Текст книги "Русуданиани"
Автор книги: Автор неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
Здесь встреча царя Томерана с сыном его Джимшедом
Джимшед поклонился отцу до земли и потом сказал: «О государь, не признал ты сына своего желанного, разорившего царство твое, отвергнувшего престол и венец!» Как услышал царь имя сына и узнал его голос, обезумел, растерянно стал водить глазами и плача говорил: «Кто скажет мне, сон это или явь? Где Джимшед, дающий жизнь родителям и радующий свою страну? Где Джимшед, солнце и свет земли?» Тут от радости остановилось у царя сердце, закружилась голова. Он бы упал, если бы Джимшед не подоспел на помощь, не спустил бы его с коня и не усадил на землю. Он долго просил и уговаривал отца, но не мог привести его в чувство и стал плакать и бить себя по голове. Так расцарапал он лицо, что кровь омыла его и оросила лицо и грудь Томерана, тот вздрогнул и открыл глаза. Увидев, что отец пришел в себя, Джимшед воскликнул: «Разве недостаточно я грешил до сих пор, что теперь чуть снова не убил тебя своей рукой? Но что делать, кто простит дурного сына, как не отец с матерью? Каким бы плохим сыном я ни был, ты должен радоваться тому, что я пришел. Не с таким уж никудышным даром я пришел, чтобы ты не простил мне недолгой разлуки. Клянусь творцом, если ты не отзовешься, я кинусь на свой кинжал!»
Как услышал [царь] слова сына, пришел в себя, приподнялся и обнял его. Увидел он, что лицо его окровавлено, голова разбита, удивился, снова обнял его и воскликнул: «Сын, жизнь отца твоего, безжалостно мучивший меня, опаливший меня огнем в пору благоденствия и покоя! Наконец-то удостоился я встречи с тобой – и вижу тебя таким! Что приключилось с тобой?» Отвечали царю: «Это из-за вас с ним такое случилось. Если бы вы не раскрыли глаз, он бы убил себя». Заплакал царь, еще раз обнял [сына], расцеловал и сказал: «Прости меня, сын, что я так досадил тебе». Ответил царевич: «Я должен просить у тебя прощения, а не ты, за то, что по невежеству своему доставил тебе столько горя».
Встал старый царь, сам принес розовой воды, своими руками обмыл сыну лицо и голову, снял окровавленную одежду и облачил его в царские одеяния, усыпанные дорогими камнями. Возрадовались они встрече друг с Другом. Сели все на коней и до самого города ехали с пением и музыкой, охотясь и состязаясь в стрельбе из лука. У въезда в город дорога была богато разукрашена, по обеим сторонам стояли певцы и плясуны, они пели и танцевали. Стояли также придворные и бросали золотые и серебряные монеты.
Пока мы добрались до главной площади, принесли и паланкин Бепари. Вышла ей навстречу старая царица, и Джимшед заторопился к матери. Я опередил его и обратился к царице: «Укрепи свое сердце, чтобы от чрезмерной радости не стало тебе худо. А то при встрече с отцом Джимшед едва не убил себя. А если и тебя увидит бесчувственной, вовсе лишит себя жизни». Обрадовалась царица, издали глядя на сына и невестку, приучила свое сердце и встретила их радостная и бодрая, не теряя сознания. Сначала обняла она Джимшеда и осыпала его поцелуями с головы до ног, а потом хотела было обойти вокруг него на коленях, но сын не допустил, поднял ее и поклонился ей до земли: «Разве достоин я называться вашим сыном! Ты должна была велеть рабам избить меня за то, что я доставил тебе столько огорчений!»
Потом царица подошла к невестке и, увидев сияние ее лика, поразилась и сказала: «Если из-за этого сбежал из дому Джимшед, то поступил он не так уж плохо!» Осыпала ее царица драгоценными камнями и жемчугами и повела обоих – сына и невестку – к царским чертогам, сопровождаемая певцами и музыкантами. Привела она их во дворец и усадила на царский престол.
