Текст книги "Живой пример"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– И на этом она поставила точку?

– Да, я получил по заслугам, а она сумела доказать свою правоту.

– Как видно, – говорит Рита, – существует бесконечное число способов свести знакомство.

– С этого оно только началось, потом мы вместе пошли домой.

– С Люси? После всего, что было?

– Люси спросила меня, не я ли выписываю греческий журнал, который она заметила в сумке нашего общего почтальона. Вопрос был совершенно неожиданный, но я ответил утвердительно, после этого мы вместе пошли домой.

– Ты никогда мне об этом не рассказывал, Хайно!

– Она пригласила меня зайти к ней.

– Я сказала: ты нам об этом никогда не рассказывал.

– Не было повода. Так или иначе, Рита, я зашел к ней, мы сидели у открытого окна, пили шерри, а по улице мимо нас двигалось шествие детишек с фонариками: со своими пестрыми лампионами и сверкающими лунами они направлялись в парк.

– Наверно, она тебя во многом переубедила?

– Вовсе нет, мы вообще о том вечере больше не говорили, а вспоминали свои школьные годы. Мы пытались уяснить себе, всегда ли и повсюду ли от школы требовали того, чего в первую очередь ждут от нее сейчас, чтобы она, коротко говоря, служила только трамплином для занятия высоких руководящих постов.

– Вы все время говорили только об этом?

– Люси показала мне дом, я познакомился и с Иоганной. Она как раз делала яблочный сок самой простой выжималкой, мне не только разрешили, но и велели непременно отведать сока.

Рита Зюссфельд выхватывает из пачки новую сигарету, смотрит на часы и вскакивает с пронзительным криком. Что еще такое стряслось, спрашивает Хайно, а Рита, поправляя ленту надо лбом и размашисто отряхивая пепел с юбки, отвечает:

– У нас же заседание, а я тут заболталась с тобой, надеюсь, они хоть начали без меня. Ты мне потом до скажешь!

Она уже у дверей, а Хайно, указывая ножницами на цветок, спрашивает:

– Может, мне ухаживать за ним?

– Полюбуйся на него, а потом отнеси ко мне.

– Ждать тебя к ужину?

– Сегодня нет, – кричит она уже с лестницы, – скажи только Марет, что завтра придет трубочист, пусть кто-нибудь обязательно будет дома.

16

Все-таки время от времени им надо возвращаться к прерванной работе, а нам их за этой необычной работой показывать – за разговорами, интерпретацией текстов, оценкой. Поэтому сейчас, во второй половине дня, мы снова откроем дверь в конференц– зал отеля – пансиона Клевер, усадим Пундта и Хеллера за палисандровый стол, сверкающую его поверхность украсим книгами, бумагами, блокнотами, пусть в ярком свете поблескивают две рюмки, из которых, по-видимому, уже пили и, должно быть, намерены пить еще. Хеллер в неизменном бордовом свитере, а Валентин Пундт, под чей стул мы поставим бутылку люнебургского «Кукареку», – в домашней куртке, по и в ней он выглядит все же достаточно строго и официально.

Разговор пока не вяжется, основной темы они намеренно избегают; они ждут, и два педагога, такие непохожие друг на друга, напоминают в эту минуту спортсменов, делающих разминку. За окном мы можем временно приподнять тяжелую завесу туч над Альстером, здесь не исключен даже сноп света, довольно-таки внушительное, пожалуй, даже патетическое светоизвержение, от которого по воде забегали беспокойные блики. В англо-германском клубе в это время происходит прием, скажем, в связи с десятилетним юбилеем агентства по рекламе предметов роскоши; далекие, но видные из конференц-зала вспышки магния возвещают о прибытии гостей; все они в деловых темно – синих костюмах.

И вовсе не Хеллер, от кого скорее можно было бы ожидать подобного нетерпения, а Валентин Пундт предлагает начать без Риты Зюссфельд, она опять сильно запаздывает, этого просто нельзя взять в толк, во всяком случае резонно предположить, что она либо забыла об ожидающих ее коллегах, либо променяла их на что-то другое. Хеллер не возражает, при условии, что Пундт предварительно еще раз наполнит рюмки.

