Текст книги "Хаос: Наследник Ведьмы (СИ)"

Автор книги: Genesis in Hell

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

========== Начало начал ==========

All day I’ve been wondering

What is inside of me

Who can I blame for it?

Amanda Palmer – Runs in the family

Я отлично помню тот день, когда вся моя жизнь изменилась раз и навсегда.

Пожалуй, даже лучше, чем хотел бы.

Этот день… День смерти моей бабушки… Стоит ли говорить, что именно он сделал меня тем, кто я есть, и привел туда, где я сейчас нахожусь? Если бы не он, то вся моя жизнь сложилась бы по-другому.

Если бы тогда, полтора года назад, бабушка не умерла, я бы не парил сейчас в глубокой тьме иного мира, истекая кровью и теряя свою жизнь каплю за каплей.

У меня не осталось сил. Я тону во тьме. У меня нет больше желания бороться. Путы сна заволакивают мутный взор. Возможно, это последний мой сон. Но, может, он дарует мне хоть каплю покоя?

Пожалуйста, пусть будет так…

***

– Простите, но смерть вне моей компетенции. – Старый врач устало качает лысой головой и нервно поправляет очки. Я наблюдаю за его рваными движениями, а внутри меня – пустота.

Я все никак не могу заплакать. Слез еще нет – глаза жжет от них, но влаги в уголках глаз не чувствую. Я стоял на входе в бабушкину комнату и никак не мог подойти к ней, распростертой на кровати.

– Вы сделали все, что могли для моей матери. – Отец подходит к кровати-раскладушке в уголке комнатки – не смей, не подходи к ней, не трогай ее, не смотри на нее – и на его широком непропорциональном лице застыла маска лживой тоски. Но его серо-голубые глаза как всегда холодны, а короткие черные пряди волосок к волоску уложены. Меня ему не обмануть. – Просто пришло ее время.

Долорес, стоящая по правую руку от меня, на другом конце дверного проема, тяжело вздыхает. Я внимательно наблюдаю за ее движениями, но искоса, едва повернув голову. Вот она поправляет светлую челку, её пальцы не дрожат. Еще один тяжелый вздох вырывается из ее приоткрытого рта, но она держит спину прямо и лицо ее неизменно спокойно. Она чувствует себя здесь лишней, чтобы понять это не надо даже присматриваться. Ее темные глаза мечутся из стороны в сторону, пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, лишь бы не смотреть на прикрытый тонким одеялом труп на кровати. Не за что здесь зацепиться, мама. Можешь попытаться ухватится за пустую тумбочку, слишком близкую к металлическому изголовью кровати-раскладушки и ее голове. Можешь посмотреть на простенький старенький шкаф из ели, правая дверца которого просела, а резная вязь на рассохшихся досках потеряла четкость. Больше в этой комнате ничего нет, матушка. А на то, что здесь есть, ты не посмотришь. Ты ценишь только внешнюю красоту, тебе важен лишь лоск и идеальность. А вещи бабушки простые и скучные настолько, что тошнить начинает. Так ведь ты говорила про ее вещи, да, сука старая?

Словно чувствуя мой взгляд, Долорес мнется, нервно отдергивает край кошмарной розовой кофты с отвратительными рюшами, хватается за полы светлой вязаной жилетки, но тут же отпускает ее и складывает руки на груди в молитвенном жесте. Она переминается с ноги на ногу, и ее юбка в пол ходит ходуном от частых движений ног, а стук каблуков ее туфель вонзается в мой мозг тысячами раскаленных игл. Она поджимает тонкие губы и все мечется, мечется, мечется. Мои кулаки сжимаются, плечи трясутся от гнева и невыносимой душевной боли. Я не должен сорваться, не при ней. Она никогда не любила, когда я ссорился с родителями.

Опустив глаза в пол, я начал судорожно считать трещинки в досках – все, как учила бабушка. Раньше это помогало мне успокоиться. Сейчас – нет.

– Да упокоит Господь ее душу, – я слышу шорох ткани – Гарольд накрывает мертвенно-бледное и кошмарно умиротворенное лицо тонкой простыней. В моей груди все клокочет от целой бури эмоций.

