Текст книги "Беззаветные охотники (СИ)"

Автор книги: Greko

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Глава 2

Вася. Крепость Грозная – станица Червленая, конец осени 1838 года.

Вася в обеих своих ипостасях – и как Василий Милов, бравый вояка-контрактник из XXI века, и как Василий Девяткин, унтер-офицер Российской армии из века XIX – никак не мог прийти в себя после нашествия на аул. Именно «нашествием» он называл про себя с виду блестяще удавшуюся военную операцию русского войска под водительством не очень далекого генерала Крюкова и отвратительного полковника Пулло. Военная операция против мирного аула!

Вася был прекрасным солдатом. В том смысле, что, дав раз военную присягу, четко и последовательно ей следовал. А, значит, выполнял приказы, защищая Отечество. И сейчас несколько раз пытался убедить себя, что нет поводов для самоедства. Он по-прежнему честно исполнял свой долг. Выполнял приказы вышестоящего начальства. И с него – взятки гладки. Но эта мысль совсем не успокаивала, не вносила в жизнь покой. Наоборот. Вася еще больше распалялся, понимая, что ищет себе оправдания, как распоследний трус.

Он, не страшась, не прячась за спинами друзей, не кланяясь пулям, воевал с врагом. С врагом! И никогда не представлял себя тем, кто поднимет руку на мирного жителя. На безоружных стариков, женщин, детей. Каким бы циничным он не был, но урюпинское детство, не испорченное паршивыми либеральными поветриями, ставившими под сомнение величие страны и её историю, все-таки выстроило в нём крепкую несущую стену. И эта стена строго удерживала его в рамках, позволяя четко определять для себя «что такое хорошо, и что такое плохо»! И история с аулом Миатлы при всех возможных доводах и оправданиях, никоим образом и никак не хотела втискиваться в эту границу между хорошо и плохо. Оставалась на темной территории ужасного, поднимая в Васе волну ненависти и стыда к себе, к своим соратникам и командирам, втянувшим его в эту грязную историю. И жалости. И к себе, и к пострадавшим однополчанам, а, более всего, к несчастным жителям аула.

«Я на такое не подписывался! – все время повторял Вася про себя. – Что я – фашист какой, чтобы с детьми и женщинами воевать⁈»

Но покой не наступал. Да, понимал, что не фашист. Да, в мечети не гадил. Да, ничего в этом ауле себе не взял. Не смог. Посчитал, что это никак нельзя считать заслуженным трофеем. Не с боя взято. Обычное мародёрство, по Васиным представлениям.

«И что дальше? – беспокоило Васю. – Послать всех? Пойти Пулло в морду дать? Встать сейчас на трибуну, речь толкнуть, что мы все пидорасы, раз так воюем? Ну, так сразу после этого нужно будет и застрелиться».

И не было ответов на вопросы. И покоя не было. Вася, сидевший сейчас в одиночестве на берегу реки, со злости швырнул камень в воду, выругался.

– Этакая благодать кругом, а ты материшься, Девяткин! – раздался насмешливый голос сзади.

Вася не обернулся. По голосу узнал Парфёна Мокиевича, фельдфебеля. По звуку шагов понимал, что фельдфебель идёт к нему и, наверняка, присядет рядом. Так и случилось.

Сев, Парфён пару раз набрал грудью побольше воздуха, улыбнулся.

– Эх! Хорошо!

Вася молчал.

– Ты чего материшься, а, Девяткин?

– А в чём благодать, Парфён Мокиевич? – Вася ответил вопросом на вопрос.

– Эк, ты! – фельдфебель удивился. – Как в чём? Ты жив. Дело знатно справили. Кругом красота. Речка. Тишина.

– Да, уж… – Вася горько усмехнулся. – Так знатно справили, что…

Продолжать не стал. Фельдфебель пристально смотрел на Девяткина.

– Что – что? – Парфён Мокиевич прищурился.

– Что тошно! – Вася не выдержал.