– Вы нисколько не преувеличили, коллега, в вашем самогоне действительно ощущаешь какой-то зов.

– Правда?

Хеллер получает порцию, откидывается в кресле, готовый слушать, и движением руки предлагает начинать – отведать, так сказать, те полезные для педагогики куски, которые Пундт вырезал из обильно начиненного жизненного пирога Люси Беербаум. На этот раз Пундт хотел бы обойтись без предисловия, ему кажется, он нашел именно то, чего не хватает в третьем разделе хрестоматии, и, метнув на Хеллера многообещающий взгляд, он призывает к вниманию: итак, слушайте!

Ближе к полуночи они окружили Люси – не все, по большинство присутствующих на вечере гостей, – стали петь и в такт мелодии хлопать в ладоши, словно она, только что избранная ими представительница студентов, уже оправдала возложенные на нее надежды. Они ритмично покачивали головами, когда она пыталась отмахнуться от оказываемых ей почестей, но как только она пробовала выскочить из круга, юркнув под сцепленные руки, ее беспощадно вталкивали обратно, в самую середину, в средоточие их восторга. Они кружились на месте, увлекая ее в свой хоровод. В радостном смущении Люси делала им знаки: хватит, перестаньте, и уже без сил, снова: да перестаньте же наконец! Но они продолжали ее чествовать, словно хотели доказать ей, как высоко взметнула их волна восторга.

Виктор не плясал вместе со всеми, он стоял поодаль, на балконе, вдыхая теплый ночной воздух; быть может, и не осуждая прямо того, что новоиспеченную представительницу чествуют уже второй раз, он все же соблюдал дистанцию – в прямом и переносном смысле.

Это был его праздник. Он пригласил к себе товарищей, потому что считал это своим долгом: так блестяще выдержать устный экзамен, впервые после великого Марангаса – это требовало воздаяния. Но название балу дала Люси: «Из реторты».

И вот теперь ее окружили гомункулусы на негнущихся ногах, извивающиеся круглые черви, загорелые роботы в спортивных майках с генетическими командами на груди; были тут и веселые головастики на тонких ножках, и трехглазые существа, и маски, выставлявшие напоказ под стеклом окрашенное вещество мозга. Они двигались как заведенные: одни словно что-то утаптывали, другие рубили топором, жали серпом, водили пилой. Их было не унять ни словом, пи жестом. Ожесточенно и бесстрастно выполняли они задание, готовые повиноваться лишь зашифрованному приказу изобретателя. Они требовали, чтобы им не мешали чествовать Люси, мешковидную амебу, – чествовать столько времени, сколько предусмотрено программой, а она в это время пыталась привлечь внимание Виктора, махала ему, счастливая и усталая: вызволи меня отсюда, ну пожалуйста! Он был единственный, кто не поздравил, еще не поздравил ее с избранием, он, Виктор Гайтанидес, которому достаточно было его обычной чопорности, чтобы средневековый гомункулус, чью роль он сегодня играл, выглядел вполне достоверно. С торжественной церемонностью наливал он гостям терпкое вино, подбирал музыку, побуждавшую к механическим движениям, одергивал коллег, выпадавших из роли, но от Люси не укрылось, как старательно избегал он остаться с ней наедине в каком-нибудь уголке этого большого дома, который родители всегда предоставляли в его распоряжение, уезжая отдыхать на Пагасейский залив.

Он не отвечал на молчаливые призывы Люси, только чуть заметно поклонился ей из темноты, с балкона: тебе ведь это тоже доставляет удовольствие, вот и терпи. И Люси выдержала еще одну бурю приветствий, беззащитная в кольце танцующих, пленница их восторга, выражавшего себя во всевозможных шумах – лопались пузыри, что-то шипело, тикало и капало, трещало и хлюпало, кто-то воспроизводил изначальный звук жизни – слышалось долгое «у-у-у». Наконец они остановились, общий вздох облегчения, радостный гул: круг разомкнулся, и Люси, пока обессилевшие искусственные создания, валясь с ног от усталости, жадно хватались за стаканы, направилась к открытой балконной двери. Виктор уже сам шел ей навстречу, но под предлогом, что он хочет принести ей чего-нибудь попить, протиснулся мимо нее и скрылся в зеленоватом сумраке одной из задних комнат.