Трещинки расплываются перед глазами, стук маятника в висящих над дверным проемом старых часах с кукушкой бьет по ушам, запах ладана и смерти душит. Я задыхаюсь от боли и нежелания принимать реальность такой, какая она есть. Под тканью черной толстовки мне холодно, хотя на улице март – ее любимый март, она всегда любила этот месяц за то, что именно в нем жизнь возвращается в мир – и температура пятьдесят девять градусов по Фаренгейту. Внутри что-то отмирает – очередной выдох умирает в легких. Ком встает в горле так плотно, что без всхлипа не выдохнуть и не вдохнуть.

Прежде чем Гарольд касается своими грязными пальцами ее тонкой бледной руки, свисающей с низкой раскладушки до самого пола, я сбегаю. Ноги сами несут меня прочь из этой комнаты, подальше от кислого душка лжи и свежего запаха смерти. Мать что-то кричит мне вслед, но я слышу только проклятое «Энджел», которое отбивает всякое желание ее слушать. Я сбегаю от этого имени, от Долорес, от Гарольда, от уставшего врача. Наконец, я сбегаю от трупа той, кто была мне дороже родителей в сотни раз.

Я выбегаю на крыльцо бабушкиного дома. Небольшой участок предстает перед моим взором: пара хиленьких пустых грядок, покосившаяся теплица да невысокий деревянный забор. Захлопываю за собой металлическую дверь с позолоченной табличкой на ней. Пытаюсь было рвануть вниз по ступенькам, но импульс заканчивается. Ноги подкашиваются, и я с грохотом падаю на дубовые доски, рассохшиеся от жары и старости. Мой надорванный вой слышен всем соседям, но мне насрать. Я кричу так громко, что в горле начинает першить, а голос срывается на хрип. Пусть все на улице знают – ее больше нет.

Двадцать пятое марта две тысячи шестнадцатого года, два часа дня по полудню, солнце в самом зените. В этот день, в возрасте семидесяти восьми лет во сне скончалась Агнесс Ирвинг – почетная учительница математики на пенсии, одна из первых жителей городка Сван Вейли в штате Калифорния и самая лучшая бабушка на свете. Моя бабушка.

Господь, дай мне сил это пережить. Сердце все еще бьется, я чувствую каждый его удар так, словно он волной прокатывается по всему моему телу. Господь, ты отвел ей много времени, я не спорю. Она не могла жить вечно, я знаю. Но… Я не могу, не могу смирится с ее потерей. Она одна была моей опорой и моим светом в жизни. Что я буду делать без нее, Господь?!

Волосы падают на мое лицо, я зарываюсь в них трясущимися пальцами и сжимаюсь в комок. Черные ломкие волоски хрустят под моими ладонями, боль расходится от корней по всей коже головы. Физическая боль помогает забыть моральную, я знаю это очень хорошо. Но сейчас мне ничто не поможет смириться. Ее сухое морщинистое лицо, ее мутные глаза некогда насыщенно-серого цвета, ее разметавшиеся по подушке и простыням седые волосы, ее умиротворенная улыбка – я не смогу забыть это, это лицо будет сниться мне ночами. Она будет стоять перед моим внутренним взором: улыбаться тонкими подрагивающими губами, хмурить редкие брови, морщить тонкий острый нос и упрекать за то, что я разнылся. Она не любила, когда я плакал, говорила, что слезами делу не поможешь. А чем поможешь, если все уже случилось и время назад отмотать я не могу?

Гарольд и Долорес все еще там – я слышу их шаги за тонкими баррикадами деревянных стен и рассохшихся оконных рам. Они о чем-то говорят с доктором. Я впиваюсь ногтями в кожу головы. Им тут не место. Это не их горе – ни один из них ее не любил. Ни ее сын, ни его жена, моя мать, не испытывали к Агнесс никаких чувств, лицемерные ублюдки. А теперь пришли засвидетельствовать ее смерть и, возможно, позлорадствовать. Вот, наконец она сдохла. Ушла в могилу вместе со своим склочным характером, любовью к упорядоченному хаосу и желанием воспитать меня нормальным ребенком, а не родительским идеалом. Они наконец избавились от нее со всеми ее недостатками и теперь могут быть счастливы, что такая плохая женщина, не желавшая скрываться за маской правильности, исчезла. Теперь они смогут налечь на меня по полной, заполняя все допущения бабушкиного воспитания своей блядской никому не нужной идеальностью. К мучительной боли в сердце примешивается тяжелая злоба, что словно наваждение наваливается на меня.

