Текст книги "Живой пример"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Удовлетворен ли ответом коллега Пундт?

Пундт предлагает всем чернослив, но без успеха, а потому съедает сам двойную порцию.

– Какой путь мы изберем? – спрашивает Рита Зюссфельд, но сама же остается недовольна своим вопросом. – Я спрашиваю, – уточняет она, – как мы пойдем дальше? Будем обмениваться текстами? Сравнивать их? Давать им письменную оценку и потом голосовать?

Специалисты, затворившиеся в комнате, полной африканских воспоминаний, ищут метод работы: так как же теперь? Как раньше? Вот уж это можно было решить сразу, в не морочить себе голову.

Значит, они по-прежнему будут вносить свои предложения, представлять на общее рассмотрение то, что они при целенаправленном чтении открыли в жизни Люси Беербаум, каждый соответственно своему темпераменту, своим представлениям, своим пристрастиям; все они должны учесть, как мало времени дано было на подготовку, – это следует иметь в виду при оценке. В зале слышится только поскрипывание плетеных кресел и шелест бумаги на палисандровом столе; снаружи, в саду, где ноябрь все еще угощает смесью дождя и снега, стоят два молодых кровельщика, весело глазеют на них и пытаются угадать, чем таким занимаются эти люди, восседая под антилопьими рогами? Что бы они сказали, узнав? – думает Хеллер и так пристально смотрит на этих парней в синих спецовках, что они, как по команде, отворачиваются и, громыхая листами железа, лезут дальше вверх по лестнице.

Кто читает первым? Рита Зюссфельд? Или, поскольку Хеллер, видимо, не рвется, Валентин Пундт? У них есть выбор. Но доктор Зюссфельд уже решилась, закурила новую сигарету, поудобней устроилась перед раскрытой книгой и лишь просит обратить внимание на то, что предлагаемый ею отрывок вырван из контекста и потому требует обработки.

– Вообще я сознательно остановилась на эпизоде из ее детства, – говорит она. – Юный читатель получит возможность поставить себя на место героини и сравнить. Название мы можем придумать вместе. Если вы готовы, то я начну. Итак:

Люси редко делала уроки дома. Ни старый сад не привлекал ее, ни ветхая беседка под деревьями с приплюснутыми кронами, где наготове были стол и стул. Как только кончались занятия в школе, она почти каждый день отправлялась в так называемую Плаку – старую часть Афин, – туда, где вся жизнь идет на легких деревянных балконах, в террасообразных дворах или попросту на стульях, поставленных перед темнеющими пещерами входов. Сюда, где люди выставляют напоказ все, что у них есть, Люси шла кратчайшим путем, входила в трехэтажный дом и поднималась наверх, в контору отца, занимавшую две побеленные комнаты, которые предоставил – ему в пользование владелец дома – бывший брат милосердия – в знак особой благодарности. И пока отец Люси, адвокат и, по его собственным словам, «защитник оскорбленных», принимал в первой комнате своих клиентов, она всегда сидела в задней, маленькой комнатке, среди пирамид неаккуратно и равнодушно подшитых в папки документов и ненужных, видимо, ни разу не раскрытых книг, и делала уроки. Из-за неплотно прикрытой двери наблюдала она, сама оставаясь незамеченной, как приходят и уходят клиенты, слышала, как их устами говорит забота, хитрость, отчаяние, и со своего укромного места постигала азбуку нужды. Как мог ее отец так спокойно сидеть, когда его посетители не только рассказывали ему о своей беде, но и разыгрывали ее в лицах: жесты, движения, самые немыслимые оттенки голоса позволяли сразу же воочию представить себе, что с ними стряслось; однако круглая спина ее отца оставалась неподвижной, лицо с меланхолическими усами, казалось, неспособно было выражать сочувствие.

А Люси? Сначала она не видела никакой возможности переменить свою роль, ей приходилось довольствоваться положением безбилетного зрителя разнообразнейших несчастий – по крайней мере до тех пор, пока не появилась Андреа. Наступила минута, когда Люси больше не могла мириться с тем, что ей известно, и сочла своим долгом вмешаться, но даже не столько потому, что уже знала достаточно, а, скорее, по той причине, что Андреа была так удивительно похожа на нее.

