Текст книги "Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй"

Автор книги: Ланьлинский насмешник

– Сколько мы вам за все годы хлопот доставили, батюшка! – продолжали свое певцы. – Вы нас музыке и пению обучали, а теперь – Только мы познали звучание струн, а вы не хотите, чтоб мы услаждали вас, батюшка. Зачем вы посылаете нас ублажать других?

Певцы пали ниц. На глазах у них невольно навернулись слезы. Расчувствовался и сам хозяин.

– Вы по-своему правы, – говорил он. – Мне ведь тоже нелегко с вами расставаться. Но вспомните, что сказал всесовершенный Конфуций! Разве можно называть человеком того, кто не держит слова! Нельзя же преступить сей завет! Так что я не могу уступить вашему желанию. Обождите, напишу письмо и пошлю с вами провожатого. Он будет вас оберегать в пути. А там вам будет не хуже, чем у меня.

Мяо Цин позвал домашнего учителя, и тот моментально набросал восемь строк, посвященных излияниям чувств и добрым пожеланиям, а в конце сообщалось о певцах и содержалась просьба черкнуть ответ. Далее был приложен перечень подарков: шелка, писчая бумага и прочее. Мяо Цин передал письмо слугам Мяо Сю и Мяо Ши, которым велено было сопровождать певцов.

Вскоре подвели навьюченных ослов. Все было готово к отъезду в Шаньдун. Певцы не сдержались и проронили слезу, но против хозяйской воли не пойдешь. Отвесив не один земной поклон хозяину и поблагодарив его, они верхом пустились в дальний путь. Впереди, за конской головой пред ними простирались темнеющие вершины гор, внизу, где мелькал хлыст, несла зеленоватые воды река. То тут, то там над густою шапкою деревьев вздымались высоко флажки питейных лавок и винных погребков. А впереди в лучах заката ютились бедные лачуги. Но оборвалось их беззаботное житье, исполненное радости и песен, и вот они, с хозяином простясь, уж вынуждены ехать, обдуваемые ветром среди туманной мглы. В тоске по родным краям, с думою о милостивом хозяине они из головы даже выбросили и кастаньет задорный треск и песни, вроде «Солнечной весною белый снег». А слуги, те оба гнали лошадей, спешили и, думая о том лишь, как бы поскорей хозяйский выполнить наказ, сон отгоняли лунной ночью, когда мерцали звезды.

Да,

 
С утра еще слух услаждали
высоких гостей Мяо Цина,
А вечером будут кружиться
вокруг забулдыг Симэнь Цина.
 

Вдали в лесу показался флажок винной лавки.

– Братцы! – обратились к слугам певцы. – У нас животы подвело. Ведь целый день в пути. Не пропустить ли по чарочке?

Все четверо выпрыгнули из седел и направились к дверям кабака, на котором красовалась остроумная надпись: «За наше вино бессмертный отдаст нефритовые подвески, сановник расстанется с золотыми регалиями и собольей шубой». В самом деле, это был прелестный кабачок!

Путники сели за стол и окликнули полового.

– Подавай рога с вином! Тащи лук и чеснок! Побольше мяса нарежь! Да соевого творогу не забудь.

На столе появились блюда. У путников в предвкушении обильной трапезы даже слюнки потекли. Но тут кто-то из них поднял голову. На стене белели две парные надписи, начертанные размашистым витиеватым почерком:

 
Путь в тысячу верст, он далек или нет?
Вперёд ли назад – безразличен ответ.
Куда б ты ни ехал, ты в мире живом.
Зачем же вздыхать, что далек отчий дом?
 

Строки эти красовались как раз напротив певцов и били, что называется, не в бровь, а в глаз. Задетые за живое, певцы не сдержали слез.

– Братцы! – говорили они слугам. – Мы-то надеялись весь век у хозяина прожить, а что вышло? Перекинулись за чаркой вина парой фраз, и уж отправляют нас в подарок в далекие края, а жалок человек на чужой стороне. Что-то нас ждет впереди?

Мяо Сю и Мяо Ши стали их успокаивать. После плотного обеда путники снова вскочили на коней. Снова застучали шестнадцать копыт. Много дней миновало, прежде чем они добрались до области Дунпин. В уездном центре Цинхэ они спешились и стали разузнавать, куда идти дальше. Наконец остановились на Лиловокаменной у дома Симэнь Цина.

Симэнь после приезда из столицы не видал покою. Одни присылали подарки, другие приглашали на пиры. По три, по четыре гостя в день навещали. А там и старшей жене надо было с приездом уделить внимание, и остальных не обойти. Дни проходили в пирах и усладах. Симэнь и в управу не заглядывал, даже о возвращении своем не уведомил.

Но вот в день приезда певцов у него выдалось время, и он поспешил на заседание в управу. Одного за другим приводили на допрос арестованных. Всякие дела разбирали – прелюбодеяние, драку, шулерство и ограбление. Потом, когда собрали и зарегистрировали поступившие жалобы, Симэнь сел в легкий паланкин и, окруженный телохранителями, очищавшими путь от зевак, отправился домой. Тут-то он и заметил заждавшихся слуг с певцами. Следуя за паланкином, они вошли в залу.

