Текст книги "Грушенька и сын шейха (СИ)"

Автор книги: Зинаида Хаустова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Глава 19. Смущение

Аграфена

Сажусь на рабочее место и закрываю лицо руками. Господи, какой позор. Как можно было так проколоться?

До последнего старалась не смотреть на его руки, но все-равно повернула голову и на них уставилась. Вспоминаю насмешливый взгляд изумрудных глаз и хочется провалиться сквозь землю. Никто не умеет читать мысли, но я почему-то уверена, что Глеб точно может.

Беру себя в руки и пересказываю Маше с Верой всю информацию, которую запомнила на совещании. На Веру стараюсь при этом не смотреть. Это выше моих сил. И так всю ночь лицезрела ее в беспокойных снах. Из-за этого плохо выспалась.

Беру кружку и иду на кухню за кофе. В аквариуме Глеба раздвинуты шторы. Вижу, как он разговаривает по телефону. Взгляд расфокусирован, и меня он не видит. Но я его вижу и сразу снова чувствую стыд.

Возвращаюсь назад с кофе. Меня все также гложет беспокойное чувство. Открываю почту и пишу имейл Князеву, предлагаю сценарий ролика для акции. Совершенно дурацкий, но хочу перебить его впечатление обо мне чем-то более нейтральным.

Вера практически не работает, но я игнорирую это обстоятельство. После вскрывшегося факта ее связи с Князевым разговаривать с ней лишний раз не хочется. Поскорее бы уволилась. Забираю ее объем работы себе, забываю про обед и остаюсь после окончания рабочего дня.

В десять понимаю, что уже плыву. Иду на кухню. Отправляю контейнер в микроволновку и жду, пока разогреется.

Когда заходит Князев, не знаю, куда деть глаза. Изо всех сил надеюсь, что он раскритикует мой сценарий, и на этом мы разойдемся. Но не тут-то было.

Наливает себе кофе, садится напротив с кружкой «Лондон» и говорит:

– Знаете, Аграфена, я наполовину араб.

Удивленно вскидываю глаза. Снова разглядываю широкий лоб, высокие скулы, взгляд сползает на губы. Резко отворачиваюсь. Не слишком похож на русского, но и арабов я представляла не так.

– Ваш отец был иностранный студент? – выдаю первую версию, пришедшую в голову, в связи с причиной нахождения араба в России.

– Нет, мой отец саудовский шейх. Моя мать была третьей женой, пока не сбежала в Россию, выкрав меня.

Смотрю на Князева разинув рот.

– И сколько лет вам было? Как можно сбежать из Аравии с ребенком шейха? – изумляюсь я.

– Мне было семь и это целая детективная история. Я хотел сказать о другом. Я был в разных гаремах и знаю, о чем говорят женщины, когда их не слышат мужчины.

Ну, конечно, глупо было надеяться, что он удержится от шпильки в мой адрес.

– Какие результаты наблюдения? – вздергивает бровь Князев.

Чувствую, как становлюсь пунцовой. Как можно было так влипнуть?

Глеб Князев

Смотрю, как щеки Груши заливает румянец смущения и пытаюсь понять, зачем открыл ей свою семейную тайну.

Чтобы дать понять, что вижу ее насквозь? Зачем мне это?

Любой другой девушке сейчас бы предложил осмотреть свой член и проверить теорию на практике. Но с Ракитиной язык не поворачивается. Она и так настолько красная, что кажется краснее быть нельзя.

Наверное, мне просто нравится смущать Грушеньку. Нравится последовательность ее покаянных действий: краска заливает щеки, а после глаза в пол.

Внезапно что-то всплывает из детства. Неожиданное озарение. Понимаю, что это мне напоминает. Отец хотел взять четвертую жену. Девушку звали Заира. Я видел ее всего один раз, но она поразила детское воображение.

Внешне они с Грушей совершенно не похожи. Заира была яркой восточной красавицей с прекрасными карими глазами. Но этот опущенный смущенный взгляд.