– Пойдем, Люси, потанцуем.

Она пошла танцевать с Китсосом, тот с силой сжал ей плечи, руки у него заходили ходуном, словно гаечные ключи, Люси казалось, что он хочет отвинтить ей верхнюю половину туловища от нижней. Рядом с ними танцевал Вагилис, то и дело выпускавший из спрятанного где-то баллона желтый дымок – маленькие ядовитого вида облачка, подобные тем, что клубятся над кипящей лавой, эти же вызывали слезы или кашель и создавали впечатление, будто охающего Вагилиса съедает кислота. А вон тот безглазый гном с большущей головой, который волочит за собой электрический шнур с вилкой, – это Стратис, прозванный у них Губкой. Не только эта, по и другие комнаты скудно освещены лампами с зеленым ободком, их тусклый свет напоминает сумерки праисторического хаоса или мерцающий полумрак морских глубин; таким видится и дно реторты.

Опять несколько человек уходит. Кто уходит, освобождается от девиза. Ну, всего доброго. До скорого, Люси. И можешь на нас положиться. Подошел Виктор, поставил на столик стакан, предназначенный для Люси, и не упустил случая проводить друзей до дверей, выйти с ними на тихую улицу, где церемония прощания совершалась более обстоятельно. Гулкие шаги. Свистки. Затихающий смех. На горизонте над морем появилась серно – желтая полоса – глядите! Море празднует вместе с нами. Сквозь открытое окно Люси видела постепенно уменьшающиеся фигуры, видела, как они машут на прощанье Виктору, уже стоя на холме, возле каменной скамьи. Один за другим разогнула она пальцы Китсоса и сняла со своего плеча:

– Извини, Китсос, одну минутку.

Дергающейся походкой, с трудом шевеля руками – палками, она вышла из комнаты, в коридоре едва не упала, споткнувшись о лежавшую на полу странную пару – два тела бутылочной формы в неловком объятьи, – и спустилась вниз по лестнице. На кухне горел свет. Виктор стоял у раковины, левый указательный палец он держал под струей воды, давил его, отсасывал кровь и, вытащив носовой платок, пытался одной рукой перевязать.

– Что это ты делаешь, Виктор?

– Ничего особенного, просто, когда чистишь апельсин, не надо брать самый острый нож.

– На таком вечере, я хочу сказать, на вечере такого характера, – заявила Люси, – кровь не должна литься вообще.

– Конечно, конечно, в худшем случае раствор поваренной соли.

– У вас есть лейкопластырь?

– Вон там, в стенном шкафу.

Люси осмотрела ранку, промокнула кровь, достала из шкафа пластырь, ножницы, вату. Не глядя на него, сказала:

– Ты, Виктор, единственный, кто не поздравил меня с избранием, все остальные это сделали.

– Знаю, – ответил Виктор.

Отрезая полоску пластыря, Люси спросила:

– А почему? В чем дело? Ты разве не рад за меня?

Виктор ответил не сразу, он поднес ко рту порезанный палец, еще раз отсосал вновь выступившую кровь и сказал, глядя в ее склоненный затылок:

– А ты уверена, что с таким избранием надо поздравлять?

– Почему же нет? Разве все было сделано не по правилам?

Виктор поднял ее лицо к себе и вглядывался в него, недоуменно и пытливо.

– Неужели ты не знаешь? Действительно не знаешь, Люси?

– О чем ты?

– Это же было сделано с твоего согласия!

– Что?

– Я был в избирательной комиссии, – сказал Виктор, – там у всех сложилось единое мнение, что по числу поданных голосов прошел Китсос, а не ты.

– Китсос?

– Ты должна знать, Люси: твои друзья от чрезмерного восторга допустили ошибку, она-то и решила дело.