– Мы от господина Мяо из Янчжоу, – встав на колени, отрекомендовались вошедшие. – Вот вам, батюшка, письмо.

Они отвесили земные поклоны.

– Встаньте! – подняв руку, сказал Симэнь и начал расспрашивать о Мяо Цине.

Он позвал Шутуна. Тот разрезал серебряными ножницами пакет и вынул бумагу. Симэнь стал читать приложение к письму. Между тем Мяо Сю с Мяо Ши, продолжая стоять на коленях, протянули подарки.

– Примите, батюшка, знаки почтения от нашего господина, – сказали они.

Симэнь очень обрадовался и распорядился, чтобы Дайань убрал подношения, а слугам велел встать.

– Мы ведь встретились за тысячи ли от дому, – говорил он. – И представьте, какое родство душ, какая привязанность! Пообещал певцов подарить, – и разговор-то за чаркой вина зашел, – я уж забыл давным-давно, а ваш почтенный хозяин помнит. Я-то все жалел, что в спешке не успел с ним проститься. Да, обет дороже денег. Говорят, умели в старину дружить, да и то называют только Фана и Чжана.[834]834
  Речь идет о Фан Ши и Чжан Хао, древних сановниках, преданная дружба которых стала легендой.


[Закрыть] О них добрая молва живет, будто они друг за другом за тысячу ли ходили. Вот и ваш хозяин из таких редких друзей.

Так Симэнь на все лады расхваливал и благодарил Мяо Цина.

– Хозяин приказал нам служить у вас, батюшка, – говорили, приблизившись и отвешивая земные поклоны, певцы. – Не будьте к нам слишком строги, батюшка, умоляем вас!

Симэнь посмотрел на подростков-певцов, чистых и стройных. Они были действительно хороши собой. Уступая, быть может, разодетым женам Симэня, певцы затмили бы любую служанку, привыкшую блистать обрамленной алыми губами белизною зубов. Симэнь велел устроить в передней зале угощение. Было отдано распоряжение, чтобы с ответным письмом Мяо Цину отправили щедрые дары – шелка и украшения. Для ожидавших в кабинете певцов готовили комнаты.

Прослышав о певцах, Ин Боцзюэ и остальные друзья поспешили к Симэню, и тот велел Дайаню накрывать стол на восемь персон. На устроенный по этому случаю пир к гостям вышли певцы и, ударив в кастаньеты, запели на мотив «Вешних вод»:

 
Грушевый сал распустился с улыбкой,
Ива кудрявой не гнет головы,
Чайные розы в цветении зыбком
Чают дождаться бутонов айвы.[835]835
  Говорится о дереве хайтан – то есть один из видов яблони-райка, в поэтических текстах это образ женской грациозности и красоты, недаром он ассоциировался с облазом прекрасной наложницы Ян Гуйфэй (см. примеч. к гл. XXI), которую прозвали Яблонькой.


[Закрыть]
 

На мотив «Остановив коня, внимаю»:

 
Заросшие тропинки,
Заглохшие плетни.
Нестройные травинки,
И смолкли соловьи.
Дождливой паутинкой
Опутан сонный сад,
На мостике с горбинкой
Дробинки наугад.
А шмель забыл багряной
Гвоздики аромат,
Не пьет нектар медвяный –
Промок его наряд.
Стою я на террасе,
Вздыхаю у перил.
О, как непрочно счастье –
Любимый разлюбил.
 

На мотивы «Опустился дикий гусь» и «Победной песни»:

 
Вот нахмурила Си Ши
зимородки-брови,
Затаила чудный лик –
в яшмовом покрове.
Красноперый козодой
плачет в сизой дымке
И роняет на цветы
жемчуга-слезинки.
Вдруг на солнце засверкал
шляпы светлый глянец,
И подвески закружил
искрометный танец.
Как цветочная пыльца
шпилек ароматы
Плавно реют у крыльца
расписной палаты.[836]836
  Хуагу-палата – буквально: палата Цветущего ущелья.


[Закрыть]
Прекрасное тронешь –
в грязи замараешь.
В пучину залезешь –
всех рыб распугаешь.
Пичуга влетела –
от страсти пьяна.
Лишь мне нет опоры –
тоскую одна.
 

– Да, в самом деле вы чудесно поете! – сказал, кивая головой Симэнь.

– Нас обучали и коротким романсам, – говорили, кланяясь, певцы. – Мы Вам сейчас споем, батюшка.

– Очень хорошо! Спойте! – попросил Симэнь.

Певцы запели:

 
Вот шелка кусок белоснежного
На раме тугой растянул,
Взял кисть и на поле безбрежное
Великий художник взглянул:
Там травы баюкают нежные
В рассветной сиреневой мгле,
Телята желтеют потешные.
А на раздобревшем воле,
Листая потертую книжицу,
Задумался старый пастух…
Котята весенние лижутся,
И стоны рожка нежат слух.
Трясутся хвосты в нетерпении,
Гоняют назойливых мух.
Чтоб подлинным стало творение
Немало затрачено мук.
Есть в библиотеках стихи и романы,
Есть лютня и цитра, есть флейта и цинь.
Немало поэтов, чьи песни желанны,
Но «Солнечных весен»[837]837
  «Солнечные весны» («Ян-чунь») – древняя мелодия, уже в эпоху Хань (III в. до н. э. – III в. н. э.) считавшаяся классической и трудноисполнимой, по выражению известного поэта Сун Юя (III в. до н. э.), «доступной лишь нескольким десяткам людей во всей стране». Позднее ее название стало носителем образа классической изысканности в музыке и литературе.