Солнце светит высоко над головой, птички ублюдски поют со всех деревьев, ни облачка не стелется по небесному полотну. Этот день так блядски идеален. Никто не оплакивает бабушку, кроме меня одного, ее любимого внука, Мортема, мать его, Ирвинга. Единственный, кому было не насрать. Сижу тут, под палящем солнце, на крыльце, в черной толстовке и джинсах, с необутыми стопами. Реву как сука и трясусь как хлипкий листочек на ветке. Господь, ты жестокий ублюдок, знаешь?

Я лезу в карман джинс левой рукой, неосознанно. Даже не отдергиваю руку, хотя помню, как больно мне было, когда отец видел, как я делаю что-то левой рукой. Я ведь был неправильным когда делал так, я ведь отличался от них, обычных идеальных людей системы. Синяки сходили так долго… В кармане нахожу только пустоту. На полупустую пачку «Мальборо» пальцы так и не натыкаются. Блять, ну конечно. Я же еще вчера отдал сигареты Гелу. Думал, не понадобятся, пойду от бабушки вечером и куплю подальше от дома. Кто знал, что все так обернется?

– Блять… – вместе с тяжелым выдохом вырывается жалкий позорный всхлип.

Господь, пусть все это окажется сном. Пусть я сейчас проснусь на чердаке бабушкиного дома и все это окажется лишь кошмарным сном. Почему это не может быть так просто?!

***

Господь не существует. Я просыпаюсь, но чердака перед моими глазами нет. Лишь сплошная чернота и бесконечный холод, от которого все мое тело окаменело и потеряло подвижность.

Единого Господа нет. Нет ада и рая, которые мы представляем себе, когда начинаем говорить о религии. То, где я сейчас нахожусь, это доказывает.

Как жизнь вообще могла повернуться так? Как судьба могла завести меня в эту клоаку?

Мне все равно больше нечем заняться, кроме как вспоминать. От боли до боли – только воспоминания. Вспоминания о том, как жажда наживы привела меня к знакомству с изнанкой мира, ее обителями-Богами и опасностями, которые не щадят даже столь малую пешку, как я…

========== Обычная жизнь ==========

Я с трудом разлепляю глаза, пробуждаясь от тяжелой дремы.

Как раз в тот момент, когда мои словно бы налитые свинцом веки поднимаются, на стол передо мной с глухим стуком опускается миска с овсяной кашей. Поднимающийся от нее горячий дымок касается моего лица, сладкий приятный запах проникает в легкие с новым вдохом. Невольная улыбка искажает мои искусанные в кровь губы. Приятно на запах, на вид и на вкус.

– Как ты и просил, без орешков. – Лорел широко улыбается, не настойчиво нависая надо мной в ожидании похвалы. Он светится счастьем с самого утра, волшебник чертов.

– Спасибо. – ну, а я на слова сейчас как никогда скуп. Мозги еще толком не работают. Некультурный широкий зевок едва удается сдержать.

Но Лорелу хватает и этого неприлично короткого слова. Он растягивает губы в широкой улыбке. Глаза у него так и сверкают, но вместо того, чтобы стоять у меня над душой, он возвращается к готовке. Прежде чем пихнуть в рот первую ложку приятно пахнущей медом каши, я искоса наблюдаю за коротким, но однозначно насыщенным путешествием моего нынешнего соседа по дому от стола до плиты. Летящей походки у него как всегда не получается. Он не был бы собой, если бы не запнулся о ножку стола, не стукнулся бы рукой о столешницу и не посмеялся бы над собственной неуклюжестью. В первый день нашего соседства меня это напрягло. Сейчас уже стало привычным и даже обыденным.