– Дай сюда палец, – сказала Люси. Она положила на порез вату, обернула палец полоской пластыря и так за тянула его, что концы склеились.

– Послушай, Виктор, выборы состоялись, про ошибку я ничего не знаю, но если тебе что-то известно, ты вправе опротестовать результат.

– Я не могу этого сделать, Люси, все знают, в каких мы отношениях.

– Ну и что?..

– Я не хочу, чтобы о нас чесали языки.

– Чего же ты хочешь?

– Теперь, когда ты все знаешь, Люси, тебе самой следовало бы опротестовать результат выборов.

Люси повернулась, убрала пластырь и вату обратно в шкаф и закрыла кухонную дверь, чтобы отгородиться от оголтелого топота и паровозного пыхтенья, проникавших сюда сверху.

– Так вот в чем дело, – сказала она. – Вот почему ты весь вечер боялся остаться со мной наедине. Только потому, что ты знал больше, чем я, и не хотел, чтобы я догадалась. Может, ты даже подозревал меня?..

– Ты сама, Люси, должна опротестовать итог этих выборов.

– Почему?

– Из принципа: так будут соблюдены правила игры, а новые выборы решат окончательно, кто будет представителем студентов.

– А если я этого не сделаю, Виктор? Если я оставлю все, как есть, именно потому, что мы знаем Китсоса? Его добродушную наивность, его уступчивость – все, что привлекает к нему симпатии людей, но нам пользы не принесет? Неужели ты считаешь, что, избрав Китсоса, мы отдадим наше дело в надежные руки?

– Нет, не считаю, и все же я за то, чтобы мы соблюдали принцип.

– Даже если тогда все останется по-старому?

– Да.

– Даже в том случае, если выборы практически останутся безрезультатными?

– Даже в этом случае.

– Значит, для спасения принципов надо отказаться от целого ряда улучшений, о которых я уже позаботилась и могу твердо их гарантировать?

– Да, Люси, потому что мы не можем жертвовать правилами ради выгоды.

– Где это сказано? Ты не думаешь, Виктор, что, раз принцип забирает себе такую власть, от него надо время от времени отказываться, хотя бы для того, чтобы он так слепо нами не командовал?

– Ты забываешь, Люси: принцип – это уговор, который мы должны неукоснительно соблюдать, чтобы каждый мог отстаивать свои права.

– Хорошо, – сказала Люси, – тогда сделай это, позаботься о том, чтобы уговор был соблюден и мы еще раз выдвинули своим представителем слабодушного человека.

– А ты этого не сделаешь?

– Нет, – ответила Люси, – я этого не сделаю, я не могу в данном случае поступить вопреки своим убеждениям.

– Даже теперь, узнав, что тебя избрали по ошибке?

– Только нарушая этот принцип, – решительно заявила Люси, – только время от времени его нарушая, мы сможем что-либо изменить. Я знаю одно, Виктор: студенты выбрали меня своим представителем, и я постараюсь добиться всего, чего они от меня ждут. Большинство тоже не всегда право, и бывает так, что мы способны ему помочь, лишь перестав с ним считаться. Этого ты, наверно, от меня не ожидал?

– Нет, Люси, признаться, не ожидал.

Виктор взглянул на свой палец, согнул его так, как будто нажимал на спусковой крючок, и взял с кухонного стола наполовину очищенный апельсин.

– Оставь, – сказала Люси, – я тебе его очищу.

Дом задрожал: на одеревеневших ногах вниз по лестнице с грохотом повалили грузные созданья. Не люди, а мебель, подумала Люси, так, наверно, уходили бы из дома бросившие службу столы, шкафы, стулья. Но эти не уходили, они только спустились вниз; дверь в кухню вдруг отворилась, и гном, волочивший за собой шнур, поднял с полу вилку и стал оглядывать стены в поисках розетки.

– Зарядиться, зарядиться, – сказал он. – Нам пора зарядиться – батарейки сели.

Следом за ним в кухню ввалились остальные, они щелкали зубами, угловатыми движениями словно заталкивали себе что-то в рот, хныкали, делая вид, что падают с ног от истощения.

– По-моему, им требуется горючее, – сказала Люси.