Все восточные женщины опускают глаза в присутствии мужчин, но на женской половине они дерзкие. Заира же сидела с опущенными глазами даже там.

Как причудливо срабатывают якоря. Найти через столько лет общее в двух совершенно разных девушках.

– Я не хотел вас смущать, Аграфена, – нагло вру я, – не знаю, зачем рассказал вам о себе, но эта информация не для разглашения. Она не должна уйти за эту дверь, – не сомневаюсь, что Грушенька будет молчать как рыба, но все-равно испытывающе на нее смотрю.

Ракитина кивает и выглядит очень польщенной доверием.

– Вы не хотите, чтобы ваш отец нашел вас? – бросает быстрый взгляд, и это тоже напоминает Заиру.

– Нет, я думаю, мне лично ничего не грозит. Может даже было бы выгодно. Хотя я и второй сын, никогда не заработаю того, что мог бы получить по праву рождения. Но мама всегда была убеждена, что отец ее убьет, если найдет.

– Вы жалеете, что вас вывезли в Россию? – с искренним участием интересуется девушка.

– Трудный вопрос. В детстве переживал. Сейчас уже не уверен, что смогу там жить. Это родовая организация бытия. Нужно было бы подчиняться отцу, жениться по его указке на каких-нибудь кузинах. Я уже одиночка и вряд ли способен встроиться в племенную структуру. К тому же не настолько религиозен, чтобы жить по шариату.

– Вы еще и мусульманин? – потрясенно шепчет Грушенька. Выглядит ошарашенной, хотя из прошлого рассказа можно было сделать соответствующий вывод. Чтобы не рассмеяться, резко меняю тему.

– Кстати, про ваш ролик, – лезу в телефон и открываю имейл.

Ракитина выпрямляется и замирает с расправленными плечами.

– Кабинет доктора. Врач слушает фонендоскопом мальчика. Потом говорит родителям: «Ваш ребенок абсолютно здоров». Мальчик бежит к родителям и обнимает их, все улыбаются. Слоган: «Сберегаем самое ценное» и суть рекламного предложения, – зачитываю я сценарий из почты.

– Я не претендую на воплощение. Просто пришло в голову, и я написала, – сбивчиво лепечет девушка.

– Любые предложения приветствуются, – обрубаю я поток оправданий. – Консервативненько. Для страховой в самый раз. Завтра обсудим на совещании.

– Только не говорите, что это я предложила, – снова опускает глаза девушка.

– Хорошо. Договорились. Я могу отвезти вас домой.

Встаю из-за стола и мою кружку.

– Нет, спасибо, Глеб, я сама.

Отказ вызывает внутреннее сопротивление. Не хочу, чтобы шла одна так поздно. Но есть понимание, что поездка в машине задаст новый уровень интимности отношениям. Это заставляет отступить и не настаивать на своем. Откашливаюсь и говорю совсем другое.

– Можете завтра приехать на час позже, я предупрежу Анну.

Глава 20. Отношения

Аграфена

После некоторых препирательств с Князевым на улице, все-таки соглашаюсь поехать домой на такси. Мне жутко неудобно, но он давит на меня властной энергетикой и просто не оставляет мне выбора.

Устраиваюсь на заднем сидении машины и закрываю лицо руками. Сумасшедший вечер, до сих пор щеки горят.

Думаю о том, что мне рассказал Глеб. Угораздило меня влюбиться в мусульманина. Почему-то этот факт о Князеве пугает больше всего. Что я знаю о мусульманах? Какие-то поверхностные сведения, кадры из телевизора про страшных женщин в черном. Ну и то, что у них бывают гаремы, о чем сегодня напомнил Глеб.

Теперь понятно, почему он такой любвеобильный. Сойти с ума, у его отца было три жены! Нет, Князев, конечно, вырос в другой культурной среде, гаремы у нас – это дикость. Но гены не водица, это все в нем сидит.

Вспоминаю рассказы Ани об очередях из операторов колл-центра в кабинет Глеба, и эти истории играют новыми красками.

