в уездный город Цинхэ.
Да,
Тут наш рассказ раздваивается. Расскажем пока о Чуньмэй. Увидев Цзинцзи, она захотела с ним повидаться, но потом передумала и велела Чжан Шэну его отпустить, а сама пошла в спальню, сняла головные украшения и расшитые одежды и легла в постель. Сжимая руки на груди, она тяжело стонала, отчего всполошился весь дом – от мала до велика.
– Что с вами, матушка? – спрашивала Сунь Вторая. – Вы ведь были в добром здравии.
– Оставьте меня в покое, прошу вас, – проговорила Чуньмэй.
После окончания заседания к ней пошел воевода. Он застал ее в постели. Она тяжело вздыхала.
– Что с тобой? – беря ее за руку, спрашивал муж.
Чуньмэй молчала.
– Может, тебя кто обидел?
Она не проронила ни слова.
– Или тебе неприятно, что я приказал бить твоего брата, а?
Она по-прежнему молчала.
Расстроенный воевода вышел из спальни и обрушился на Чжан Шэна с Ли Анем.
– Вы ведь знали, что он двоюродный брат матушки Старшей, – выговаривал Чжоу Сю. – Почему же мне не сказали, а? Вот наказал его, а теперь матушка сама не своя. Я ж распорядился его не откупать. С ним матушка хотела повидаться, а вы? Зачем его отпустили? Ждете, чтобы я вас вразумил, да?
– Я докладывал матушке, – оправдывался Чжан Шэн. – Матушка велела отпустить, я и отпустил.
Он пошел к Чуньмэй и со слезами на глазах обратился:
– Матушка, прошу вас, замолвите за нас слово его превосходительству, а то нас наказать собираются.
Чуньмэй открыла засверкавшие, как звезды, глаза и, подняв очаровательные брови, позвала мужа.
– Я просто себя плохо чувствую, – заявила она. – И они тут вовсе не при чем. А брат у меня непутевый. Даосом заделался. Пусть поскитается. Я еще успею его повидать. Он мне потом покается.
Чжоу оставил Чжана и Ли в покое. Но Чуньмэй продолжала охать и стонать. Тогда Чжоу велел Чжану пригласить врача, чтобы тот проверил пульс.
– Ваша супруга страдает от шести желаний и семи страстей,[1722]1722
Шесть желаний и семь страстей (лю-юй ци-цин) – основные чувственные реакции (чувства жизни и смерти, слух и зренье, вкус и обонянье) и эмоции (радость, гнев, грусть, забота, огорченье, страх, испуг). Согласно китайской медицине, они способны как патогенные факторы нанести ущерб и внутренним органам, и пневменно-кровяной системе, и психике (см. также примеч. к гл. LXI).
[Закрыть] – заключил врач. – Кто-то нарушил ее душевный покой.
Он прописал лекарство, но Чуньмэй не пожелала его принимать. Служанки к ней подходить не решались и попросили хозяина. Чуньмэй пропустила глоток и отставила лекарство. Чжоу вышел из спальни.
– Матушка, примите! – просила ее Юэгуй.
Чуньмэй взяла лекарство и выплеснула его прямо в лицо служанке.
– Ах ты, рабское твое отродье! – заругалась Чуньмэй. – Что ты мне горечь-то подсовываешь! Чем ты меня напоить собираешься, а?
Она велела Юэгуй встать на колени.
– За что матушка поставила Юэгуй на колени? – поинтересовалась Сунь Вторая.
– Она лекарства дала, – пояснила Хайтан, а матушка сказала, чем, мол, меня поить собираешься, вот и наказала.
– Матушка, вы ведь нынче ничего в рот не брали, – говорила Сунь. – А Юэгуй ничего не знала. Не бейте ее, прошу вас. Простите на сей раз. – Сунь обернулась к Хайтан и продолжала. – А ты ступай на кухню, приготовь матушке отвару.
