Текст книги "Беззаветные охотники (СИ)"

Автор книги: Greko

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Глава 20

Вася. Ахульго, вторая половина июля – начало августа 1839 года.

«Нельзя судьбе без черных дней», – успокаивал себя Граббе.

Он не был раздавлен поражением. Не впал в уныние от больших потерь, хоть и был расстроен. Не из-за гибели солдат и офицеров. Его подобным не удивишь. Сколько раз он смотрел смерти в лицо, был ранен, контужен, но оставался в строю. Спас русскую армию под Смоленском, первым переправился через Дунай на последней войне с турками… Весь увешанный орденами, он считал себя отличным солдатом и требовал от подчиненных полной самоотдачи в бою. Мысль о том, что его экспедиция может закончиться крахом плескалась на задворках сознания. Дальше он ее не пускал. Сохранял показное спокойствие перед всем лагерем, что давалось ему с трудом. Он физически чувствовал себя ужасно. Старые раны давали о себе знать. Жара днем и ночью сводила с ума. Пот лился ручьями. А еще эти метеоры, рассыпающие искры… Они не радовали – бесили! Не дай Бог, возобновятся припадки, от которых он лечился на Кавказских водах весь 1835 год.

«Неужели всего в полудне пути в горах по ночам, так холодно, что даже бурка не спасает, как рассказывают мои офицеры? В этих раскаленных камнях в подобное не верится. И жена пишет грустное… Предчувствия, видите ли, у нее… Смятение духа можно и должно побороть! Новый штурм необходим, и, я уверен, он будет стоить нам еще больших пожертвований».

Генерал аккуратно заносил в военный журнал скупые строчки: из строя выбыло общим счетом 768 человек. Убитыми – 1 штаб-офицер, 6 обер-офицеров, 143 нижним чинов. Ранено – 5 штаб-офицеров, 35 обер-офицеров, 578 нижних чинов[1].

Врал! Никогда не верьте реляциям и донесениям военных! Врагов у них убито – о-го-го сколько! А потери? Какой большой начальник признается, что сгубил прорву вверенных ему людей⁈ Дураки на Руси повывелись еще при Петре. На фоне подобных рапортичек охотничьи рассказы отдыхают!

Тысячи мух кружили и безнаказанно ползали по сотням раненых, контуженных и изломанных после падения с круч людей. Они лежали рядами на голой земле под раскаленным солнцем. Между ними бродили полковые священники, принимая последние исповеди у тех, кто уже не жилец. Черный, как негр, старший врач отряда доктор Николай Федорович Земский оперировал не переставая и уже не держался на ногах от усталости. Вася сновал в лазарете, помогая чем мог раненым. Наслушался сбивчивых рассказов. Услышанное от обер-офицеров поражало.

У ширванцев из строя выбыло 800 человек из полутора тысяч. Офицеров почти не осталось. Прапорщики командовали теперь ротами. В батальоны графцев назначали кого можно – прикомандированных и даже артиллеристов. У апшеронцев из колонны майора Тарасевича мюриды выбили треть. Сколько погибло в третьей колонне, история умалчивала.

Поручик Милютин, навещавший раненого полковника Врангеля, доверительно ему сказал:

– Думаю, Александр Евстафьевич, общим числом из строя убыло две тысячи человек.

Унтер-офицер Девяткин, услыхав краем уха эту цифру, ничуть не удивился. Страшная ночь выпала на его долю. Он лазил и лазил в ров перед первым укреплением, вытаскивая раненых, контуженных и потерявших сознание. Многие чуть не задохнулись под грудой тел. Очнулись в темноте, не понимая, что происходит. Люди кричат от боли, гремят выстрелы. Мюриды Шамиля вернулись в передовые укрепления, пробившись через горы живых и мертвых русских. И открыли ураганный огонь, мешая эвакуации тел и тех, кого можно было спасти.