– Идите сюда, – позвал Виктор и подвел голодную толпу фантастических существ к столу, где лежали хлеб, сыр, копченая колбаса и маслины. Виктор следил не только за тем, чтобы каждому досталось всего понемногу, но и за тем, чтобы они ели, как им положено по роли, – то есть механически, без всякого удовольствия, даже с отвращением. Похоже, что им надо зарядиться. Люси налила всем вина – спокойно, деловито, словно заливала горючее в моторы; однако при всей безрадостности этой трапезы гости как будто постепенно оживились. Еще несколько человек собрались уходить, на этот раз Люси тоже вышла с ними на улицу, безропотно стерпела объятья чудовищ, выслушала их заверения, что в реторте, оказывается, может быть очень весело, после чего тени, пошатываясь, удалились.

Виктор молча направился в дом, словно не замечая Люси, а главное, словно забыв, о чем они условились на сегодняшний вечер. Когда она заговорила с ним первая, он обернулся к ней с обычной своей отталкивающей корректностью, с той неприятной натянутостью, которой всегда пытался замаскировать свои чувства.

– Что теперь? – спросила Люси. – Скоро все уйдут.

Он высоко поднял плечи – жест, означавший: решай сама.

– Ситуация тебе ясна, поступай, как считаешь нужным.

– Странно, у меня мороз по коже, – заметила Люси, – будто кто-то режет ножом по стеклу. А у тебя?

– Не пойму, о чем ты говоришь, – ответил Виктор.

– Когда все остальные соберутся уходить, я попрошу Китсоса, чтобы он захватил меня с собой, нам по пути.

– Он тебя, конечно, доставит домой в целости и сохранности.

– Значит, ты предпочел бы, чтоб я ушла?

– Неудобно надолго бросать гостей, – отговорился Виктор, – кроме того…

Дочитав до конца, Валентин Пундт делает паузу, невыносимо долгую паузу, он сидит неподвижно, опустив глаза, – так он взволнован; возможно, своим видом он хочет показать Хеллеру, насколько сильно воздействие этого текста, однако Хеллер, ухвативший бутылку люнебургского «Кукареку» и теперь самочинно наполняющий обе рюмки, Янпетер Хеллер прерывает это глубокомысленное молчание, ему представляется куда более важным сперва освободить из плена Риту Зюссфельд.

Чтобы не помешать чтению, она застыла у дверей и последнюю треть новеллы слушала, уставясь неподвижным взглядом в пол, с погасшей сигаретой во рту, подавляя надвигающийся приступ кашля. Хеллер весело машет Рите, чтобы она входила; может, коллегам и не положено это замечать, говорит он, по такое выражение ей очень идет – он хочет сказать, выражение смущения, нечистой совести.

Рита Зюссфельд разводит руками, она готова признать что угодно, лишь бы ей на сей раз простили ее вину – она больше не будет. Кроме того, текст ей известен и, если понадобится, она сможет принять участие в голосовании, говорит Рита и направляется на свое место. Она выкладывает бумаги, поправляет зеленую эластичную ленту, теперь не хватает только сигареты.

– Пейте на здоровье, господа, я потом.

Мужчины опрокидывают рюмки, Хеллер весело, а Пундт хмуро, задумчиво и даже несколько театрально, словно он никак не может вынырнуть на поверхность из мира Люси Беербаум, а поскольку его коллеги не спешат высказать свое суждение о предложенном им варианте, он желал бы для начала сказать кое-что сам.

Итак, если теперь возникнет вопрос, если спросят его лично, зачем людям нужен вдохновляющий пример, он будет в состоянии ответить с полной уверенностью:

– Затем, что он помогает осознать недостатки и выдвигает лозунг, девиз для их устранения, да, и еще он показывает, как иной раз бывает необходимо нарушить священные правила! Живой пример учит нас, – продолжает Пундт, – каждый должен делать не что ему вздумается, а систематически исполнять свой долг перед самим собой.