Чуньмэй отпустила Юэгуй. Хайтан удалилась на кухню и принялась старательно варить из отборного риса отвар, потом приготовила четыре блюда легких закусок и на подносе, куда положила палочки слоновой кости, понесла только что снятые с огня горячие кушанья в хозяйкину спальню.
Чуньмэй, отвернувшись к стене, спала. Хайтан не решилась ее тревожить и ждала, пока она не повернется.
– Матушка, я вам отвару принесла, – Сказала она наконец пробудившейся Чуньмэй. – Кушайте, матушка!
Чуньмэй лежала с закрытыми глазами и не промолвила ни слова.
– Не остыл бы отвар, – проговорила Хайтан. – Матушка, привстали бы да покушали.
– Вы ничего не ели, матушка, говорила стоявшая рядом Сунь Вторая. – Ведь вам полегчало немного. Встали бы да покушали. Себя подкрепили бы немножко.
Чуньмэй не выдержала и, вскочив с постели, велела кормилице подать лампу. Она взяла рисовый отвар, попробовала и бросила чашку на пол. Та разбилась бы вдребезги, если б ее не успела подхватить кормилица, но тут Чуньмэй громко закричала.
– Вот ты твердишь: встань да покушай! – кричала она Сунь. – Сама погляди, что наварила эта негодяйка, рабское отродье! Я, небось, не на сносях. Что это за похлебка! Как зеркало, хоть смотрись! – Она обернулась к Цзиньгуй. – А ну-ка, дай ей, рабскому отродью, четыре пощечины.
Цзиньгуй послушно ударила Хайтан по лицу.
– Что же вы хотите, матушка? – спрашивала Сунь. – Вы же голодны.
– Кушай, говоришь? А я не могу, – отвечала Чуньмэй. – Мне в горло не лезет.
Через некоторое время она позвала Ланьхуа.
– Хочу навару из куриных крыльев, – проговорила Чуньмэй. – Ступай на кухню, скажи потаскухе, рабскому отродию, чтобы руки хорошенько вымыла. Да пусть ростками бамбука как следует приправит. Острого захотелось.
– Вели Сюээ приготовить! – наказала Сунь. – На что у вас аппетит, матушка, то как лекарство исцелит.
Ланьхуа не стала мешкать и удалилась на кухню.
– Матушка тебе наказала приготовить навару из куриных крыльев, – обратилась она к Сюээ. – Давай быстрее! Матушка ждет.
В такой навар шли, надобно сказать, только мелко нарубленные пястные кости и цыплячьи грудки. Сюээ прежде чем взяться за дело вымыла руки и почистила ногти. Потом она зарезала двух цыплят, ощипала и, отрезав концы крыльев, изрубила их ножом. Навар был приправлен перцем, луком, тмином, солеными ростками бамбука и маслом с соей. Его разлили в две чашки и поставили на красный лаковый поднос. Когда Ланьхуа принесла его в спальню хозяйки, от него шел пар. Чуньмэй осмотрела его при огне, попробовала и громко заругалась.
– Ступай и скажи этой потаскухе! Что она, рабское отродье, намешала! Преснятина какая-то! Никакого вкусу! Все потчуют да потчуют, а сами только на грех наводят.
Ланьхуа, испугавшись, что хозяйка ее накажет, бросилась на кухню.
– Навар матушке показался чересчур пресным, – сказала она Сюээ. – Как она ругалась!
Сюээ сдержалась и, не сказав ни слова, опять засуетилась у котла. Когда новый навар, в который она прибавила перца и пряностей, был готов, от него шел аппетитный аромат. Ланьхуа понесла его в спальню. Чуньмэй он показался слишком соленым, и она выплеснула его на пол. Ланьхуа чудом отскочила в сторону, а то содержимое чашки опрокинулось бы прямо на нее.
– Иди и скажи рабскому отродью, – закричала Чуньмэй, – чтобы она готовила, что ей велят, а не злилась. Куда это годится! Или она хочет, чтобы я ее вразумила?
Когда Сюээ убедилась, что Чуньмэй никак нельзя потрафить, она проговорила негромко:
– С каких это пор она так зазналась? Житья от нее никакого нет!