Откуда взяться милости к павшим у тех, чьи дома и семьи предавались «солдату и огню»? Законы войны им были не писаны. Безжалостно, не разбирая, кто мертвый, а кто живой, скидывали в ущелье тела с перешейка между первым и вторым рвами. Раненых добивали. Абдулал из Дануха хвалился, что от его руки пала сотня русских. Вполне возможно. Мольбы и проклятья на русском языке всю ночь доносились до позиций Чеченского отряда, вызывая ярость и уныние у уцелевших[2]. Вася старался не слышать. Отключал голову и полз, полз, полз…

Скольких он затащил на крутой косогор от рва до первого гребня у подножья Сурхаевой башни? Не считал, не до того ему было. Мотивация простая: сам погибай, но товарища выручай! Вместе с одним рядовым из куринцев поднял наверх даже одного подпоручика. Его контузило в голову осколком скалы. Наутро обер-офицер пришел в себя. Стал ходить между солдатскими шалашами и выспрашивать, кто его спас.

– Скажем ему? – спросил Вася рядового.

– Как можно? Мы же не за награду его вытаскивали, а по христианскому долгу!

Милов удивился, но внутренне принял такую позицию. Ему казалось, что в любой армии спасти раненого офицера – это почетно и заслуживает награды. Но у «кавказцев» был свой кодекс чести, и не ему его менять. Если простые солдаты ценят офицеров и милости от них не ждут за то, что они, не взирая на свое происхождение, стоят с ними плечом к плечу, так тому и быть. Но окажись на месте подпоручика генерал Граббе, Вася палец о палец бы не ударил. Какой смысл жилы рвать и башкой рисковать ради того, кто на третий день после бойни устроил праздник в честь полученных награждений за Аргвани?

Офицеры нацепили эполеты и отправились к кибитке командующего поздравлять его с производством в генерал-адъютанты, а Галафеева – в генерал-лейтенанты. Лабынцов и Пулло получили генерал-майоров. На последнего смотрели косо, за глаза называя виновником в неподготовленном штурме. Обвиняли, что он нарочно придержал своих куринцев в резерве, предвидя плачевный исход. А тому хоть бы хны! Лучился от довольства. Генеральский чин для него – как броня от следствия по делу аула Миатлы. Победителей не судят!

– Рано всех поздравлять до получения официального приказа! – бурчал для вида Граббе, пока денщики раздавали бокалы с вином.

Офицеры запротестовали. Выпили, чокнувшись.

– В чем причина нашей неудачи? Считаю, виною всему – неопытность ширванского полка, – назначив стрелочника, командующий продолжил поражать откровениями. – Штаб– и обер-офицеры вели себя прекрасно. Все убиты или ранены, потому что все были впереди.

Никого не покоробила дьявольская насмешка, заключавшаяся в этих словах. Восторгаться гибелью офицеров – что за вздор⁈ Но такова уж была традиция русской армии – за Бога, царя и отечество умирать. Офицеров так воспитывали с детства, что нет больше чести, чем погибнуть в бою. Бытовало – отчасти справедливое – мнение, что лишь личным примером можно увлечь солдат на самоотверженные подвиги. Не родился еще вождь, который объяснит: не смерть на миру красна для командира, а такое руководство боем, при котором и поставленная задача будет выполнена, и люди сбережены, и сам офицер не погибнет. И не будут бессмысленно потеряны сотни часов и огромные усилия, затраченные на его подготовку.

– В лагере нынче не поют, – лишь на это признание хватило бесстрашного Лабынцова.

Его настолько распирала радость от генеральского звания, что он обошелся без привычной всем грубости и угрюмого вида. Скромный, плохо образованный тульский дворянин, без протекции и столичных связей, исключительно храбростью, сделал невероятную карьеру: за десять лет промчался из поручиков в генералы. Он и полк получил лишь в марте, а награды уже сыпались одна за другой. Заслуженные награды! Граббе считал его своей палочкой-выручалочкой.

– Большая часть проигранных сражений основана не столько на материальном уроне, сколько на нравственном впечатлении, – глубокомысленно изрек Граббе. – Последнее одолеть, добиться совершенного успокоения духа – и более ничего исправлять не нужно.

– Солдат успокоим! – согласно кивнули новоиспеченные генералы.

– Считаю единственно верным в нынешних обстоятельствах приступить к правильной осаде. Саперам – проложить к передовым укреплениям противника удобные и безопасные проходы. И следует вновь занять левый берег, чтобы лишить противника подвоза пороха и подкрепления свежими силами. Утром видел, как двести горцев беспрепятственно вошли в сношения с Шамилем. Сие недопустимо!