[Закрыть] вторых не найти.
Великие песни веками нетленны –
Поют их красавицы наперебой.
Да будет прославлен поэт вдохновенный,
Как в «Оде о высях»[838]838
  Ода о высях (буквально: «Ода и высокой Тан») – имеется в виду произведение поэта Сун Юя (см. упоминания о нем в примеч. к гл. XIII), традиционно ассоциируемое с образом любовного свидания.


[Закрыть] воспевший любовь.
 

На тот же мотив:

 
Поля предо мной благодатные:
Колосья холмами лежат,
Равнинами грядки опрятные,
И вьется косая межа.
Меж рисом и просом бежит тропа
И прячется в горной дали.
Пшеница златая лежит в снопах,
Тутовник – чернее земли.
Там аиста песня нехитрая,
А там – обезьян грубый крик.
Лачуга в пыли глинобитная,
Горбатый хозяин-старик.
Его сыновья в поле день-деньской,
Им в полдень приносят еду,
Желудки наполнят – и в тень с мошкой
Под сеткой у леса уснут.
Поэзию жизни обыденной
Познали певцы царства Бинь,[839]839
  «Песни (буквально: ветры или нравы) царства Бинь» – раздел древнейшего поэтического канона, «Книги песен» («Ши-цзин»).


[Закрыть]
И мир, их глазами увиденный
Дано было мне полюбить.
Под красками мнится
природа сочнее:
Речушка змеится
меж розовых гор,
И ряской живою
в груди зеленея,
Раскинулся вволю
озёрный простор.
А осень пестра
на цветочной поляне,
И дымкою трав
затянулась река.
Оделись в солому
на поле крестьяне,
И прыгает сом
в кузовке рыбака.
Тропинками посуху
лунные блики,
И палевым отсветом
над глубиной.
Слышны журавлей
улетающих крики,
И чайки не реют
над мёрзлой волной.
Творец вдохновенный,
художник великий
Мирские мгновенья
стряхнул, словно пыль.
И будто Цанлан –
водный скит многоликий,[840]840
  Цанлан – древней название реки Ханьшуй или Сяшуй, упоминаемое в классических трактатах и связываемое прежде всего с вошедшим в сборник «Чуские строфы» произведением Цюй Юаня «Отец-рыбак», где оно ассоциируется с образом отшельничества и очищения, что в свою очередь проясняет смысл нижеследующего заключительного стиха.


[Закрыть]
Воспел этот край,
как священную быль.
 

На тот же мотив:

 
Вот хмурятся тучи обвисшие,
И стелется по небу мгла,
И снег, как подвыпивший лишнее,
Обмяк, но лачуга тепла.
Чтоб сытыми быть и богатыми
Я чашу налью до краев,
Жена сварит кашу с бататами,
В жаровню подброшу я дров.
Вдруг песнь привлечет журавлиная –
За птицей пошлю сыновей –
С нее написал бы картину я,
И птице в тепле веселей.
И песня сложилась бы ладная;
Мы чаши осушим не раз!..
Как жаль! Оделен ли талантом я? –
Ищу, не найду нужных фраз.
В восторге до самозабвения
Великий художник творит.
Воспел старика вдохновения
И чист стал душой, как нефрит.
 

На, действительно, голоса их были чисты, а песни плыли облаками и превращались в «Белые снега».[841]841
  «Белые снега» («Бай-сюэ») – древняя классическая мелодия, парная «Солнечным веснам» и упоминаемая в аналогичном смысле (см. примеч.).


[Закрыть] Юэнян, Юйлоу, Цзиньлянь и Пинъэр, завороженные тоже вышли к пирующим.

– Чудесно! Прекрасно! – восклицали они хором.

Цзиньлянь, оставаясь среди остальных женщин, так глазами и поедала сразу же очаровавших ее певцов. «Да, ребята и поют превосходно, и собой красавцы», – шепотом повторяла она.

Симэнь отпустил певцов отдыхать в восточный флигель и распорядился накормить Мяо Сю с Мяо Ши. Было велено также готовить Мяо Цину подарки и ответ с выражением особой благодарности.

Хотите знать, что было, приходите в другой раз.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
СИМЭНЬ ЦИН ПОМОГАЕТ ЧАН ШИЦЗЕ
ИН БОЦЗЮЭ РЕКОМЕНДУЕТ СЮЦАЯ ШУНЯ

Копить! – у богача один завет,

Пожизненная страсть и тяжкий бред.