Увидев впервые из своего укрытия незнакомую девочку, такую же худую и большеглазую, как она сама, с глазами и волосами того же цвета, что у нее, Люси испугалась. Андреа была босая. Лицо ее выражало настороженность и раннюю зрелость – оно было отмечено печатью преждевременной умудренности жизнью. На коленях у нее сидела маленькая сестренка, время от времени издававшая какой-то однообразный квакающий звук. Андреа пришла вместе со своей матерью и внимательно слушала весь разговор с таким видом, словно хотела запомнить самое важное на случай, если и ей в подобной ситуации придется обращаться к адвокату; она следила, какое впечатление производят на него – и производят ли – слова матери, и одергивала или шлепала ребенка, чтобы он не мешал. Мать была низкорослая, крепкая женщина, одетая во все черное – черный платок, черная вязаная кофта, черная юбка, изношенные, выгоревшие на солнце; когда она, захлебываясь словами, спешила поведать адвокату свое горе, все чувства отражались на ее подвижном лице.

Так вот: ее муж, ее дорогой Элиас, необыкновенный человек с замечательной фантазией (Ва! Никто не может с ним сравниться!), угодил в тюрьму (это было ясно с самого начала). Его фантазия была лучшим средством против безработицы, благодаря его фантазии вся семья жила в достатке, включая бабушку с дедушкой, но теперь он сидел в тюрьме, и роскошная фантазия билась о прутья решетки. А почему? Ва! Он ничего такого не сделал. Он только ловил воробьев, этих самых обыкновенных птиц он раскрашивал – может, по-вашему, они необыкновенные? – и потом в красивых клетках, как певчих птиц, продавал в порту иностранным туристам, перед самым отплытием парохода. Ва! Никого он этим не разорил! А за счет этих птиц кормилась целая семья. Пока однажды не явился какой-то иностранец и не купил сразу всех птиц, велев принести их к нему на пароход. Он расплатился крупной купюрой, но когда Элиас хотел разменять ее в банке, его арестовали. Банкнот был фальшивый. Элиаса причислили к банде фальшивомонетчиков и посадили под замок. Фантазии – кормилице подрезали крылья.

Пока мать Андреа бесконечно разглагольствовала о своем несчастье, Люси наблюдала только за босоногой девочкой – та все еще с надеждой смотрела на адвоката, но уже менее пристально, внимание Андреа рассеялось; быстрым взглядом шныряла она по комнате, замечая, что хорошо и что плохо лежит, и вдруг ее смуглая рука рванулась вперед. Она схватила два апельсина с керамического блюда для фруктов и сунула их малышке под платье.

Люси это видела, но не вышла из своего укрытия, она оставалась там, пока Андреа с матерью не ушли, а тогда последовала за ними. Она спокойно шла позади них и хорошенько заприметила дом с высоко отстоящими от земли окнами, в котором они скрылись. Потом вернулась еще раз, внимательно рассмотрела утоптанный, тенистый внутренний дворик и на обратном пути решила, что непременно придет сюда снова.

Люси пришла снова с маленькой сеткой, полной апельсинов, немного постояла во внутреннем дворике, но никто не вышел, тогда она стала под их окном и позвала Андреа, и через некоторое время девочка появилась. Она сделала несколько шагов, настороженная, недоверчивая, а Люси шла ей навстречу, смущенно улыбаясь и протягивая руку.

– Чего тебе надо? – враждебно спросила Андреа.

Люси подала ей сетку с апельсинами: «Это тебе!» – и увидела, как на лице девочки, так похожем на ее собственное, все четче проступают недоверие и презрение. Люси вздрогнула: то ли она почувствовала, что ее видят насквозь, то ли просто не ожидала такого высокомерного отказа. И тут Андреа неожиданно вырвала у нее сетку и швырнула ей обратно с такой силой, что Люси показалось, будто ее ударили в грудь. Апельсины покатились по двору.