Офицеры возбужденно зашептались, высказывая шепотом нелестные упреки в адрес начальства.

«С этого и нужно было начинать, старый пень! – ругнулся про себя Милютин. – Зачем вообще увел войска с левого берега? Ссылался за недостатком войск. Сейчас, после штурма, их разве не убавилось?»

– Полковник Норденстам! Вам поручаю разработку планов и контроль за ходом подготовительных работ. Мост на левый берег – в первую голову!

Это была явная подвижка генерал-майора Пулло с его Олимпа начальника штаба. Своего рода скрытое наказание за провал штурма. Обер-квартирмейстер отряда Норденстам, педантичный и толковый, совершенно терялся перед командиром куринцев и не смел оказывать влияния ни на него, ни на Граббе. Получив прямой приказ, он развернул бурную деятельность.

Первым делом он поручил Милютину вместе с топографом составить подробный план Ахульго. Как ни безумно это звучит, но за прошедший месяц осады ничего в этом направлении не было исполнено. Довольно быстро удалось наметить нужные точки для расположения батарей. Одну – 10-ю – устроили, расширив пещеру и пробив из нее выход на склон, смотревший во фланг Нового Ахульго. Сверху батарею перекрыли надежным навесом, как артиллерийский капонир. Сразу возросла эффективность бомбардировок замка Шамиля.

Далее, полковник предложил операцию по наведению моста. С этим была проблема. Противник немалыми силами занимал аул Чиркат – наиболее удобное место для наведения переправы. Именно там стоял сожженный старый мост, от которого сохранились каменные остовы на обоих берегах. Чтобы беспрепятственно его восстановить, была предложена двухходовая операция.

С 25 июля на расстоянии ружейного выстрела от Ахульго кабардинцы начали обустраивать позицию на берегу Андийского Койсу в стороне от Чирката. Несколько отменных пловцов переплыли реку на виду неприятеля. Инженеры с приданными командами соорудили артиллерийскую батарею, защитив ее турами и проложив тропу с высокого гребня. На канатах спустили орудия. Начали обстрел противоположного берега, куда из Чирката постепенно перемещались горцы. Они все более верили, что урусы именно тут готовят переправу и были готовы их встретить плотным огнем. Уловка удалась, несмотря на то, что Лабынцов, вызывая гнев Граббе, действовал вяло и нерешительно.

В ночь с 1-го на 2-е августа два батальона кабардинцев скрытно выдвинулись к останкам старого моста. На руках несли готовый сруб, который беспрепятственно водрузили на сохранившуюся каменную насыпь. Для соединения с другим берегом решено было силами охотников-пловцов установить длинную лестницу.

По всему лагерю кинули клич. Васю в приказном порядке прикрепили к добровольцам: Пулло вспомнил о его роли в переправе роты резервного батальона через Ярык-су. Унтер отправился к месту переправы прямо из полевого лазарета, где он по старой привычке разносил воду раненым.

«Губит людей не пиво, губит людей вода», – вздохнул Вася, раздеваясь до исподнего. Полез в холодную речку с таким стремительным течением, что трудно было устоять на ногах. Свалишься – и тебя тут же унесет на сотню метров. Вместе с десятком других охотников удерживал конец тяжелой 13-метровой лестницы, с трудом выгребая. А вокруг всплескивали фонтанчики. Горцы вели огонь по пловцам и по команде поддержки на берегу. Их отгоняли огнем орудий и малоэффективными залпами стрелков.

Наконец, лестницу установили. По ней сразу бросились кабардинцы, чтобы занять позицию у садов Чирката и позволить рабочим командам перетащить материалы. Замёрзшие дрожащие охотники с трудом выбрались на правый берег. Их встретил коренастый невысокий командир кабардинцев совершенно негенеральского вида. В засаленном сюртуке и дешевой ситцевой рубашке, с дрянной сигарой в зубах, Лабынцов хмуро смотрел, как мокрым солдатам раздают водку.

– Погрейте, мамочки, утробу. Заслужили! А, и ты здесь, прохвостина! – узнал генерал Васю. – Не тебя ль мои кабардинцы с верхотуры Сурхаевой притащили?

Вася, стуча зубами, кивнул.