Пундт умолкает, но ему никто не возражает, точнее, пока не возражает, – и он поясняет свою точку зрения, монотонно, рассудительно. Он тут читал кое-какие письма, можно сказать, письма из бездны; автор – его сын, адресат – человек, служивший ему примером, почти что ровесник Харальда. И эти письма подтверждают его мысль: живой пример указывает нам, что у нас не все благополучно. Что необходимо что-то предпринять. Что мир – это не раз навсегда закопченная данность, нет, он может быть изменен. И вот исходя из этого убеждения он, Валентин Пундт, и выбрал данную главу из биографии Люси. По какому-то недоразумению избранная представительницей студентов, она подвергает сомнению власть принципа, восстает против застарелого, а потому никем еще не пересмотренного предрассудка; она инстинктивно берет сторону большинства, которое, может быть, вовсе и не голосовало за нее, – вот вам уже педагогическая максима: нельзя сдаваться, даже если твое первое усилие оказывается бесплодным.

– Вы меня поняли? Согласны со мной? – С мрачным видом он пускает по кругу фунтик с сушеными фруктами и не обижается, что никто ничего не берет.

Хеллер встает. Хеллер срывает со стены нож племени панга и несколько раз взмахивает им в воздухе, словно отсекает ненужные члены. Он напрягает мысль, он мучается. Пусть все видят, как ему трудно. Он заявляет:

– Дорогой коллега Пундт! (Такое обращение ничего хорошего не сулит.)

Для начала он должен признать, что предлагаемый материал показался ему совсем неплохим, он подходит и может быть использован в той же мере, что и другие тексты, которые они здесь прослушали. Это все убедительно, понятно, легко поддается истолкованию, кроме того, здесь, можно сказать, проносят на плечах этакое сияющее и неизбежное большеглазое откровение.

– Возможно, мы и не удивим наших читателей, если решим включить в книгу именно эту главу. Она достаточно однозначна. С одной стороны – слепой принцип; с другой – рискованное нарушение этого принципа. Материал удобный и вполне старомодный, в конце концов здесь, согласно испытанному рецепту, ставится вопрос: или – или. Люси – это пример из Столетнего календаря, ничего нового. Но как раз тут и должны начаться наши сомнения, – говорит Хеллер. – Если надо искать откровение, если мы призваны извлечь недвусмысленный урок, если нам надлежит так и сяк поворачивать текст, дабы уловить закодированные сигналы, то лучше бы нам от этого дела отказаться. Это поистине оскорбительно – предлагать беззащитным учащимся закамуфлированные откровения, заставлять их извлекать из многослойной упаковки душеспасительные слова. Проще говоря: в наше время каждая личность должна сама найти для себя содержание.

Он, Хеллер, ничего не может с собой поделать, но когда он вспоминает, как разглагольствует Люси о вредной силе традиции, ему так и видится лезущий из-за сцены огромный указующий перст из тикового дерева.

Такой реакции Валентин Пундт никак не ожидал, он с удивлением смотрит на Хеллера, словно неожиданно узнал в нем своего противника. Есть ли еще смысл защищаться – в какой бы то ни было форме? Стоит ли после такого суждения отстаивать свой вариант?

– Нет, – вдруг говорит Рита Зюссфельд, – нет, коллега Хеллер, вы неправы, у вас сложилось неверное представление. То, что прочитал нам господин Пундт, заслуживает самого пристального внимания. И даже уместно спросить: а не может ли Виктор в этом случае служить примером? Вы сказали – откровение. Я могу понять, откуда у вас берется недоверие ко всему, что пахнет откровением, назидательной притчей. Махинация, не так ли? Вы за всем чуете махинацию, даже за дурной осенней погодой. А что значит «откровение»? Я знаю, вы думаете при этом о далеко не благой вести, о том, что людей заставляют некритически усваивать некое волшебное слово; для вас откровение не что иное, как авторитарный намек оглоблей, предуказывающий новое направление. Ну, а что, если мы назовем это по-другому и слово «откровение» заменим словом «опыт» или «убеждение»? Для сравнения или для спора предлагается некий опыт. Разве не именно в этом заключается та задача, которую мы поставили перед собой, берясь за составление этой хрестоматии? И разве не единственно это сулит нам надежду на успех? Произвольно взятый текст, который меня ни к чему не призывает, ни к чему не обязывает, текст, не подсказанный насущной необходимостью, – такой текст меня лично оставляет равнодушной. Для того чтобы он меня как-то задел, в нем должно быть что-то заложено. И если он нам нечто такое предлагает, я хочу сказать: если он знакомит нас с определенной позицией или опытом, это вовсе нельзя считать недостатком. Наоборот, только этим он и вызывает у меня интерес. Не понимаю, откуда берется такой страх перед влиянием на нас чужого опыта? Конечно, бунт Люси против формальных принципов совершенно однозначен, но кому же такая однозначность вредит? Тема-то ведь остается достаточно спорной. Я за то – не смотрите на меня так скептически! – я за то, чтобы мы включили этот вариант в число кандидатов. Конечно, под другим названием.