Ее сетования Ланьхуа тут же передала Чуньмэй. Не услышь этого Чуньмэй, все бы шло своим чередом, а тут она подняла свои тонкие, как ивовые листки, брови, вытаращила сверкавшие, словно звезды, глаза и застучала от злости белоснежными зубами. Напудренное лицо ее побагровело.
– Сейчас же приведите потаскуху, рабское отродье! – закричала она и послала кормилицу и служанок за Сюээ. Немного погодя они ввели в спальню Сюээ.
Чуньмэй в гневе схватила ее за волосы и сорвала головные украшения.
– С каких, говоришь, пор я зазналась? – закричала она. – Да, потаскуха, рабское твое отродье, не в доме Симэнь Цина меня возвысили! Нет! Я тебя купила и поставила служить мне! И не смей у меня гонор выказывать. Я приказала тебе приготовить навару, а не преснятины какой-то! Так ты мне соль живую подаешь?! Да еще служанке заявляешь, с каких, дескать, пор она так зазналась? Житья, мол, от нее нет, загоняла? Какой в тебе прок? Зачем ты мне нужна!
Чуньмэй пригласила мужа, а Сюээ велела вывести и поставить во дворе на колени, потом крикнула Чжан Шэна с Ли Анем и велела им наказать ее тридцатью палками. По обе стороны около Сюээ встали слуги с ярко горящими фонарями. Чжан Шэн и Ли Ань подняли палки. Сюээ воспротивилась, когда ее стали раздевать, как того потребовала Чуньмэй. Хозяин, не желая ее раздражать, стоял молча.
– Наказывать, матушка, наказывайте, но раздевать донага не следует, – уговаривала Чуньмэй стоявшая рядом Сунь Вторая. – Хотите, чтобы она перед всеми слугами раздетой предстала? Да и батюшку в неловкое положение поставите. Будьте снисходительней, матушка, если она и провинилась.
Но Чуньмэй стояла на своем и требовала, чтобы Сюээ сейчас же раздели.
– Я прежде сына прикончу, себе веревку на шею накину, тогда только ее оставлю в покое, а вы можете ставить ее на мое место, – заявила Чуньмэй и упала, ударившись головою об пол, отчего потеряла сознание.
К ней подбежал встревоженный хозяин.
– Ну пусть наказывают так, как ты желаешь, – говорил он, поднимая ее. – Только не надо из себя выходить.
Тут бедную Сюээ бросили на землю, раздели и нанесли три десятка палочных ударов, от которых на теле появились кровоточащие рубцы. Подручные начальника были посланы за тетушкой Сюэ. Ей велели увести Сюээ из дому и продать. Чуньмэй подошла к свахе и стала шептаться.
– Сколько ты за потаскуху возьмешь – твое дело, – говорила она. – Мне больше восьми не нужно. Но продай ее, рабское отродье, только в кабачок певицей, слышишь? Если узнаю, что она не в кабачке, лучше мне на глаза не показывайся!
– Я вами живу, дорогая! – воскликнула сваха. – Как посмею нарушить вашу волю!
Она увела Сюээ. Горемыка проплакала до самого рассвета.
– Не плачь! – уговаривала ее сваха. – Не повезло тебе. Судьба соперниц свела. А хозяин к тебе вроде относился неплохо, но вот беда – с ней у вас еще с тех пор вражда началась. Вот она на тебе и выместила. Тут уж хозяин ничем не мог помочь. Ничего не поделаешь – у нее сын. И матушке Сунь Второй потесниться пришлось. Как говорится, пустили мышь в крупу. Да что и говорить! А ты не плачь! Успокойся!
Сюээ утерла слезы и поблагодарила тетушку.
– Одного хочу, – говорила она, – попасть бы в такое место, где сыта буду.
– Она мне строго-настрого наказала, чтобы тебя в кабачок отправить, – поделилась сваха. – Но я мать, и у меня есть сердце. Погоди, я тебя бездетной паре продам или какого мелкого торговца подыщу. Будет тебя кормить.