– Оклемался, гляжу! Меня тоже там приложили по кумполу, – Лабынцов постучал пальцем по зажившей ссадине на начавшей рано лысеть голове[3]. Он лично возглавил последнюю атаку кабардинцев на Сурхаеву башню 29 июня, где и пострадал. – Что ж, вы, ребята, свое дело сделали. Теперь черед моих орлов абреков штыком пощекотать.

Мост постепенно восстанавливал свои очертания. Уже к вечеру 3-го августа три роты людей Лабынцова заняли левый берег.

4-го к ним присоединились оба батальона в полном составе, потеряв всего одного убитым и 15 ранеными за все время операции. Не обращая внимание на шаткость конструкции, переправили два горных орудия и лошадей. Выбили горцев из Чирката. Заняли высоты напротив Ахульго. Первый же подошедший караван, спешивший на помощь Шамилю, вынужденно развернулся и скрылся в ближайшем ущелье. Из единорогов по замку пустили несколько гранат. Это стало сигналом успешного завершения предприятия.

Правильная осада Ахульго началась.

Коста. Лондон, 30 мая 1839 года.

Белл занимал меблированные комнаты на границе Уайтчепела, одного из самых плохих районов столицы. Царство перенаселенных трущоб, где не стихал плач голодных детей и шум драк из-за куска хлеба. Ночлежки, превращенные в бордели, и приходские работные дома, где трудились за еду тысячи несчастных, позабывших о самоуважении. Зловонные гигантские мусорные кучи и озера из фекалий. Уродливые дома, подоконники которых стыдливо украшали кадки с чахлыми растениями. Здесь не было ни канализации, ни водопровода. Мы прошли мимо общественных бань, реклама которых предлагала «теплую ванну первого класса» за шесть пенсов, «второго» – за два и «холодную ванну второго класса» – за пенни. Там, где во множестве роились клопы, блохи и прочие паразиты, подобная услуга была жизненно необходима.

Люди в лондонских трущобах не жили, а выживали. Ночная столица принадлежала им. Навстречу нам в вечерних сумерках двигался поток тех, кто направлялся в Вест-Энд в надежде чем-то поживиться. Украсть, выклянчить или сдохнуть от голода на ступеньках отеля, где цена обеда начиналась от пяти фунтов. Ночной и дневной Лондон был двумя городами – городом мистера Хайда и городом доктора Джекилла. Дневной – городом света, баснословных денег, банкетов, концертов и утонченных нарядов. Ночной – городом убийц, насильников, попрошаек, проституток и прочего отребья. Ночной Лондон был не изнанкой, а порождением дневного: доктор Джекилл создал мистера Хайда без всякой микстуры. В погоне за наживой уточненный английский джентльмен был готов превратить в трущобы не только Ист-Энд, но и весь мир.

Именно мистером Хайдом я чувствовал себя – с мыслями об убийстве в голове и облаченный в обноски и уродливую шляпу, скрывающую лицо. Мы приобрели подходящие случаю наряды в магазине секонд-хенда у еврея Мозеса – вельветовые брюки, жилеты и котелки. В такой одежде выпускали из тюрьмы заключенных – в обманчиво честном виде, который никого не вводил в заблуждение насчет рода деятельности подобных типов. Полицейские провожали нас настороженным взглядом, прохожие шарахались в сторону. Бахадур веселился, но честно тащил мешок с нашим приличным цивильным прикидом.

Нужная улица внезапно обрывалась темным проходом. Он вел к мрачному дому без приличного фасада. Унылая лестница, лишенная мало-мальски приятных глазу финтифлюшек, перечерчивала его, словно клеймо на лице преступника. Грязные плиты двора имели подобие дорожки, прошарканной в вековых наслоениях осадков лондонского смога ботинками жильцов, ежедневно отправляющихся в город за хлебом насущным.

Я не сомневался, что мы прибыли по адресу. Но на всякий случай решил уточнить у оборванца, который сидел на крыльце более приличного здания у самого прохода и чиркал бездумно спичками о ступени. Ни дать ни взять, апостол Петр у входа в Чистилище.

– Дом номер восемь? – я указал рукой на предполагаемое обиталище Белла.

Оборванец вяло кивнул, лишь скользнув мутными глазами без зрачков по моему лицу. Сразу отвернулся, потеряв всякий интерес.