Со смерти бабушки прошло чуть больше года. Приличный срок для четырнадцатилетнего подростка. Теперь мне уже пятнадцать, и вот уже как три месяца я живу в небольшом домике на окраине северного кладбища Сван Вейли, вместе с местным могильщиком Лорелом Грехемом.

Мы познакомились с ним… Крайне необычно, что тут еще можно сказать. В тот день я ночевал на могиле бабушки. Вечером я сбежал из дома – отец снова поднял на меня руку, на этот раз за то, что я получил тройку за контрольную по физике и за то, что опять писал домашку левой рукой. Скула ныла немыслимо. Идти мне было некуда. У всех моих друзей проблемы были похлеще, чем деспотичные родители, помешавшиеся на невозможном идеале ребенка. У Гейла в тот вечер, к примеру, батя обторчался и притащил домой дружков, а у Коста мамаша опять была занята «работой». Выбор был невелик – ночевать под мостом, подравшись за место у костерка с местными бомжами, которые меня, мягко говоря, недолюбливали, искать место в городе, рискуя нарваться на копов и быть возвращенным к родителям или идти к бабушке на могилку. В общем, в любом случае ночевать мне на улице. Конечно, если бы в тот вечер новенький могильщик Лорел Грехем не решил перед концом смены поухаживать за последними пристанищами усопших. Рядом с небольшой могилой бабушки как раз оказалась еще одна, полузаброшенная и напрочь заросшая травой. Кажется, похороненную там звали Лорой Янси. В общем, эта Лора Янси спасла меня от ночевки на голой земле в январе в одной толстовке и спортивных штанах с кедами.

Он там меня и нашел – у мраморного постамента креста, свернувшегося калачиком и шмыгающего носом от обиды, злобы и холода. Уж не знаю, чем я ему так приглянулся – он всегда говорил, что ему меня жаль стало, но я понимал, что за этим крылось что-то еще. В подробности, правда, не вдавался. Я был рад и тому, что он на меня посмотрел.

Он сначала шутил и посмеивался, угрожая позвонить родителям, но, приметив огроменный синяк на скуле, видно, понял, что я не от хорошей жизни тусуюсь ночью на кладбище. В общем, меня пригласили на чашечку чая. Я согласился – все лучше, чем ночевка на голом камне в сорок два градуса по Фаренгейту с возможностью к утру отморозить почки к херам. Серьезно, я готов был ему задницу подставить, только бы он дал мне переночевать в тепле, а не заставил с позором вернуться к родителям. Но Лорел оказался порядочным человеком – действительно напоил меня чаем, дал сменную одежду, разговорил. Я не стал ему выкладывать все и сразу, конечно же. Просто сказал, что попал в переплет и завтра уже уйду.

Как видно теперь, не ушел.

– Как на вкус? – он садится напротив меня со второй тарелкой, не отрывая пристального взгляда чуть прищуренных, темных янтарно-карих глаз от моего лица.

– Меда многовато, но мне нравится. – Не скажу же я ему, что его овсянка – единственная, которую я в своей жизни ем с таким удовольствием. Меня от овсянки обычно вообще блевать тянет – спасибо, мама, овсянка, прошедшая через мое горло и вернувшаяся обратно до сих пор вызывает у меня отвращение к этой еде. Но только не у Лорела. Его овсянка – лучшее, что случалось с овсяными хлопьями за все время существования каши.

– Значит, в следующий раз надо ложку класть, а не две, понятно… – он шумно бурчит себе под нос, активно шевеля верхней губой, которая нависает над нижней. Очередная порция каши встает поперек горла, но я быстро ее проглатываю. Черта отцовского хищного лица на острочертном, скуластом, смуглом лице моего спасителя до сих пор заставляет внутренне содрогаться, но уже не так, как раньше.

Ну, он меня приютил, скажем так. Я сначала не поверил. Думал, он от меня чего-то потребует. Но вместо этого он сказал, что очень устал от одиночества. Жены у него не было, детей тоже, друзей он в городе не завел да и не заведет при всей «любви» горожан к добродушным могильщикам. Попивая ромашковый чай, он рассказал мне, что очень одинок и хочет просто найти сожителя, чтобы не чувствовать себя так плохо без человеческого общения и присутствия. Мое бедственное положение отказаться не позволило. К тому же, у него был замечательный чай и не менее вкусная каша. А еще – красивое лицо и добрая душа, которые и заинтересовали меня в нем. Увы, но не его во мне.