Андреа молча вернулась домой, а Люси подобрала апельсины и отнесла к отцу в контору, где положила на блюдо для фруктов. Она была обижена, чувство разочарования от неудавшейся попытки сближения долго не проходило. И все же она не отказалась от мысли пойти туда еще раз и соображала, что бы такое принести девочке вместо апельсинов.

Не оставив надежду завоевать дружбу девочки, столь похожей на нее, Люси решила сначала пойти к ней без подарка. Но прежде чем она успела это сделать, Андреа с матерью вновь явились в контору. Люси загодя засела в своем убежище, дверь она прикрыла, поставила возле нее стул и, усевшись на него, стала подглядывать за девочкой в замочную скважину. И снова повторилось то же самое: как только мать Андреа склонилась над письменным столом и взяла перо, чтобы поставить свою подпись везде, где ей показывал адвокат, смуглая рука рванулась к блюду, да не один, а много раз подряд, и апельсины снова исчезли под платьицем маленькой сестренки. Люси была счастлива, она восхищалась Андреа.

Ей непременно надо было увидеть ее опять, назавтра же, и вот, возвращаясь из школы, она пошла кружным путем, мимо дома Андреа, заглянула во внутренний дворик, потом присела на лестницу дома напротив и принялась ждать. Андреа пришла скоро, она первая заметила Люси.

– Что тебе надо? – спросила она удивленно и зло. – Зачем ты опять пришла?

– Я ждала тебя, – сказала Люси.

– Зачем?

– Нас с тобой можно принять за сестер, мы ведь очень похожи, ты заметила, как мы похожи?

Андреа насмешливо улыбнулась и скользнула оценивающим взглядом по одежде Люси: черные туфли с застежкой, гольфы, плиссированная юбка, светлая блузка с отложным воротником.

– Это мы-то похожи? – спросила Андреа.

Люси протянула ей маленькое зеркальце.

– На, убедись сама. Ты только посмотри.

– Мотай отсюда, – сказала Андреа.

Но Люси не сдавалась.

– Посмотри в зеркальце, тогда я тебе его подарю.

Они стояли у подножия лестницы, не спуская глаз друг с друга, по вот наступил миг растерянности, обе взглянули на зеркальце, которое лежало у Люси на маленькой ладони, почти покрывая ее, и вдруг Андреа ударила ее снизу по руке – сильно и неожиданно.

– Ничего мне от тебя не надо, – сказала она. – Забирай свой подарок и катись отсюда. И не вздумай прийти еще!

Люси подняла зеркальце – оно было цело, – подождала, пока Андреа вошла в дом, а потом направилась к отцу в контору.

Отец Люси удивился тому интересу, какой она проявила к делу продавца крашеных птиц, и не менее удивился он радости, какую она выказала, узнав от него, что мать Андреа, наверно, еще не раз придет в контору. Она чуть было не попросила его поскорее уладить дела этой женщины.

Однако, когда женщина должна была вот-вот прийти, дочь удивила его снова: вместо того чтобы испросить разрешения присутствовать в приемной и, может быть, даже сидеть рядом с ним за письменным столом, Люси пожелала остаться одна в задней комнате и просила, чтобы он ее «не выдавал».

В этот раз Люси положила на край блюда, под апельсины, две монеты, но так, чтобы отец не заметил. И опять она сидела на стуле и наблюдала за Андреа, опять видела, с каким жадным вниманием смотрит та на ее отца, и так была прикована к лицу девочки, что забыла проследить за ее руками. Взяла она или не взяла? Люси ждала, надеялась, но смуглая рука все время держала брыкавшегося ребенка, цепкие пальцы не тянулись к глазурованному блюду, однако позже Люси заметила, что монеты исчезли и несколько апельсинов тоже. Тогда она решила покамест больше, ничего девочке не носить, а все, что она хотела бы ей дать, просто класть на блюдо, под фрукты; Андреа еще не раз приходила в контору, и Люси подсунула ей сладости, зеркальце-то самое, что Андреа выбила у нее из рук, и еще несколько монет из своих карманных денег.