Сюээ опять стала на все лады благодарить сваху. Прошло дня два. К хозяйке постучалась соседка-торговка мамаша Чжан.
– Кто это у тебя, соседушка, так горько плачет? – спросила она.
– Зайди, соседушка, посиди, – пригласила Сюэ. – Да вот она. Из богатого дома. С хозяйкой не ужилась. У меня пока. Замуж выдаю. Хотелось бы бездетной паре просватать, чтобы ругани потом не было.
– Остановился у меня, соседушка, один шаньдунский торговец ватой, – заговорила Чжан. – Зовут Пань Пятый, тридцати семи лет. Подводы с ватой при нем. Частенько у меня останавливается. На днях у нас разговор зашел. Мать у него старая, за семьдесят, болеет, а жену с полгода как похоронил. Некому хозяйством заниматься. Посватать просил, да подходящей не находится. А она, я гляжу, годами подошла бы. Вот и выдать бы за него.
– Я тебя, дорогая соседушка, обманывать не хочу, – начала Сюэ. – Из богатого дома она. Мастерица. И шьет и вышивает. А как стряпает, говорить не приходится. Сделает навар – пальчики оближешь. Тридцать пять лет ей.[1723]1723
Опять явный анахронизм. Согласно тексту гл. IX, излагающей события 1113 г., Сюээ было тогда около двадцати, а с тех пор прошло лишь 7 или 10 лет.
[Закрыть] Всего за тридцать лянов отдают. Я бы за приезжего выдала.
– А как насчет приданого? – поинтересовалась Чжан.
– Только переодеться есть да украшения кое-какие, а сундуков с корзинами не имеется.
– Ладно, я с ним поговорю. Пусть сам придет посмотрит.
Соседка выпила чаю и ушла, а вечером поговорила с гостем. На другой день после обеда она привела его на смотрины. Сюээ была молода и хороша собой. Пань Пятый без разговору выложил двадцать пять лянов серебра и дал лян свахе. Она не стала торговаться. Тут же составили брачное свидетельство. Под вечер Сюээ была взята, а на другой день молодые пустились в путь.
Сваха попросила переписать свидетельство и пошла к Чуньмэй.
– В кабачок продала, – вручая восемь лянов, сказала она Чуньмэй.
Пань только ночь провел с Сюээ и на другой же день в пятую предутреннюю стражу, отблагодарив мамашу Чжан, отбыл в Линьцин.
Шла шестая луна. Дни стояли длинные. Когда лошади добрались до пристани, близился закат. Остановились в кабачке. А насчитывалось их в Линьцине больше сотни. В них содержались привезенные со всех краев певицы. В один такой кабачок и попала Сюээ. Ее ввели в небольшую комнату с каном. На нем сидела женщина лет шестидесяти. На краю кана играла на лютне девица лет восемнадцати, в шелковом платье, напудренная, с напомаженными губами. У нее блестели намасленные волосы, собранные в большой пучок.
Сюээ так и заголосила, поняв, наконец, что Пань Пятый не кто иной, как торговец живым товаром, который для того и купил ее, чтобы сделать певицей. Сюээ дали имя Юйэр – Яшмовая. А девицу звали Цзиньэр – Золотая. Каждое утро она выходила с гонгом на улицу и зазывала в кабачок посетителей, к которым приходили потом певицы. Вот какой промысел ждал Сюээ.
Появился Пань Пятый и, ни слова не говоря, избил Сюээ. Дня два он позволил ей отоспаться, давая ей по две чашки рису в день. Потом заставил учиться играть и петь, а когда у нее не получалось, бил, отчего тело ее стало багровым. Когда она стала преуспевать, он нарядил ее в шелка, разрешил пудриться и напомаживаться. Ее заставили выходить к воротам дарить улыбки, строить глазки и шутить с прохожими.
Да,
Тому свидетельством стихи:
Бежать куда – тупик?! Где сыщется приют?
По северу кружить – и броситься на юг.
Угаснуть где в ночи цветастым облакам?