Моя добрая бабушка всегда говорила о бабниках, что это молодая кровь гуляет. Что потом они перебесятся и будут прекрасными мужьями. Очевидно, что в случае Глеба это замечание не работает. Мусульманин даже если перебесится, может быть прекрасным мужем сразу нескольким женщинам.

Ну, в России будут какие-то косметические отличия. Будет не прекрасным мужем, а прекрасным любовником еще парочке женщин на стороне. В любом случае, в его голове должны сидеть очень странные картинки об идеальной семейной жизни.

Пугающая перспектива, но почему-то даже она не способна убить мои чувства. Прислушиваюсь к себе и понимаю, что я все также люблю Глеба. И сейчас это осознание не вызывает теплый трепет, а приводит в состояние отчаяния. Я не должна его любить.

В квартире обнаруживаю Вику. Совсем из головы выветрилось, что у нее закончилась смена. Хоть мне и нравится жить одной, сейчас я безумно рада видеть подругу. Мне срочно нужно выбросить из головы терзающие меня мысли. Бросаюсь ей на шею и обнимаю, Виктория довольно хихикает мне на ухо.

– Вичка, как здорово, что ты вернулась! Прости, я сегодня поздно. У меня новая работа.

– Знаю. Аня мне писала про ваши серые схемы. Рада за тебя, Грушенька. Тебе нравится? Я купила вино, чтобы отметить. Будешь?

– Если только чуть-чуть. Завтра на работу.

Вкратце рассказываю Вике про новый функционал. Она также пунктирно описывает смену в Геленджике и свой курортный роман.

Я немного пьяна. Сижу и размышляю об отношениях. Почему для меня отношения – это только брак. Почему я не могу быть такой же легкомысленной, как Аня и Вика. Они не мечтают о большой и чистой любви на всю жизнь. Ловят момент здесь и сейчас. Почему я не могу так?

Завести легкомысленный роман с Князевым и просто получать удовольствие, не думая о будущем. На это я точно могла бы рассчитывать. Мне кажется, что он тоже меня хочет.

Если подумать, это единственный слаботравмирующий вариант для меня. Если представить фантастический сценарий, в котором Глеб предложил бы мне отношения, это была бы бомба замедленного действия. Потому что в моих грезах один раз и на всю жизнь, а в его мечтах может быть гарем и много жен. Столкновение разных картин жизни может привести к настоящей трагедии. Прежде всего для меня.

А легкомысленный роман – это реальный выход. Мое чувство будет реализовано в физической близости. А когда Глеб мной воспользуется и бросит, моя гордость пострадает, и я смогу его разлюбить. Моментально разрублю этот гордиев узел, пожертвовав всего лишь своей припозднившейся девственностью. Тот случай, когда краткосрочная связь будет благом, а серьезные отношения это худшее из зол.

– Блуд – это большой грех? – риторически вопрошаю я у Вики.

Глава 21. Компиляция

Аграфена

– Блуд – это большой грех? – риторически вопрошаю я у Вики.

– Пфф. Ты же знаешь, я не воспринимаю весь этот религиозный бред, – отмахивается девушка, – к христианству же отдельные счеты. Не та религия, чтобы париться о его догмах.

– Я не могу не воспринимать религию, – говорю скорее сама себе, чем Вике, – бабушка всегда была очень верующая. Для меня отказаться от христианства, это как отказаться от бабушки.

– Вот-вот. Поэтому Владимир ни с кем не любезничал в свое время, когда решил сменить один культ на другой. Высек статую Перуна и скинул его в реку. Не рефлексировал ни о каких бабушках и предках. Просто махом обрубил все моральные императивы прошлых поколений.

– Мне кажется, правильно сделал, – пожимаю я плечом, – выбрал для своего народа милосердного бога.

– Выбор христианства был абсолютно конъюнктурным тактическим шагом, – отмахивается от меня Вика, – Владимир был нормальным тестостероновым мужиком. Любил трахаться, выпить и повоевать. Выбор веры был обусловлен геополитикой, а не качествами бога. Византия на тот момент была самым сильным геополитическим игроком. Я ни капли не сомневаюсь, что на этапе выбора в подробности он вообще не вникал. Возникла бы новая конъюнктурная необходимость, точно так же высек бы и Христа.