Здесь сказ о свадьбе Джимшеда и о том, как отец благословил его на престол
Вошел во дворец сам царь Томеран, и предстали перед ним оба – муж с женой. Снял царь свой царский венец и венчал им сына, царица же возложила свой венец на голову Бепари. Отступили они оба и поздравляли молодых со свадьбой, а после – с воцарением. Вслед за ними вошли визири и вельможи и стали поздравлять Джимшеда и Бепари со свадьбой и воцарением.
Затем все сели пировать, и двенадцать дней никто не вставал из-за столов. Как прошло двенадцать дней, закончилось свадебное пиршество, и начали готовиться к рождению сына. Во всем Хатае поднялось великое ликование, повсюду пировали, пели, плясали, смеялись и радовались. Прошло сорок дней, и Бепари родила сына, прекрасного лицом и безупречного телом. Все жители Хатая праздновали рождение царского наследника, и повсюду началось торжество, но именно тогда-то и пропали мои труды и служба верная, миновала пора служения моего господину.
Заплакал горючими слезами визирь и сказал мне: «Вот, сынок, с того дня, как родился наследник, не улыбался я никогда, не веселился и не пировал со своими повелителями и не предавался радости с друзьями». Я удивился: «Как же так? Отчего ты, верный и преданный слуга Джимшеда, огорчился из-за того, что у него родился сын?»
Визирь продолжал рассказ: Я-то не огорчался, но царевич еще в городе того змея затаил против меня досаду. Там он не нашел причины сорвать на мне гнев, а ныне, когда родился у него сын, подумал в душе так: «Теперь я должен придумать что-нибудь, чтобы Кераг забыл про тот город. Я своими устами обещал ему подарить его, и, если не отдам, получится ложь. Но что скажу я сыну, отчего столь прекрасный город я отдал другому, не сохранил для него!» Из-за этого начал он со мной переговоры: «Ты вместе со мной вырос и до сих пор неотлучно и самоотверженно служил мне, ты лучше всех знаешь, как надлежит воспитать моего сына, кроме тебя, я никому не доверяю. Возьми его и воспитай, как подобает».
Я долго отказывался и умолял освободить меня. «Откуда мне уметь воспитывать детей? – говорил я. – Своих у меня не было, и родители мои, кроме меня, детей не имели, а других детей я и вовсе не видывал. Отдай своего сына тем, кто тебя самого вырастил. А когда моя служба понадобится тебе, если к тому времени буду жив, постараюсь тебе еще послужить». Но не отступался Джимшед. Тогда я встал, попрощался с родней и друзьями, коня и доспехи, принадлежавшие царю, отдал царским прислужникам, грамоту доверенную и знак визиря также отдал ими сказал: «Пока не поставлю сына твоего на ноги, ничего мне не надо. Но если ты не освободишь меня, когда он встанет на ноги, тогда, если хочешь, сними мне голову с плеч».
Оделся я в платье [простого] раба и явился к царице Бепари. «Господь и повелитель каждому воздает по заслугам, – сказал я. – Ныне царь Джимшед карает меня не по грехам моим жестоко, подвергает строгому испытанию. Если справлюсь – хорошо, нет – конец мне. Вели кормилице и няньке поставить [колыбель] поблизости. Я от колыбели ни на шаг не отойду, буду за младенцем ухаживать». Бепари заплакала и от стыда ничего мне сказать не могла. Приказала няньке и кормилице: «Ступайте [за Керагом] и делайте то, что он велит». Поместил я младенца в такие покои, что Джимшед, если он был дома, мог днем и ночью его видеть, а если входил или выходил, проходил бы мимо.
Три года я прослужил так, подстилки подо мной не было, голову некуда было преклонить, и ни одного часа не знал я настоящего сна, пока не исполнилось младенцу три года, пока он не начал ходить и не покинул колыбели. Мы и не выводили его и не показывали никому, кроме родителей. Три года сидел я в изножье колыбели. Если младенец не спал – я укачивал его, если спал – сторожил его покой. Когда сон одолевал меня и не мог я больше не спать, я опускал голову на край колыбели и дремал. Но тотчас вскакивал, как безумный. Царь Джимшед и царица дивились мне, но не искоренил Джимшед зла против меня из своего сердца. Часто он сам приходил, а то и гонцов присылал за мной, чтоб уговорили меня выйти, но я, если б даже клятвы не принес, и тогда бы не отошел от колыбели.
