Текст книги "Живой пример"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

У Пундта такое чувство, будто его стиснули, взяли в клещи, и от того, что они, как по уговору, не обращают на него внимания, ему кажется, что он стал меньше ростом. Он сует письмо в карман, поближе придвигает к себе тарелку, чтобы освободить им стол, на который они без церемоний вытряхивают из лежащих тут же целлофановых пакетов орехи и соленое печенье. «Флорида-бой». Нет, он не ослышался, то, что они пьют, в самом деле называется «Флорида-бой». Как можно до такой степени не замечать человека, думает Пундт, невольно чувствуешь себя лишним, незваным гостем, и хочется куда-нибудь ускользнуть, хотя бы потому, что они без стеснения выкладывают в присутствии постороннего человека, как их разочаровал некто Сэмми Флотов, совершенно не оправдавший их надежд, они-де обязательно скажут ему пару слов. Они признают, что в плавании на груди стилем баттерфляй он был вполне на уровне, но в заплыве на спине безнадежно отстал, и не потому, что вообще он бездарь, а потому, что в свои двадцать девять лет не может больше оставаться в команде – пора ему выходить в тираж. Да, вот как обстоит дело с великим Сэмми, который раньше никогда не подводил и не знал поражений.

Так, значит, это учащиеся спортивной школы, пловцы, команда пловцов, и тому, о ком они говорят, придется попыхтеть, чтобы оправдать перед ними свое поражение. Валентин Пундт хотел бы расплатиться и уйти, а главное, хотел бы всего этого не слышать, но поскольку и 1 кельнерша и хозяин не замечают его призывных жестов, волей-неволей приходится узнать еще и о том, как трудно выжить человека, чье имя привыкли связывать с победой и которого еще включают в соревнования явно лишь по привычке, несмотря на то что его результаты совершенно этого не оправдывают.

Кто же будет с ним говорить? Ты? Или ты? А может, Карл Хайнц, как тренер? Ясное дело, никому неохота объясняться с ним с глазу на глаз; дать ему отставку они должны все сообща, так сказать хором, но по возможности бережно, и, выслушав их коллективную речь, Сэмми Флотов поймет, что и выдающийся спортсмен со временем сходит со сцены.

– Счет! – Пундт кричит это так громко, что не узнает собственного голоса, и, словно сам испугавшись, шепотом добавляет: – Будьте любезны, я хотел бы расплатиться.

15

Это зрелище удивит хоть кого, и даже Рита Зюссфельд не может не остановиться: большое сводчатое окно, в котором еще вчера красовалась целая выставка заботливо ухоженных комнатных растений, сегодня оголено, сняты гардины, и за стеклом видна только немолодая проворная женщина, проделывающая на стремянке всевозможные гимнастические упражнения. Она отцепляет зеленые усики вьющихся растений и бросает их на пол. Вот стремянка покачнулась, женщина хватается за карниз, но она не испугалась, опустив глаза, она замечает на улице свою соседку, замечает и застывший на лице соседки испуг, улыбаясь, стучит в стекло и жестом дает понять: зайдите на минутку, у меня кое-что для вас есть.

Рита Зюссфельд, поколебавшись, звонит в дверь дома Люси Беербаум, который принадлежит теперь ее экономке Иоганне, прослужившей у нее много лет, Иоганна и открывает ей, Иоганна в фартуке, с испачканной щекой, она не подает ей руки, а только дает коснуться тыльной стороны:

– Понимаете, я пересаживаю цветы.

Не снимая пальто, Рита проходит мимо вешалки, через большую комнату, мимо раздвижной двери; из транзистора несется музыка; передают концерт по заявкам, для молодых и старых. Овальное пространство перед окном напоминает заброшенное садоводство: холмики кремнистой земли для цветов, на расстеленных старых газетах – измельченный торф; оголенные сморщенные луковицы, растения с мохнатыми корнями, на которые налипла земля, и повсюду горшки, эмалированные лейки и подставки, банка с толченой яичной скорлупой.

– Я давно уже собиралась подарить вам какой-нибудь цветок, – говорит Иоганна, – вот теперь вы можете выбрать.