Но пал Дун Чжо[842]842
  В III в. н. э. всемогущий сановник Дун Чжо фактически захватил власть в свои руки и вознамерился свергнуть императора. В двухстах шестидесяти ли от столицы он заложил крепость Мэйу, на строительство которой повелел согнать двести пятьдесят тысяч крестьян. Стены крепости по высоте и толщине не уступали стенам, окружавшим тогдашнюю столицу. В Мэйу были сооружены прекрасные дворцы и запасено провианта на двадцать лет вперед. Дун Чжо выбрал восемьсот самых красивых девушек, наряди их в золото и парчу, украсил жемчугами и нефритом и вместе с родными поселил в своих дворцах. В столицу Дун Чжо наезжал один-два раза в месяц. Он придумывал страшные казни для пленных воинов, по его приказу им отрубали руки и ноги, выкалывали глаза, отрезали языки, варили в котле. А Дун Чжо весело пировал и смеялся под вопли истязаемых. Чаша терпения сановников, преданных государю, переполнилась и тогда был придуман хитрый план убийства Дун Чжо. Один из сановников пообещал отдать красавицу Дяо-чань сперва Люй Бу – приемному сыну Дун Чжо, а потом самому Дун Чжо. В припадке ревности Люй Бу убил Дун Чжо. Крепость и дворцы Дун Чжо были разрушены, а труп Дун Чжо сожжен.


[Закрыть] построенный дворец,

Иссяк и клад Дэн Туна[843]843
  Кладом для Дэн Туна оказались его медные горы, благодаря которым он и стал первым богачем (см. примеч. к гл. III).


[Закрыть] наконец…

Лишь Бао[844]844
  Речь идет о Бао Шу-я – друге знаменитого государственного деятеля и мыслителя Гуань Чжуна (Гуань-цзы), жившего в VII в. до н. э. и прославившегося успешным политико-экономическим реформаторством, что отражени в названном его именем энциклопедическом трактате «Гуань-цзы». В молодости Бао Шу-я и Гуань Чжун вместе занимались торговлей. Зная, что Гуань Чжун обладает талантами, но не имеет денег, Бао Шу-я отдал ему всю выручку.


[Закрыть] с другом злато поделил,

Пан-гуну[845]845
  Пан-гун – в эпоху Троецарствия (III в.н. э.) жил некий Пан Цзянь, который еще в детстве потерял отца. Однажды он в своем колодце обнаружил клад и стал богачем. Как-то он приобрел пожилого слугу, который вдруг заявил, что мать Паня, старая госпожа, – это его жена и ее зовут Ай Ахун. Так Пан снова обрел отца. В последствии Пан-гун, как и упоминаемый в тексте Бао Шуя, стал восприниматься как символ благородного человека.


[Закрыть] кладезь счастье возвестил.

В конце пути нам верен будет тот,

Кто заповеди древние блюдет.

Это восьмистишие говорит о том, что богатство и знатность не вечны. Пробьет час, и будь у тебя хоть горы золота и нефрита, все равно на тот свет явишься с пустыми руками.

Вот почему Симэнь Цин и был так справедлив и бескорыстен, помогал ближним в нужде и беде, чем снискал всеобщее восхищение и похвалу, однако, не об этом пойдет речь.

Симэнь оставил у себя певцов. К хозяину они относились с благоговейным почтением и немедленно откликались на всякий его зов. Вскоре Симэнь отправил с подарками и благодарственным письмом слуг Мяо Ши и Мяо Сю, наградив предварительно серебром. Слуги поблагодарили Симэня земными поклонами и пустились в путь домой. Некоторое время спустя певцы за ненадобностью были отправлены в подарок императорскому наставнику Цаю.

Да,

 
Таким недолгим было сладостное пенье,
А сколько серебра ушло на обученье!
 

А теперь расскажем о Чан Шицзе. После того пира он так и не достал у Симэня серебра. Хозяин дома больше не давал Чану покоя ни днем, ни ночью. А у Симэня по приезде из столицы сегодня пир, завтра прием. Так прошло больше десяти дней, а Чану все не удавалось с ним даже повидаться. Говорят, и встретишься с глазу на глаз, да всего сразу не выложишь. С кем же ему было поделиться заботами, как не с Ин Боцзюэ. Каждый день наведывались они к Симэню, и всякий раз им отвечали одно и то же: нет, мол, хозяина. Ни с чем приходил Чан Шицзе домой, где его начинала пилить жена:

– Тоже мне! Еще мужчиной себя считает, главой семьи, а самому и жить-то негде. Какой позор! Ты ж говорил, с господином Симэнем дружбу водишь, так попроси его, пусть выручит. Видать, по воду пошел да и кувшин в колодец упустил, а?

Чан Шицзе только таращил глаза да отмалчивался. И вот, с утра он пошел к Ин Боцзюэ. Они отправились в кабачок. Шицзе заметил небольшой тростниковый навес, рядом с которым вилась речушка. Перед выходом из зелени деревьев торчал флажок винной лавки. С вином и закусками в руках сновали взад – вперед человек семь половых. У буфета красовались свежая рыба, утки, гуси и прочая снедь. В кабачке было чисто и уютно, и Чан Шицзе пригласил Боцзюэ пропустить чарочку.

– Не могу я сейчас, – отказывался Боцзюэ.

Шицзе все-таки затащил его внутрь и усадил за стол. Подали вина, блюдо копченого мяса и блюдо рыбы.