Соблаговолил господь, и прошло три года, и [наследник] начал ходить и стал собой хорош, не нуждался он больше в няньке. Однажды царь сидел за пиршественной трапезой, сидели перед ним хатайские визири и вельможи и жаловались, что до сих пор не видели ребенка. Джимшед отвечал: «Он не у такого человека на воспитании, чтобы мог я по своей воле поступать. Что поделаешь!»
Тем временем облачил я царевича по-царски, украсил венцом, опоясал кинжалом и привел к отцу. «Вот, государь, – доложил я, – перед лицом этих придворных отдаю я тебе твоего сына. Пусть бог сделает его покорным твоей воле, а мне, человеку немолодому, позволь теперь уйти». Ответил царь: «Ладно, ступай, но возвращайся скорее!» Я опять стал просить: «Не могу я больше ничего, зачем мне возвращаться, отпусти меня, ничего мне не нужно, кроме одной молельни, где я мог бы замаливать свои грехи, которые совершил перед богом или перед тобой». Молвил Джимшед: «Ступай, отдохни немного и поскорее возвращайся, тогда все и решим».
Распрощался я с ним и пошел, твердо решив живым сюда не возвращаться. Одарил меня [царь] бесчисленными сокровищами, но чувствовал я, что не от души все это, в сердце таил он гнев.
Дома я пробыл целый год, и ни разу государь не справился обо мне. Я и часа не мог провести в разлуке с ним, но не шел ко двору, все надеясь, что не забудет он мою верную службу и призовет к себе. Поскольку не вспоминал он меня, я понял, что кончилась наша дружба и мое верное служение ему.
Сердце мое замирало, и плакал я кровавыми слезами. От других узнавал я о царе и юном царевиче. Когда миновал год, царевича, оказывается, начали выводить из дворца. Находился он на попечении у новых визирей, взявшихся за его обучение и воспитание. Водили они его на берег моря охотиться и развлекаться. Пожелал царь Джимшед, чтобы во время его царствования не вспоминали бы старых и пожилых людей, окружил он себя молодыми льстецами, прислушивался к их советам, им доверил себя и своего сына. Смешалось все при дворе и в его царстве, не соблюдались больше закон и порядок. Царя Томерана не было уже в живых, а мой батюшка еще раньше преставился. Сверстников своего отца Джимшед даже не вспоминал, не то что к себе призывал и совета спрашивал! Развлекался он со своими ровесниками и с теми, кого сам взрастил. Между тем юный царевич также привык забавляться со своими друзьями. Однажды играл он на берегу моря с отроками-сверстниками, а отец его, царь Джимшед, тем временем пировал с придворными, захмелели они и забыли о царевиче. Утомленные игрой, мальчики заснули. Заснули и вельможи и все придворные.
Вышла из воды морская колдунья, приглянулся ей царевич, она и утащила его. Когда проснулись приближенные, спохватились – а царевича нет! Одни бросились искать, другие отправились к царю, думая, что мальчик у отца. Находился там один разумный старец. Он, оказывается, сказал: «Здесь неподалеку дом визиря [Керага]. Может, он пожелал видеть своего воспитанника, не выдержал столь долгой разлуки и похитил его?» Прибыл он ко мне и, не найдя [пропавшего], побоялся докладывать государю до следующего утра. Ко мне он прибыл в ту же ночь и все сообщил. Я столько бил себя по голове, что окрасился своею кровью. После сел на коня и быстрее ветра поскакал во дворец. Приехал я как раз в то время, когда Джимшеду сообщили о пропаже сына и стоял там великий плач и крик. Предстал я перед царем с расцарапанным ликом, разорванным воротом, измазанный кровью, облитый слезами и только хотел упрекнуть его за то, что он меня от службы отстранил и потерял сына, как он вскочил и, не дав мне вымолвить ни слова, стал уличать меня в дьявольских кознях и в колдовстве: «Сначала ты ко мне пристал и оторвал меня от материнской груди, после вовлек в дьявольские сети и навлек на меня множество бед! Когда же ты не справился со мной и господь спас меня от твоего колдовства, за сына моего принялся. Я знаю, почему ты это сделал: хотел получить Алмазный город и, когда не достался он тебе, со зла ты дитя мое загубил!»