Рита Зюссфельд смущена, но предложение ее радует; названия и виды растений ее не интересуют, она выбирает их только по цвету; но вот что ей очень хотелось бы знать: был ли у Люси Беербаум любимый цветок, и какой, нельзя ли получить от него отросток?

– Любимый цветок госпожи Беербаум? Если вы пожелаете взять фуксию, то она ее тоже любила. Нельзя сказать, что она предпочитала какой-то один цветок, разве что модель молекулы ДНК, что стоит у нее в кабинете составленная из булавок с разноцветными головками, она ее называла «цветком жизни», но от такого цветка отростка не возьмешь.

Рита Зюссфельд присаживается на свободную скамеечку для цветов и наблюдает за сидящей на корточках Иоганной, которая пальцами соскребает землю с предназначенного для нее горшка.

– Вы долго жили с ней вместе?

– Да, много лет, но не так уж долго.

– Но вы ее знали лучше, чем кто-либо другой?

– Мне тоже иногда так казалось, но потом случалось что-нибудь непредвиденное, и я терялась, как в самом начале. Вы только взгляните на фотографии, которые здесь стоят. На каждой – она, и на каждой – другая.

Иоганна наполняет горшок влажной землей, смешивает ее с торфом, уминает все кончиками пальцев.

– Если бы вам предстояло прожить с ней снова столько же лет, – спрашивает доктор Зюссфельд, – вы бы согласились?

– Согласилась бы, да, но на других условиях.

– Правда ли, что вы два раза отказывались от места? – спрашивает Рита Зюссфельд.

Иоганна прерывает работу, удивленно и недоверчиво произносит:

– Откуда вы знаете? И зачем спрашиваете?

Прежде чем ответить, Рита Зюссфельд осведомляется, можно ли здесь курить, и, сделав несколько глубоких затяжек, рассказывает Иоганне о своей нынешней работе, о своих коллегах, о том, какую задачу они перед собой поставили. Иоганна внимательно слушает. Теперь по радио звучат пожелания: столетнему адмиралу в отставке, У которого не менее тридцати восьми внуков и правнуков, желают в день его юбилея всего самого доброго и прекрасного; пусть он держится так же прямо, советуют ему, и пусть, взяв курс на следующие сто лет, даст полный вперед. А чтобы ему это легче удалось, для него, а также для одного шлюзовщика и одного курортника, который только что провел на острове Зильт свой сороковой по счету отпуск и, по всей видимости, без ущерба для здоровья, исполнят сейчас песню «Где волны Северного моря…».

– Когда я в первый раз отказалась от места… – говорит Иоганна. – Сколько я об этом ни думаю, теперь, по прошествии многих лет, я вижу только одну причину, всегда одну и ту же. Понимаете, это было как бы предупреждение, ее следовало проучить за небрежность.

– Небрежность?

– Да, за небрежность к себе самой. Когда я первый раз попросила расчет… – говорит Иоганна и умолкает, поставив горшок на колени.

Она ненадолго задумывается и начинает рассказывать; рассказывать о своем первом разочаровании в Люси Беербаум; перед слушательницей возникает горестное, тяжелое время, время лишений, когда каждый поневоле становился изобретательным, – первые послевоенные годы.

– Вы, вообще-то, можете себе это представить? – спрашивает Иоганна.

Перед глазами – снова то тяжелое время, две женщины, такие непохожие, вынуждены жить вместе, в холодных комнатах, довольствуясь всевозможными эрзацами. Люси Беербаум возвращается с лекций без сил – видели бы вы, какая она приходила домой, – красивые руки одеревенели, ног под собою но чует от холода, да еще ноют плечи. Вот обе женщины сидят в рассветных сумерках, а может быть, в рано наступающей темноте, согреваясь горячим питьем; чтобы поднести ко рту стакан, надо каждый раз греть об него немеющие пальцы. Они говорят о своих домашних делах. Не сразу, но после второго глотка Люси Беербаум пытается по вкусу определить, что это за напиток, обжигающий внутренности. Красное вино? Господи, Иоганна, где ты опять достала красное вино? В такое-то время, надеюсь, ты не?.. Ты должна мне сказать, откуда все это берется-то яйца, то масло сверх положенной нормы. Но Иоганна просит, чтобы ей оставили ее маленькую скромную тайну, не в последнюю очередь и потому, что излишние вопросы отравляют удовольствие. Иоганна прислушивается в темноте – им приходится экономить электричество, – как сказывается действие ее напитка, радуется возрастающей словоохотливости своей хозяйки, сейчас она принесет второй стакан, по Люси Беербаум хочет еще поработать.