– Эвона! – присвистнул фельдфебель. – И чего тебе тошно?

Вася молчал.

– Ты их пожалел, – фельдфебель сам ответил на свой вопрос. Продолжил угадывать Васины мысли. – Мол, они же мирные. Сидели себе спокойно в своем ауле. Сады, виноградники. А мы все порушили, почти всех убили. Так что ли, Девяткин?

– А не так, Парфён Мокиевич?

– И так, и не так, Вася.

– Что не так?

– Мирные они до поры. А так, явись ты один к ним, да посреди ночи, зарезали бы тебя в один момент, а тело подальше в лес бы отволокли, чтобы тебя звери до костей. Да что там! И костей бы не осталось.

Вася в первый раз посмотрел на фельдфебеля.

– Чего уставился, будто вчера родился? – усмехнулся Парфён. – Будто сам не знаешь или не догадываешься. Ох и злющий же народец, эти басурмане! Как глянет на тебя, ажно перекосится лицо, задрожит весь… Так что, Девяткин, поверь, если бы не наведенные на них пушки, так и бросились бы в резню…

– Так и бросятся в следующий раз, даже если мы с пушками, – усмехнулся Вася. – Озлобел, говоришь? Конечно, озлобеешь! Как тут не озлобеть, когда мы пришли сюда и такое сотворили! Всякий тут озлобеет. Теперь уж ему точно не попадайся на пути. Прав ты, Парфён Мокиевич, косточек не соберём своих!

– Ты говоришь: «озлобел». Так-то оно так… – фельдфебель покачал головой и выдал, как в Совдепии парторг роты, назначенный отвечать за морально-нравственное состояние воинского контингента. – Да все же он должен покориться нашему орлу. Потому у нашего орла крест в лапах, а у него ничего нет, один лишь турецкий месяц, да и тот на ущербе… Где ему спорить с крестом?.. Вся Азия должна безвременно кресту покориться!

– Так покориться можно по-разному, Парфён Мокиевич! – Вася заговорил горячо. – Можно так, чтобы честь по чести. А мы покоряем так, что потом боимся ходить среди них. Боимся, что зарежут, хоть они и покоренные.

Фельдфебель пристально посмотрел на Васю. Хмыкнул. Встал.

– Стерпится – слюбится, Девяткин! – сказал строго. – А мысли у тебя дурные! Ты, вон, покидай камешков в речку. А лучше сам в неё с головой. Охолонись!

Фельдфебель ушёл. Вася вдруг подумал, что его предложение про «в речку с головой», может быть, сейчас – лучшее из возможных. Долго не раздумывая, разделся догола. Прыгнул. Октябрьская река, действительно, оказалась в чем-то спасительной для Васиного состояния. Холод обжёг. Охолонил. Успокоил. Вася встал на ноги, обхватил себя руками. Стоял. Дрожал, весь покрытый гусиной кожей. Но уже хоть немного ощущал, что приходит смирение, покорность судьбе. Что первые слабые еще волны покоя уже накатывали на горящие сердце и мозг, медленно, но верно гася языки пламени.

– Как водица? – раздался с берега насмешливый голос Лосева.

– В самый раз, – буркнул Вася.

– Выползай давай! – приказал Лосев.

Вася вздохнул, вылез на берег. Накинул шинель, чтобы хоть немного согреться.

– Ты что такого фельдфебелю наговорил? – спросил Лосев, правда, с улыбкой.

– Доложился уже? – Вася отвечал зло, выстукивая зубами морзянку.

– Пока только мне. По дружбе и с испугу. За тебя, дурака боится, что ты умом можешь тронуться, если уже не тронулся.

– Я в норме.

– Ну, так я вижу. Конечно, в норме! Иначе в речку бы не нырнул! – улыбнулся Лосев.

– Игнатич!