Застыл я на месте, пораженный, не мог собраться с мыслями. Царю отвечать не след даже смелому и заслуженному слуге, а я – какой я был слуга и что я мог сказать! Некоторое время я стоял ошеломленный. Когда же я немного пришел в себя и он тоже немного успокоился, я сказал ему так: «О том, как я предавал тебя и сколько вреда принес, ты знать не мог и другие судить не могут. Пусть рассудит нас бог, когда на страшном суде вместе предстанут перед ним государи и нищие. Тогда узнаешь, вредил ли я тебе и твоему сыну, хотел ли я без твоего согласия вкушать хлеб, желал ли я в ущерб тебе и себе на пользу получить город Алмазного змея. Теперь же я пойду, обойду и моря и сушу, буду до тех пор молить бога, пока он не услышит меня и не приведу к тебе твоего сына, как когда-то привел тебя к твоим родителям. Отныне пусть добром не поминают мое имя на земле, пусть свершится твоя воля, если ты увидишь меня среди твоих приближенных. Не нужны мне подаренный тобой город и твои сокровища! Если не разыщу царевича, пропаду, как и он, и тогда поступай как знаешь».
Отправился я в путь и взял с собой человека, который помнил, где это случилось. Показал он мне, где царевич уснул. Встал я на берегу моря и заплакал горючими слезами: «О бог всевидящий, ты знаешь все – и тайное и явное, рассуди нас с царем Джимшедом, не во вред ему, а в мое оправдание, чтоб не сгинули труды мои и служба моя, помоги мне найти того отрока. Ты сам знаешь, что, кроме тебя, нет у меня судьи и заступника, опровергни молву о моем колдовстве, помоги узнать, от чего пострадал царевич – от дэвов или каджей, человека или зверя. Помоги доставить сына к отцу и тем самым завершить мою верную службу вассала. Не надо мне патрона, кроме тебя, пока я жив, буду служить тебе и тебя славить».
Так я молился до полуночи и, утомленный слезами, упал без чувств, сморила меня дремота. Привиделось мне во сне, что стал надо мною мой конь Невезучий и говорит: «Не о себе я печалился, а о тебе, ибо знал, какие испытания тебе предстоят. Ведь я сказал тебе тогда же, чтобы ты сохранил мои внутренности, что они еще пригодятся тебе. Отчего не сохранил ты их?» Я отвечал: «Как справился я тогда с тем колдовством, с тех пор хожу ими опоясанный. Как я мог их потерять?!» Он сказал: «Тогда чего же ты печалишься! Когда вы ушли из города дэва и встретились с царицей каджей, вы не понесли урона. Все лесные, водяные и полевые каджи там собрались, а вы спаслись от них. Теперь, раз все мое при тебе, ни о чем не думай! Тогда же оттуда сюда переселилась одна колдунья. Живет она у моря, она-то и украла спящего царевича. Когда на берегу никого нет, она выводит его, играет с ним, растит как своего мужа, надеется оставить у себя навсегда. Вот уже пять дней скрывает она царевича. Как услышит человеческий голос, уводит царевича в море, держит его там. Встань, забрось в море, как сеть, мои кишки, и, где бы ни таилась та колдунья с царевичем, ты их вытащишь».
Как сказал он мне это будто наяву, я тотчас вскочил, проснулся. Огляделся по сторонам – вокруг ни коня, ни кого другого. Снял я с себя кишки Невезучего, крепко привязал к ним другой аркан, оба конца прикрепил к поясу, помянул господа и забросил в море, как забрасывают сеть. Пошла веревка ко дну и потянула меня за собой. Когда аркан стал короткий и тяжелый, потянул я с силой и вытащил на берег ту колдунью. Была она так крепко опутана, что высвободиться не могла, а на руках держала царевича. Увидев меня, он обрадовался и засмеялся, но от колдовства был он не в себе. Сначала я хотел его развязать, но потом решил, что если до сих пор он терпел, то и сегодня вытерпит, сел на коня и поспешил доставить их к царю.