Мы вступили на дорожку, серевшую в полутьме одинокого фонаря. Ноздри забивал запах гари от топившихся угольных каминов – наверное, спасительный, ибо не будь его, мы бы задыхались от вони помойных куч, «украшавших» окрестности. Пересекли двор. Железная, повидавшая Большой пожар лестница, загрохотала над нашей головой. По ней спускался юнец со смазливым, но порочным лицом. Столкнувшись с нами на повороте, он скорчил жалостливую кокетливую гримасу и тут же сбросил ее, как надоевшую личину. Уличные инстинкты безошибочно подсказали ему, что мы опасны. Он проскользнул мимо, вжимая голову в плечи и пряча лицо.

«Неужели, он идет от Белла? Еще одна растленная жертва бездушного Лондона?»

Нужная дверь.

– Зачем ты вернулся, маленький поганец? Я сполна с тобой рассчитался! – в ответ на стук раздался знакомый скрипучий голос, подтверждая мои догадки.

История повторялась. Точно так же я стучал в ночной тишине в дверь Никоса в Стамбуле. Точно также я встретил открывшего ее ударом ногой в грудь. Единственное отличие – у меня не было ханджара. Я сжимал в руке двуствольный пистолет, подарок Гудсона. Уменьшенную копию оружия, из которого Белл застрелил Цекери и Курчок-али.

От моего удара мистер заноза-в-заднице улетел внутрь комнаты, обустроенной, к моему удивлению, не без изящества. Одну стену занимал огромный шкаф в готическом стиле – гротескное подобие европейских храмов с упирающимися в потолок темными шпилями и имитацией островерхих арок на дверцах. Другую – письменный стол, заваленный рукописями. Посредине комнаты, вплотную к окну, выходящему в задний дворик, возвышалась огромная кровать с балдахином на четырех столбах и разбросанным постельным бельем.

В ее изножье уперся Белл после того, как, потеряв равновесие, шлепнулся на пол. Его голову венчал ночной колпак. На голое тело был наброшен длинный халат, из-под распахнувшейся полы которого торчали тонкие ноги в синих венах. Он хлопал ртом, как выброшенная на берег рыба, с ужасом глядя в два черных зрачка моего пистолета. Узнал меня мгновенно, несмотря на маскарад, и сразу догадался о цели моего визита. Выходит, ждал, оттого и скрывался.

Бахадур еще на лестнице обнажил свой клинок. Крепко сжимая рукоять с головой верблюда, приставил острие к горлу Белла.

– Подвизались ныне на писательской ниве? – насмешливо кивнул я на бумаги, разбросанные на письменном столе.

Я взял титульный лист. На нем изящным почерком было выведено: «Джеймс Белл. Дневник пребывания в Черкесии в 1837–1839 годах».

– Ай-яй-яй! Какая досада! Писатель ошибся с датами! Вы же сбежали на моих глазах из-под Туапсе в прошлом году, – снасмешничал я. – Придется побыть в роли строгого критика. Вы разве не в курсе? Литературные критики – безжалостные люди!

Белл закашлял. В его комнате было душно. Сальные свечи, освещавшие комнату, коптили и издавали неприятный запах. Видимо, на свечи из китового жира у Джеймса не хватало денег.

– Что вам угодно? – проскрипел он с пола, справившись с кашлем и не предпринимая попыток подняться. Его удерживал на месте клинок Бахадура.

– Отдать вам долг – это же очевидно!

– Я вам ничего не должен! – нелогично возразил Белл.

– А, по-моему, ещё как должны! Смерть двух моих друзей! Разбитое сердце девушки! Мои разрушенные планы на спасение людей!

– Это война! На войне не обходится без жертв! Вам ли не знать об этом⁈

– Что вы забыли на этой войне? Зачем вмешались? Вы принесли на землю Черкесии лишь боль и страдание!

– Неправда! – взвизгнул Белл. – Борьба черкесов благородна! Всякому порядочному человеку следует ей помогать!

– Вам ли, англичанам, твердить о благородстве⁈ Сначала вы делали состояния, завозя в Америку рабов! Потом пришли в Индию и Китай, обрекая миллионы на страдания ради наживы. Вечные искатели барыша! Меня тошнит от вашего лицемерия.