– Вася! – тут Лосев почти прикрикнул, перебивая Девяткина. – Я тебе изложу диспозицию, а ты там дальше сам решай. Если ты думаешь, что твои чайльд-гарольдовские – слыхал о таком? – Вася кивнул, – страдания и тоска касаются только тебя, так ты ошибаешься. Приди Мокиевич не ко мне, а к кому повыше, ты, Вася, мог бы нашивок лишиться и привилегий Георгиевского креста. Что вылупился? Да, да! Так что, будь любезен, переживай про себя, а народ вокруг не мути! И с чего ты переживаешь? Что-то я не заметил: когда это ты в красну-девицу превратился? Это война, Вася! Если забыл, то я напоминаю! А на войне, как на войне! Что значит, что всегда грязь и кровь! А не так, как ты хочешь, чтобы белые облака и миль пардон! Ты понял?

– Да.

– Тогда собирайся!

– Куда⁈

– Со мной поедешь в Червлёную! – Лосев успокоился. – Подальше от греха. Или поближе к греху… Оставлять тебя здесь сейчас – беды не оберёшься. Давай, давай! Шевелись!

…Вася хоть и не высказал это вслух, но был бесконечно благодарен Лосеву за его молниеносное решение и за то, что прямо сейчас Вася уже со спокойным сердцем, с проветренными мозгами держал путь к Глаше. В общем, Лосев предоставил ему самый первый шаг к выздоровлению в виде путешествия, пусть и небольшого, но все же. Второй же – любовь – должна была предоставить полюбовница-казачка.

Правда, поначалу в реализации второго условия возникло препятствие. Для Глаши – несущественное, для Васи – значительное. Препятствием был законный муж, оказавшийся дома, но на двор носа не казавший. Пришлось вылавливать побочину момент, когда сама казачка выскочит в этот самый двор.

Вася через забор свистнул. Глаша глазками стрельнула. Охнула. Бочком-бочком к забору приблизилась и, не глядя на Милова, шепнула:

– В сады к речке спустися!

Милов послушно отправился в яблоневый сад, тянувшийся до берега от Глашиного дома. Встал у первого ряда деревьев.

Прибежала Глаша. Принаряженная и звенящая монисто-подбородником на груди. С красивым одеялом из разноцветных лоскутков в руках.

– Это тебе мой подарок! – сообщила Глаша.

– Красивое! – признался Вася.

– А какое мягкое! – Глаша взяла Васю под руку, повела вглубь сада. – Сейчас убедишься!

Зашли, скрывшись от постороннего взгляда. Глаша тут же постелила одеяло! Тут же легла, притянув Васю. Часто задышала, раскинув ноги и уже шарясь руками в области Васиного паха.

«Просто это жизнь! – Вася продолжал философствовать. – Во всех своих проявлениях. Вчера кровь и убийства. Сегодня горячая женщина и любовь. Жизнь подобна этому разноцветному одеялу. Вся из лоскутков!»

Далее умничать не получилось. Глаша уже все организовала. Следовало начинать удовлетворять горячую женщину. Да и себя заодно.

Отдышавшись, Вася достал серебряный рубль.

– Ты не подумай ничего дурного, Глашенька. Просто все быстро и неожиданно получилось. Я и не думал, что сегодня здесь окажусь. Подарка не успел купить. И холста тебе не принес.

Глаша, демонстрируя, что совсем не обижена, просто поцеловала Васю.

– Припойку себе сделаю! – сообщила Васе.

–?

– Ушко припаяю, – охотно пояснила Глаша, – чтобы повесить в монисто.

«Прям, иконостас за любовные похождения! – усмехнулся Вася, отметив что его рубль будет далеко не первым в этом монисто. – Прям, как снайперы, которые делали зарубки на винтовке по числу убитых. Или летчики, что рисовали звезды на своих самолетах по числу сбитых врагов…»

Более никаких сравнений Васе не успел придумать. Раздался шум раздвигаемых веток. На их любовную полянку выскочила троица «гололобых» с ясно читаемыми намерениями. Здоровенные кинжалы в руках недвусмысленно свидетельствовали: щаз будут резать!

Коста. Тифлис-Манглис осень 1838 года.