В последний раз Андреа с матерью пришли в так называемый День орла, когда все жители Афин выбираются за город, на окрестные холмы, чтобы запустить в небо пестро размалеванных бумажных змеев. И у Люси тоже был змей: зеленые глаза, желтый язык, огнедышащая пасть – Люси сама раскрасила пергамент и натянула его на деревянную рамку, и в тот день, когда должна была прийти Андреа, она принесла змея с собой, но в контору с ним не поднялась, а оставила внизу, привязав за хвост к перилам лестницы. Блюдо для фруктов было пусто. Хотя Андреа пришла сюда вместе с матерью, она убежала одна, растерянная, не попрощавшись, тревожно оглядываясь; ребенка она оставила матери.

Люси хотела сразу же побежать за ней, но она заставила себя подождать в задней комнате, пока не уйдет мать Андреа; только после этого она вышла и бросилась вниз. Ее желание исполнилось – бумажный змей исчез. Она выбежала на улицу. И увидела, как ее змей шагает босиком в сторону холмов, хвост волочится в пыли, налетевший ветер вжимает пеструю бумагу в деревянный каркас. Люси пошла следом за девочкой по дороге к холмам, над которыми уже висели в небе змеи, мотаясь туда – сюда под порывистым ветром с моря; странные древние птицы, парящие над верной добычей – такими казались эти змеи, взиравшие сверкающими, вертящимися и непременно пестрыми глазами на усеянные камнями холмы.

Уже поднимаясь по склону, Андреа чувствовала, как змей рвется у нее из рук – хлопает и взлетает над головой, дергает и тянет, – но она крепко держала его, пока не поднялась на самую вершину, где наконец отпустила, и ветер тут же подхватил его, понемногу разматывая вощеную бечевку. Люси еще издали увидела, как ее змей взмыл в воздух; он был не больше других, но резвее и предприимчивей; к тому же казалось, что он хочет забраться выше всех.

Она медленно поднялась на холм, незамеченная Андреа, которой с трудом удавалось не разматывать бечевку до конца, она уперлась ногами в груду камней, чтобы удержать в руках рвущегося змея, требовавшего себе полную свободу. Бечевка, которую она дважды обмотала вокруг запястья, врезалась ей в тело, вызывая жгучую боль вся кий раз, когда она понемногу отпускала ее, но все это было ей нипочем, лишь бы ее змей поднимался и поднимался выше остальных.

Но тут налетел порыв ветра; змей нырнул вниз, заметался и вдруг рванулся вверх с такой неодолимой силой, что Андреа уже не могла удержать его одна. Не глядя, кто стоит позади нее, она крикнула: «Помоги, ну помоги же мне!» Люси вмиг очутилась с ней рядом, подпрыгнула и схватилась за натянутую как струна бечевку, и общим усилием, напряженно откинувшись назад, они усмирили змея. Счастливыми глазами, взволнованно – единодушные, глядели они друг на друга – они победили его вместе. Никакого отчуждения. Никакой подозрительности, ни даже удивления не отразилось на лице у Андреа, когда она увидела возле себя Люси, полную веселой ярости, воплощенное сопротивление.

Они вместе держали змея, но второй порыв ветра закружил его бешеным вихрем и швырнул вниз; змей затрепыхался, запутался и вдруг, будто пронзенный стрелой, рухнул на землю, ударясь о груду камней. Девочки выпустили бечевку и подбежали к упавшему змею; деревянная крестовина сломалась, бумага была надорвана. Люси опустилась на колени, осторожно вытащила из пергамента расколовшуюся планку, которая проткнула раскрашенную бумагу, как сломанное ребро, но когда она хотела показать планку Андреа и подняла голову, взгляд ее встретился с глазами, полными ненависти.

– Ты опять побежала за мной, – сказала Андреа. – Это из-за тебя мой змей упал.

– Я его починю, – ответила Люси. – Можешь посмотреть, как я буду это делать.