– Прошу тебя, брат, – обратился к другу Шицзе, когда они осушили по второй чарке, – поговори с братом Симэнем, а? Все дни не удавалось с ним повидаться, а мне дома житья нет. Вчера жена целый вечер ворчала. Я не выдержал, в последнюю ночную стражу с постели поднялся и прямо к тебе. Если он сразу не выйдет, может, у ворот обождать? Как ты считаешь?

– Кто берется помогать ближнему, должен довести дело до конца, – изрек Боцзюэ. – Нынче я до него во что бы то ни стало доберусь, твое дело обговорю.

Они выпили еще.

– Не могу я пить натощак, – стал отказываться Боцзюэ.

Шицзе упросил его осушить еще чарку и, расплатившись, вышел вместе с ним из кабачка. Они поспешили прямо к Симэню.

Стояла ранняя осень. Дул приятный ветерок. После каждодневных пиров Симэнь порядком ослаб и, отказавшись под предлогом занятости от приглашения к придворному смотрителю Чжоу, целый день отдыхал в гроте Весны.

В этом уголке сада, надобно сказать, чего только не было! Круглый год плодоносили деревья, никогда не увядали яркие цветы. И теперь, невзирая на осень, распустилось множество цветов. Симэнь остался дома, делать ему было нечего, вот он и наслаждался природой вместе с Юэнян, Юйлоу, Цзиньлянь и Пинъэр. Сам он был в чиновничьей шапке и длинном зеленого цвета тонком шелковом халате. Юэнян была в тонкой зеленой кофте из ханчжоуского шелка с застежкой и бледно-голубой шелковой юбке. Красно-золотые фениксы украшали ее туфельки на толстой подошве. Юйлоу щеголяла в черной, как вороново крыло, атласной кофте, бледно-желтой шелковой юбке и отделанных ярко-красной бахромой туфельках на толстой подошве. Цзиньлянь была в расшитой серебром красной кофте из гофрированного шелка на белой подкладке, поверх которой красовалась нежно-зеленая безрукавка, отделанная расшитой золотом красной выпушкой. Только Пинъэр была в скромной зеленоватой шелковой кофте и серебристо-белой юбке. На ногах у нее были бледно-голубые шелковые туфельки на толстой подошве. Обворожительные красавицы, они сопровождали Симэня и были в полном восторге от густой зелени и ярких цветов.

Между тем Чан Шицзе с Ин Боцзюэ прошли в залу. Узнав, что хозяин дома, они уселись и стали ждать. Долго они просидели, а Симэнь все не показывался. Появились Шутун и Хуатун с сундуком, доверху набитым шелковыми одеждами. Они, кряхтя, добрались до залы и присели отдохнуть.

– Таскали, таскали, а еще столько же осталось, – сказал один из них.

– А где же батюшка? – спросил Боцзюэ.

– В саду отдыхают, – ответил Шутун.

– Будь добр, скажи про нас, – попросил Боцзюэ.

Слуги понесли сундук.

– Батюшка просит немного обождать, – сказал вышедший к ним немного погодя Шутун. – Сейчас придет.

Наконец появился Симэнь, и оба приветствовали его поклонами.

– Замаялся ты, брат, видать, с приемами-то, – начал Боцзюэ, когда все сели. – Минуты свободной нет. Что ж нынче дома сидишь?

– Вот с тех пор на пирах да угощениях, – говорил Симэнь. – Опился – сил никаких нет. Сегодня тоже приглашали – отговорился.

– Это что за сундук сейчас протащили? – спросил Боцзюэ.

– Видишь, осень наступает, – говорил Симэнь. – Всем одежды шить приходится. Сундук, что ты видел, принадлежит Старшей. Правда тут пока только примерно половина заказа. Остальное пошьют позднее.

Чан Шицзе даже язык высунул.

– А у шестерых жен, выходит, шесть сундуков! – изумлялся он. – Вот это роскошь! Бедняку и штуки холста не укупить, а тут вон сколько шелков. Да, ты, брат, действительно, из богачей богач!

Симэнь и Боцзюэ рассмеялись.

– А из Ханчжоу пока нет шелков? – спрашивал Боцзюэ. – Как там у них идут дела? Да, Ли с Хуаном выручили серебро? Долг вернули?

– Из Ханчжоу пока ни слуху ни духу, – отвечал Симэнь. – Наверно, корабль где-нибудь застрял. Я так беспокоюсь! А Ли с Хуаном обещались в будущем месяце расплатиться.

Боцзюэ подсел поближе к Симэню.

– Брат! – обратился он к Симэню. – Помнишь, о чем тебя просил в прошлый раз брат Чан? Ты был все занят, так и поговорить больше не пришлось, а ему хозяин покоя не дает, жена досаждает. Он вон уж ходит будто невменяемый какой. И холода осенние подступают, а у него шуба в закладной лавке. Сделай такую милость, выручи его! Кому и помочь, как не обездоленному! Выручи, чтобы хоть жена не ворчала. Дом бы ему купить. Все бы поздравлять приходили. Опять же тебе, брат, в заслугу поставили. Он меня упросил к тебе обратиться. Ну, помоги уж ему!

– Я ведь ему обещал пособить, – говорил Симэнь. – Знаешь, сколько я потратил серебра в столице! Давайте обождем Ханя, тогда и решим. Раз нужен дом, я дам ему серебра на покупку. Не понимаю, к чему такая спешка.