– Можете вы себе представить, что на весь ее профессорский оклад мы могли купить ровно три фунта сливочного масла?

И на этот раз, как всегда, решает Иоганна, что хороню и полезно и что может подкрепить ослабевшую женщину – Какое нетерпение и радость охватывают Иоганну всякий раз, когда ей удается поставить на стол что-нибудь особенно хорошее, неожиданную добычу – сыр, яйца, вино; речь ее вдруг становится грубоватой и покровительственно-властной; никаких вопросов, госпожа профессор, теперь надо уписывать за обе щеки, чтобы набраться сил.

Люси замечает, что дефицитные и не объявленные в магазинах продукты Иоганна приносит главным образом к концу своего выходного дня; уходя утром, она берет с собой корзину, а возвращаясь, старается проскользнуть в дом незамеченной. Когда приходят гости, – а они приходят нередко, большей частью студенты, но и коллеги с женами, – Иоганна настаивает, чтобы каждый приносил еду с собой; если что остается, она приберегает это на кухне и перед сном приносит Люси на ужин.

– Понимаете, кто-то должен был за ней смотреть, сама она при ее неприхотливости понятия не имела о том, что нужно человеку для жизни. Она была способна раздать и раздарить все, что мне с таким трудом удавалось добыть.

Иоганна вынуждена сделать Люси выговор и внушить, что та должна всецело доверить хозяйство ей, Иоганне, иначе она сядет на мель. И чем больше самостоятельности предоставляет ей Люси Беербаум, чем решительнее берет она в свои руки командование домом, тем благополучнее – при всей скромности – становится их материальное положение. Но Люси Беербаум это не устраивает, она продолжает задавать вопросы и озабоченно допрашивать Иоганну, как только та ставит на стол что-нибудь, не предусмотренное продовольственными карточками.

– Теперь-то я понимаю, что ее мучила совесть. Она без конца спрашивала, справедливо ли в такое время, время всеобщей нужды, что-то урывать для себя тайком.

И то, что произошло потом, было, пожалуй, неизбежно: однажды утром – на улице валит снег – Люси Беербаум выходит из дому следом за Иоганной, и хотя шпик из нее плохой по причине ее близорукости, она той же дорогой идет к трамвайной остановке, в ожидании разглядывает жалкую витрину писчебумажного магазина, в последнюю минуту вскакивает в трамвай и пристраивается на одном из задних сидений, стараясь быть как можно незаметней. Ей приходится сидеть возле задней площадки, чтобы сразу выйти следом за Иоганной, когда та сойдет с передней; все было бы легче, если бы не приходилось поминутно протирать запотевшие очки. Вокзал Дамтор; здесь в этом стремительном потоке пешеходов легко затеряться. Сквозь разбитые окна мимо раскачивающейся лампы летит снег и падает на рельсы.

– Только ее сильной тревогой и озабоченностью я могу объяснить, что ей удалось в тот день так незаметно следовать за мной. Я ее действительно не видела, да в конце концов ведь мало кому придет в голову, что за ним следят.

Обе женщины садятся в одну и ту же электричку, хотя и в разные вагоны; Люси Беербаум выскакивает на каждой станции и оглядывает перрон, а при первом свистке кондуктора входит обратно. Но на одной станции она вдруг видит Иоганну, шагающую мимо ее вагона, она едва успевает выскочить и читает название станции: Бармбек.