На глазах у Джимшеда высвободил я царевича, а колдунью сжег в огне. Распрощался я с царем, сказав ему: «Меня ты счел неверным, а тех, кто сына твоего едва не погубил, благодарил за преданность. Ныне я ухожу и до судного дня не увижу твоего лица!»
После того Джимшед весьма сожалел о том, что зря потерял меня. Сам приходил ко мне, присылал многих посредников. Я же стоял на своем, не встречался с ним и ко двору не являлся. С того дня так и живу. Не оправился и царевич от колдовских чар. Исполнилось ему двадцать лет, но не было у него царского разума. Горюя о сыне, до времени постарел и ослабел Джимшед. Когда сын умер, он ненадолго пережил его. А нынешний царь много раз призывал меня к себе, но, горько проученный одним государем, чего я мог ожидать, служа другому! Сделал тогда он визирем моего сына и доверил ему воспитание своего.
Обрушились на меня все семь небес, прахом пошли все мои труды. Погибли все те, ради кого я живота своего не щадил, – и царь и царевич. Остался я один, скажи, сынок, пережившему все это к лицу ли радость?!
Эту историю поведал мне старый визирь. Тогда я тоже огорчился и, когда вернулся, даже отцу моему ничего не сказал, ибо расстроило бы его разорение того рода и то, что сгинули их труды. Вручил я ему множество прекрасных даров, привезенных оттуда, и рассказал о смене царей и знакомого ему визиря. Больше ничего не сказал я тогда. А теперь я вспомнил [все это], увидев ваше горе. Если не умерла мать Джимшеда и дождалась избавления его от колдовства, отчего ты убиваешься и не дождешься того, что уготовано тебе господом?!
Как закончил он, сказал третий брат Гурзи: «Вы повелители мои и патроны. Вы рассказали то, чему от других были наслышаны, а ныне внемлите и мне: поведаю я о том, что своими глазами видел и своими ушами слышал. Здесь присутствуют мои родители, спросите их, что делали они пятнадцать лет в разлуке со мной. А я расскажу о том, как терпели разлуку с сыном своим Хосро царь с царицей, лишь в старости дождавшиеся наследника, что делали они, пока он сражался с бесчисленными дэвами и колдунами. А ты, Русудан, слушай и старайся уподобиться нашим родителям. Если ты скажешь, что сын твой лучше меня и потому ты не можешь утешиться, то утверждать, что он лучше царевича Хосро, ты не станешь, потому поступай так, как поступали его родители». Отвечала Русудан: «О брат мой, огня моего ничем не затушить, блажен тот, кто, пережив бедствия, дождался радости! У меня же беда следует за бедой, и радости я не припомню! Расскажи хоть, как другие радовались, может, и я порадуюсь».
Начал Гурзи словами сладостными:
ГЛАВА 3. ЗДЕСЬ СКАЗ О ЖЕЛТОМ ГОРОДЕ, О ЦАРЕ НУШРЕВАНЕ И СЫНЕ ЕГО ХОСРО
Когда справили вашу свадьбу, родители ваши пребывали в печали, и мы, скрашивая им разлуку с вами, находились при них неотлучно. Мы по своей воле не пожелали никуда уйти, и господин, батюшка наш, ничего нам не приказывал. Тем временем из страны франков[45]45
древний обычай: доброго вестника одаривали и таким образом – наполняли рот драгоценностями, сладостями, деньгами.
[Закрыть] было получено известие и письмо от короля: «Давно, мол, не имею вестей от тебя и весьма тревожусь, может, беда какая стряслась или мы чем не угодили тебе. Отчего покинул ты наш двор и ничего о себе не сообщаешь? Ныне же есть у меня одно дело к греческому царю, и, если ты сам не в силах пускаться в дальний путь, пришли ко мне одного из своих сыновей. Пусть он станет свидетелем моих деяний, будь они добрые или злые, и пусть расскажет тебе о них».