Так я сбежал из дома под крыло местного могильщика. Господь, кто бы слышал, не поверил. Да и не верили. Друзья на меня по первости так косились, будто я ему всего себя с потрохами продал. Но, когда они поняли, что Лорел безобиден (и когда я это понял), все устаканилось. Так и жили – я наведывался к родителям, отчитываясь им о том, что живу с Гейлом и к ним не вернусь, а они и не требовали, считая, что в доме наркомана и работницы местной обувной фабрики я долго не продержусь и приползу к ним на коленях, умоляя принять меня на всех их требованиях. Ха-ха. Не дождутся.

– Хочешь, я тебя сегодня в школу подброшу? – Лорел лениво откладывает ложку с приглушенным стуком, левой узкой ладонью подпирает голову и тонкими пальцами зарывается в темно-каштановые растрепанные волосы. Короткие прядки топорщатся во все стороны, как иголки, добавляя его и без того умилительно-доброму образу потешности. Как герой детского мультика, ей Богу.

– Не, я сам доберусь. – Ему не стоит знать, что в школу я хожу набегами, раз в неделю, чтобы не столкнуться там с несущими свой конвой угрюмый родителями. – А ты собираешься в город?

– Да, до работы еще два часа, и за это время я планирую совершить набег на продуктовый, закупиться на неделю. Есть какие-то пожелания? – до сих пор диву даюсь, что в доме могильщика меня кормят, еще и пожелания спрашивают. Меня даже родители кормили только тем, чем сами хотели питаться, даже если я не любил мерзкую полужидкую и пересоленную мамину овсянку и тошнотворно-жирные и безумно острые папины рыбные блюда.

– Я бы не отказался, если бы ты купил мне пудинг. И сигареты, а то мои вчера закончились. – я мог бы стрельнуть сигарет у него. Но его были настолько крепкими, что меня с одной затяжки уносило в мир тошноты и покачиваний.

– Пудинг и сигареты, заказ принят! – он шутливо отдает честь, а затем тихо смеется. Смех у него приятный, заразительный – звонкий, как и его голос, чистый, задорный. Он вообще на могильщика мало похож был – скорее уж на актера какого. У могильщиков нет такого приятного добродушного голоса и яркой улыбки, а я их со смерти бабушки всех перевидал, что у нас в городе были.

– Спасибо, что заботишься обо мне. – я наблюдаю, как он обломанными ногтями почесывает крупную плоскую родинку на скуле и хмурит широкие темные брови, натыкаясь пальцами на колкую щетину. Впрочем, услышав мои слова, он бросает свое занятие и снова вперивает взгляд в мое лицо.

Я буквально чувствую, как по моим щекам расползается жар, а брови невольно подрагивают. Одним судорожным неаккуратным движением я нервно заправляю за большущее ухо и без того слишком прилизанную черную прядку. Я не люблю, когда на меня смотрят так… Добродушно и тепло. Особенно те, в ком я так или иначе заинтересован. Это смущает.

– Да ладно тебе! Считай, что я твой ангел-хранитель! – ангел, который позволяет мне курить и прогуливать школу. Самый лучший хранитель.

– И все же… – я медленно поднимаюсь из-за стола, чувствуя, как скованные сном мышцы напрягаются.

– О, нет-нет, я сам все соберу! Иди, переодевайся. – он останавливает мою ручонку своей прямо перед тем, как я поднимаю опустевшую тарелку со стола. Мозолистые пальцы слегка касаются запястья, а я только отмечаю, насколько его рука больше моей. Блин, несправедливо.

– Ну уж нет. Дай хоть так помогу, а то что я, как балласт на шее сижу даже в самых простейших делах. – я сбрасываю его ладонь со своего костлявого запястья и все же подхватываю тарелку.