Глядя, как они идут, никто бы не подумал, что одна из этих женщин преследует другую; несмотря на то что расстояние между ними не возрастает и не сокращается и одна упорно идет за другой сквозь метель, к тому же по довольно-таки пустынным улицам, при виде их скорее можно предположить, что обе случайно идут в больницу одной дорогой.

В проходной Иоганну останавливают и требуют документ, она вынимает из сумки бумагу, подает ее в окошко, а беря обратно, смеется – видимо, ей вернули документ с какой-то шуткой – и проходит внутрь на аллею, по которой впереди нее на тележке везут котлы с едой.

– Тогда она еще не знала того, что ей так хотелось узнать, она могла просто подумать, что свой выходной день я начала с посещения больницы.

Нерешительно приближается Люси Беербаум к проходной, глядя вслед Иоганне, которая исчезает в здании, сохранившем со времен войны зеленую защитную окраску, она смотрит таким отсутствующим взглядом, что очень молодой вахтер вынужден повторить вопрос: «Ваше донорское удостоверение? Позвольте взглянуть!»

Люси растерянно смотрит на него и качает головой: донорское удостоверение? «Я думал, вы тоже хотите сдать кровь», – говорит он. – «Нет, нет».

– Но и теперь ей известно только то, что я пришла не навестить больного, а сдавать кровь, а это никому не возбраняется.

Люси Беербаум отказывается от дальнейшего преследования Иоганны и одна едет домой; вечером она слышит, как та возвращается и, стараясь не привлекать к себе внимания, поднимается наверх, в свою комнату. Как и следовало ожидать, и в этот раз на стол ставятся продукты, которых не выдают по карточкам, – например, белый хлеб и масло, и хотя Люси не в силах отказаться от еды, она настаивает, чтобы Иоганна съела не меньшую порцию. Но от Иоганны не укрылось, что женщина, ради которой она проявляет такую изворотливость, которой всецело посвятила свои заботы, что эта женщина встревожена и печальна, она чувствует это, сидя с ней рядом за столом и делая вид, что, достав эти продукты, перехитрила всех на свете.

Зима. Вечера без света – отключен ток. Часто Люси Беербаум вынуждена работать при свете сальных свечей, которые Иоганне удалось раздобыть по дешевке; цену она не называет.

– Если бы вы знали ее тогда, в то тяжелое время! Она не позволяла себе никаких поблажек, ничто в ее глазах не могло оправдать пропуск лекции – ни голод, ни отмороженная пятка, даже после того, как она упала, поскользнувшись, и расшиблась, она потребовала, чтобы ее доставили в институт.

И все же ей приходится пропустить несколько лекций, но не ради себя, а ради Иоганны; она, на вид такая слабенькая и хрупкая, ухаживает за своей экономкой, которую свалил грипп. Дело уже идет на поправку, и вот однажды вечером Люси Беербаум присаживается к больной на кровать и предлагает Иоганне выпить приготовленный ею напиток, нечто «ужасно полезное». Иоганна определяет по вкусу, что это красное вино со взбитым яйцом и сахаром; сделав это открытие, она решительно садится в постели и вне себя – не только оттого, что ее разоблачили, но словно опасаясь, что ее власть в доме может рухнуть, – приступает к допросу. Люси Беербаум предвидела эту реакцию, она подготовлена и уклоняется от расследования, выговаривая себе такое же право, как прежде Иоганна, – до поры до времени сохранить свою маленькую тайну.

– У меня сразу же возникло подозрение, и я так прямо и брякнула ей, откуда, мол, все это взялось, но у нее была манера: когда ей говорили неприятные вещи, она смотрела на человека такими глазами… он и не рад был, что сказал.