Сон месяцу вослед уносит к кабакам.
Так Сюээ оказалась в кабачке, но и тут Небо не забыло ее. Однажды начальник Чжоу направил Чжан Шэна закупить несколько десятков даней дрожжей, намереваясь запастись на зиму вином. Лю Спрут, едва узнав о прибытии зятя, сейчас же велел прибрать в кабачке. Наверху, в одном из лучших номеров, на столе стояли закуски и вино, чарки и блюда со свежими фруктами. Вино было припасено лучшее, ждала своего часу живая рыба.
Чжан Шэна пригласили занять почетное место на возвышении. Кабатчик подогревал вино.
– Кого из певиц изволите позвать дядя Лю? – спросил он Спрута.
– От Вана позови Старшую сестрицу, – перечислял Спрут, – от Чжао – Цзяоэр, а от Паня – Цзиньэр с Юйэр. Пусть они ублажают зятюшку Чжана.
– Слушаюсь! – отозвался кабатчик и спустился вниз.
Немного погодя на лестнице раздался смех. Наверх поднялись четыре певицы. Разодетые в тонкие яркие шелка, они пестротою нарядов напоминали букет цветов. Они отвесили по четыре низких поклона гостю, грациозно склоняясь, будто ветки под тяжестью цветов. Развевались их расшитые узорами пояса. Они встали в сторонку, и Чжан Шэн вперил в них свой свирепый взор. И что удивительно! Одна из певиц живо напомнила ему Сюээ – кухарку с кухни его господина, которую прогнала его Старшая госпожа. «Но как она могла попасть в певицы?» – подумал он. – «Как она очутилась в этих краях?». Сюээ, вглядевшись, тоже узнала Чжан Шэна, но молчала.
– Откуда вон та певица? – спросил он Спрута.
– Не скрою, зятюшка, – отвечал тот. – Это Юйэр и Цзиньэр из дома Паня Пятого. А вон эта – Ван Старшая. Та – Чжао Цзяоэр.
– Ван Старшую я знаю, – проговорил Чжан. – Но мне знакомо лицо Юйэр. – Он подозвал ее и спросил шепотом. – Ты не Сюээ из дома его превосходительства? Как ты сюда попала?
– В двух словах не расскажешь, – проговорила она, и слезы потекли у нее из глаз. – Меня тетушка Сюэ продала сюда обманом за двадцать пять лянов. Тут обучили служить на пирах и принимать гостей.
Чжан Шэн давно заглядывался на красивую Сюээ, а теперь влюбился в нее. Сюээ всячески старалась услужить гостю. Их беседа становилась все интимней и откровенней. Немного погодя они с Цзиньэр взяли лютни и, пока Чжан осушал кубок, спели ему романс на мотив «Четыре слитка золотых»:
Казалось, в любви задолжала ему,
Но пропасть меж нами – любовь ни к чему.
Ланиты в слезах. Как коварное море,
Непреодолимо глубокое горе.
Что ныне осталось от пламенных клятв?!
Лишь гарь пепелища и в воздухе чад.
За что мне, предатель, мучения эти?
Ведь я же люблю всех сильнее на свете!
Певицы умолкли, и взметнулись чарки, заходили кубки. Чжан Шэн, казалось, пировал среди букетов ярких цветов. Незаметно он захмелел. Ведь деньги, женщины и вино – кто перед ними устоит!
Влюбленный Чжан Шэн два вечера оставался у Сюээ. И на ложе она шептала ему клятвы, старалась ублажить как только могла. Они резвились, словно рыбы в воде, так что их услады невозможно описать.
Утром, когда Чжан Шэн умылся и причесался, Лю Спрут загодя велел накрыть стол, желая подкрепить зятя после бурной ночи. На столе его ожидало вино и кушанья в больших блюдах и чашах. После обильной трапезы Чжан Шэн стал собираться в путь. Досыта накормили лошадей, и, нагрузив поклажу, сопровождаемый слугами Чжан Шэн пустился в обратный путь. Сюээ он оставил три ляна серебра.