– Ты прям богохульствуешь, Вика, – ежусь от неприятной дрожи по телу.

– А когда про избиение Перуна говорила, я не богохульствовала? – цокает языком Гончарова. – Эх, Грушенька, а это же вера предков, – девушка картинно укоризненно качает головой. – А если серьезно, Ракитина, трудно было сделать худший выбор. Я уже говорила, что религия должна способствовать конкурентоспособности народа. Христианство же взяло все самое худшее и из иудаизма, и из зороастризма.

– Например? – уточняю я.

– Из зороастризма всю эсхатологическую линию со страшным судом, загробной жизнью, адом, раем. Всю эту ерундистику, под которую подбивается линия, что здесь и сейчас жить не надо. Отдай рубашку и жди, может быть какая-то жизнь после смерти обломится. Но это не точно. Так зороастрийцы и в этой жизни радостей не были лишены. К аскезе не призывали. Секс не табуировали. Наоборот. Горячо приветствовали. В общем, огнепоклонники ждали страшного суда не так уныло, как христиане.

– Если бы в христианстве было табу на секс, то христиан уже не осталось бы, – указываю я на логическую ошибку.

– В первые века христианства считалось, что норма жизни – это целибат. Брак – удел слабовольных, которые сгорают от страсти. Мы просто проскочили самый треш, когда считалось, что нужно только молиться и ждать страшного суда. В десятом веке, когда крестили Русь, уже немного спал эсхатологический угар. Поэтому у нас и не было совершенно жуткого количества монашеских орденов, как в западном христианстве.

– Ладно, допустим. Ты хочешь сказать, что в других религиях какое-то другое отношение к сексу?

– В иудаизме и исламе, которые родственны нашему культу, считается, что телесные радости от бога. Впрочем, как и остальные сферы земной жизни.

– Откуда тогда в христианстве взялось сдержанное отношение к телесному? – подтягиваю ногу на стул и ставлю подбородок на коленку.

– Что-то из иудаизма, но самое смешное, что на самом деле нет.

– Ты говоришь загадками, Вика.

– Христиане по-своему переосмыслили иудейский миф об изгнании из рая. Решили, что после изгнания из рая каждый человек рождался с первородным грехом. То есть все телесное греховно априори.

– А это не так? – удивляюсь я.

– Евреи так не считали. По иудейской версии, наказанием за вкушение плода является то, что человек стал смертным. Наказание для женщин – рождение детей в муках. На этом всё. Все наказания видны невооруженным взглядом. Никакой невидимой составляющей. Никаким первородным грехом человек не наказывался. В иудаизме люди рождаются безгрешными.

– Но Иисус же был иудеем, если не из иудаизма, то откуда взялось подобное понимание первородного греха? – недоумеваю я.

– Сам термин «первородный грех» выродил из себя Августин Блаженный в четвертом веке, – посмеивается Вика.

– Задним числом? – смотрю я на подругу ошарашенно.

– Ага. Вот такой вот парадокс. До Августина люди рождались безгрешными. А по современным представлениям Иисуса распяли, чтобы искупить грех, которого на самом деле ни у кого не было. В итоге, ни один человек ни до Августина ни после не был рожден с первородным грехом.

– Потому что Иисус искупил его прежде, чем он появился? – ошарашенно выгибаю бровь, беру бокал и перекатываю на языке терпкое вино. – Но на этом же строится вся догматика. Отец пожертвовал сыном, чтобы искупить наши грехи.

– Угу. Легким движением руки христианское учение обретает глубинный смысл. Одно дело, когда кого-то просто казнили за сектантскую смуту, другое дело, если эта казнь является сакральным актом, избавляющим человечество от некоего первородного греха. К тому же получилось дополнительно обосновать аскетические требования христианства. Под сурдинку «первородного греха» легче объявить греховными все телесные желания. По христианской версии, даже после подвига Иисуса человеческая природа все-равно повреждена после изгнания из рая.