Хеллер направляется к стене и вешает нож на место.

– Будем голосовать прямо сейчас, может, с оружием в руках? Нет?

Тогда он хотел бы кое-что добавить, просто он опасается, что его неправильно поймут, возможно, он был слишком резок. Об этом не стоило бы вспоминать, но у него, к сожалению, есть все основания для подобной резкости. Дело в том, что ему надоела эта нечистая игра с расхожими примерами для подражания.

– Получается так: перед нами хаос, верно? Беспросветное отчаяние, мучительная неясность, конца этому не видно, волей-неволей приходится с таким положением мириться, как вдруг, в особо тревожную минуту, тебе является некий пример, просит твоего внимания, и вот он уже осчастливил тебя многозначительным откровением. Что дальше? Пробивается свежая зелень, рождается новая надежда. Ну так вот, я против такого бухгалтерского подхода, – заявляет Хеллер, а встретив осуждающий взгляд Пундта, добавляет: – Я не имел в виду лично вас, коллега, мы же условились.

– Меня, во всяком случае, последний вариант убедил, – говорит доктор Зюссфельд, – и я присоединяюсь к тому, что высказывал здесь господин Пундт: пример пробуждает активность, дает толчок мысли. Вот теперь, господин Пундт, можете налить и мне, но, прежде чем я выпью, я хотела бы сказать вам следующее, господин Хеллер. Конечно, найдутся основания сложить вещички и прекратить наши поиски. Конечно, мы можем заявить, как тот старый заблудившийся мракобес: нет большего кощунства, нежели блуждать в поисках смысла и приписывать смысл некоторым суждениям и поступкам. Если бессмысленно все, то бессмысленны, разумеется, и примерные поступки, уж они-то особенно. Но я ежедневно убеждаюсь: да, есть смысл что-то делать, пусть только для того, чтобы не дать загнать разум в угол, или, как говорила Люси Беербаум, чтобы чужие страдания не перестали нас к чему-то обязывать.

Хеллер поднимает пустую рюмку, желая здоровья Рите. Хеллер одобрительно кивает.

– Вы сегодня в ударе, я даже не осмеливаюсь огласить свой собственный вариант.

– Так у вас есть вариант? – спрашивает Рита Зюссфельд, и Хеллер отвечает:

– В жизни Люси Беербаум непременно что-нибудь да найдешь.

И он должен отметить – без всякой задней мысли, – что ему еще не случалось «просвечивать» – он так и говорит «просвечивать» – чью-либо жизнь, где бы существовала столь нерасторжимая связь между личностью и обстоятельствами – стихийная, словно возникающая сама собой. И вот чему, по его мнению, следует учиться у этой женщины: стремлению пробуждать в других тревогу и участие. Под этим углом зрения надо рассматривать и главу, которую он решил вынести на обсуждение, отрывок из книги «Цена надежды», название ему можно будет придумать потом.

– Вы готовы слушать? Итак:

Они привели Никоса обратно, толкнули на нары и сразу ушли, следующего не взяли. Не удостоили взглядом ни Люси, ни Алексиса, словно узнали уже достаточно или же хотели придержать их для какого-то особого случая. Их оставили в холодном помещении без решеток, но один из тех двоих занял пост в коридоре у дверей.