Она все еще стояла на коленях, растерявшись перед столь неожиданным обвинением, как вдруг Андреа быстро подняла змея и, схватив его обеими руками, с силой насадила на голову Люси, так что пергамент лопнул, а деревянная рамка застряла у нее на плечах.

– Чтоб я тебя больше не видела! Слышишь? Никогда! – крикнула Андреа и убежала.

Рита Зюссфельд откидывается на спинку кресла и, выпятив нижнюю губу, тяжело вздыхает, и вот тут-то и случается то, что давно уже предвидел Хеллер: от остывшей сигареты отламывается пепел и падает ей на колени, но Рита безразличным движением смахивает его на пол. Итак, она предлагает эту новеллу, эпизод из детства Люси Беербаум, вполне пригодный для интерпретации, во всяком случае, очень показательный для характера героини и весьма оригинальный. Ведь здесь выявляется ее подсознательное ощущение, что при известных обстоятельствах кража может быть оправдана. Не так ли? То, чего эта чужая девочка, эта Андреа, не желает принять в дар из гордости, она при удобном случае добывает себе сама, а Люси, пусть чисто интуитивно сочувствуя ее бедственному положению, старается такие случаи подстроить. Но в принципе она, Рита Зюссфельд, хотела бы еще раз подчеркнуть: это всего лишь торопливо выхваченный при первом чтении эпизод; она уверена, что, если понадобится, сможет выступить и с другими предложениями.

Ну как – будем сразу вникать в подробности, разбирать это детское приключение, так сказать, выковыривать изюминки?

Валентин Пундт отрицательно качает головой и бурчит: хотя этот отрывок и обладает известными достоинствами, он, Пундт, все же рекомендовал бы сперва прослушать все отобранные отрывки, ибо при непосредственном сопоставлении слабое выявится само собой; этим он, боже упаси, вовсе не хочет сказать, что эпизод из детства Люси ему представляется слабым, нет, пусть его поймут правильно, но дело у них, конечно, пойдет быстрее, если каждый сначала огласит свое предложение, а затем они остановятся на том, что получит общее одобрение. Разве коллега Хеллер с ним не согласен?

Коллегу Хеллера с похмелья мучит жажда, ему, как он выражается, чихать на то, каким способом они выудят пресловутый пример. Он только хотел бы еще раз повторить: уж если на этой хрестоматии в числе составителей будет значиться его имя, то экономия времени для него никакой роли не играет. Кстати, он за то, чтобы погасить свет, зачем он нужен сейчас, утром, ему нестерпимо режет глаза, не говоря уж о головной боли.

Итак, свет выключается, после чего Валентин Пундт заявляет, что этот эпизод из детства Люси он читал тоже, и он сразу же показался ему спорным, и потому он решил остановиться на другом отрывке, ибо в нем… Нет, он не хочет забегать вперед и, прежде всего, не хочет никому навязывать своего мнения, пусть текст говорит сам за себя. Готовы ли присутствующие его слушать? Прекрасно. Начало, пожалуй, надо будет написать заново, а дальнейшее звучит так:

…у окна, пока ее мать бесшумно переодевалась, так бесшумно, словно любой звук усилил бы упреки, которые она вынуждена была сделать Люси. Та стояла у окна, тоненькая, собранная, наблюдая за курившим полицейским у садовых ворот – он спугнул и выкурил ящериц, спавших в щелях каменной ограды, – и прислушивалась к сыпавшимся на нее упрекам, стараясь уловить их суть и последовательность, но не была удручена или подавлена ими, а лишь пыталась подметить в них новое. Грузная женщина стонала, она напоминала дочери свои советы, которым та явно не последовала. Сколько раз я тебе говорила, что… Сколько раз я тебя предупреждала… Тебе было сказано, к чему это приводит, когда человек добровольно ищет контакта с людьми других слоев общества, когда он покидает свой круг. Бывает своего рода социальная зараза, и ты это знала. Почему же ты не послушала, не сделала, не могла!.. А теперь – извольте радоваться – полиция! Первый раз полиция стучится в этот дом. А ведь твой дед некоторое время был командиром эвзонов. Он был генералом. Был! А тебе вздумалось подсоблять в пекарне и свои каникулы проводить в обществе пекарей, теперь ты видишь, что получается, когда водишься с такими людьми, на тебе – полиция.