Иоганне ничего другого не оставалось, как поскорее выздороветь, и вот в один прекрасный день, когда Люси в институте, она встает и делает в доме обыск. Это своеобразный обыск: Иоганна поднимает крышки кастрюль, выворачивает корзины для бумаг, читает этикетки на пустых бутылках, а где надо – нюхает. Но вот подходит время возвращения Люси. Она застает Иоганну за столом, неподвижную и суровую; приветствие сквозь зубы, в котором слышится обида; похоже, что предстоит суд, и Люси Беербаум после минутного замешательства в свою очередь спрашивает: «Кажется, меня ждет допрос?» Но допрашивать не о чем, потому что Иоганна уже знает все, что дает ей право чувствовать себя обиженной, ее расследование закончено, доказательство у нее в руках: «Вы тоже сдавали кровь. Вы тоже получали дополнительный паек. И вы, в вашем состоянии, этот паек делили?» И для того, чтобы сразу же пресечь всякую попытку отвести обвинение, Иоганна выкладывает на стол кусок пластыря и клок окровавленной ваты.

– Надо вам сказать, что она в ее состоянии действительно не имела права делать то же, что делала я, и если она все-таки себе это позволила… Ну, как бы вам объяснить? Мне казалось, что это выпад против меня, словно она свела на пет всю мою заботу, ведь я же толковала ей, кто из нас двоих больше нуждается в усиленном питании.

Люси Беербаум смотрит на улику, которую Иоганна, по-видимому, выудила из помойного ведра, она подыскивает не только отпет, а надежный способ обороны, ибо ясно чувствует, что Иоганна в своих упреках зашла слишком далеко. И Люси спрашивает Иоганну, не кажется ли ей что она в своем обвинении перегнула палку, но Иоганна с этим согласиться не может. Достаточно ясно, чего хочет добиться Люси своими вопросами: Иоганна должна сама понять разницу между ними и потом, когда она себе это уяснит, определить, до каких границ может простираться ее забота и какое ей дать выражение. Иоганна встает и молча уносит свой прибор на кухню, молча поднимается к себе в комнату и начинает укладывать вещи, сначала торопливо и ожесточенно, потом все медленнее, вероятно, в надежде, что Люси Беербаум все-таки придет к ней наверх и по меньшей мере спросит, что она собирается делать; но Люси остается сидеть внизу за столом.

– Да, так случилось, что я решила уйти. В первый раз.

А потом Иоганна спускается вниз, неся чемодан с самыми необходимыми вещами, ставит его в холле и ждет. Надо же сказать несколько слов на прощанье, надо расторгнуть договор, пусть только на словах, поэтому она стучится и входит в комнату, втайне, видимо, надеясь, что госпожа профессор перекинет мост, который позволит Иоганне отменить свое решение.

Но ее сразу поражает, что Люси Беербаум сидит в прежней позе и даже не поворачивает головы в ее сторону. Потрясенная этим, Иоганна не говорит: «я увольняюсь», нет, она говорит: «я ухожу» и, поскольку видит, что топтание у дверей ничего не меняет, нехотя поворачивается и покидает дом, все еще настороженно прислушиваясь, не позовут ли ее, не предложат ли остаться. И возможно, больше всего ее разочаровало и не давало ей долгое время покоя именно то, что хозяйка даже не попыталась ее удержать и терпеливыми уговорами настроить на другой лад, к чему она уже бессознательно стремилась сама. Может быть, она знала, что Иоганна все равно вернется? И что она больше и словом не обмолвится о своем уходе, а прямо на следующий день опять займет свою комнату и, распаковав и разложив по местам все вещи, примется за работу, словно никогда ее не прерывала?

– Как я уже вам говорила, если я и заявляла об уходе или просто уходила, то исключительно по той причине, что ей требовалось предупреждение, острастка. Так вы возьмете фуксию с собой?

– Ну, а сама госпожа профессор Беербаум, – говорит Рита Зюссфельд, – когда-нибудь напоминала вам о вашем уходе?

– Ни единым словом, она делала вид, что я вообще не уходила, и не мешала мне продолжать работу как ни в чем не бывало. Надеюсь, что эта фуксия доставит вам удовольствие. В этом можно не сомневаться.

Рита Зюссфельд берет у нее из рук горшок, вертит его, пока цветок не начинает тихо колыхаться; ей хотелось бы выразить восторг и благодарность.

– Навестите как-нибудь ваш цветок, – говорит она, – надо же вам посмотреть, прижился он у нас или нет.