Обходя стол, я нацеливаюсь строго на мойку. Кухня маленькая, большую ее часть занимают стол и два стула, потому, чтобы добраться до цели, надо иметь некоторую ловкость и тонкость. Я этим обладаю – мои ножки-спички и ручки-веточки в купе с узкой грудью и плечами легко входят в небольшой проем между столешницей и столом. Лорелу труднее – он выше, шире, крепче. Хоть когда-то от моей подростковой миниатюрности есть толк, ура.

Просто оставить миску в мойке я не решаюсь – совесть и благодарность по отношению к спасителю не позволяют. Когда совесть грызет, надо делать. Поэтому я хватаю миску и начинаю ее мыть. Лорел за моей спиной что-то бурчит, и я слышу, как он ногтем начинает колупать отваливающиеся куски белой краски, обнажающие штукатурку и герметик, которым залиты пробелы в рассохшейся раме окна. Верный признак того, что он стесняется, но противиться не решится. За три месяца я успел узнать о нем совсем немного в плане истории его жизни, но очень много – в плане привычек и особенностей характера.

Усмехнувшись, я сначала подтягиваю опять упавшую с плеча белую футболку Лорела, и только после принимаюсь за мытье миски. Все та же совесть не позволяет работать абы как. Потому я не останавливаюсь до тех пор, пока в стеклянном бочке миски не начинаю видеть свое отражение. И, Боже, у меня что, реально такие синяки под глазами? Надо больше спать, надо больше спать. А еще – чаще обрабатывать лицо, потому что прыщи у меня вылезают даже над верхней губой, что уж говорить про нос и лоб. Ну к черту это дело, надо заканчивать с мытьем посуды.

Оттряхнув миску от воды и протерев висящим рядом белым вафельным полотенцем, я лезу в шкафчик с посудой. Петли громко скрипят, отчего я морщусь. Я ставлю миску рядом с тарелками на нижнюю полочку, радуясь, что не придется вставать на цыпочки. Будь это кружка, я был бы вынужден сделать это, чтобы дотянуться до второй полки.

– Ну, вот теперь можно и пойти одеваться. – закрыв шкафчик, я легко разворачиваюсь, проскользив по полу на самых носочках.

Уходя с кухни, я чувствую на своей спине пристальный взгляд Лорела. Вот к чему к чему, а к этому я привыкнуть так и не смог. Потому, неестественно выпрямив всегда ссутуленную спину и вжав голову в плечи, я спешно выскользнул прочь из кухни.

Коридор встретил меня приятной прохладой, веющей из открытого окна чуть дальше. Шторка от майского ветра так развевалась, что протягивалась вуалью почти до самой двери в комнату Лорела. Я закатил глаза. Грехем был старше меня на двадцать лет, но это не мешало ему быть невнимательным и неосторожным. Подойдя к окну, я поднырнул под шторку. Холодный ветер пробрал до костей, я поежился, обхватывая голые тонкие плечи ладонями. Ну и холодрыга на улице. Серое небо низко нависло над миром, тучи так густо по нему стелились, что даже свет солнца едва пробивался сквозь их покров. Вертел я такой ласковый май на том, что ниже пояса. Впрочем, я здесь не за этим. Опустив взгляд на подоконник, я тяжело вздыхаю. Ну конечно. Закрепки на шторы все еще лежат здесь и шифоновая лента между двумя магнитами так и вьется на ветру кругалями.

– Лорел! – я хватаю слегка тяжелые штуки только для того, чтобы мастерски закрепить их на шторы. Естественно, предварительно уняв хаотичное движение тонкой ткани и собрав ее так, чтобы не мешала. – Кому я говорил – цепляй шторы, перед тем, как открываешь окно! – и здесь я имею права ругаться. Я на эту хрень свои последние карманные потратил, лишь бы жить удобней стало.

– Прости! – но он так и отговаривался вот уже как месяц, снова и снова забывая закреплять шторы.

Бог с тобой, спаситель мой. Мне надо в комнату.