Люси, отвернувшись, улыбалась; ей так и не удалось уловить в этих упреках что-либо новое – все те же навязшие в зубах нотации, обвинения, которые она могла бы подхватить и договорить до конца, столько раз уже ей приходилось их выносить, – и, кивая головой, словно она не столько выслушивала эти сентенции, сколько прослушивала их для проверки, следила она сейчас за речью матери, а та, вздохнув, перешла ко второй части, которую Люси тоже знала заранее. Сегодня ты одна туда не пойдешь, сегодня я пойду с тобой вместе в эту дыру, в эту пекарню, где, по всей видимости, пекут еще кое-что, кроме хлеба. Одну тебя с полицейским я не пущу. Ну почему твоему отцу понадобилось уехать именно сегодня?

Она оглядела себя в зеркало, почему-то осталась недовольна клетчатым костюмом и остановила свой выбор на всем белом; белая шляпа, белые перчатки, только вот где белая сумка? И в этот момент Люси спокойно сказала:

– Мама, дедушка не был командиром королевской гвардии, он только надеялся им стать, ему это вроде бы обещали.

– Ну и что? – спросила мать, одновременно задетая и взволнованная. – Какая разница? Разве мало того, что ему обещали? Боже мой, мне этого достаточно.

Надменное мясистое лицо блестело от пота, по тому, как беспощадно затягивала она в корсет свое грузное тело, выпиравшее подушками, можно было заключить, насколько она недовольна всем: поведением Люси в той же мере, как и современным общественным развитием. Мать Люси, чью жизнь в последние годы всецело заполнили грампластинки и сладости, разжиревшая от упоительной праздности, раз и навсегда укрылась в уютный ларчик своего прошлого и вставала на дыбы, едва заслышав выражение: «в наши дни».

– Так мы идем, мама? – спросила Люси.

– Да, идем.

Увидев даму в белом, грузно сходившую по каменным ступеням, полицейский взял под козырек, а при виде Люси пожал плечами, выражая сожаление: я, мол, тут ни причем, я только выполняю приказ. Гуськом двинулись они по круто сбегавшей вниз улице, впереди – гневная мама, белый фрегат, пустившийся в карательную экспедицию;за ней – молодой полицейский; шествие замыкала Люси, не оставлявшая попыток побольше узнать о том, что произошло или все еще происходит в пекарне, однако полицейский ссылался только на данный ему приказ, который он выставлял, словно плакат.

– Мне приказано отвести вас в пекарню Псатаса.

В пекарню Теодориса Псатаса легче было попасть через двор, чем через вход с улицы, где вошедший терялся в путанице темных извилистых коридоров; поэтому Люси обогнала своих спутников и первая вошла в тенистый двор. К стенам были приставлены стеллажи для противней и прогибавшихся, обсыпанных мукой лотков, на которых остывал свежевыпеченный хлеб. Заржавевшая тележка, торчащие тут и там шатуны, глиняные кувшины с застоявшейся водой, отслуживший вытяжной колпак печи, кучки обгоревших кирпичей – вот что открывалось глазам во дворе, через который они шли сейчас втроем.

– Сюда, вниз по ступенькам, – сказал полицейский.

– Я знаю, – ответила Люси, – мне тут все знакомо.

Клейкие ступеньки, покрытые серо – белой массой, как все ступеньки, ведущие в пекарню, на цементном полу такое же грязное, тестообразное покрытие, которое не смести никакой метлой, а можно разве что соскрести мастерком. Перед фронтом печей стояли пекари в белых, обсыпанных мукой нижних рубашках и в липких фартуках: мастер Псатас, запуганный и какой-то скрюченный; подмастерье Семни с напомаженными волосами, как всегда, грызущий семечки; и Стратис, вислогубый паренек, чей восхищенный взгляд был прикован к Семни. Напротив них, на высоком табурете, сидел в расстегнутом белом халате полицейский комиссар, рядом с ним его помощник, держа наготове огрызок карандаша и раскрытый блокнот.