Обе женщины идут к дверям; руки они друг другу не подают, но зато энергично кивают головой, и Рита, осторожно держа горшок перед собой, спускается по каменным ступеням, на улице она еще раз высоко поднимает горшок, словно только что добытый трофей – Иоганна в ответ сдержанно кивает, – и направляется домой вдоль крошечных палисадников.

Где поставить цветок? Не здесь и не здесь, ах, ладно, так уж и быть: она быстро несет горшок наверх, но, еще не успев открыть дверь своей комнаты, замечает Хайно Меркеля; тот сидит у себя в комнате на полу, с ножницами в руках, среди стопок газет и научных журналов, которые он сосредоточенно перебирает.

– Смотри, Хайно, что я принесла.

– Если не ошибаюсь, это фуксия.

– Любимый цветок Люси Беербаум, можно сказать, собственноручно ею выращенный или выпестованный, как там еще говорят.

– Ты была у них? – спрашивает он.

Рита отвечает:

– Меня зазвала к себе Иоганна, она как раз пересаживает цветы, она и подарила мне этот горшок.

Хайно не поднимает головы; описав ножницами полукруг над валяющимися повсюду вырезками, скоросшивателями, каталожными ящиками и журналами, он произносит так тихо, что Рита едва может разобрать:

– А я, видишь, чем занимаюсь, потрошу всю эту литературу, вырезаю полезную информацию.

Он взмахивает ножницами, как парикмахер, и вонзает их в лист большого формата – воскресное приложение к какой-то газете; секунду он режет молча и тут же протягивает Рите рисунок с обстоятельной подписью: колеса персидской боевой колесницы.

– Я напишу, Рита, напишу историю колеса. Как ты думаешь, удастся мне это?

– Тебе это удастся, Хайно.

Она садится на стопку газет, зажигает сигарету и наблюдает за ним; после ее лаконичного ободрения он стал работать еще усерднее – судья трибунала, который быстро перелистывает каждое дело, с одного взгляда схватывает суть и тотчас же решает, что стоит сохранить на будущее в покоробившихся архивных папках.

– Не для всякого цветка пепел безвреден, – неожиданно говорит он, – пепел от сигарет, – и острием ножниц указывает на цветочный горшок, в который Рита дважды стряхнула пепел. Ножницы в его руке дрожат, он поспешно врезается в серый газетный лист, хрустит бумага, остановившись, он без особой заинтересованности спрашивает: – Ты продвинулась вперед? Заглянула поглубже? Иоганна наверняка приподняла завесу, разве нет?

– Только свидетельства, – отвечает Рита, – все, что мы повсюду узнаем о ней, это сплошь свидетельства о ее безупречной, хрестоматийной жизни. Один за другим люди предлагают нам эпизоды для иллюстрации, Иоганна тоже. Постепенно начинаешь сомневаться, неужели человек в самом деле так жил, так самоотверженно и без всяких противоречий?

– Погоди, не торопись, – замечает Хайно Меркель, – ты еще встретишь то, чего тебе не хватает, Люси Беербаум вовсе не так уж однотонна.

– Мне очень жаль, – говорит Рита, – но до сих пор все вызывало у нас только недвусмысленное одобрение, у нее ведь не найдешь ничего такого, что можно было бы попять или истолковать по-разному или что оставляет в недоумении. А одного «да» недостаточно, понимаешь, во всяком случае для наших целей этого мало.

– Возможно, тебе надо копнуть поглубже, – замечает он и молча протягивает ей вырезанную статью «Классические способы казней – 5. Колесование».

– Ты хочешь, чтобы я это прочитала сейчас?

– Нет, я только хотел тебе показать, какая у меня богатая тема.

Но Рита не дает ему увернуться.

– Ты ведь хорошо знал Люси, не так ли? Наверняка лучше, чем хочешь показать.

Хайно Меркель нерешительно пожимает плечами, откидывает голову назад, делает вид, будто взвешивает ценность того, что ему известно, и кивает с видом некоторого удовлетворения:

– Не так хорошо, как ты, видимо, полагаешь, но я ее знал, да.