Приказал мне мой отец, и я пошел. Когда я пришел, доложили королю: «Прибыл Гурзи». Он знал меня и прежде, и встреча со мной была ему приятна. Тут же прислали за мной человека. Король принял меня с большим почетом, какого я не был достоин, оказал мне всяческие почести и не стал идти походом против греческого царя, я их примирил сладким словом и добрым посредничеством.
Пробыл я там два месяца, и не было такого дня, чтобы король не пригласил меня и многим не одарил. Наконец я простился с ним и он позволил мне уйти, на прощание пожаловал мне столько, что не мог я всего увезти. Оставил я сокровища тамошним знакомым и отбыл.
На следующий день я встретил в пути большой караван, и караван-баши оказался почтенным человеком. Приятно было видеть мне его, а ему – меня. Нам не хотелось расставаться, столь сердечной была наша встреча. Мы спешились и остановились на отдых. Привечал я его, а он – меня. Любовно, по-дружески обходился он со мной. Он спрашивал меня о той стране, откуда я шел, а я его выспрашивал о той, откуда он ехал. Он сказал: «Я прибыл из такой страны, лучше которой не увидишь, хоть весь свет обойди! Это христианская страна, и человеческий разум не в состоянии постичь милосердия тамошнего государя. Столица его именуется Желтым городом, а имя царя – Нушреван. Увидев его, скажешь: «Это существо не земное, он подобен небожителю». Положил он за правило и из месяца в месяц обычая своего не нарушает: всякий понедельник сзывает он всех нищих, какие есть в его владениях, и своей рукой оделяет их. Дает им столько, сколько в силах они унести. Во вторник собирает он вдов и сирот, опрашивает, не притесняет ли их кто, не вершит ли несправедливости. Распоряжается он так, чтобы каждому досталась его доля, чтобы никто не знал нужды – и сам от нее не страдал, и других не обижал.
Находятся при его дворе и пользуются его покровительством бесчисленные неимущие из других стран, бездомные и бесприютные, беззащитные сироты, прокаженные, слепые и увечные. Воистину несть им числа, но по средам, опять-таки своими руками, царь их обмывает и одевает, кормит и поит, дает по драхкану.
Каждый четверг облачается он в одежду раба, дабы никто не узнал в нем государя, и обходит свой город пешком. Осматривает, как отмеряют и вешают на весах купцы, ибо издан приказ в той стране: как купил, так и продай. И проверяет царь, не пересилила ли в его подданных алчность и не преступили ли они закон. Но кто позволит себе нарушить его волю! По пятницам собирает Нушреван всех высших и низших советников и вершит правый суд, чтобы в его владениях не было несправедливости, чтобы не было раздоров между друзьями и тяжб между родными и чтобы богатые не притесняли бедных.
В субботний день царь приказывает отправлять церковную службу и никого из служителей бога не отпускает с пустыми руками и дает им все, в чем они нуждаются. До девяти часов занимается он этим. В девять часов входит государь в церковь и с девяти до трех вместе с царицей молит господа со слезами горючими даровать им наследника. Как настанет три часа дня, приглашает царь своих приближенных к трапезе и пирует с ними – прилично и умеренно, выслушивает их речи и веселится с ними, каждому дарит то, что ему подобает.
Одну неделю проводит так. Вторую неделю, начиная с понедельника, открывает он двери сокровищниц и сзывает великих и малых, не забывает никого, и, что человеку потребно, кто чего достоин, раздает всем и всю ту неделю проводит в щедром одаривании. Так проходит месяц, и, как настает другой, вновь начинает царь свои благодеяния».
Услышав такой рассказ [от караван-баши], сказал я себе: «Если слова его правдивы, то что я могу увидеть лучше этого или чем я могу доставить удовольствие моим родителям, как не рассказом о милосердии христианского царя, увиденном моими собственными глазами!»