– Брат Чан сам-то не спешил бы, – объяснял Боцзюэ, – да жена ворчит. Проси, говорит, денег да и только.

Симэнь некоторое время колебался.

– Ну ладно, раз так! – наконец уступил он. – А какой же тебе нужен дом?

– Их двое: он да жена, – отвечал Боцзюэ. – Плохо-бедно, нужны прихожая, гостиная, спальня и кухня. А цена – три-четыре слитка серебра. Дай уж ему, брат, поскорее. Пусть завершит великое дело.

– Пока я дам ему немного мелочи, – сказал Симэнь. – На одежду и мебель. Пусть все припасет заранее, а присмотрит дом, дам и на дом, хорошо?

– Какое великодушие! – воскликнули в один голос Боцзюэ и Шицзе.

Симэнь позвал Шутуна.

– Ступай к матушке Старшей, – наказывал хозяин, – попроси достать из кожаного баула узелок с мелочью и принеси мне.

– Слушаюсь! – отозвался Шутун и вскоре передал Симэню узелок.

– Тут мелочь, – говорил Симэнь, обратившись к Шицзе, – это у меня после приема у императорского наставника от чаевых осталась дюжина лянов. Возьми и купи, что нужно.

Симэнь развязал узелок. В нем лежали мелкие кусочки серебра достоинством в три-пять цяней. Чан Шицзе спрятал узелок в рукав и поклоном поблагодарил Симэня.

– За мной дело не станет, – говорил Симэнь. – Найди подходящий дом, и я тут же дам сколько потребуется. Ты пока ведь ничего не присмотрел, правда? Так что подыскивай скорей. Только у меня серебро появится, сполна получишь.

Шицзе принялся рассыпаться в благодарностях.

– Жили в старину такие люди, – начал Боцзюэ, когда все уселись. – Богатство презирали, щедро жертвовали. Потом их дети и внуки прославили свой род и приумножили достояние предков. А у скупцов, накопивших горы золота, потомки оказались никудышными и даже могил предков не уберегли. Да, Небо каждому воздает по заслугам его!

– Ведь серебру ходить полагается, а не лежать под спудом, – поддержал его Симэнь. – Спрячь его, когда ему самим Небом дано быть в употреблении. Один копить будет, значит другому не хватит. Копить сокровища – зло великое!

Тому свидетельством стихи:

 
Богатства накопил – душой расцвел,
А ведь в богатстве корень многих зол.
Дрожит богач над каждым медяком
И щедрого считает дураком.
Но всех нас ожидает смертный час,
Один лишь прах останется от нас.
Когда за скрягой Смерть[846]846
  «Смерти» в тексте оригинала соответствует выражение «у-чан», означающее непостоянство – это понятие эфимерности существования на земле. Согласно буддийским предсталениям, когда человек умирает, за его душой из преисподний приходят вестники смерти – демоны непостоянства У-чан-гуй.


[Закрыть] сама придет,
Тот ничего в могилу не возьмет.[847]847
  В оригинале «могиле» соответствует выражение «е-тай», которое буквально означает «ночная площадка» и представляет образ потустороннего мира, последнего пристанища человека.


[Закрыть]
 

Пока они вели разговор, Шутун подал обед, и все принялись за еду. Чан Шицзе откланялся и с серебром в рукаве, веселый, поспешил домой. Только он переступил порог, жена опять начала ворчать:

– С виду платан, да листья опали! Дубина стоеросовая! Сам целыми днями шатается, а жена сиди дома голодная. Довольный идет, бесстыжий! Чему обрадовался? Жить негде, стыдно людям в глаза смотреть. А ведь мне приходится насмешки соседей выслушивать.

Шицзе молчал, дожидаясь, пока жена успокоится. Когда она, наконец, утихомирилась, он не спеша достал из рукава серебро и, развязав узелок, высыпал содержимое на стол.

– Братец ты мой любезный! – глядя на серебро, причитал он. – Дырочка ты квадратиком![848]848
  Речь идет о китайском медяке – круглом с квадратным отверстием посередине.


[Закрыть] Как же ты блестишь, как приятно звенишь, сокровище мое бесценное! Аж кровь стынет в жилах. Я б тебя оросил, жаль воды нет под рукой. Пораньше бы тебе явиться, тогда не поносила бы меня вздорная баба.

Жена увидала лянов двенадцать серебра и, вся просияв, бросилась прямо к столу, готовая выхватить его из мужниных рук.

– Ты весь век мужа позоришь, – говорил Шицзе, – а как серебро увидала, так сразу подлизываться? Завтра же куплю одежды да и жилье себе присмотрю. Довольно с меня твоей ругани!

– Дорогой мой! – с улыбкой обратилась к нему жена. – Скажи, откуда у тебя это серебро.

Шицзе молчал.

– Дорогой! – заговорила опять жена. – Неужели ты на меня сердишься? Я ж тебе только добра желаю. Раз достал серебра, надо бы как следует потолковать, какой дом купить, так ведь? Ну к чему губы дуть? Я ничем перед тобой не провинилась. Напрасно на меня серчаешь.

Шицзе молчал. Жена продолжала его уговаривать, но он даже не подавал виду. Наконец она не выдержала и расплакалась.