– А вы⁈ Вы, русские⁈ Что можете дать вы народам Кавказа, вечно пьяные грязнули, бездумно выполняющие приказы своего царя⁈

«Это мы-то грязнули⁈ Давно на улицы не выходил⁈» – хотел ответить я, но сказал иное:

– Покой, безопасность и жизнь без рабства!

– Какое лицемерие! Без рабства⁈ Да у вас миллионы подданных живут на положении рабов.

– Тут вы правы. С этим не поспоришь. Крепостное право отвратительно. И недалек тот час, когда мы от него избавимся. Но что вы принесли на земли Черкесии? Свободу? Или порох и пули? Смерть и разрушение? Ложь и напрасные надежды? Не вы ли врали напропалую, обещая то, чему не бывать? Поддержку британской армии!

– Война в Черкесии не имеет серых тонов – это чистая борьба добра со злом. Значит, в ней позволено все. Я сбросил узы порядочности. Мораль отбросил как ненужный хлам.

– Вы чудовище.

– Нет, я рыцарь света! Увы, эта временная испорченность отравила мою душу. Я поддался непочтенным удовольствиям…

Нет, напрасно я клеветал на себя. Это не я мистер Хайд. Дьявольское перевоплощение доктора Джекилла лежало у моих ног. В мире станет немного чище, если стереть с его лица грязное пятно по имени Джеймс Станислав Белл.

Я поднял пистолет. Но Бахадур опередил меня. Несколько раз сверкнул клинок его короткой шпаги. Белл засучил ногами, захрипел. Тонкие струйки крови потекли по его телу. Кончено!

– Не стоило стрелять! Не нужно привлекать внимание лишним шумом, – пояснил алжирец свои действия, упреждая мои упреки.

Я согласно кивнул. Подошел к столу, чтобы собрать бумаги Белла. Нашим разведчикам они пригодятся. Наверняка, узнаем немало секретов черкесских вождей. Выясним, кто настоящий друг, а кто им только притворяется. Маленький бонус грязного дела, каковым, как ни крути, какие оправдания ни выдумывай, является убийство.

«К черту рефлексию. Я все сделал правильно! Это не убийство, а воздаяние! На руках этой мрази – кровь русских солдат и тысяч черкесов, поверивших его лживым обещаниям. „Мне отмщение и аз воздам“ оставим апостолу Павлу. Я не готов ждать справедливого божьего суда!»[4]

– Идем, Бахадур. Нам нужно поспеть в Портсмут. Нас ждет «Браилов».

[1] Очень интересный документ, «Военный журнал отряда, действующего на левом фланге Кавказской линии из лагеря при Ашильте» за…(разные даты). Хранится в РГВИА. Можно ли ему верить? Милютин, уже в должности генерала свиты, составил записку об осаде Ахульго. Процитировал официальные списки погибших. А несколькими строками ниже написал: в строю осталось 6400 человек. А ранее, до штурма, указал, что с прибытием ширванцев в строю стало 8400. Подсчитать легко.

[2] За 82 дня осады Ахульго не было ни одного обмена пленными, несмотря на переговоры и несколько раз объявлявшиеся перемирия.

[3] Лабынцову в 1839 г. было всего 37 лет. «Прохвост», «прохвостина» были любимыми его ругательствами, как и обращение «мамочки». Контузия при штурме Сурхаевой башни была чуть ли не единственным его ранением. Невероятно, с учетом того в каком он только пекле ни побывал. Про него говорили: заговоренный. И даже прятались за его спиной.

[4] В реальной истории Дж.С. Белл опубликовал свои «Дневники», в которых похвалялся своими «подвигами» в Черкесии. Никаких последствий его откровения не имели. Петербург сделал вид, что не заметил публикации, в которой прямым текстом было сказано: гибель нескольких русских фортов и их гарнизонов в 1840 г. на Черноморском побережье – дело рук автора «Дневников». Белл уехал в Пуэрто-Рико, получив должность британского консула. Занимался там торговлей красным деревом. Далее следы его теряются. Его сподвижник, журналист Дж.А. Лонгворт также опубликовал книгу, «Год среди черкесов». Сделал карьеру дипломата-русофоба. Во время Крымской войны вернулся на Кавказ в должности консула и координатора атак черкесов на русские крепости. Не преуспел. Потом был назначен в Сербию, где продолжил свои антирусские происки.