Никоса качало, губы у него распухли, верхние пуговицы на рубашке были оборваны. Он отвернулся к окну, скорчился; казалось, он слушает, что делается у него внутри. Алексис тихо подошел к нему, положил руку на плечо, слегка встряхнул и заставил повернуться к себе лицом:

– Быстро, Никос, пока они не взяли следующего.

Человек на нарах сразу обмяк и стал валиться на стену, он не то чтобы остался безучастен к вопросу, он, видимо, еще не в состоянии был его понять. Алексис не отставал и не сдавался; похлопывая Никоса по щекам, он подтянул его к краю нар и прошептал:

– Все было как договорились? Скажи – да или нет?

Вначале Никос смотрел на него отсутствующим взглядом, как будто у него выпало из памяти, о чем они договорились, а потом ответил; подняв глаза, с выражением мучительного удивления, сказал без слов: «А как же иначе? Неужели ты мог плохо думать обо мне?»

Алексис бережно уложил его, поднял ему ноги на нары.

– Хорошо, Никос, – сказал он, – и от меня они услышат то же самое, это я тебе обещаю, – и он склонился пониже над товарищем; закрыв глаза, тот почти беззвучно шевелил губами, пытаясь словами подтвердить то, что уже выразил молча:

– Мы вдвоем… я им сказал… мы вдвоем написали эту статью… они ведь только это и хотели узнать… кто написал «Плетку»… Все, как договорились.

Алексис бережно отер ему лоб, подозвал Люси, стоявшую у дверей, и прошептал:

– Он взял все на себя. Я сделаю то же самое. Не вздумай ни в чем сознаваться, Люси.

– Я должна сознаться, – сказала Люси. – Я написала статью, и я в этом сознаюсь.

– Нам будет легче, – сказал Алексис, – если мы будем знать, что наша газета выходит по-прежнему.

– Она будет выходить, – сказала Люси.

– Но нам нужны твои статьи. Надо, чтобы ты продолжала писать, поэтому тебе нельзя ни в чем сознаваться, Люси.

– Вам будет легче, – возразила Люси, – а мне? Если меня выпустят, я все время буду думать о том, что вы для меня сделали, я такого бремени не выдержу. Везде и всюду вы будете со мной.

– Ты нужнее, чем мы, – сказал Алексис, – вот почему мы берем это на себя. Никто из товарищей не понял бы, если бы мы вернулись, а ты – нет.

– От вас зависят другие, – заявила Люси, – а я одна.

Они быстро отстранились друг от друга и повернулись к двери, которую кто-то распахнул толчком снаружи. Вошли двое худых, хмурых мужчин в портупеях, кивком указали на Алексиса, объявили: «Теперь ты», – и, встав у него по бокам, вывели в коридор.

Люси бросилась к двери, прижала ухо к прохладному гладкому дереву и прислушивалась к их шагам, пока они не затихли вдали.

– Садись, – сказал Никос, – так ты ничего не узнаешь, садись сюда, тебе недолго ждать. Скоро твоя очередь.

Люси подошла к нему и села в ногах.

– Они били тебя?

– Память, – ответил Никос. – У меня, видишь ли, плохая память, и они решили ее освежить.

– Почему, почему ты это для меня сделал? – спросила Люси.

– Не для тебя, – произнес он, – вернее, не для тебя лично. Мы обязаны сделать все, чтобы в газете появлялось больше таких статей, как «Плетка», а это твое дело. Слышала бы ты, как они об этом говорят. Невольно задаешься вопросом, чего тут больше, злобы или страха. Ясно одно – они признали за нами силу.

Он задрожал, задергался и, поднеся к распухшим губам кулак, впился в него зубами.

– Со мной они этого не сделают, – заявила Люси, – не посмеют. Сознайся я сразу, вы могли бы этого избежать.

Никос озабоченно взглянул на нее, все еще держа руку у рта. Никос был самый юный у нее в редакции; он как раз принес матрицы, когда полиция ворвалась на склад, где они по окончании рабочего дня обсуждали дела нелегальной заводской газеты.