А новым домом мне служит небольшая комнатушка в конце коридора, прямо рядом с санузлом. Когда-то это была кладовка. Но Лорелу такая комната не пригодилась, потому он позволил мне поселиться в ней. Не стану и говорить, что это была «та самая комната из подростковых сериалов». Это была не она, однозначно. Бежевые обои, бетонный пол, на котором я расстелил свой потрепанный жизнью голубой коврик. По правую руку – кое-как застеленная кровать-раскладушка. По левую – платяной шкаф с моими не существенными пожитками и рабочий стол с подставкой под канцелярию. Вот и вся моя обитель, не считая распиханной куда попало мелочевки.

Не очень весомо, но мне нравилось. Здесь все было близко, на расстоянии вытянутой руки. Эта комната была совершенно не похожа на мою в родительском доме – огромную, обставленную всяким бесполезным дерьмом, но все равно пустую и холодную. Я вечно могу любоваться на это творение рук своих, но лучше бы мне сейчас уйти, пока Лорел не решил все же подбросить меня в школу.

Футболка и серые спортивки летят на незаправленную кровать, я же, сверкая голой задницей, подхожу к шкафу.

Сегодня я хочу надеть свободную футболку и зауженные джинсы. На первой есть принт с черепом, на вторых – множество карманов. Самое оно для еще одного дня, проведенного в тусовках по улицам нашего далеко не приличного городка. Поверх обязательно надо накинуть кожанку, иначе на таком ветру я быстро смерзнусь. О, а еще крестик, обязательно крестик. И нет, я не верующий. Просто этот простенький крестик на серебряной цепочке – мое наследство от бабушки. Я снимаю его только на ночь, пряча под ворохом одежды. Только он у меня и остался от бабушки после того, как родители продали всю ее недвижимость, чтобы я не дай Бог с восемнадцатилетием не смог сбежать от них туда. Ублюдки, кое-что вы проглядели. К черту память о них, я не хочу с утра пораньше злиться.

Ну, вот мой ежедневный образ неблагополучного подростка готов. Я заглядываю в висящее на двери шкафа зеркало и кривенько ухмыляюсь своему отражению. Ага, самое оно. Ну, почти.

Я посильнее растрепываю прилизанные волосы резкими и неаккуратными движениями ладоней. Зачесав длинную челку на левую сторону, я открыл миру правый выбритый висок, но скрыл чуть подбритый левый. Сама челка легла неровно, волоски магнитились и стояли дыбом, но мне именно этого и было надо. Вот теперь я похож на себя, да.

Ой, нет, чуть не забыл! Из самой нижней полки шкафа я торопливо вытягиваю шкатулку с украшениями. Ну, как с украшениями. С серьгами. Мои проколотые уши просят нацепить на них что-нибудь броское. Вот, теперь точно готов. Мрачный и с таким взглядом серо-голубых глаз, будто реально иду убивать. К черту линзы, с грозным прищуром я выгляжу куда круче и угрожающе.

Из под рабочего стола я достаю свой рюкзак, который выглядит как школьный, но на самом деле набит вовсе не учебниками, и выхожу в коридор.

– Все, я ушел! – по заведенной утренней традиции я кричу это Лорелу после того, как натягиваю на ноги свои потертые кеды, а на спину закидываю черный рюкзак.

– Удачи тебе! – прости, мой наивный спаситель. Знал бы ты, чем я занимаюсь вместо школы – давно бы выпер.

Тяжелая металлическая дверь закрывается за мной медленно, протяжно скрипя всеми своими составными частями. Но, как только она отделяет меня от Лорела, я могу позволить себе усмешку. Ну, мир, готовься, Мортем Ирвинг вышел на охоту!

Правда, для того, чтобы на нее выйти, я должен для начала добраться до города. Не оглядываясь на небольшой домик доброго могильщика, я по широкой плиточной дорожке выхожу за кованый забор, а оттуда спешу через растущие по обе стороны кусты сирени к повороту, за которым – дорожка к громаде магазина ритуальных услуг. Ну, как громаде… Опять же, один этаж да кусты вокруг. Но он больше домика Лорела, да. Как минимум, в нем есть одна огромная комната, в которой мистер Нейт изготавливает свои гробы. А так – не сильно-то магазин отличается от дома могильщика. Те же стены из камня, покрытые толстенным слоем штукатурки и выкрашенные в грязно-желтый, те же окна, только основательно зарешеченные во избежание краж. Дорожка до ворот кладбища как раз проходит мимо одного из этих окон. Я туда каждое утро заглядываю – оттуда на меня своим любопытным взглядом желтых глаз всегда смотрит местный талисман, черный котик Пуфик.