В течение дня мне еще трижды довелось увидеть такой же взгляд, что и у Катенина, когда я внаглую разжился у него полуимпериалом. Правда взгляд этот – удивленный, даже ошарашенный из-за совершенно неожидаемого действия – всегда сменяла улыбка. В случае с Катениным эта была улыбка человека, который оценил мою дерзость по достоинству: мол, наглец, конечно, но – хорош!

С полуимпериалом я заявился к Мнацакану. В ответ на мою просьбу он сначала дернулся от неожиданности, изобразив Катенина-2, потом сразу догадался, чем могло быть вызвано мое пожелание (хотя, думаю, с подобным он столкнулся впервые в жизни), тут же широко улыбнулся, шутливо погрозил пальцем. Заявил, чтобы я подождал минут пятнадцать-двадцать, пока он сбегает к духоделам. Обещание свое он исполнил.

Через сорок минут после этого, уже с наполненной корзиной в руках, я стоял на заднем дворе нашей гостиницы. Туда вел отдельный вход в «апартаменты» грозы морей и тифлисских кумушек – моего лепшего друга Бахадура. Любовь Тамары к нему была безгранична. Порицая, часто избивая алжирца за его бесконечные адюльтеры, она все равно не устояла, предоставив ему такую комнату. Чтобы он мог втайне от всех удовлетворять свои, как нам с Томой казалось, ненасытные потребности. Поэтому я немного волновался за свой план, боясь, что как раз сейчас Бахадур занимается любовью где-нибудь на стороне. Потом понял, что этого ну никак не может быть. Его обожествление Тамары вообще не знало границ, и он не мог позволить себе в такие тяжелые дни еще и расстраивать грузинскую царицу своими похождениями.

«Дрыхнет, как обычно. Наверняка!» – решил я, поднимаясь по лестнице.

Оказался прав. Храп, децибелами превосходивший шум взлетающего самолета, был тому подтверждением. Тихо постучал, зная еще одну его удивительную особенность: как бы кому ни казалось, что он спит крепко, пушкой не разбудишь, а храп вводил в такое заблуждение, Бахадур при малейшем шуме тут же просыпался. Алжирец встал, открыл дверь. Обомлел, обрадовался. Я, следуя инерции нормального «сидельца», приложил палец к губам, призывая немого не шуметь! Бахадур взглянул с укоризной. Я прошмыгнул в комнату. Пират заметил корзину. Изобразил Катенина-3. Потом, как и Мнацакан, сразу догадался, к чему мне такой невиданный реквизит. Улыбнулся.

– Письмо? – спросил я сразу.

Бахадур тут же достал его из-за пазухи. Вручил мне уже изрядно помятый конверт.

– Ты не мог не спать с ним? – я не удержался. – Посмотри, во что превратил?

Бахадур лишь пожал плечами.

– Чего не отправил?

Бахадур удивился.

– Ты же в тюрьме⁈ Мало ли.

– Молодец!

Потом наскоро, небрежно скомкал письмо, положил в карман. Бахадур возмутился. Справедливо. Только что же получил от меня нагоняй за неаккуратное обращение.

– Уже не нужно, – успокоил я его.

– Как это? – Бахадура не устраивал такой расклад.

– Все и так решилось. Весной поедем.

– Хорошо!

– Тамара дома?

– Да.

– Как она?

– Глупый вопрос. Как всегда!

– Царица? – улыбнулся я.

Бахадур закатил глаза, что означало: «Бери выше. Богиня!»

– Нужно увести её из дома. На полчасика.

Бахадур не удержался и так же, как Мнацакан, погрозил мне пальцем.

– Давай, давай! – призывал я его к действиям.

– Бахадур! – раздался требовательный голос нашей владычицы, уже подходившей к двери.

Только необходимость быстро спрятаться сдержала меня от того, чтобы не рассмеяться во весь голос. Так мы с пиратом задергались и засуетились, когда услышали голос Тамары. Словно нашкодившие дети при приближении суровой матери. Еле успел лечь на пол за кроватью алжирца, который уже открывал дверь.