Задумал я отправиться в ту страну. Заклинал того караван-баши: «Если правду ты говоришь, то я хочу повидать царя Нушревана, дай мне проводника». Он клятвенно заверил меня, что тот царь имел еще больше достоинств, о которых он не смог сказать: «О стране же скажу, что на земле другого такого города нет и не будет. Не внове царям править им, и не внове стоять ему на земле. Испокон веков существует он, и никто не смог нанести ему урон. Царь вечно и непоколебимо сидит на престоле. Я много раз прежде бывал в той стране, но подобных порядков не видел, и вельможи Желтого города сами дивятся: «Такой, мол, царь никогда не восседал в нашей стране. Не знаем, бог его нам с небес ниспослал или из земли взрастил».
Отправил я слуг домой, велел передать, что прибуду позднее, человек десять взял с собой и кое-что из вещей и постели. Караван-баши отправил со мной человека, знающего дорогу. Ехал я пять месяцев и прибыл в страну, приятную и прекрасную, в город, богатый и густо застроенный, полный всякого добра, расположенный близ моря. Остановился я у некоего человека, разумного и любезного с путниками. Ознакомился я с жизнью той страны: благодать и преданность вере царили в Желтом городе. Было там пять тысяч монастырей и церквей. Служителям божьим не было числа, хотя увидеть их вне обители было невозможно – они или на молитве, или в воскресный день у царя или царицы, в дела мирские не вмешиваются никогда, избегают утех и наслаждений.
Все законы и порядки, о которых я слышал от караван-баши, я увидел, и многие были даже лучше тех, о которых он рассказывал. Он говорил, что царь с царицей раз в месяц бдят на молитве, а я своими глазами видел, что они раз в неделю стоят на молитве, не двигаясь, не подавая голоса, не оглядываясь по сторонам, и не прекращается поток слез, изливающийся из их глаз, пока служба не закончится по всем правилам. Я приспособился к нраву жителей, к их обычаям. Не захотелось мне покидать Желтый город. Познакомился я и с царем и с вельможами, развлекался и тешился с ними. Ежедневно представал я перед царем. И он жаловал меня за христианскую веру, и оказывали мне почести все богачи и вельможи.
Был у царя один старый визирь весьма преклонных лет. Он тоже был бездетным и называл меня сыном и любил меня. Однажды царь восседал на площади, и старый визирь находился при нем. Шутили они, веселились и говорили о делах мирских. Царь молвил: «Я состарился, а ты еще старше меня. У этого мира мы ничего не взяли ни добром, ни силой. Теперь давай потребуем своей доли!» Визирь почтительно отвечал: «Не говори так, государь! Никто из смертных столько в жизни не получал, сколько мы с тобой. Я и теперь надеюсь, что ты обретешь желаемое». Засмеялся царь и сказал: «Если ты еще лелеешь надежду, то я тем более должен надеяться!» Визирь отвечал на это: «Не о себе я говорю, не сегодня завтра я умру, но я верю, что бог не оставит тебя ропщущим на судьбу!»
Тут приказал царь принести нарды. Затеяли игру. Визирь обратился ко мне: «Иди, сынок, помоги мне!» Царь на это заметил: «Хорошего ты обрел сына и потому уже не сетуешь на мир!» Начали играть, и старый визирь дважды выиграл. Когда стали играть в третий раз, прибыл гонец и обрадовал визиря вестью о рождении сына. Царь ударил в ладоши и воскликнул: «Ты меня превзошел! Один сын рядом с тобой, о втором доложил тебе вестник радости». Визирь оцепенел от изумления. Показалось ему, что царь подшутил над ним. Заметив это, Нушреван спросил его: «Почему ты умолк? Огорчился или удивился?» Визирь отвечал: «Клянусь тобой, царь, я готов перерезать себе горло! Если это правда, то я недостоин такой милости, но это неправда. Разве время потешаться надо мной, стариком!» Но гонец поклялся, что молвит истину. Тогда визирь отпросился у царя: «Разреши мне уйти, удостоверюсь во всем и тотчас вернусь».