Сегодня он, естественно, все еще здесь. Я вижу его за решетками – он приложил лапу к окну и машет длинным хвостом из стороны в сторону. Невольно я улыбаюсь, пробегая мимо. Заряд хорошего настроения на весь день обеспечен, что уж тут говорить. Пуфик вообще чудо-кот. Ласковый мурлыка так и вился вокруг меня, когда я впервые с ним увиделся, и я не мог отказать себе в желании погладить его. С тех пор каждый раз, когда я захожу к Лорелу в магазин, Пуфик требует от меня ласки и объятий. И всегда их получает, потому что я очень и очень люблю животных, особенно таких милых пушистых котов.

Перед тем, как пойти на выход, я заворачиваю на небольшую полянку перед магазином. Там, напротив дверей в обитель ритуальных услуг, стоит бочка с водой и находится закрытый ящик с инвентарем. Инвентарь мне не нужен, а вот вода – очень. Я не буду ее пить, ни за что, она ржавая и грязная, да и вообще, хрен знает что в этой бочке есть. Вода мне нужна для химических опытов Гейла. Он каждый раз с ней магию творит, и постоянно разную. То взрыв какой, то кислоту, то еще чего. Не удивлюсь, если когда-нибудь он этой чудесной водичкой кого убьет. Но пока не убьет, пусть тешится. Нам это на руку – недоброжелателей его творения отгоняют только так.

Пока я набираю в литровую бутыль, вытащенную из рюкзака, воду, ветер успевает меня порядком потрепать. Холод пробирает до самых костей даже сквозь кожанку, и я было подумываю вернуться за толстовкой. Но, подумав о том, что Лорел тогда точно повезет меня в школу, передумываю и, зябко поеживаясь, прислушиваюсь к шороху листвы. Даже хорошо, что кладбищенская дорожка отделена от дорожки до черного хода и дома Лорела непроницаемой стеной колючего кустарника и калиткой. Другого пути нет. Потому там нет наплыва горестных родственников и их любопытных спиногрызов. Можно спокойно отдыхать, насколько это вообще возможно на кладбище.

О, а вот и вода набралась! Теперь точно можно идти. С полянки я выхожу на основную кладбищенскую дорожку, снова плиточную, и в считанные секунды добираюсь до ворот.

Очевидно, Лорел или мистер Нейт уже успели открыть их. Это хорошо, не придется возвращаться к магазину и стучаться в мастерскую к гробовщику. Я спускаюсь с небольшого холма, на котором и находится кладбище, и оказываюсь у дороги. Что ж, автобусы еще не ездят сюда, до города тридцать минут размеренного шага по обочине дороги, через густые сосновые леса.

Мне, честно признаться, только в радость!

***

В город я добрался ближе к девяти. Я специально шел по узкой полосе обочины как можно медленнее, наслаждаясь почти полным отсутствием машин на совершенно не популярной и очень старой дороге. Дышал свежим лесным воздухом и просто всячески расслаблялся. Вокруг меня шелестели ветви сосен и пели пташки, в воздухе пахло хвоей и влагой, а жизнь обретала наконец светлые краски. Не париться о школе, об обязанностях, о времени – вот он, мой рай. Медленно прогуливаться по живописным лесным просторам, поднимать глаза к серому, но все еще прекрасному небу – ну разве это не счастье? Единственным недостатком сегодняшнего утра было разве что-то, что каждый раз, когда по лесу эхом разносился рев мотора машины, мне приходилось спешно нырять под защиту сосен и кустов, боясь попасться на глаза Лорелу. Впрочем, уже через минут двадцать моего пути его старенькая черная тойота проехала мимо и скрылась за поворотом, облегчив мне дальнейший путь и позволив расслабленно выдохнуть. Дальше я шел уже без всякого волнения, пиная камушки под ногами, загребая мысками кроссовок мелкий песок и землю и напевая себе под нос незамысловатые мелодии.