– А где вы познакомились?

– Где? У нас был общий издатель.

– У Бутенфельса?

– У Бутенфельса на одном из его «бутербродных» вечеров, то есть как-то в пятницу. По всей видимости, она чувствовала себя там так же, как все, кто попадал туда в первый раз: ей было трудно отыскать среди кусков сочной лососины, среди омаров, связок копченых угрей и горшочков с икрой простой кусок хлеба с маслом, ведь люди шли туда ради обещанного, вызывающего доверие бутерброда.

– На таком вечере ты с ней и познакомился?

– Бог его знает!

– Что значит «бог его знает»? – спрашивает Рита.

Роясь в груде уже отсортированных журналов, Хайно отвечает:

– Я хорошенько, хорошенько узнал ее в тот вечер, у нас с ней вышла стычка в доме нашего общего издателя, вот как.

– Но вы с ней, надеюсь, не поссорились?

– Для меня эта стычка окончилась поражением, – отвечает Меркель и кисло улыбается, словно вместе с этим признанием к нему опять вернулись боль и стыд, которые он, наверно, испытал тогда.

– А кто начал враждебные действия? Ты?

– Ничего подобного, я, как и многие другие, сейчас же превращался в слух, как только Люси начинала говорить. Ты ведь знаешь, с помощью этих своих «бутербродных» вечеров Бутенфельс хотел основать «Гамбургские беседы».

– А Люси, я уже тоже называю ее просто Люси, пришла туда в первый раз?

– В первый раз, точно так же, как я, но если все мы меняли собеседников, переходили с места на место, то она все время стояла в углу и держала двор, как ей и подобало. Скверно.

– Что скверно? – спрашивает Рита.

– Одета она была скверно, три разных оттенка красного цвета в ее туалете резали глаз, а когда она еще держала в руке бутерброд с красной рыбой… Ах, но, конечно, не это было причиной нашей стычки…

– А что?

– Возможно, в этом смелом сочетании и был известный вкус, так или иначе возле нее все время толпился народ, и сам Бутенфельс заботился о том, чтобы ее тарелка не пустовала.

– Расскажи наконец Хайно, что между вами произошло.

– Это случилось позднее.

– Что?

– Наша стычка. Мы уже успели усесться в кружок за резными курительными столиками, перед каждым стоял бокал. Мы – это преподаватели университета, сотрудники редакций и, разумеется, Ханкер-Шмюлинг, надутый тупица, которому непременно надо все, о чем бы ни думали и ни говорили в этом городе, приправить своей теологической горчицей.

– А о чем шла речь?

– Люси была, конечно, в центре внимания, ее присутствие как-то само собой определило содержание разговора.

– Значит, биохимия.

– Да, биохимия. На что мы благодаря ей можем надеяться, чего опасаться.

– А ты хоть немного в этом разбираешься, Хайно?

– Вот в том-то и дело: когда она сидела перед нами и говорила – хоть и кричаще одетая, по по-девичьи хрупкая, полная какого-то блаженного смирения, – говорила, скажем, о любой клетке пищеварительного тракта лягушки, в которой содержится полная генетическая информация этой лягушки, я понимал ее без труда. Не знаю, в чем тут было дело, но когда она дефинировала человека как определенную молекулярную последовательность различных атомов в сто восемьдесят сантиметров длиной или расшифровывала систему генетического кода, мне казалось, что я уже все это смутно себе представлял.

– Как же вы при этом могли сцепиться?

– Это все вышло из-за Ханкер-Шмюлинга, да-да, из-за его беспардонной трепотни. Он поминутно ей поддакивал, восторженно соглашался, или, как он говорил, «шел ей навстречу от теологии». То он вселял бога в аминокислоты, то делал его инженером шестидесяти биллионов соматических клеток человека, в конце концов он заставил бога кувыркаться на пресловутой веревочной лестнице ДНК. В самом деле, бог выступал у него в белом халате, но Люси его не поправляла. Она его не останавливала, не переспрашивала, она только внимательно слушала, а ведь ей ничего не стоило опровергнуть его одной – единственной фразой, и все его мыльные пузыри сразу бы лопнули.