– Вот баба! – тяжело вздохнул Шицзе – Не пашет, не ткет, знай, мужа грызет.

Немного погодя она успокоилась. Они сели рядышком и примолкли. Некому было примирить их, когда они взгрустнули. «Да ведь и бабе тяжело достается, – размышлял про себя Шицзе. – Сколько забот на плечах! Как тут не ворчать?! Зря я на нее серчаю, когда серебра достал. Скажут еще: вон, мол, какой он бесчувственный. Да и Симэнь Цин узнает, будет меня винить» Он улыбнулся.

– Пошутил я, – сказал он. – Кто на тебя сердится! Только ты все ворчишь, а мне терпеть приходится да из дому уходить. Никто на тебя не сердится. Я тебе сейчас все объясню. Утром, когда ты стала ворчать, мне стало невтерпеж, и я пошел к брату Ину, пригласил его в кабачок, выпили и пошли к брату Симэню. Тот оказался дома, а то он все пирует. Спасибо брату Ину! Знала бы ты, сколько он его уговаривал, пока я не получил вот это серебро! Он мне и на дом обещался дать, а эти двенадцать лянов на прожитье выделил.

– Значит, все-таки брат Симэнь раскошелился? – перебила его жена. – Раз дал, не трать куда попало. Надо будет одежду к зиме купить, чтоб потом не мерзнуть.

– Об этом-то я и хотел с тобой потолковать, – сказал Шицзе – Какую одежду купить, какую мебель. Пока здесь поставим, а там в новый дом перевезем. Красота! Не знаю, как мне и благодарить брата Симэня! Как переберемся, его пригласим.

– Там видно будет, – заметила жена.

Да,

 
Пока не перевелся род людской,
Гнев с милостью нам не дадут найти покой.
 

Они продолжали разговор.

– А ты поел? – спросила, наконец, жена.

– Я у брата Симэня поел, – ответил Шицзе. – Ты, наверное, сидишь голодная. Я пойду рису куплю.

– Смотри, серебро не потеряй! – наказывала жена. – Не задерживайся!

Шицзе подхватил плетеную корзинку и вышел на улицу. Купив рису и большой кусок баранины, он уложил покупки в корзинку и, громко смеясь, побежал домой. Жена встретила его у ворот.

– А баранину зачем купил? – спросила она.

– Ты ведь сама говорила, – Шицзе улыбнулся, – у тебя много хлопот. За них тебе не кусок баранины, а целого быка принести надо было.

– Вот сумасшедший! – жена, шутя, ткнула мужа пальцем. – Все сердишься? А ну, посмотрим, что еще со мной сделаешь.

– Как бы не пришлось тебе называть меня тысячу раз «дорогой да милый», – говорил Шицзе, – умолять: «прости меня такую-сякую». Как ни упрашивай, все равно не прощу.

Жена засмеялась и пошла к колодцу за водой, потом стала готовить обед. На столе появилось блюдо нарезанной ломтиками баранины.

Она позвала мужа.

– Я ж у брата Симэня пообедал, – отозвался Шицзе. – Раз голодная, сама и ешь. Я не хочу.

Она села за стол одна, а после обеда убрала посуду и отправила мужа покупать одежду.

Шицзе спрятал в рукав серебро и направился прямо на Большую улицу. Он заходил из лавки в лавку, но никак не мог найти по душе. Наконец он купил жене накидку из темного ханчжоуского шелка, зеленую шелковую юбку, серебристо-белую шелковую кофту, красную накидку и белую юбку. Себе взял бледно-желтую рубашку, розоватый шелковый халат и несколько холщовых одежд. Всего ушло шесть лянов и пять цяней серебра. Шицзе увязал покупки в узел, взвалил его на спину и пошел домой. Жена торопливо развязала узел и начала разглядывать обновки.

– Сколько же это стоит? – спросила она.

– Шесть с половиной лянов.

– Да, не так-то дешево! Но вещи стоящие, – заключила она и спрятала покупки в корзину. – А за мебелью завтра сходишь.

Так в радостном, приподнятом настроении прошел у них этот день. Попреков и ругани больше как и не бывало, но не о том пойдет речь.

Вернемся, однако, к Боцзюэ и Симэню. Проводив Чан Шицзе, они остались в зале. Первым заговорил Симэнь.

– Хоть у меня и военный чин, но гляди, какой почет! Сколько столичных и прочих сановников со мной дружбу водят. А теперь мне сам императорский наставник особое покровительство и почтение оказывает. Меня переписка совсем захлестнула. Письма туда, письма сюда – нескончаемым потоком идут, а у меня на это ну ни минуты времени не остается. Такой завал! Хочу образованного человека нанять. Пусть переписку ведет, меня от этого избавит. Да беда, нет такого. Нужен большой учености человек. Может, тебе попадется, скажи, будь добр. Я ему и отдельное жилье отведу и ежегодное жалованье на содержание семьи положу. Если б кого из твоих верных друзей, было бы совсем хорошо.