– И все желания от этой поврежденной природы. И прежде всего желание страсти, – киваю я.

– Ну да. Иисус же саддукеям объявил, что в раю не трахаются. Хотя это бред. Адам с Евой трахались. С первой женой Лилит Адам вообще разругался из-за споров о том, кто будет сверху. Августину, прежде чем выдавать свое потрясающее откровение, следовало объяснить, зачем божьему творению человеку дан оргазм? Почему никто из схоластов не обсудил эту животрепещущую тему? Ах да, я забыла. Они же все как бы на целибате сидели и не должны знать, что это такое.

– Ты все-таки веришь в рай, Вика? – усмехаюсь я.

– Нет, просто разбираю религиозный текст с логической точки зрения, – Вика запускает пальцы в волосы и слегка их взъерошивает, – а еще из иудаизма пришел термин «раб божий». В зороастризме, кстати, склонение перед кем-либо является грехом. Там человек не раб, а соратник бога в борьбе со злом. В такой конструкции, кстати, и страшный суд приобретает другой смысл. Побуждает к активной жизненной позиции, а не стимулирует пассивную добродетель божьего раба.

– Так откуда же взялась аскеза, если она не наблюдается в исходных религиях? – недоумеваю я.

– Мне сильно кажется, что из буддизма. Но это не точно. Там аскеза требовалась только от монахов. Гражданским секс не возбранялся. Нужно было только избегать чужих жен и наложниц.

– Надо буддисту Бобрешову рассказать, ему понравится твоя версия, – хихикаю я.

– Исходный буддизм – это не практика по снятию стресса, как считается сейчас в офисном мире. Это учение о выпиливании из жизни, которая есть сплошное страдание. Индуистам трудно было просто взять и повеситься. После этого случается реинкарнация на худших условиях, и все начинается сначала. Вот Гаутама Будда и придумал, как выпилиться окончательно, в том числе из круга сансары-перерождений. И с такой мотивацией аскеза вполне рациональна, как первоначальный этап отказа от жизни. В христианской же версии логики вообще не наблюдается.

– Христианство неправильно скомпилировало тезисы из разных религий?

– На мой вкус, крайне бестолково, – подтверждает Вика. – В итоге, Владимир выбрал для нас эсхатологическую религию, нацеленную на ожидание конца света, с требованием жесткой аскезы во всех сферах жизни, ненавистью к телесным желаниям и вообще человеку, природа которого испорчена первородным грехом. Религию, которая презирает деньги, торговлю, нормальный быт и земное существование в общем. И все это предлагается съесть в надежде на некую загробную жизнь, где даже секса не будет. Какой смысл вообще в этой загробной жизни? Которая, якобы, есть награда за все лишения. Можешь мне объяснить, что такое вечная благодать? По-моему, это застой без развития. От такого обычно хочется повеситься. Предпочитаю нормально прожить эту гарантированную жизнь, чем верить в журавля в небе.

Глава 21.1. Собственность

Аграфена

– Плоть – это низшая материя, – вставляю я свое видение, – главнее желания души. А желание души – это любовь.

– Любовь без секса – это дружба, секс без любви – приятное времяпрепровождение. Конечно, если оба любовника опытны и думают о партнере. Секс по любви истинное благословение небес, но не у каждого случается.

– Опять ты все опошлила, Вика.

– Нет. Я просто сказала, что тело и душа должны находиться в гармонии. Mens sana in corpore sano. В здоровом теле здоровый дух, как говорили римляне, пока не подхватили христианство. Кстати, парадокс. Константин, креститель Рима, считал, что христианство поможет держать чернь в узде. Вместо этого ослабил империю, которая рухнула под натиском варваров.

– То есть, ты думаешь, в сексе без обязательств нет ничего зазорного? – возвращаюсь я к интересующей меня теме.

– Для меня нет, – уверенно сообщает Вика, – но, боюсь, для тебя есть, Грушенька. Ты такой эталонный продукт христианской морали, что рациональные доводы тут не помогут. Знаешь почему русские пьют?