– И это тебя злило?

– Может быть, я сейчас в этом не уверен. Спор разгорался, два мнения противостояли друг другу: одна сторона признавала за биологической научной мыслью способность создать в будущем богоподобные существа, другая выражала опасение, что, однажды вырвавшись из-под контроля, наука может населить мир односторонне специализированными рабами, запрограммированными созданиями.

– Вот тут ты и вмешался, верно?

– Ничего такого у меня на уме не было, я не собирался ни сглаживать, ни углублять противоречия, я лишь упомянул, чтобы не дать снова выскочить этому безмозглому болтуну, о чем я незадолго до этого читал: некий молодой биохимик с большой тревогой обратился к общественности и указал на роковые последствия, которые может повлечь за собой одно научное исследование, ибо люди, ведущие его, путают себя с богом. Он, этот молодой ученый, ушел из своей лаборатории и занялся другой деятельностью. Вот и все, что я сказал.

– Если я правильно понимаю, то этим ты лил воду на мельницу Ханкер-Шмюлинга!

– Он молчал, он ждал возражений Люси, ему обязательно нужно было получить готовое мнение, чтобы потом намазать его своей горчицей.

– И это был твой первый вклад в «Гамбургскую беседу»?

– Да, до этого я только слушал. Ах, Рита!

– Что?

– Если бы ты видела, с каким изумлением Люси повернулась ко мне, медленно закрыла глаза, столь же медленно и недоверчиво открыла их снова. Уже в тот момент, когда я увидел этот ее взгляд, полный такого глубокого, горестного удивления, я кое-что заподозрил. Если бы ты видела, как все остальные тоже вдруг замолчали и уставились на меня – сердито, недоверчиво, сочувственно, – а я вообще не понимал, что я натворил.

– Теперь-то ты понимаешь?

– Я в тот же вечер понял, в какую сел лужу, но откуда мне было знать, что молодой ученый, бросивший свою работу, был ассистентом Люси?

– Все-таки, – говорит Рита, – Люси могла расценить твое замечание только как упрек. Ты дал ей понять, что она слишком высоко метит своей работой.

– Ну она мне за это отплатила.

– Как? – по-своему. Она только задавала вопросы – двадцать, сто вопросов – робким голосом, даже почтительно, и каждый вопрос подвигал меня ближе к казни, а все присутствующие слушали молча, с удовольствием прихлебывая из своих бокалов. Уже одно то, какими словами она начинала каждый свой вопрос: «Не знаю, разделяете ли вы мое мнение, что…» Или: «Если я не ошибаюсь, и мы с вами сходимся в том, что…» Она была так поглощена своей задачей – положить меня на обе лопатки, что не заметила бутерброда с копченым угрем и омлетом, который тем временем подсовывал ей Бутенфельс.

– Но где же поражение, – спрашивает Рита, – ведь по твоим словам, ты потерпел от нее поражение.

– Она добила меня вопросами. Сначала она повторила мою реплику своими словами, и тут началось: разве я не согласен с ней, что человек, достаточно долгое время терпевший навязанную ему судьбу, должен наконец попытаться стать ее хозяином; разве человек не вправе сам подвергнуть себя эксперименту; не считаю ли я, что мы лишь потому не можем прочитать зашифрованный текст природы, что еще не знаем возможных последствий? И не намерен ли я вместе с ней отвергнуть наивное предположение, что ошеломляющее открытие, о котором нельзя наперед сказать, к чему оно приведет, можно заморозить или спрятать под замок до того времени, когда риск будет совершенно исключен? Так это происходило, Рита, и я не знал, как обороняться. Мне оставалось только кивать и поддакивать, пока она, начав издалека, произносила эту свою защитительную речь, хотя у меня и в мыслях не было ее на это провоцировать. Можешь себе представить, как наслаждались все остальные. И когда я был окончательно повержен и Бутенфельс в утешение положил мне на плечо руку и палил полный стакан, она сказала: «Дезертировать можно в любых обстоятельствах, даже на пороге важных открытий».