– Ты чего такой взъерошенный?

Даже не видя мою грузинку, я представлял сейчас её взгляд, сверливший растерянного Бахадура.

– Да? – Тамара, все еще подозревая, переспросила в ответ на видимо чересчур торопливую жестикуляцию пирата.

– Ну, ладно! – Тамара поверила. – Собирайся… Как куда⁈

«Идиот! – я не удержался, кляня Бахадура. – Нашёл время спрашивать. Руки в ноги и побежал!»

– В тюрьму! Косту надо навестить. Покормить. Если пустят, конечно, – вздохнула моя грузинка.

Бахадур больше вопросов не задавал. Прошлепал к кровати. Начал натягивать сапоги. Не удержался, моргнул мне. Я послал его в ответ подальше. Бахадур хрипнул.

– Что? – испугалась Тома.

– Все в порядке! – успокоил её алжирец. – Пойдем!

Для надежности я полежал еще минут пять. Потом встал. Прихватил корзину. Ну, что ж, как минимум час у меня был на то, чтобы устроить Тамаре обещанный сюрприз.

Всё подготовив, высматривал Тамару через окно. Заметил издалека. Она практически бежала. Бахадур поспешал за ней с небольшой корзинкой в руках. Ну, понятно. Пришла в тюрьму, а там сообщили, что ейного благоверного прям вот с утреца и отпустили. Она и помчалась обратно.

«Девочка моя! Что же ты? Взяла бы коляску какую! Ох, горяча! Даже не подумала. Ждать не могла. Сразу припустила!» – любовался я своей женой.

Потом отошел от окна. Встал так, чтобы видеть вход, но, чтобы при этом меня не было видно.

– Коста! – Тамара широко распахнула дверь.

Вбежала, уже изрядно запыхавшись. Но с улыбкой на лице. Остановилась, оглядываясь. Бросила взгляд на лестницу. Увидела. Не удержалась.

– Ааааа! – слов не нашлось, только восторженный вдох.

Тут уже, наконец, подоспел и Бахадур. Запыхался еще больше Тамары. Тоже увидел творение моих рук. Зацокал от восхищения. Тамара оглянулась на него. Он улыбнулся, кивнул ей.

– Иди!

И Тамара пошла по усыпанной разноцветными лепестками роз тропке, ведущей в нашу спальню. Потом побежала. Потревоженные её ножками и платьем лепестки резко взмывали вверх, чтобы потом плавно парить, заполняя пространство первого этажа. Бахадур остался стоять на месте. Наблюдая за любимицей, не удержался, всхлипнул, сдерживая слезы, и не обратил внимания на лепесток, приземлившийся на его голову. Один из многих, приобретенных у духоделов-парфюмеров.

Тамара вбежала в спальню. Опять ахнула, когда увидела кровать, всю покрытую лепестками.

– Коста!

Я держался. Не выходил из укрытия.

– Где ты, паршивец? – Тамара оглядывала комнату.

Я держался.

– Ну, хорошо! – усмехнулась жена.

«Что она задумала? – я заволновался, зная, что такая усмешка – первый признак готовящегося мне шаха и мата. – Вот же зараза!»

Я выдохнул.

«Нет, ну можно быть таким наивным, а? Сколько раз уже нарывался? Ну, уже пора смириться и признать, что мне никогда не переиграть эту грузинскую фифу».

Тамара просто стала раздеваться. Словно обученная в лучшем стрип-клубе мира, она делала это так, что я уже с трудом держался, пытаясь не выдать себя. Вот уже нет на ней платья. Вот уже обнажилась по пояс. Вот уже…

Тамара улеглась посередине кровати на бочок, положив ручку под голову.

– Ну? – только и промурлыкала. – Считаю до трёх!

Я сдался на раз.