– Почему?

– Чтобы избавиться от перманентной фрустрации, в связи с ощущением постоянного груза собственной греховности. А знаешь, почему наши мужчины забывают о своих детях, как только разводятся с их матерями?

– Почему?

– Потому что бессознательно бунтуют против концепции богоматери. Они хотят, чтобы женщины оставались женщинами даже после родов. В женском же христианском бессознательном зашит образ богоматери, которая родила без секса и на этом выполнила свое женское предназначение.

– Богоматерь – образец чистоты и жертвенности, – шепчу я, – в жертвенности наша сила.

– Нет в этом никакой силы, Грушенька. Одна сплошная слабость. Тебе твоя жертвенность хоть раз в жизни помогла? – Вика сверлит меня глазами.

– Нет, наверное, – неуверенно жму плечом.

– И народу тоже не помогает. Могу тебя заверить. Ты – прекрасная соседка, Грушенька. Очень удобная. Подозреваю, что и женой будешь очень удобной. Будешь отказываться от своих желаний в пользу близких. Будет всем комфортно, кроме тебя самой. Меня всегда смешит, когда наши коммунисты гордо заявляют, что СССР был империей особого типа. Не колонии кормили метрополию, а наоборот, метрополия всех кормила. Ну и чем здесь гордиться – собственной самоотверженностью на грани идиотизма? А знаешь, почему они этим гордятся?

– Потому что это правильно? – предполагаю я.

– Потому что их глубинные христианские установки требуют избавиться от последней рубашки и жить в аскезе. Они впадают в экстаз от осознания приближения к религиозному идеалу. Атеисты на бумаге, блин, но не ментально. Это не есть правильно, Грушенька. Это значит, что аскетическая идеология христианства прошита на подкорке. Страну пару раз ограбили за двадцатый век. Один раз чуть не стерли с лица земли. И никто за это не наказан. Все щеки подставляем.

– Ты предлагаешь всей страной перейти в какой-нибудь ислам? – хочется самой засмеяться от этого вопроса, настолько все абсурдно звучит.

– Нет, ты же знаешь, я против традиционных религий. Мораль, исходящая из положения, что женщина собственность мужчины, всегда улица с односторонним движением. На женщину накладывается куча ограничений, а мужчинам можно почти все. В том же исламе махр это своеобразная покупка женщина. А зачем учитывать мнение того, кого ты купил? Доходит же до смешного. На одном христианском соборе рассматривали вопрос, является ли женщина человеком. Решили, что женщины тоже приносят деньги в храм, следовательно можно их признать человеком. Не нужны нам устаревшие религии, выветрить бы из ментальности старый остаточный религиозный осадок.

Слушаю Вику сквозь приятную расслабленность. Мысли плывут в голове, но я пытаюсь ухватиться за главную. Наконец-то спрашиваю то, что не могу держать внутри.

– Вик, скажи, а у тебя было такое, что рядом с мужчиной пропадают все мысли и трудно дышать? – поднимаю голову и смотрю на Гончарову.

– Ты про секс по любви? – усмехается Вика. – Да, было один раз. У нас была смена на Алтае. Он отдыхал в том же санатории и был женат. Мы больше ни разу не виделись, хотя он москвич, можно было бы пересечься. Но мое сердце было разбито, когда он уехал домой. Вообще, если случается подобный тремор рядом с мужчиной, он должен быть открыт для серьезных отношений. Если нет, то лучше ничего не начинать. Ибо заканчивать очень больно. – Вика откидывается на спинку стула и рассеянно смотрит вдаль.

Ночью мне снится, что Князев крадет меня из монастыря в тот момент, когда я возношу молитву богоматери. Он привозит меня в аравийскую пустыню и выделяет мне отдельный шатер. Я становлюсь третьей женой в гареме Князева. Первые две сильно похожи на Веру, и они живут в своих шатрах. Глеб приходит ночью и шепчет мне на ухо, что с Верами у него просто приятное времяпрепровождение, а секс по любви у него только со мной.