– Если б я знал раньше! – воскликнул Боцзюэ. – Да я тебе сколько хочешь пришлю, но какого тебе надобно, отыскать нелегко. А почему? Да потому что тебе нужен, во-первых, человек ученый, во-вторых, высоконравственный, и, само собой, покладистый, скромный, неболтливый, ведь так? Куда тебе, скажем, ученый, если он завзятый баламут! Есть у меня один приятель – деды наши еще дружили – здешний сюцай. Не раз сдавал экзамены, увы, не выдержал. Вот кто ученостью и талантами взял! Оставит позади и Сыма Цяня и Бань Гу![849]849
  Сыма Цянь (145-86? гг. до н. э.), автор «Исторических записок» («Ши-цзи») и Бань Гу (32–92 гг. н. э.), составитель «Истории Хань» («Хань-шу») – знаменитые историографы древнего Китая, прославившиеся также как ученые-энциклопедисты и литераторы.


[Закрыть] Воспитан в традициях Конфуция и Мэн-цзы. Мы с ним как братья родные, в самых задушевных отношениях. Помнится, лет десять назад сдавал он экзамены. Как же восторгался им экзаменатор! Но… его превзошел кто-то другой. Он делал еще несколько попыток в последующие годы – все безрезультатно. Так и дожил до седых волос. Хоть он и ученый-неудачник, у него до сотни му[850]850
  Му – мера площади, 1/16 га.


[Закрыть] поле, ладный домик из трех или четырех комнат. Чистота и порядок!

– Захочется ли ему наниматься в секретари при таком достатке, – перебил Симэнь.

– Да это у него прежде и земля была и дом, – пояснял Боцзюэ. – Потом все богачам продаю, сам остался гол как сокол.

– Раз продал, так чего же считать?!

– Верно! В расчет принимать не приходится, – поддержал его Боцзюэ и продолжал: – А какая у него жена! Красавица писаная! Не больше двадцати. И двое ребят, одному годика три, другому – четыре.

– Не бросит же он красавицу-жену! – возразил Симэнь.

– На твое счастье, года два назад она с любовником в Восточную столицу уехала, – заверил его Боцзюэ. – А ребят оспа унесла. Один бобылем остался. Наймется он, я тебе говорю!

– Ну вот! Нахваливал, нахваливал, и все, выходит, высосал из пальца? Как же его зовут?

– Фамилия его Шуй, – отвечал Боцзюэ. – Учености несравненной. Это я честно говорю! Возьми его! Он такие письма составлять будет, такие оды и стихи сочинит – еще больше тебя прославит. Глядите, скажут, до чего талантлив и учен господин Симэнь!

– Ты мне брось вздор нести! – оборвал его Симэнь. – Я ни одному твоему слову не верю. Послушать бы хоть одно его письмо, не помнишь? Если пишет хорошо, приглашу и кабинет отведу. Одинокого еще удобней взять. Счастливый день выберу и возьму.

– Помнится, написал он мне письмо, рекомендацию просил, – говорил Боцзюэ. – Некоторые строки так в память и врезались. Вот послушай (на мотив «Иволги желтый птенец»):

 
Я брату Ину шлю письмо,
Тоски о нем оно полно.
В семье все живы и здоровы.
Я «хижину» поставлю в слово,
А к ней «чиновника» прибавлю[851]851
  Использованная в поэтическом послании специфическая игра слов основана на слиянии двух знаков «шэ» – «хижина» и «гуань» – «чиновник» в амонимичный последнему иероглиф «гуань», имеющий среди прочих значение: «жить уроками», быть домашним учителем».


[Закрыть]
И брату просьбою отправлю.
Надеюсь на свою опору.
Лишь кисть беру, как в ту же пору –
В тумане облачном просторы.
Симэнь расхохотался.
 

– Раз собрался в учителя наниматься, так бы и писал, – говорил он. – А то романс присылает, да еще никудышный. Словом, всю свою ученость и нравственность показал.

– Ты, брат, по этому не суди! – не унимался Боцзюэ. – Наши дома вот уж в трех поколениях дружат. Мне было, должно быть, года три, ему – лет пять, мы уж вместе сластями лакомились. Никаких ссор меж нами никогда не случалось. Потом подросли, пошли учиться. Учитель бывало только скажет: «Вот Ин Второй да Шуй – самые мои способные и сообразительные ученики. Далеко пойдут!» Потом сочинения писали, и опять вместе. – чтоб зависть там как я друг к другу – никогда этого не было. Мы целыми днями не разлучались, а то и спали рядом. Когда же мы начали покрывать голову сеткой и наступило совершеннолетие, совсем закадычными друзьями стали. – всем-то мы друг на друг похожи – ну как есть братья родные. Да нам ли форму там какую-то соблюдать?! Вот он романс и прислал. Я, между прочим, сперва тоже недоумевал, а потом рассудил. Мы ведь самые близкие друзья, чего ж особенного! А романс неплохой, с изюминкой, правда? Ты, брат, мне кажется, смысл не уловил. Слушай первую строку: «Я брату Ину шлю письмо». Это вроде вступления. «Тоски о нем оно полно» Как будто обыкновенная вежливость, но выражена кратко и вместе с тем изящно. Скажешь, плохо? А вот третья строка: «В семье все живы и здоровы». Дома, мол, ничего особенного не случилось. Ну а дальше идет самый смак.

– А как бы ты истолковал следующие строки? – спросил Симэнь.