…Через пару часов мы никак не могли перестать смеяться, оглядывая друг друга. Тысячи лепестков – конечно, романтика. Но два часа беспрерывных занятий любовью, когда мы оба уже были мокрые с ног до головы… Так что, почти все эти лепестки прилипли и теперь красовались на наших телах, практически заменив одежду. Образно говоря, на нас не было живого места. Я и Тамара сейчас представляли собой своеобразную живую инсталляцию. Я начал отдирать лепестки…

– Замучаешься! – усмехнулась Тома. – Полежи. Обсохнем, сами спадут. Иди ко мне.

Я прижался к женушке. Обнялись. Замерли.

– Спасибо, любимый! – произнесла Тамара, целуя меня в макушку. – Исполнил обещание. Показал облако из роз! И ложе застелил лепестками.

– Все для тебя, любимая.

Снизу донесся какой-то неясный шум. Я приподнял голову. Прислушался.

– Слышишь? – спросил Тамару.

– Да.

– Рабочие или Бахадур, наверное, – решил я и готов был уже опять зарыться в женушке.

Но прежде глубоко вздохнул. И… Опять вскочил. И записал себя в Катенина-4, бросив удивленный взгляд на Тамару. Она улыбалась такой знакомой мне улыбкой лисы.

– Мне кажется, или это пахнет жареной бараниной?

– Тебе не кажется, – веселилась супруга. – Пахнет жареной бараниной.

– Но так может пахнуть только баранина из-под рук Микри?

– Умный муж!

– Ты шутишь? Издеваешься?

– Нет!

– Тома! Как? Когда? – я растерялся.

– Еще три дня назад. Сейчас готовимся к визиту четы Тамамшевых. Я им обещала первую дегустацию Адашиной стряпни.

– Почему ты молчала?

– А было до этого?

– А где они…?

– У наших немцев. Как раз обустраивались. Без спешки. Все, подъем!

– Уви, мой женераль!

Жена прыснула от моей смеси нижегородского с французским.

Мы оба встали на кровати. Тамара посмотрела на меня. Начала тихо дуть, сгоняя лепестки. Я стал делать то же самое. Тамара рассмеялась. Подняла руки, стала медленно поворачиваться, чтобы я смог сдуть лепестки со всего её прекрасного тела.

– Я пока не понимаю, где мы их устроим в гостинице, – супруга вернула деловой тон.

– Здесь, – ответил я, примерив на себя подобие улыбки жены-лисы.

– А мы⁈

О, е! Добился-таки я вожделенного шаха своей женушке. Сейчас мат поставлю!

– Ну, это тебе решать! – с ковбойской ухмылкой ответил я. – Пойдем с тобой, милая, в Канцелярию Главноуправляющего гражданскими делами на Кавказе.

– Для чего?

– Там ты ткнёшь своим пальчиком в дом, который тебе по нраву из Императорского резерва.

– Коста!

– Ну все, все! Ты тоже хороша! Даже не спросила, что и как со мной было в тюрьме!

– Я знала, что все будет хорошо! – пожала плечами царственная особа. – А потом, разве ты предпочел бы, чтобы я расспрашивала или чтобы я любила тебя?

«Э. Э. Э! – я забеспокоился. – Сейчас опять вывернется, зараза! Так я мата не поставлю!»

– И? – Тамара ждала ответа.

– Конечно, чтобы любила!

– Ну, вот! А теперь рассказывай!

Я вкратце все изложил. Строил рассказ так, чтобы кульминацией прозвучала финальная фраза.

– Император дарит нам дом!

И застыл с глупой улыбкой, ожидая восторженного визга жены, хлопаний в ладоши, прыжков по кровати с непременными «Ах, мой Коста! Ах, мой герой! Ах, муженёк! Ай, молодца!»

Тамара улыбнулась, глядя на меня.

– Ну, ладно! За это можешь поцеловать мне ножку! – сказала, сделав шаг ко мне.

Нет! Никогда мне её не переиграть! Я усмехнулся и приник губами к её идеальной, будто вылепленной, коленке.