Статичность картины, молчание действующих лиц, их терпеливая сосредоточенность – все говорило о том, что присутствующие уже выяснили отношения, во всяком случае, сыграли свою игру и ждут теперь появления человека, от которого зависит окончательный исход дела.

Люси вошла первая, но прежде чем она успела поздороваться с рабочими – а те, каждый по-своему, дали ей понять, как они рады встрече, – ее мамаша протиснулась вперед, заняла позицию в центре, между враждующими сторонами, являя собой немой вопрос; она пристально всматривалась в лица присутствующих: кто, кто из вас здесь главный? И полагая, что право на главенство может дать только возраст, обратилась к мастеру Псатасу:

– Я пришла сюда лишь затем, чтобы сказать вам раз и навсегда: я не одобряю того, что Люси у вас бывает, я не могу ей этого запретить, но я этого не одобряю. Помолчите! Я предупреждала свою дочь, я давно указывала ей на возможные последствия. Надеюсь, вы способны понять, на кого ложится ответственность.

Вначале мастер Псатас не нашелся что ответить, потом он все-таки хотел что-то сказать, правда с разрешения комиссара; тот, не обращая внимания на пекаря, слез с табурета, представился матери Люси и не только дал ей понять, что последнее слово здесь за ним, но и не скрыл причин, которые привели сюда его и его спутников. Власти долгое время были в недоумении, каким образом заключенные городской тюрьмы получают известия с воли и кое-какие инструменты, могущие служить лишь одной-единственной цели; комиссар и его люди пошли по следу, и след этот привел их сюда, в эту пекарню. Поскольку мастер Псатас – по праву или не по праву – пользовался доверием властей, ему было разрешено поставлять хлеб в тюрьму; в хлеб и запекались письма и инструменты, это комиссару удалось доказать.

Толстая женщина взглянула на Люси испуганно и с каким-то печальным торжеством: вот видишь, не зря я давала тебе советы, я была права, предостерегая тебя.

Это скорбное торжество взяло верх над недоверием и возмущением, и теперь, когда подтвердилась ее правота – словно ей только того и надо было, – она уже готова была подняться по скользким ступенькам и выйти во двор; по тем временем Люси подошла к пекарям, шепотом приветствовала каждого из них и стала в центре группы, так, будто опа, несомненно, с ними заодно и готова вынести все, что уготовано им.

– Пойдем, Люси, – сказала госпожа Беербаум и, обратившись к комиссару, добавила: – Надеюсь, вы не думаете, что моя дочь может понадобиться следствию, даже если ее и занесло сюда по случайности?

Комиссар успокоил ее: сейчас, сейчас, только несколько общих вопросов, и то лишь для формы.

– Вы студентка? – спросил он Люси.

– Да.

– Изучаете биологию?

– Биологию и химию.

– И в каникулы время от времени работали здесь подсобницей?

– Да.

– При вашем телосложении?

– Да.

– Позвольте спросить, какую вы здесь выполняли работу?

– Подсобную, главным образом.

– Вы работали бесплатно?

– Да.

– Давно ли вы знаете Псатаса?

– С двенадцати лет.

– А остальных?

– С тех пор, как стала здесь работать.

– Что заставило вас здесь работать?

– Я хотела кое-что узнать.

– О чем?

– О работе: какие желания человека она удовлетворяет и какие оставляет неудовлетворенными.

– И вы довольны своим экспериментом?

– Нет.

– Разве ваша учеба оставляет вам время для подобных опытов?

– Эти опыты оправдывают мою учебу, – ответила Люси.

Комиссар кивнул, но не потому, что был согласен с этим ответом, а потому, что, по-видимому, его ждал, этот ответ явно прибавлял последний штрих к портрету Люси, который нарисовал себе комиссар.