Визирь отправился домой, а царь задумался и сказал себе так: «Какова же моя доля! О старце-визире бог позаботился, а ведь он старше моего деда, а я обойден милостями господа». Опечаленный Нушреван отправился в покои царицы. Царице доложили, что царь чем-то огорчен и идет к ней. Встревожилась она: «Уж не случилось ли чего, ведь никогда не приходит он сюда печальный». Встала она и пошла ему навстречу со скорбным лицом. Отсюда идет царь, тая в сердце досаду, оттуда – царица, побледневшая от тревоги. Увидел царь, что царица расстроена, позабыл свою печаль и подумал, что и она узнала, оттого и пребывает в тоске. Улыбнулся он и воскликнул: «Человек до самой смерти не должен терять надежду, вот у нашего старца-визиря родился сын». Как услышала это царица, поняла, отчего царь огорчился, и, смеясь, сказала: «Благословен господь, который знает все – и тайное и явное – и спасает рожденного им от проклятия. Нам не следует терять надежду. Если у старца-визиря родился сын, то и нас господь не обойдет своей милостью». Такими словами развеяли они свое горе и решили: пошлем к визирю кормилицу. Если известие правдиво, то она, как верная прислужница и почтенная женщина, поздравит его от нашего имени и все нам доложит, а если нет, то она сделает вид, будто прибыла по своему делу, и прознает, что это за уловка: над визирем или над нами надсмеялись.
Отправили прислужницу с наказом разузнать обо всем. А ко мне тем временем прибыл человек от старого визиря. «Великой милости я удостоился, – сообщал визирь, – родился сын у меня, но с тех пор как я тебя узнал, назвал тебя своим сыном, и мне это не повредило. Все равно не будет у меня сына лучше тебя, ты – мой старший сын. Так отчего не придешь в отчий дом и не порадуешься моей радости?»
Когда получил я это известие (а я был весьма близок к царю, ибо всем были они хороши, но не знали, как в доспехи облачаться и как в мяч играть, я же знал немало ратных забав, утех и развлечений; с ним я развлекался, как мог, тешил царя, и он хорошо со мной обращался: все, что хотел, я мог сказать ему в лицо, как своему родителю), явился к царю, спросил: «Отец мой прислал за мной человека, позволь мне навестить его!» Он засмеялся и ответил: «Недостойным ты был сыном, и приглашать тебя не следовало! Отправляйся бога ради и доставь нам достоверные сведения». Я сказал на это: «Много добрых наездников и стрелков увижу я там и изучу много новых игр и вести о том для вас добуду».
Явился я в дом старого визиря, прекрасный, на диво возведенный. Стоял он на такой просторной площади и был так благоустроен, что я отдал ему предпочтение перед царским дворцом. Царило там такое веселье, что лучших развлечений не знавал я и в нашей стране. Визирь вышел мне навстречу, обнял меня и тотчас повел в дом: «Повидай свою мать и новую милость божью – твоего брата». Мы вошли. Жена визиря возлежала в таких палатах, что взором не окинешь. Языком не высказать, как роскошно было их убранство. Его и видно не было, хорошее оно или дурное, под слоем драгоценных камней, жемчугов, злата и серебра.
Жена визиря возлежала на ложе. Какой бы высокий человек ни был, дотянуться до ложа он бы не смог: в ширину и длину было оно десять саженей. Ложе было все золотое, усыпанное драгоценными камнями. Постель и покрывало были затканы самоцветами и жемчугами и так сверкали, что слепили глаза и казались освещенными изнутри.
Вокруг стоял такой аромат, что, если бы принесли сюда лишившегося чувств человека, он бы немедленно пришел в себя, хотя не думаю, чтобы в тех чертогах человек мог соскучиться или лишиться чувств. Звучали пение и музыка, приятнее которых для человеческого уха и сыскать трудно.
Я вошел, поздравил жену визиря, высыпал поднос золотых монет. Повернулся и тысячу монет отсчитал кормилице: покажи мне младенца! Поставили передо мной колыбель, но какую! Она была покрыта пологом, вышитым жемчужинами, так, что ее не было под ним видно. Когда сняли покрывало, открылась колыбель, изукрашенная эмалью, но каждый бы сказал, что она сделана из алого яхонта.