– Когда люди работают бок о бок, они кое-что друг за другом замечают. Вы знали, что хлеб из этой пекарни доставляется в тюрьму?

– Да.

– Вы также знали, что вместе с хлебом туда доставлялось и кое-что еще, например письма, инструменты?

– Да, – сказала Люси, – да, я это знала.

Комиссар снова кивнул, как будто ждал и этого заявления, и собирался задать следующий вопрос, но тут стоявшая у выхода мать Люси выпалила, задыхаясь от негодования.

– Что ты такое говоришь, Люси, это же неправда, Люси, ты сейчас же возьмешь свои слова обратно. – И, обратившись к комиссару: – Не верьте этому, прошу вас.

Комиссар успокаивающе помахал рукой и словно бы вскользь спросил Люси:

– И вы присутствовали при том, как записки и инструменты запекались в хлеб?

– Да.

– И вы, быть может, еще помогали при этом?

– Да, я помогала.

– Какие причины побуждали вас к этому?

Люси молчала, и комиссар холодно спросил:

– Личные причины? Или общие? А может быть, вы исполняли чьи-то указания?

– У меня были причины общего характера, – тихо сказала Люси, в то время как ее мать, остолбенев от изумления, с едва слышным чмокающим звуком хватала ртом воздух.

– Готовы ли вы назвать нам эти причины? – спросил комиссар.

– Они вытекают из моих убеждений.

– А именно?

Мастер Псатас повернулся к Люси, взгляд его выражал страх и восхищение.

– Именно? – переспросил комиссар.

– Бывают проступки, – медленно произнесла Люси, – перерастающие по своим последствиям намерения тех, кто их совершил. Они становятся общечеловеческой бедой. В некоторых проступках все мы как бы узнаем самих себя, они отражают состояние мира и условия жизни.

По-видимому, комиссара и это заявление нисколько не удивило, он спокойно сказал:

– Да, при известных обстоятельствах преступление может стать неизбежным. Какие обстоятельства имеете вы в виду?

– Когда человеку отказывают в самом насущном, преступление может открыть ему новые возможности.

– Следовательно, вы полагаете, – продолжал комиссар, – что некоторые преступления оправданны?

– Да.

– И то, что некоторых преступников, хоть их вина и доказана, держат в тюрьме, по-вашему, несправедливо?

– Да, я так думаю.

– И значит, исходя из этих убеждений, вы помогали переправлять в тюрьму письма и инструменты?

– Именно по этой причине, – ответила Люси.

Комиссар в задумчивости направился к выходу, но вдруг обернулся и смерил взглядом Люси: хрупкая, болезненного вида девушка, похорошевшая от воодушевления; узкие плечи, плоская легонькая фигурка, казалось, неспособная на физические усилия; он медленно подошел к ней и, не повышая голоса, спросил:

– И вы убеждены, что многие заключенные нуждаются в вашей помощи?

– Да, многие.

– Хотя они и совершили преступления?

– Хотя они и совершили нечто такое, что мы, по странному сговору, зовем преступлением, – сказала Люси. – И, быть может, наша помощь как раз и должна начаться с того, чтобы заново определить, что считать преступлением.

– Разве, по-вашему, это еще не сделано?

– Нет, – сказала Люси. – Когда мы слышим о преступлении, совершенном за письменным столом или в конференц-зале, то лишь снисходительно пожимаем плечами, а вот преступления, совершаемые из нужды или из ревности, не вызывают у нас ни малейшего снисхождения.

Комиссар удовлетворенно кивнул, как бы подводя итог, возможно, он был подготовлен и к таким ответам и, может быть, уже не раз слышал их за долгие годы службы – судя по его возрасту, лет за тридцать. Теперь, когда он многое выяснил или получил подтверждение своим догадкам, его интересовало только одно – инструмент. Он спросил у Люси:

– Вы можете нам описать инструмент, который вы тайком переправляли в тюрьму?

Люси запнулась, они с мастером Псатасом переглянулись, а Семни, подмастерье, словно окаменел; глаза у него сузились в щелки.